Выдающиеся люди Вологодского края

Сергей Донец

«БЛАГОВЕСТ» СКВОЗЬ НАБАТ

В частном издательстве А. Гребенщикова готовится к выпуску поэтический сборник Михаила Сопина «Стихи, обугленные веком». Поэт Михаил Сопин хорошо известен читателям «Русского Севера». Сегодня мы предлагаем размышления о творчестве поэта и его новом сборнике нашего нештатного автора Сергея Донца.

К сожалению, традиция поэтического общения ушла из нашей жизни, как и многое другое, что давало возможность человеку задуматься о долге, правоте, искренности. О чём напоминает в своих стихах Михаил Сопин...

Помню в моём Батайске картину на вокзале. «Черноморский десант» называлась. Четверо морпехов, закусив ленточки бескозырок, рванули с баркаса наперерез немецкому свинцу. Их лица, их крики, их взметнувшиеся в бессмертие бушлаты долго потом снились мне. А в Ростове на главном железнодорожном вокзале висел огромный портрет усатого старика-кавказца во френче с блестящими пуговками. В том зале всегда был полумрак. И я боялся туда ходить. Этот старик так внимательно, с прищуром смотрел на пятилетнего мальчика. Я знал, что его зовут Сталин. Больше ничего о нем не знал, но боялся:

А в грозу, в промежутках

Меж обвалов дождя,

Слепо-зряще и жутко

Реял идол вождя.

Помню в пятилетнем детстве: «Феликс Дзержинский», клацая на стыках рельсов, как затворами карабинов, с разбегу внёс полтора десятка зелёных полумягких и мягких, плацкартных и общих в нутро Ходыженского тоннеля, восторг и сладкий ужас ворвались с жёлтыми белками дежурных фонарей бетонного подземелья и зазвенели ложечками в чайных стаканах, а потом, где-то в середине Индюк-горы, удвоились с парадными огнями и ревом встречного, антрацитовый запах плеснул в щёлочки окон и смешался с «Красной Москвой» и «Беломорканалом», сердитые дядьки в красивых мундирах по красной дорожке гнали «зайца», на выходе мы понеслись по краю горы, возвышаясь над штормовым морем, свет и всплеск молнии ослепили, а потом гром и гудок «ФД» подняли восторг до грозовых росчерков – было хорошо и страшно, дядька, наверное, большой, пел в радио: «Люди гибнут за металл!», чувствовал – сам гибну, но рядом был самый надёжный человек в мире – отец, с которым любая беда катилась под горку.

Стихи Михаила Сопина воскресили те мгновения пятидесятых. Как рождается поэт? А как рождается человек? Нынешний Михаил Сопин, по моему убеждению, рождался в том десятилетнем мальчике сорок первого года в сполохах «предвестного света», который будет, как «знаменье иль знамя», сопровождать поэта всю жизнь.

Искры первых дней войны высекают пламя. От пламени занимаются тугие колосья «мироновки» и бикфордовы шнуры тротиловых шашек. Зёрна горят. Мины рвутся. А что же в этом аду делает детская душа, «наблюдая исход коней с трагической земли?». Душа бьётся в неводе. Она просит «гусей-лебедей» унести её «к отцу – маменьке» ближе и к родимой стороне.

Только некуда нести Мишу. Сначала постарался «кремлёвский старец», а теперь автоматчики с родины Гёте усердствуют, полосуя огнём вдоль и поперек родную Украину.

В те суровые дни для тысяч и тысяч «кукушат страны» нежною матерью становится «степная безлюдная даль». Дантова Бездна распахнулась и поглотила многих, а на живых выжгла тавро, но их и так будут узнавать по цвету волос и едва уловимым приметам их «горемычные братья», «порубанных рощ соловьи».

Одному Богу известно, что пережила душа мальчика посреди войны. А тому, довоенному Мише Сопину, так и осталось десять лет. И он «насмерть бил, как били все, И пропадал, как все».

Пепел Клааса и миллионов «безнадёг» на «казённых полях» стучит в наши сердца.

Еще не написана Главная Книга о той войне. Но уже есть глава Михаила Сопина. Есть его взгляд, есть его «двужильный голос», есть «душа, намотанная на траки», которая ищет среди живых «отзывчивые души». Есть глава, в которой полки и дивизии убитых на той войне народа с врагами и палачей со своим народом докричались в девяностые годы сквозь «серый снег и ветер северный». Но не все живые услышали. Поэт знает об этом:

У демагога – чистая

анкета.

Моя в грязи истории душа.

Свет и тьма. Моцарт и Сальери. Небо и земля. Добро и зло. Бог и дьявол. Вечная борьба. Это не новь в поэзии. Весь вопрос в месте нахождения – «у» или «между» молотом и наковальней. У костра с гитарой или над костром на кресте?

Русь всегда славилась страстотерпцами. Огнём и мечом Владимир Красное Солнышко крестил древлян, полян, дреговичей и вятичей. Но еще долго потом по лесам хоронились языческие волхвы, еще долго Перуну приносили и приносят по сей день кровавые жертвы.

Борис и Глеб – это от Христа. А опричнина и социализм – от Иуды?

Нас плётками загоняли в рай, а Рублёв слеп у Святой Троицы, Достоевский сходил с ума по совести, Толстой бежал в Астапово, а еще раньше молоденький поручик Лермонтов повернулся в сторону пули. Мы пели гимны о светлом будущем, нас несчитанно приносили на алтарь победы. Во имя и ради чего? Молчат в боярских склепах сановные идолы прошлого.

Безымянные подручные вождей «прикрывали снегом пропасть», оставляя своим подданным лишь одну возможность – «по-человечьи умирать, Коль жить по-человечьи невозможно».

Жизнь и смерть. Без смерти не понять жизни. Закат и кровь одного цвета. Недаром мудрые римляне талдычили: «Помни о смерти». Не оттого ли у Сопина фортиссимо звучит красный цвет? Краснотал. Красный снег. Вода красная. Красные мальчики. Красное поле.

Образность в динамике, в цвете и звуках. Классически – вы скажете? А панорамная ретроспектива «во семьдесят лет». Было? А у Сопина есть:

Вниз по речке – закат.

Вверх – калина в цвету.

Поэт имел и имеет право роптать на Родину-мачеху, «по каторжным и беженским дорогам пройдя». Но раны, пусть и незажившие, – ещё не повод для ослепляющей злобы.

Прошедший все круги «чистилища» и прощающий имеет право произнести слова молитвы Святого Благовествования от Матфея, обращаясь к Отцу Небесному: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим».

Настоящая поэзия – это молитва и трижды молитва, если она не только за себя:

И в дикость масс

Кричи о мёртвых нас,

Пока хранит

Стреноженная воля.

Молитва и Плач. Великий Плач. Вообще это в традиции русской лирической поэзии – быть поэту профессиональным плакальщиком. Но при этом не переступая грань трагикомедии. Актёра учат красиво плакать на людях. Эмоции не должны захлёстывать хирурга во время операции. Поэт же – и хирург, и актер, и пациент, и зритель. Он играет и живёт. И плачет за всех. У него «души плачут в надрыв». Плачет сам «листвою осеннею наземь».

Он плачет душою и дает клятву:

Исполню всё, что требуете вы,

Гулаговцы, бездомники,

Солдаты,

Как пуля в пулю, –

С вами!

Дата в дату –

Прошел по рубежам по болевым....

Сказать о позиции поэта Сопина – «высокая гражданственность» – ничего не сказать. Лучше всего об этом он говорит сам:

Поэт – он ближе к Стеньке.

Есть те, что не уступят мест у касс.

А я не уступлю

Свое у стенки.

Поэзия – набат. Поэзия – колокол. Колокол, собирающий на всероссийское вече. Колокол, будящий совесть и память в наше смутное время, в наш девяносто третий и девяносто пятый год, когда опалённые веком

Убивают братец брата,

Смертным боем –

Брата брат.

У нас уже был в истории и «Красный сход» и «Крестный ход». Ничему не научились? «Ржава память», – говорит поэт. Ржавчина ест нас изнутри. И тогда напрасно старается звонарь:

Не звони, не вернусь я назад.

Мёртвым звоном меня не аукай.

Не слова у Михаила Сопина, а Сострадание с большой буквы. Он готов «Каждой в осень рыдающей вербе» «Свою жизнь уступить». У другого сошло бы за кокетство, а здесь – автобиография. Тень над тундрой стоит. И не даёт сфальшивить.

В сборнике «Смещение» поэт ставит диагноз больному веку, в котором народился «гриб-гибрид, зачатый страхом и пороком». Но «Мост Истории» не должен сгореть.

А в самом существовании только тогда будет смысл, если сохранится преемственность и вечное движение вперед. Тогда, говорит поэт,

Я мог бы ножевые года позабыть

ради вечного света,

Только с верой две искры отдать

В руки тем,

Кто пойдет с эстафетой.

«Клеймёный сын казнённого народа» свой «цинготный, голодраный, беспортошный» путь к Парнасу проходит «сквозь золотую россыпь тумаков». «Теперь уже людская неволя во мне и господняя воля» не позволяют бросить «ни светлую, ни тёмную ношу, ни друга в печали, ни недруга в скорби».

Путь продолжается сквозь «озверелый прищур амбразур». Боль в стихах поэта – исповедь:

Две капли

Боли праведной осталось

От нас с тобою,

Но не море лжи.

У поэта сверхзадача – пробудить в человеке Человека, снять шоры с глаз, поднять с коленей братьев своих, заставить искать причины поражений внутри, а не вне нас:

Милые, мы в шорах:

От кривды,

Не от правды седы,

Что бойню

Продолжает лютый ворог,

А грешных судят

Правые суды».

Да кто это может сказать венцу природы и центру Вселенной:

«Мы над тобой цари,

Твой суд и крест?

Поэт отвечает: «Из века в век кочующая мразь».

«Я» – мир, «Я» – вершина бытия и сознания, а меня цепью – к лоханке? – Не потерплю, – взрывается «Я».

И если ты не калека умом и совестью, то правда не даст сместить свет и тьму, даже если «страна – казарма», а «храм – тюрьма». Лишь под чёрными крылами лжи торжествуют нетопыри «и выполняют план убийцы под лязг затворов и ножей».

Во тьме торжествует «Молох Страха». Тогда у поэта остаётся только один «крестный путь – в пожар из-под огня».

В стихотворении «Мундир и Суть» поэт выносит чиновникам приговор: «Мундир бесправен. Лжив. Дыряв». Поэту не нужен приказ любить или защищать Родину. Ибо он и она – единое целое:

Скипелись мы –

Как кладка древней стенки:

И подорвав,

Нас разделить нельзя.

Поэт разделяет с нами крестный путь. Страна – в водовороте исходящих лет двадцатого столетия. Благие помыслы, но как далеко ещё до стремнины:

Мой друг, не сойти нам с причала.

Мне стыдно!

Мне грустно до слёз...

Но как трудно, когда полёт в одиночестве, «когда мастера-скорняки с детских душ сняли скальпы на шапки». «Когда одним – кровавая калина, другим – черёмуха цвела». Вся жизнь поэта – на линии боевого огня:

Вот так живу на свете белом,

Живу, готовясь ко всему.

Каждому праведнику и каждому грешнику есть в чём каяться. Раскаяние всегда тяжело. Кается это поэт или «известный политолог-историк», у каждого – своя невыношенная ноша. Каждый из нас рано или поздно один на один предстанет перед Вечностью. И от нас зависит, – при жизни или после начаться аду. Строительство и храма, и темницы начинается в сердце. К этому призывал Иисус. Но люди извращали его учение. И строили храм вне себя, населяя его идолами и поклоняясь им.

Так и свобода: это храм в сердце. Анархия – свобода вне нас. Кому-то выгодно подменять эти понятия, чтобы потом опять загнать непокорных в стойло:

Свободно мыслить –

Значит быть мишенью.

Одна за вольнодумство плата – плеть.

А за холуйство – знаки и петлицы.

А есть ли выход из «круга нищих благ, планетарных потерь»? Есть, но только тогда, когда душа и тело обретут гармонию.

Все мы – из прошлого. Не только общего родоплеменного славянского, но и из единых духовных истоков. «Откуда бысть пошла земля русская?» И не только русская. Мы все – из Колыбели Человечества. Только Сатана мог навязать классовую борьбу. Без компромиссов. Отец – на сына, брат – на брата. И рухнул храм вековых традиций, государственных и нравственных. Поэт это чувствует изнутри:

Взглянул в себя:

Там больше нет раба.

Но Человека

Тоже не осталось.

В «Шаге первом» по-шекспировски смеётся поэт, «от страха ёжась. Безумию ума смертельно рад».

«Ужас наград» позволяет скопищу ничтожеств всем владеть, но не владеть собою. Бездна разверзается перед нами, над которой – тот же гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» И под пытками – «быть!» А в награду:

Шаг первый мой

Земного Человека.

Последний шаг –

Ничтожества земли.

Быть для поэта – значит не молчать, когда все вокруг так «невозможно и красноречиво молчат». В мучительных раздумьях для поэта снова и снова разрешается Смысл его Веры:

И все ж я жить не разуверюсь,

Пока способен замечать

В себе униженность и серость,

И стадной гордости печать.

Опять и опять поэт приходит к выводу, что «без вести пропавших надо искать в самих себе себя самих».

Найти себя! Публично покайся! Иначе всё повторится сначала. Не в худшем ли варианте?

В «Мимикрии» к столбу позора пригвождены Пегасы «золочёного стойла», «вихляющие телом и торгующие взглядом», когда у «сивки плеть свистит по коже». Выбор поэта – всегда выбор гражданина.

Чудово поле уменьшается до размеров манежа. Со всех сторон – улюлюканье и свист. Бьют за память о дорогом, бьют за надежду на светлое, забывая при этом, что «весь мир у ног поэта». И пусть при этом «кто-то рвётся от спеси. Но глядят в мою душу колокольни и веси». Поэт выше разборок на трибунно-бытовом уровне.

«Волга-Дон» возвращает нас к «Красному-красному полю» «ударных сталинских строек». Картина не для слабонервных. И как герб на знамени – идол в каменном френче над мясорубкой «меж Цимлой и Солёным».

Но вот пришли 90-е годы, а мы еще далеки от надежд:

Сам жертва и мытарь,

Поэтому и говорю:

Царит летаргия,

Возня о свободе, не боле....

Нет веры былой и нет желания возвращаться на «поруганную колокольню». Если в начале восемнадцатого века Пётр Первый вырывал языки у колоколов, переплавляя их на пушки, то теперь «зависть» и «азарт», «срам» и «страх» с круговою порукою мешают нам услышать «Благовест». И что же это сейчас за время, когда «хлынули Толпой В дворяне хамы?» Не постсоветский ли декаданс?

Голос поэта сильно звучит среди рекламных роликов. Против «каптёров тыла», против вранья. За мужика – «архангела серой масти», который:

От вечной лжи

Устал хребтом.

И если б выпрямился малость,

Стоял бы в уровень с Христом.

Можно ли любить и ненавидеть одновременно? Может ли земля разом быть чужой и родимой? Если мать хуже мачехи, тo разве она перестаёт от этого быть матерью родившей? Прием оксюморона удачно используется поэтом:

Чужую, родимую землю,

За все до удушья,

До спазм ненавижу, любя!

А раз есть любовь, то есть ещё и надежда...

Надежды... Это отдельная тема. Наши надежды уходят на тысячу лет назад – к Крещению Руси, к Куликову полю, к Бородино, Крымской войне, к «Варягу», февралю-марту 1917 года, к маю 1945 года. Оправдались ли они? Что получили победители и что досталось побеждённым?

Но вслед за Михаилом Сопиным мы приползаем «в тебя веровать, / Родина, / Надсадив сухожилья о наст».

Вера эта требует жертв. Веру убивают. И за веру убивают. В спину дышат клеветники, отступники и жертвы.

«Хлеба и воды поражены заразой». Люди – эпизоотией нравственной чумы, с которой бьются в неравном поединке, как фронтовые санитары, поэты – трубадуры и тираноборцы.

Поэзия Михаила Сопина, несмотря на весь внутренний трагизм, оставляет ощущение светлого – «не бойни, не трасс пулеметных качелей», а «коней с цветами в зубах», несомых весенним половодьем.

И не за себя болит сердце поэта. Во-первых, – за них, за тех, за которых он просит:

Услышь своих,

Россия, не отпетых,

Кто не дополз, упал, недодышал...»

Во-вторых, – за нас, чтобы и мы поняли поэтово:

«Где идея выше власти –

Пригвождена.

К распятию Душа».

Верую: всем нам Михаил Сопин

«... зажёг звезду,

чтоб она в дорогу,

где дороги нет,

Всем, забытым Богом,

Обронила свет.

И чтобы мы ещё раз получили шанс найти самих себя и сквозь набат услышать Благовест.

Источник: Донец С. «Благовест» сквозь набат / С. Донец // Русский Север. – 1995. – 27 июня. – С. 14.