Выдающиеся люди Вологодского края

Татьяна СОПИНА

СЧАСТЬЕ И СМЕРТЬ

Главы из повести о творчестве Михаила Николаевича ещё будут публиковаться. Но пока – вот это…

Миша умер 11 мая в половине одиннадцатого вечера. За несколько дней до этого сказал:

– Не хотел тебя пугать...

Помолчал, потом всё-таки продолжил:

– Сегодня ночью мне привиделась собственная смерть. Разрытая земля.

– Брось, – сказала я, – это потому, что тебе было плохо и думал об этом. Вспомни, сколько раз ты уже собирался умирать, но обходилось.

Это было правдой, но в последние месяцы тяжёлые мысли слишком приближались к реальности. Однако до последнего момента Миша хотел ещё немного пожить. Мы сходили в стоматологический кабинет и подготовили зубы к протезированию. Залечил язву желудка. Готовился «довести до ума» сборник «Молитвы времени разлома», как это уже было сделано с «Обугленными веком». Я купила ему новые кожаные ботинки, и мы говорили, как он будет гулять в них летом – так, как мы это делали в прошлом году, обсуждая главы нашей совместной работы «Судьба поэта».

Впоследствии врач-кардиолог Виктор Александрович Ухов скажет:

– Я думал, он лето ещё проживет, а уж будущую зиму – вряд ли.

Но до лета он не дожил.

Катастрофа случилась, когда Миша по своей беспечности, удивительной в его возрасте и при таком наборе болезней, пошёл из больничной палаты ночью в общественный туалет в одной рубахе. Апрельское похолодание сопровождалось ветром и снегом, снег несло в раскрытое окно туалета... Простуда сразу перешла в воспаление лёгких. Это стало началом конца.

Его ещё пытались спасти. Лечащий врач Александр Владимирович Дурягин доставал через руководство больницы дорогостоящие препараты. Две недели я ночевала в двухместной палате, на вторую койку никого не помещали. После мучительной шестичасовой капельницы начали отекать ноги, но нас уверяли, что после окончания курса эти отёки снимут. Я купила ему растягивающиеся шлёпанцы на «залипах»... Однажды Александр Владимирович зашёл в палату и с удивлением констатировал, что Михаил из кризиса, кажется, выбрался: такой крепости организма он, похоже, сам не ожидал.

Перед празднованием Дня Победы Дурягин ушел в отпуск. Ещё вечером девятого мая мы с Михаилом обсуждали электронную почту – стихи с сайта «Стихи.Ру», я записывала его ответы авторам. А десятого утром он мне позвонил по мобильнику:

– Приезжай, мне плохо.

Дальше были двое суток кошмара. Я снова ночевала у него, заснуть-отключиться нам удалось только дважды, на час и полтора.

Никто не мог определить причины тяжёлого состояния. Вызывали хирурга, реаниматора, сделали рентген, проверили язву, сердце, лёгкие, желудок – патологии не обнаружено, всё в пределах «возрастной нормы». А между тем боли шли по нарастающей. Он почти всё время стонал или кричал, мне вспоминалось: вот так же описывали смерть Блока...

К вечеру 11 мая я пришла к нему с ночёвкой, но соседнюю койку занимал новый пациент. Это было для меня некоторой неожиданностью. Да и для соседа, надо думать, присутствие в палате чужой женщины в ночное время составляло некоторые неудобства. Медсестра Галя сказала, что мне сейчас лучше уйти («Ему сделали хороший болеутоляющий укол, и теперь он будет спать, я дежурю и прослежу»), а прийти надо утром, встретиться с новым лечащим врачом.

Однако болеутоляющее не подействовало. Боли все усиливались, он просил то приподнять его, то опустить, то помочь повернуться на бок... Рубашка была окровавлена от не зажатой вовремя вены; я просила Мишу хоть чуть приподняться на локтях, чтобы вытащить из-под него кроваво-мокрое, но он уже не мог, а у меня не было сил. Я гладила его по незакрытым местам тела, ему это нравилось и немного успокаивало, только просил не касаться области воспалённого солнечного сплетения. Внезапно я ощутила, что опухшие ноги под моими поглаживаниями холодеют (не прокачивает сердце!), но ничего ему не сказала.

Снова пришел хирург и велел везти в хирургический корпус на операцию: надо же установить причину болей.

* * *

Я немало колебалась, стоит ли рассказывать дальнейшее: ведь это компрометирует порядки в городской больнице, которая сделала для Михаила так много хорошего.

Для врачей (в том числе главного) Сопин был не рядовой больной. Думаю, главную роль играло внимание властей, которые время от времени по «наводке» Союза писателей России о нём справлялись. Его почти всегда помещали в двухместную палату, что для Вологды вообще редкость. Разрешали ночевать там мне. Врачи приходили к нему не только как к пациенту – как к интересному собеседнику. Видели, что он здесь не просто лечится, но работает (всегда был обложен рукописями). Особенно часто в свободное от работы время заходил лучший вологодский кардиолог Виктор Александрович Ухов. Помню, как он однажды насмешил нас, сказав:

– Я, Михаил Николаевич, знаете, как вас уважаю! У меня первым очень знаменитым пациентом был Виктор Астафьев, я тогда ещё совсем молодым был. А теперь вот – вы. Вы для меня... прямо как Маяковский.

Маленький черно-белый телевизор Ухова постоянно «дежурил» в Мишиной палате, а гастроэнтеролог Наталья Михайловна Исакова приносила редкие книги и магнитофонные записи.

Но вечером 11 мая никого из них здесь не было. И дежурного врача на отделении – тоже.

Не будь даже безобразных сцен, о которых я напишу ниже, – спасти Мишу не удалось бы. Это уже была агония, она продолжалась вторые сутки. Всё-таки больного честно пытаются спасти, но... до чего неуклюже!

Сцены хорошо характеризуют положение вещей в современной российской медицине. И как же эта фантасмагория созвучна творчеству Сопина – ну прямо подтверждение его стихов:

Две вечных российских проблемы –

«Что делать?» и «Кто виноват?».

Ни чёткого плана, ни схемы...

Россия-Россия, виват!

Наконец, те, кому дорого творчество Михаила Николаевича, имеют право узнать о последних минутах его жизни, и, я уверена, он этому не воспротивился бы...

* * *

Итак, поступает распоряжение везти больного в хирургический корпус, а это в другом здании, через дорогу. Санитарная машина есть, но пациента ещё надо доставить с пятого этажа вниз.

Идти сам он не может, а тележка не въезжает в палату. Приносят носилки, но их некому нести: на отделении – только две медсестры да я. Сестра Галя пошла по палатам, призвала на помощь пациентов-мужчин помоложе (кстати, тоже пульмонологических больных). Они подняли Мишу прямо на окровавленной простыне и тонком одеяле, положили на прорезиненные носилки (сама знаю, какие они холодные). Везут по коридору, всё это сооружение подскакивает, а я ведь знаю, что ему каждое неловкое движение больно. «Куда ставить в лифте?» – «Кладите на пол». Ну, прямо как в военных условиях, когда медсестра тащит раненого по ухабам, у него ног нет, а она: «Потерпи, миленький...».

Вынесли на улицу, холод и ветер всё усиливаются. Стоим на крыльце, а проезд заняла посторонняя машина, отогнать её – нет водителя. Я в курточке, человек закалённый и здоровый – мне и то холодно. А он – полуголый. Завернуть полностью в одно одеяло не удаётся, захватить второе не догадались. Кричит: «Мне холодно!». Я сняла курточку, пытаюсь укрыть, но она маленькая, сползает. Впрочем, вряд ли он тогда оценивал ситуацию адекватно.

Привезли в хирургию. Вышел главный хирург, велел раздеть полностью. Посмотрел:

– Для операции нет показаний. Останется на столе. Зачем привезли? Везите обратно.

– Разве не видно, что у него хрипы по всем лёгким?

– Возвращайте в пульман, пусть лечат.

Тут даже медсестра Галя возмутилась:

– Зачем издеваетесь? Ведь мы по вашему приказанию доставили! Если ваш специалист некомпетентен, могли бы прислать пограмотнее!

Далее повторяется весь этот кошмар в обратном порядке с той разницей, что теперь Мишины носильные вещи – у меня в руках. Куда теперь? В реанимацию, а такая в корпусе одна – в кардиологии.

Там не принимают:

– У нас только одно свободное место, а вдруг кого с инфарктом привезут?

Я взмолилась:

– Вы только снимите этот ужасный приступ, и мы пойдем к себе на пульман. Куда такого в палату?

Галя трясёт бумажкой из хирургии с указанием «принять», побежала с кем-то договариваться...

В общем, согласились.

Последние Мишины слова были: «Воздуху! Воздуху!» – и: «Ты, Татьяша, от меня не уходи».

Но я думала, что если ему где-то ещё в силах помочь – только здесь. В реанимацию меня не допустили. Мы шли с Галей обратно, и я спросила, что теперь будет.

– Дадут сильный наркотик, чтобы снять боли, и этим окончательно посадят сердце.

Я хотела ждать результата в его палате, но там был другой мужчина. Галя сказала, что уж раз его взяли, до утра всё равно не выпустят, да и в последующие два-три дня – тоже. Лучше мне сейчас уйти и утром позвонить.

Я пришла домой и позвонила Пете в Петербург:

– Сегодня ночью папа, наверное, умрет.

Но он умер не ночью – раньше... Через пять-семь минут после того как мы расстались. В это время я ещё не покинула стен больницы...

* * *

На похоронах я сказала:

– У Михаила была тяжёлая жизнь, и всё-таки он был счастливым человеком. Мы не раз об этом говорили. Он говорил: «Сколько ребят на Украине погибло от голода и болезней в тридцатые, а я выжил. Потом – война, бои, бомбы... Тысячи полегли, а я – жив. Дальше – лагеря. Люди умирали не только от голода, работы и расстрелов: спивались, уходили в наркоту, вешались... Это продолжалось с ними и по выходе на свободу. Их целенаправленно уничтожали, физически и морально, а я всё жив. И не просто жив! Успел сказать Слово от имени этого поколения. Имею семью, замечательных сыновей, издаю стихи, принят в Союз писателей. Благодаря Интернету меня узнали в мире...»

Он трудно умирал, но был не один. С ним до конца были врачи, и я его не оставляла. Он не раз просил меня передать благодарность Департаменту культуры и Союзу писателей России, которые хлопотали за него перед руководством больницы.

Памяти Михаила Сопина посвятили страницы крупнейшие вологодские газеты. В одной из них опубликована статья Михаила Берковича из Ашкелона «Чему учит поэзия?».

Но мне кажется, что это – только начало...

Источник: Сопина Т.П. Счастье и смерть : [отрывки из будущей книги о М.Н. Сопине] Т.П. Сопина // Русский Север. – 2004. – 16 июня. – С. 7.