Выдающиеся люди Вологодского края

Сергей ДОНЕЦ

ЯРЕМНАЯ ВЕНА

«Самая великая вещь в мире – уметь принадлежать самому себе».

Мишель Монтень.

Михаила Сопина бессмысленно загонять в Пегасово стойло и придумывать определения для его поэзии. Набейте инвентарные жестяные бирочки на стул Людовика Четырнадцатого, и он из трона Короля-солнце мимикризируется в музейную мебель, то бишь – в заурядный хлам.

Напрасно компилировать священные тексты или пересказывать инкунабулы, пытаясь неуклюже сравнить поэта с их главными действующими лицами. Ни в глоссах, ни в газелях и ни в хайку вы не отыщете лица сопинской поэзии. Но не по сезону и не к месту рядить Сопина в Дантову мантию, шаровары Шевченко или Рюносково кимоно. Фуфайка Сопина перевесит тогу Квинта Горация Флакка и халат Ананда-Вардхана, если даже замещать искусственно их семантические поля и экстраполировать сквозь шопенгауэрскую призму «Книги Третьей. О мире как представлении».

«Эка хватил! – скажут мне. – А при чём тут имена столь почтенных мужей?». Ответ мой предельно прост: Сопина не одолеть фольклорно-лингвистическим кавалерийским наскоком. Тут мало – умиляться или негодовать. Тут надо исследовать, определив инструментарий и методику каузального поиска.

В параграфе 51 названной прежде книги, изданной Артуром Шопенгауэром после обработки в сентябре 1847 года, так сформулирована цель поэзии: «Открывать идеи, ступени объективизации воли и передавать их слушателю со всей отчётливостью и живостью, с которой восприняла их душа поэта».

В новом сборнике «Обугленные веком» у Михаила Сопина воля объективизируется через вердикт извечному знаку неравенства между человеком и миром – этим временным и горьким нашим пристанищем:

Здесь не хозяин я, не гость.

За всё про всё –

Надел родимой,

Моей земли

Досталась горсть.

А ещё воля Сопина объективизируется через веру и убеждённость в безусловной ценности поэзии при возрождении человечности в «стране, сошедшей с ума», о чем ещё в 1968 году на страницах «Дня поэзии» писал Вадим Кожинов: «Отсутствие веры в себя неизбежно воплощается в стихах...». Тогда уже нет поэтической свободы, и стихотворчество из искусства невозможного трансплантируется в скучный архивариусный табльдот.

Франсуа Виньон сочинял для парижского сброда середины XV века, а мы в конце XX века находим в его стихах «живую прелесть» и охотно включаем в программы языковедческих вузов. Нет ли в этом парадокса?

«Нет», – отвечает Сопин и продолжает:

Шёл я мыслью по векам

И шалел от сходства:

Государство – великан,

Подданные – скотство.

Мысль о родине-мачехе и о холуйстве окружения короля стара, как сам мир, и непреходяща. Если ограничиться только христианством, то здесь она являлась на свет в образе разноликого множества ересей и религиозно-светских учений, от павликиан до протестантов, от пантеизма до ваххабизма у мусульман. Крестом и мечом церковь Христа пыталась вразумить отступников. Но никогда за много веков ортодоксально-канонические системы не одерживали решительной победы. Король и понтифик боролись против вальденсов и гугенотов, а породили Жанну и Жана – д'Арк и Кальвина. Ваганты – странствующие поэты – разносили чуму свободомыслия по всей средневековой Франции и за её пределы.

За пять веков до сопинского времени в парижских харчевнях билось под закопчённым потолком:

От жажды умираю под ручьём.

Смеюсь сквозь слёзы и тружусь играя.

Куда бы ни пошёл,

Везде мой дом,

Чужбина мне – страна моя родная.

Изменилось ли что-то с того времени, когда, по Франсуа Виньону, человек смеялся лишь от мучений, солнце любил только крот, на помощь приходил только враг и лишь одни дураки несли истину? Сопин отвечает: «НИЧЕГО!». Всё те же «сонмы, ведомые бредом». Но у следующих строчек я заменил бы местоимение «вас» на «нас», и тогда стихи зазвучали бы свободнее и не тоном судьи:

Босх вас узрил,

Не Да Винчи.

Жабья родила дыра.

Ленина предали

Нынче,

Господа Бога –

Вчера.

«Все мы – невольники воли», – подтверждает поэт мою мысль в другом стихотворении. И далее, словно отыскав философский камень, резюмирует:

В мире нет

Безошибочной

Цели.

Цель любая

Приводит в тупик.

С перестройкой и реформами в России открылись не только таможенные барьеры для колониального импорта, но и шлюзы мировой культуры – философии, литературы, музыки – как чужой, так и своей – забытой или не дозволенной властями. К нам в дом вошли запросто Ясперс со Шпенглером, Кафка с Набоковым, Бродский с Рейном, Шнитке с Ростроповичем и многие присные. Как всем этим распорядиться, чтобы с «головами не накрыла всех нас бело-красная вьюга», как в незабвенный семнадцатый год?

Модный на Западе в годы «великих депрессий» и «ядерной зимы» и уходящий ныне на задний план экзистенциализм, как всегда с опозданием, достиг развороченных бурей перемен парников российской культуры и уже принёс первые и горькие плоды «крещёным волкам и овцам», которые из шизоидной агрессивности масс впали в другую крайность, а именно – в параноидальную одичалость индивидуумов.

Не хотелось бы с вершин поэтики сползать к прозе политики, но Сопин сам вызывает на себя огонь «орудий главных калибров»:

Не в сталинщине только дело.

Мы – сонм идейных дураков.

Народ – опора беспредела.

Столица – матерь штрафняков.

И в этом весь Сопин. Он – тоненькая нить между павшими и живыми, но при этом не поёт привычные гимны убитым на той войне и горько сомневается в затасканной фразе «Никто не забыт!».

Позиция Сопина-поэта неоднозначна. С одной стороны – отрицание народа как такового:

Народ и есть народ –

Не боле:

То табунами

Церкви жечь,

То бандами

На богомолье.

«Мне стыдно за такой народ», – говорит поэт. И мне стыдно. И найдётся немало людей, которым стыдно за наше преступное прошлое и неопределённое будущее. Таков наш менталитет, если понятием «народ» так долго спекулировали властолюбцы и народолюбцы в своих целях. К этой же грани позиции можно отнести определение России как «чёрной лампады на вечно каторжном снегу», «страны перемещённых лиц», «конвойной России», «вечного фронта без тыла», как «родины павшей и падшей». Но с другой стороны – поэт тоскует о ладе и мире, об уме и нежности в той же России. Он предостерегает от нашествия виев и упырих, от попыток повернуть историю вспять, когда не исключено, что вновь

Сыны пойдут против отцов

Сквозь красный гололёд.

Стихи М.Н. Сопина – неисчерпаемый источник размышлений об исторических изломах в целом и оценок и самооценок человеческой жизни в частности. Но я хотел бы выделить четыре, на мой взгляд, признака сопинской поэзии.

Во-первых, своевременность, проявляющаяся в созвучии эпохе, боли и радости, которые заключены не в дон-хуановских глубинах Испании времён реконкисты, не в реминисценции серебряного века, не в садо-мазохистском инфантилизме современных лолит, а в стремлении «узницу-лиру» сделать свободной, чтобы она светила

Живым

После Судного дня.

Во-вторых, всечеловечность – то самое самосознание высшего порядка, приходящее к человеку на пике его возможностей – умственных и нравственных:

Слепец, судить остерегайся,

Не зная жизни простоты:

Не жги духовные мосты.

В стихотворении «Когда в груди свернется маета» у поэта «стоит душа босая на снегу, беспомощная, жалкая, слепая». Она «с надеждой и стыдом» глядит в наши глаза. Мы в умилении извлекаем наш местечковый патриотизм и нарекаем поэта «совестью такой-то области», не понимая, что Сопина уже не вместить в административно-территориальные границы ни в двух, ни в трёх измерениях.

Отмечая прозорливость автора, можно впасть в банальность или заискивание. Сверимся с мыслями самого поэта:

Невежеством века я болен

И глупостью века здоров.

И буквально в следующем стихотворении «Сказки-байки» раскрывается суть приговора времени, в котором мы живём, не замечая «маразма, невежества и хамства», преследующего нас с колыбели. А разве может быть иначе там, где «страна – печь», а «народ – Емеля»?

Библиография человеческой мудрости насчитывает много веков. И каждая формация или цивилизация предлагала свою систему координат, от медиативной космогонии Вавилонского царства до античной государственной систематики Аристотеля. От эллинского прагматизма Платона до схоластического провиденциализма Августина, от Салической правды до «Декларации прав человека». От первоапостольных догматов христиан до манифестов Лютера и Маркса. Но одно оставалось неизменным – парадокс неэквивалентности свободы и справедливости. Скорее даже не сам этот факт, а его толкование различными адептами учения о естественном праве и общественном договоре. Как нам уже известно: жизнь опровергла Гоббса, оказавшись сложнее логических конструкций, но в чём-то он оказался прав, и состояние «войны всех против всех», в котором находились первобытные люди, оказалось перманентным. Об этом и идёт речь в сопинском гротескном пространстве – «Психостении танцев»:

Сброд серых партий,

Льстецы, любители забав –

Все мечутся в больном азарте,

Все ищут

Жертву по зубам.

Борьба полов?

Веселье страсти?

Театр абсурда?

Зал суда?

Ни безысходности,

Ни власти.

Темна

Полярная

Звезда.

Произнеся: «Нет святости, приемлемой для всех», – Сопин не открывает ничего нового. Сравните шекспировское: «Нет правды в мире, друг Горацио...». И те, и другие строки роднит отсутствие менторского горба Наставника.

Здесь как раз и время перейти к четвёртому качеству поэтики Михаила Сопина, без которого она напоминала бы обугленный остов жилища со слепыми зрачками окон, рёбрами арматуры и другими признаками боя, пожарищ и человеческой боли, поросший плакун-травой.

А качество это – сердечность. Только в чутком и обнажённом сердце могла родиться такая ласковая метафора:

Приснилось мне,

Что я живой:

Рассвет был мрачен

И прохладен,

И ветер

Почты полевой

По голове меня погладил.

У поэта «душа кутёнком истощённым в бездонность памяти глядит». Для сопинского эмоционального поля вовсе не случайно стихотворение «Запеклось. Замелось. Не забылось», в котором поэт не просто рассуждает, возвращаясь к истокам. Он пишет «На Страницах Столетья Болевые Раздумья Свои». Сердечность у Сопина особого рода. Это не сентиментально-слезливая чувствительность. Чувства лирического героя Сопина перерастают из плача и мольбы, обращённых к небесам, в твердое:

Защити себя сам,

Пока веки

Травой не зашиты.

От боли и стыда за «психобредни» масс «курсом рваным» летит «одышливо» душа. Разум сдерживает: «Не вой, моё сердце». Вполне органично, когда «живём – не живя», «воюем брат с братом», вытекает для России признание-антитеза:

По-детски святую, туземью,

Богатую, нищую,

В вере слепую, тебя,

Больную, хмельную,

Чужую

Родимую

Землю

За всё, до удушья,

До спазм ненавижу,

Любя.

Природа сопинского тропа трагедийная: «Плачут собаки людскими глазами», «Одиноко стонет кляча дико загнанной души». Как «подстреленный пес», поэт стремится к обновлённой России девяностых. Через кровь и слёзы дается обновление.

В стихотворении «Казнённым до рождения» Михаил Сопин поднимается до высот гуманистов эпохи того – давнего Возрождения. В наше время, когда в России – в который раз! – то ли реставрация, то ли переоценка ценностей, в том числе и идей просветителей XVII-XVIII вв., это симптоматично. «Остановитесь, господа! – так и хочется сказать. – Это уже было». Вытеснив античный прагматизм, более тысячи лет провидение правило умами европейцев, не оставив человеку места в борьбе между злом и добром, предопределив его жизнь от рождения до могилы.

«Господа! – обращается поэт к современным властителям душ человеческих. – Кто там припомнил Божий суд?». Но господа не слышат, устраивая стараниями известных американистов теледиспуты по матрицам заокеанских «ток-шоу». Что там эмбрионы? Мы готовы самих себя и весь мир угробить в угоду «идее фикс» или вовсе без таковой.

Вглядитесь в ночное небо:

Идут.

Идут по далям млечным

Колонны мёртвых по ночам...

Идут колонны «детей, убитых в матерях. В больницах, На ночных допросах».

Осип Мандельштам в своей работе «Слово и культура» писал, что «поэт не только музыкант, он же и Страдивариус, великий мастер по фабрикации скрипок, озабоченный вычислением пропорции «коробки» – психики слушателя». Созвучны этому высказыванию слова Артура Шопенгауэра: «Поэзия – искусство, которое словами приводит в действие способность воображения. Материалом для представления образов в поэзии служит фантазия читателя, в индивидуальности которого преломляются поэтические образы».

Зачем я тревожу тени великих? На этот вопрос попробую ответить разговором о читателе.

У Михаила Николаевича Сопина есть свой читатель, но всё ли он понимает и принимает у автора? Только ленивый эрудит не упоминает о теории относительности Эйнштейна, но хотел бы я видеть людей, которые знают, что это такое. А что, кто такой человек? А народ?

Народная святая слепота!

Нет лада в мыслях,

В сердце нет покоя.

Сфотографированный рыбий глаз, по выражению Мандельштама, может запечатлеть железнодорожный мост и некоторые детали пейзажа, но в невероятно искажённом виде. А если сфотографировать поэтический глаз – что в нём отразится? Сквозь хрусталик проявится весь мир – чёрно-белый или цветной, в звуках или без. У Сопина – это немо кричащий мир свето-тьмищи. Это неспроста. Ощутите на слух, пощупайте строчки:

И мира нет – и нет нигде врагов.

Страшусь, надеюсь, стыну и пылаю,

В пыли влачусь и в небесах витаю.

Всем в мире чужд и мир обнять готов.

Так в своём сонете писал несравненный Петрарка, мучаясь от любви к Лауре и жалости к самому себе, раздваиваясь душой – свето-тени – уже использовались в живописи Проторенессанса художником Джотто. На антитезе построена знаменитая «Баллада поэтического состязания в «Блуа» Ф. Вийона:

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Для меня Петрарка – это изнывающий ромейской страстью Сопин. А Сопин – это Петрарка, «слепо-зряще» всматривающийся в идола своей любви с отстранённостью и ужасом пришедшего прозрения:

Подхожу к тебе, как по ножам:

Христианка ли ты,

Если ты не была православной,

Православна ли ты,

Полосуя плетьми прихожан?

В эквилибристике Владимира Владимировича антитеза также не была на задворках:

Наша сила – правда,

ваша – лаврьи звоны.

Ваша – дым кадильный,

наша – фабрик дым.

Ваша мощь – червонец,

наша – стяг червонный.

Мы возьмём, займём и победим.

Но у Маяковского – центробежный, а у Сопина – центростремительный экспансионизм лирического «я»:

Не заблудился я,

Но все же поаукай,

Я не замерз,

Но не гаси огня.

Я не ослеп,

Но протяни мне руку.

Я не ослаб,

Но пожалей меня.

Рассуждая о сопинской поэзии, простым созерцанием не обойтись. Здесь необходим труд проникновения. О чём, например, говорят эти две строки:

Родную возлюбил страну,

Как своего врага?

Что значит – возлюбить врага? Возлюбить можно родное и близкое. Полюбить можно женщину. В контексте стиха глагол «возлюбил» звучит высшим невосприятием. Что может быть страшнее, если вас лелеют, берегут и любят, но, увы, в образе врага? Это приговор без права на обжалование. Но Сопин не абстрагируется от России:

Клясть нечто

И бранить –

Пустое дело.

Все в нас самих.

Россия – это мы.

В чем онтологическая сверхзадача Михаила Сопина? Не в гиперболизированном ли чувстве свободы не только от неизбежных общественных и государственных оков, но и от личностных слабостей человека, как то: страха, раболепства, властолюбия, стадности, вечной жажды и голода жизни? В генном противостоянии оскоплённого «я» и «массовой чертоверти»? Насколько же эта задача неразрешима, когда «воли – поле. И море – бессилья», когда «подписан Указ: на закаты сменить все рассветы», когда «таскают сударыни шпалы, а судари хлещут в запой», когда «воля несёт только боли». На мой взгляд – сверхзадача сопинской поэтики уже не вмещается в существующих литературных формах. Фактурность стиха доведена до той высоты, с которой просматриваются новые горизонты.

13 января 1995 г. поэтом датировано стихотворение хрестоматийной глубины. В нём – мучительные попытки ориентации во времени и в пространстве:

Пагуба ль –

Пройденный путь?

Или –

Господняя милость?

Можно ль, жалея, вернуть

То, что почти позабылось?

Куда же идти, с чем соотносить свои надежды, уверовать ли в модные стремления, приняв заблуждения за откровение свыше:

Может быть,

Раннюю страсть

Все мы считаем любовью?

Наши желанья больны.

Наши прозренья туманны.

Такая уж судьба у человека: вырываясь из объятий одного зверя, попадать к другому. География с демографией обрекли человеков на муравейник. Но человек – не всегда насекомое. «Человейник» страшнее любого стада. Этот венец природы, суммируясь и вычитаясь, делясь и умножаясь, с пращуровых времён уже не ограничивается четырьмя действиями арифметики, а с некоторого времени – интегральным исчислением. И как результат результата разнообразной деятельности – саморазрушение индивида, и тем скорее, чем массовее и несвободнее оный. Еще великий Монтень противу этого выписывал сыворотку. Что же он предлагал? Во-первых, освободиться от тщеславия, гордости, страха, надежды, веры и суеверия – этих извечных пороков эгоцентризма. Во-вторых, и это главное, освободившись от уз «мелочного я», обрести свободу от смерти, так как жизнь зависит от других, смерть – от нашей воли.

Освободившись внутренне, как освободиться от внешних обстоятельств? Ответ един – через внутреннюю свободу же. Только так можно разорвать «оковы жертвенной любви». Любовь эта смертельна. Ненависть же бесплодна.

И освободиться от зависимости можно только через высшее напряжение воли:

И голову свою

Склоняю молча

На тот же самый

Жертвенный поднос.

Вот вам и Толстой! Взяв от истоков монтеневской мудрости, шопенгауэровской резиньяции, от Библии, наконец – Лев, он и есть Лев, – пришёл к нам через совершенно неожиданный сопинский «жертвенный поднос». Хороши же непротивленцы! Лев России – Толстой и жертва, оказавшаяся России не по зубам, – Сопин встретились «пред свечами тремя».

Из пьяного Парижа трубадуров, королей и Дам былых времён отставной висельник начинает:

Глухой меня услышит и поймёт,

И для меня полыни горше мёд.

Но как понять, где правда, где причуда?

И сколько истин? Потерял им счёт.

От нашего обугленного времени действительный мученик продолжает:

Живу, как жил,

Оплёванно и смято.

Изжил в себе людскую кутерьму

Со всем дурным

И с тем, что было свято.

Крещусь без рук

На церковь и тюрьму.

Поэт выше всех благ на свете ставит свободу – свою и каждого человека на земле, яремной веной поэзии укрепляя больной организм общества.

Примечательно, что сборник «Обугленные веком» вышел на стыке тысячелетий. В этом – знак, знак вечности проблем, стоящих перед человеком. Никогда гора не пойдет к Магомету. Это сказки. Никогда государство не будет создаваться под и для простого человека. Никогда сильный не уступит слабому. Никогда сытый не поймет голодного. Никогда добровольно палачи не станут у одной стенки с жертвами, ибо

Дано нам

Вечно мёртвых клясть

И лебезить перед живыми.

Что же такое поэзия Сопина? Надо ли отвечать на этот вопрос? Поэзия Сопина сама найдёт, сама выберет родственную душу и ту нишу, в которой будет жить. От нас это уже не зависит.

Завершаю статью словами отче Аввакума, близкого по духу и так любимого поэтом Михаилом Сопиным: «Чист есмь аз, и прах прилипший от ног своих отрясаю перед вами по писанному: лутче един творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных!».

Источник: Донец С. Яремная вена / С. Донец // Красный Север. – 1996. – 11 апреля. – С. 12-13.