Главная →
Алфавитный список → Сопин Михаил Николаевич → Материалы о жизни и деятельности
Шеваров Д. Отец Глеба и Петра / Д. Шеваров // Комсомольская правда. – 1994. – 5 февраля.
Дмитрий ШЕВАРОВ
ОТЕЦ ГЛЕБА И ПЕТРА
Вместо предисловия:
Не заблудился я,
Но все же поаукай.
Я не замерз,
Но не гаси огня.
Я не ослеп,
Но протяни мне руку.
Я не ослаб,
Но пожалей меня
Михаил Сопин.
...Под жилистым горлом торчит застиранная тельняшка. Его старая куртка и непокрытая голова мелькают впереди меня в часто падающем снегу, и снег обнимает Михал Николаича за худые плечи. Мне тоже хочется догнать его, обнять.
Но что-то отделяет его удаляющуюся фигуру от меня – может, снег, а может, что-то другое, но тоже разлучающее и сходящее от неба к земле.
Четыре года назад он провожал по этой улице старшего сына, Глеба, в армию. И улица называлась улицей Цеткин, той, которая Клара. Теперь Благовещенская. «Господь даст глагол благовествующим силою многою...».
Глеб из армии не вернулся, погиб в ноябре девяностого. Глеб, Глебчик, Глебушка, Глебемот, Бегелютик...
Город превратился в напоминание. Сопин пытается закурить, смотрит на реку, туда, где все скрывается за снежным волоком, где принимают белизну купола и крыши. Кто он теперь для этой реки, для этой страны, для этого неба? Пенсионер Сопин М. Н.? Поэт Михаил Сопин, автор трех напечатанных книжечек и посему принятый, наконец-то, в Союз писателей в прошлом году, принятый в союз с теми, кто высокомерно травил его много лет?
Нет, река не нуждается в стихах, как небо в подпорках. Все проще, яснее и забвеннее. Незабвенно лишь то, что он – отец Петра и Глеба. Несправедливый, несуразный, смешной, несчастный, седой, но он навсегда с ними, с Петром и с Глебом. Вернее, сперва с Глебом, а потом уже с Петькой.
В своей высшей земной доли мы – отцы и дети. Все остальное – подробности, окрестности, окраины.
Даже там, в памяти детской, где он сам еще бабушкин внук – он уже с этой счастливой тяжестью на руках – с Петром и Глебом. Эта тяжесть несет его к облакам, оттащив от окопов и переправ, от тифозных бараков, от неминучего исчезновения.
Петр учится в консерватории. Талантливый виолончелист. Ездит на гастроли. Домой попадает редко.
ОТЕЦ:
– Мы не успели эвакуироваться. Помню, собирались ехать на каком-то эшелоне, а в тылу нашем уже были немцы. Драпали с войсками, и никто не знал, куда мы мчимся – гражданские пополам с военными. Хотели выйти на Орел-Брянск. У меня ноги – толщиной с литровую банку – распухли от ходьбы, а какая была ходьба, это был бег. Если бы нас остановили каким-то заслоном, мы бы умерли, наверное, на месте. Фашисты нас нагнали и утюжили танками. Мне проломило осколком череп, спас меня какой-то военный, замотал мне голову тряпкой и пихнул в районе Богодухова в товарный вагон, я валялся там на опилках весь в крови. Растолкала меня старушка, и снова мы потащились куда-то. Помню, как уперлись в реку, как горел мост и солдаты наспех сколачивали плоты. На них прыгали люди с детьми, плоты переворачивались...
СЫН (из армейского письма Глеба любимой девушке, 1989 г.):
«...Ну что, поговорим? Жизнь у меня, конечно, не сахар... Ничьих писем я пока не получал. Но надеюсь и жду. Великое дело, когда тебя кто-то ждет дома. Жди меня, пожалуйста... Если на присягу поедете, то захватите какой-нибудь магнитофон-раздолбайку. Очень соскучился по музыке. На днях наши духовики играли Гимн Советского Союза, я аж затосковал – так давно никакой музыки не слышал. Докатился – меня уже Гимн прошибает...»
ОТЕЦ:
– Папа был военпредом на Харьковском тракторном. Последнее, что я о нем запомнил – это как они сидели на кухне с дедом Афанасием, бабушкиным братом, отсидевшим на Соловках к тому времени десять лет. Сидели и пили. Именно ночами. Я помню, у бати в одной руке – партбилет, на столе – водяра, дед Афанасий молчит, папа плачет... Детство было до того, как я увидел папу плачущего. «Как вам удалось выжить?» – журналистка однажды меня спросила. Удалось выжить?! Что мы можем в этом понимать? Я ответил ей: «Мне удалось не выжить – мне пришлось жить». Тот парнишка, что был до войны, – того нс стало...
СЫН (Глеб – Алене):
«...Ты мне пишешь, например, как вы гуляли по нашей дорожке, потом ты поболтала с Димошей, посидела на лавочке и т. п. И мне это так зримо все представляется, что страшно становится. Неужели и наши желтые дома, и больница, и лавочки – все это где-то существует? Или мне все это приснилось, или кто-то рассказал... И теперь я не знаю, есть ли на земле такое место, как Вологда, улица Клары Цеткин, двор между двумя желтыми домами – № 31 и 35.
Единственное, пожалуй, что не удалось вырезать из меня, – это ты. Ты мне пишешь, я тебе пишу – значит, и я, и ты живы. Значит, вот сейчас читаешь мое письмо и представляешь, как его писал, сидя на корточках, положив тетрадь на кровать.
Письмо получилось странное, но у меня сегодня просто с утра такое настроение. Ничего, это пройдет. Только ты там береги себя и все такое.
ОТЕЦ:
– Где-то после Покрова сорок первого года, к вечеру пошли мы с бабушкой в огород. Мне – десять лет. Осеннее солнце, совершенно чистое небо, снежок падал первый. Мы идем, она сухонькая такая, невысокого росточка, как я теперь. А там у заборчика, который делит участки, собиралась куча травы, веток. Бабушка куда-то pyку запихнула, что-то шерудила-шерудила и вытаскивает кавалерийский короткоствольный карабин. Передернула, нажала, проверила и опять спрятала. Она называла оружие «чертовней». У нее было семь братьев, и все кочевники по натуре. После семнадцатого года их резко разбросало. Они мотались с махновцами, другие с дроздовцами, третьи с деникинцами. Были просто бандиты. Но бабушке подчинялись безропотно, она был старшей. В совершенстве знала все виды и системы стрелкового оружия, свободно стреляла...
Из армейской записной книжка Глеба, декабрь 1989 г.:
«Здесь я понял, что такое счастье. Это когда у нас дома горит «маленький свет», дверь на кухне приоткрыта, и там химичит мама. Папа сидит на зеленом стуле между круглым столом и пианино, поджав ноги, и смотрит телевизор. А мы с Петькой сидим за круглым столом (я читаю «Мастера и Маргариту», Петька рассматривает мои картинки) и едим пельмени, я – с уксусом, Петька – со сметаной, и у него за одним очком бумажка заткнута, чтоб другой глаз развивался. А время без пятнадцати девять, и на дворе темно.
Или: я сижу в троллейбусе, на переднем сиденье. Я возвращаюсь домой со второй смены с ГПЗ и знаю, что дома меня ждут маленькие черные хлебики с салом и чай с хлебом и щербетным маслом.
Вот ведь как, оказывается, просто! А чего же люди ищут всю жизнь?»
ОТЕЦ:
– Как-то ночью поскреблась наша разведка в избу. Бабушка открыла.
– Мамаша, нам надо выйти на Граево.
Они оставили обмундирование, переоделись в гражданское, и бабушка отдала меня на съедение: «Ты пойдешь с ними, покажешь дорогу». Мне пообещали пайку хлеба, и я пошел, мы же объедены к тому времени были совсем – и немцами, и нашими. Оставалось тихо вымирать. Я дошел с войсками до Потсдама. Добежал бы и до Берлина, да заболел тифом. Добрался домой к бабушке. На прощание солдаты мне дали два ордена Красной Звезды старого образца: «Носи, сынок, они тяжелые, настоящие...». Добрался домой к бабушке. Эмоций слюнявых не было, а вот так, как будто ничего не было. Бабушка – одни мощи, дедуня еще воевал. Что меня поразило – это сестренка. Она вся была прозрачная и толстая. Опухла от голода. Какие там колоски – все травы, весь бурьян съели. Меня свалил возвратный тиф.
СЫН (Глеб – Алене):
«Ты меня спрашиваешь, как я вижу нашу дальнейшую жизнь. Знаешь, я думаю – рвать нам надо из Вологды. Хотя бы на первое время. Чтобы начать новую жизнь, надо покончить со старой. Не проживем мы там нормально. Не дадут всякие бабки, «друзья»… Может, махнем в Питер? Или еще куда-нибудь. Домой, к родичам, конечно, очень хочется, но мы же приезжать будем».
ОТЕЦ:
– Выбрался я из тифа, смотрю: какой-то вояка с полковничьими звездами и цивильным лицом прикостюмился к сестренке. Дал я ему по балде, дал солидно, что-то там сотрясение или пролом чердака. Во всяком случае, так мне говорили на следствии. Взяли меня как «поднявшего руку на героя-фронтовика». Это бы еще ничего, но пока я сидел в КПЗ, дома обыск провели и заявляют мне, что обнаружили у меня оружие, гранату Ф-1... Бабушкино партизанское оружие нашли. Да, бабушка была уникальным товарищем, бесстрашной до дурачизма. Она ведь в войну еще по-пластунски ползала, перебежками там... Ну, а я уехал в боевой путь по лагерям. Начал с Волго-Дона, каналы рыл на Цымле, на шлюзах помыкался. От звонка до звонка...
СЫН (Глеб – Алене):
«Я стал редко писать. Но ты привыкла мне прощать, прости и на этот раз. Время – такая вонючая вещь, убегает, как вода сквозь пальцы. Так вот, пока оно очень удачно убегает от меня...
С дубов листьев нападало. Они все сплошным ковром покрыли. И знаешь, еще кто-то костерок палил. Такой чисто осенний запах. Лежал, обо всем помаленьку думал...»
ОТЕЦ:
– Я очень сильно любил армию, солдат, тех, что увидел в начале войны. Я, можно сказать, крестился под теми бедными знаменами сорок первого года, с солдатами, которые проигрывали войну. Я не мог... я должен был быть с ними. На ребят, которые били врага в его логове, я уже смотрел иначе. Они были другие.
СЫН (это письмо Глеба Алена получила уже после его гибели):
«Привет! Сейчас девять часов вечера. На улице темно и снежно. Представь, что ты стоишь у сугроба, между вторым и третьим подъездами и ты палочкой чертишь иероглифы на снегу. На голове у тебя белый пушистый шар (который песец), а снежинки блестят в свете фонарей и окон на твоей шубе.
...А потом мы будем гулять по заснеженному ночному парку Беляева, выбирая самые укромные уголки. Бродить по стадиону, и я буду подпрыгивать, пытаясь заглянуть в окна райкома, чтобы узнать, «сколько время».
– Пойдем ко мне. У меня родичи в гости ушли.
Я для приличия немного поломаюсь, и мы окольными путями... просачиваемся в подъезд.
На окнах у тебя тяжелые шторы, и я опять хватаюсь за гитару. Ты надуваешься, и гитара оказывается между диваном и швейной машинкой (а выше, на стене, висит фотография какого-то певца, ты говорила какого, да я забыл. Но лицо помню. Кучерявый такой).
А за окном горит синим холодным светом фонарь, и снежинки, как метеоры, вспыхивают в полосе его света... И время начало одиннадцатого. Мне завтра на работу, но я знаю, что раньше двенадцати домой не попаду...»
ОТЕЦ:
– Первые стихи пошли на войне. Это где-то зимой, на сорок третий год, меня потянуло. Ласки, наверное, не хватало. Я прочитал стихи в газете об Урале, там есть такое: «А за окном седой буран орал. А за окном заводы, снег, Урал...».
Думал ли я, что попаду туда, на Урал?.. И вот все мое существо почему-то откликнулось на эти стихи. Я попробовал сам что-то сочинить... Но я и сейчас не считаю себя поэтом. Я не пишу стихи, пишу молитвы – пытаюсь отмолиться за тех, которых нет в живых, моих сверстников и солдатиков. Это беззвучная молитва. «Отче наш, спаси, сохрани, и пухом будет им земля...». Когда меня называют поэтом, я улыбаюсь. Я никогда не жил на стихи, не лепился к редакциям и живого писателя увидел, наверное, лет в сорок. Стихи лишь принуждали меня к одиночеству. Токарь, слесарь по ремонту оборудования, сварщик, шофер, знаю дизеля, сантехник. Дворничал, сторожил, сидел у какого-нибудь котла или водокачки. Я при ней или она при мне, или мы вместе – хорошо! Водокачка давала свободу мыслить.
Мать Глеба, Татьяна Петровна Сопина:
«Миша очень плакал о том, что потерял того, кто его начинал понимать. Он мне все время говорил: «Как нас обокрали!». Ведь ребята сейчас вообще мало читают стихи, а Глеб рано начал интересоваться Мишиными стихами. Поехав в армию, он несколько штук переписал в свою армейскую книжку. Он песни его любил проигрывать. Мишу жалел и многое прощал по-взрослому – не будем перед тобой притворяться, что Миша всегда бывал ангелом. А теперь Петя становится таким же, как Глеб, только стихов не читает и вместо рисования занимается музыкой... Если говорить по большому счету, Глеб был детским писателем, которому не дали осуществиться. Это очень несправедливо. Но одна книга у него все же осталась. Когда Глеб погиб, я собрала все записи, рисунки, и целью оставшейся жизни стало все это издать. Обошла много разных инстанций, но ничего не вышло. А потом все стали бороться за власть, и им стало не до убитых в провинции детей...»
СЫН (Глеб – Алене):
«...Елки-палки, я все пишу и все не о том. Я соскучился. Господи! Я по твоему почерку соскучился. Осталось пять минут писать... Ленка! Да, в общем, ты все знаешь...»
ОТЕЦ:
– Я не устал жить, я хочу еще дотянуться и посмотреть, что там, за вологодским штакетником? Если везде нелады, значит, есть общая причина, откуда все это растекается. Но я задаю вопрос, не за что нам все это, а почему? От ненависти осталась одна жалость – к стране, к тому, как мы несуразно живем, почему мы такие...
В притихшем без сыновей сопинском доме есть «уголок Глеба» и «уголок Петра». У Пети, кроме гастрольных афиш, приклеен к обоям большой снимок Ростроповича. Петькин кумир весело смотрит на нас, на снег за окном, на хоккеистов, бегающих в телевизоре.
Михаил, Глеб, Петр... Есть в них какая-то прекрасная мелодия, насильно заглушенная, замученная, но живая – быть может, из последних сил живая. Пощади ее, век-волкодав! Век, кравший наших гениев, наших детей, нашу нежность – когда ты кончишься?..
«Концерт для виолончели с оркестром. Солист – Петр Сопин». Слушайте!
Источник: Шеваров Д. Отец Глеба и Петра / Д. Шеваров // Комсомольская правда. – 1994. – 5 февраля.