Выдающиеся люди Вологодского края

Юрий ШИРОКОВСКИЙ

ЖИЗНЬ – ТВОРЧЕСТВО

Деревянные птицы-мельницы словно присели отдохнуть на бережок малой речки Стриги. Несколько бревенчатых изб. Веер солнечных лучей, пробившихся между туч, – такова картина Евстафия Павловича Шильниковского «Моя Родина». На ней изображена родная деревушка художника – Кузнецово. Стоит она и до сих пор на угоре. Жива изба Шильниковских: до нее от Устюга рукой подать, километров шесть, не более... В Кузнецове хорошо помнят Шильниковских.

Хорошие люди были его мать и отец, добрые, трудолюбивые, но больше всего привязался Евсташа к бабушке, души не чаявшей во внуке. И он платил ей своей любовью. Дожив до голубых седин, внук все еще тепло вспоминает о ней: «Бабушка моя была человеком доброты необычайной... Всегда была готова и на волшебную сказку, и на сердечную заботу, и на извечный труд, полный любви и терпения...»

Вспоминается невольно офорт художника «Бабушка», который хранится в фондах Вологодской картинной галереи. Удивительно теплый и добрый образ создан Е. П. Шильниковским: и эти мягкие складки на простом русском лице, и эта легкая улыбка, и ласкающий взгляд – все веет глубокой человечностью, дышит одухотворенностью и любовью.

Когда мальчику исполнилось лет пять, семья переехала в город. Великий Устюг встретил шумом торгового ряда, перезвоном колоколов. Отец устроился на постоялом дворе. Интересно было: и днем и ночью стучатся все новые и новые люди, странники ведут певуче-длинные сказания о дальних краях... Мальчик упоенно слушает, бывало, их рассказы и мечтает о путешествиях... А напротив Шильниковских в Устюге жил человек, который редкие книги имел. Часть из них он берег на чердаке. Однажды сыновья соседа добрались до книг – и Евсташа перечитал их, плакал над «Хижиной дяди Тома» Бичер-Стоу, а потом ему тайком принесли книгу Ливингстона «Путешествие по Африке». «Замечательная книга! Иллюстрации чудесные! И два года я не только читал и перечитывал ее, но и перерисовывал, копировал все иллюстрации – с этого все и началось: и жажда странствий, и увлечение рисованием», – признался Евстафий Павлович, молодея от воспоминаний, весь загораясь...

Вскоре отец отдал мальчика в ученье. Учился Евсташа отменно, все схватывая на лету, и, конечно, увлеченно рисовал. Взахлеб! Мог днями сидеть с карандашом, а тем паче с красками в руках. И вот однажды в городском училище, куда был отдан юный Шильниковский, побывал инспектор Федор Тимофеевич Надеждин, посмотрел рисунки мальчика и посоветовал идти в художественное училище.

Шесть лет упорно работал юноша в Пензе, в художественном училище, и в числе немногих ее выпускников был принят в Петербургскую Академию художеств без вступительных экзаменов. В Петербурге студент Шильниковский обучался мастерству офортиста под руководством Василия Васильевича Матэ – крупнейшего офортиста не только России, но и Европы конца XIX – начала XX века. Матэ заметил большой талант северянина и передал своему ученику богатейший опыт и тончайшую технику. Но уже в то время была существеннейшая разница между ними: Матэ копировал знаменитые творения, перекладывал, что ли, на офорты картины и акварели Репина, Сурикова, Поленова и других знаменитостей, а Шильниковский создавал свои, совершенно оригинальные творения. Матэ помог найти Шильниковскому и место иллюстратора в журнале «Лукоморье», видя, что носит тот куртку «на рыбьем меху»...

Вскоре талант устюжанина был высоко оценен и Билибиным, известным иллюстратором русских народных сказок. Долго стеснялся идти к нему Шильниковский, наконец решился. И вот пришел; художник встретил юношу радушно, внимательно посмотрел он офорты молодого устюжанина, удивился, жену зовет: «Посмотри-ка!»

Вскоре привел Билибин Шильниковского в редакцию журнала «Аргус». И вот рядом с фотографией скульптуры Коненкова «Камнебоец» появился офорт Шильниковского «Старый дом». За него хорошо заплатили (сорок рублей!), и юноша впервые в жизни приоделся.

Рисунки Е. П. Шильниковского однажды были замечены самим И. Е. Репиным: увидел большой художник, как юноша рисует по памяти «Северную деревню», восхитился, подозвал собратьев по кисти и говорит: «Вот как надо рисовать! Свежо, непридуманно!»

Три летних месяца путешествовал студент Шильниковский с одним из товарищей по Кавказу, рисовал этюды, лазил по горам. После Кавказа каждое лето манило юношу на Север, в родные края: «И народ здесь добрее, и места знакомей...». Многие северные этюды Шильниковский раздарил, и лишь некоторые из тех рисунков печатались в «Аргусе» и «Лукоморье», лучших – в смысле иллюстрирования – журналов той поры. Несколько номеров этих журналов сохранились у художника. С благоговением листаешь побуревшие страницы со старинными «ятями» и «ерами». Часто останавливаешься на репродукциях с картин Репина, Рериха, Куинджи. И вдруг – цветные офорты, акварели, рисунки Е. П. Шильниковского...

Особенно запомнились мне его иллюстрации к одному из ранних рассказов Александра Грина, опубликованные в журнале «Аргус»: стремительность линий, некоторая даже нарочитая грубоватость – и эта манера молодого графика особенно привлекала читателей и нравилась петербургским издателям. Но за видимой легкостью броских рисунков Шильниковского всегда чувствовалась огромная повседневная работа. Вскоре молодого художника, еще студента, стали приглашать в иллюстраторы даже в изысканный журнал «Золотое руно». В нем помещены были и кавказские виды Шильниковского, и северные этюды.

Одним из его наиболее типичных изображений той шоры является офорт «Кокшеньга»: вся нищета и убогость дореволюционной русской деревни, вся ее тихая прелесть и чуть приметная романтика переданы молодым художником с убедительной силой и любовью. Сейчас офорт «Кокшеньга» находится в Русском музее, в Ленинграде. Аналогична ему по содержанию и «Северная деревня». Ее копия хранится в фондах Вологодской картинной галереи. Там же находятся цветные офорты «Дубы», «Кирпичи в сарае», «Бабушка».

А вот «Общий вид Сольвычегодска». Небо неспокойное, тяжелое небо. Вид небольшого городка с высокой соборной колокольней, маленькими домиками... Словно сама Россия вместилась на лист.

Русским весельем дышит офорт «После работы», созданный под впечатлением праздника в селе Никольском Архангельской губернии...

Прокатились могучие валы грозных событий. Академия была временно закрыта «из-за отсутствия топлива, преподавателей, красок, хлеба»... – только тогда Евстафий Шильниковский, так и не закончив Петербургской Академии художеств, вернулся в родной свой город Великий Устюг. Было это после Февральской революции.

Свершилась Октябрьская революция, Устюг словно воспрянул духом от затянувшегося более чем на столетие полусна, взбурлил: строились заводы, фабрики, открылся драматический народный театр, свой университет, создан был даже симфонический оркестр, открылась художественная студия, начинает выпускаться газета «Советская мысль»...

Глубоко увлекающийся человек, Евстафий Павлович Шильниковский не мог не окунуться с головою в стремительный поток тогдашней культурной жизни Великого Устюга: он руководит художественной студией – обучает рисовать в ней рабочих судоремонтных мастерских, декорирует спектакли в молодом Великоустюгском драмтеатре, оформляет грандиозные революционные праздники, работает инструктором изобразительного искусства в местном горон – одним словом, весь он в гуще дел, в кипении буден, весь ушел с головою в культурную революцию. Самозабвенно и самоотверженно.

С 1920 года Е. П. Шильниковский приходит в газету «Советская мысль» иллюстратором, режет клише на линолиуме. Ни один номер газеты, пожалуй, не выходил без его рисунков: это и портреты ударников строек, делегатов партийных и комсомольских конференций, селькоров, и сюжетные рисунки, и композиции... Пожелтевшие газетные листы сохранили более пяти тысяч линогравюр Шильниковского!

На квартире у Евстафия Павловича, которая скорее похожа на картинную галерею, нежели на жилье, справа от входной двери висит его «Автопортрет», выполненный, по словам хозяина, в 1927 году. С него зорко смотрят на нас глаза художника, смотрят пристально, испытующе. Автопортрет выполнен в классической манере: лицо художника словно проступает из сумерек, но главное в нем видится отчетливо, ясно, зримо, а теневая сторона словно сливается с темноватым фоном справа. И ничего лишнего. Главное на портрете – эти проницательные, мыслящие глаза. Собранность и воля! И в этих деталях – весь Шильниковский: в нем, его жизни нет ничего суетного, лишнего, главное в ней – творчество.

Еще одна интересная деталь: с женских портретов той поры часто смотрят одни и те же глаза. Это глаза любимой Евстафием Павловичем женщины – его жены Юлии Николаевны, глаза золотисто-карие, теплые и нежные. Глаза, столь часто вдохновлявшие художника...

В 20 – 30-е годы, на первый взгляд, творческая жизнь Е. П. Шильниковского входит в свою колею: его произведения появляются на выставках в Архангельске, Вологде, Москве и Ленинграде. Казалось, цель жизни ясна. Другой бы на его месте счел своим долгом вернуться в Академию, возглавить уж если не школу русского офорта в широком смысле этого слова, то стал бы обучать этому ремеслу студентов... Делал ли Евстафий Павлович попытку вернуться к своим творческим истокам, закончить Академию художеств? Да, делал! В начале двадцатых он выбрал время и поехал в Ленинград. А там гонение на старое, классическое, призывы сжечь Рафаэля и Тициана, сбросить Пушкина и Льва Толстого о «корабля современности»...

Всюду – большие выставки, а на них – сплошь и рядом хулиганство: «На сером фоне – то ли человечий, то ли рыбий глаз – и все, или консервная банка подвешена на гвоздь, а вокруг – металлическая стружка... Конструктивизм! Это и теперь на Западе процветает. Смотришь – и ничего не поймешь. Стыд. Глумление над искусством. Никогда с таким бесстыдством не соглашусь и не примирюсь! Когда стали эти вертопрахи покушаться на святая святых – Рафаэлевский зал в Академии художеств, мы, группа сторонников классического русского искусства (но не академического – нет!) послали письмо Владимиру Ильичу Ленину – и тем самым Рафаэлевский зал спасли от погрома. Ленин понимал толк в искусстве! Все как надо понимал...», – взволнованно вспоминал Шильниковский.

Однажды художник задумал написать композиционный портрет мастера «Северной черни» М. П. Чиркова. Пришел в его мастерскую, наблюдает, любуется серовато-белой простотой серебряной пластинки, ее мягким блеском, четкостью узора... Но чём пристальней вглядывался он в работы черневика-самоучки, тем больше его цепкий глаз замечал неточностей, небрежностей в изображениях, нанесенных на изделия. Михаил Павлович был, конечно, неплохим мастером своего дела, как его деды и даже прадед, но он не был хорошим рисовальщиком, поэтому чаще всего копировал простенькие, так сказать, народные рисунки, испорченные со временем переходом из рук в руки... И вот тогда-то и почувствовал Евстафий Павлович нечто вроде угрызений совести: он художник с академическим образованием, живет рядом – и до сих пор не заглянул, не помог людям, народному промыслу...

После некоторых внутренних сомнений и колебаний пришел Евстафий Павлович, большой признанный художник, в маленькую артель «Северная чернь». Не сразу, постепенно... Да и случай подтолкнул: однажды устюгские черневики получили крупный заказ на изготовление серебряных ложек для экспорта – тогда-то и обратились они сами за помощью к художнику Шильниковокому. А за этим заказом, выполненным ими с большим художественным мастерством, последовал второй, третий – и все никак нельзя было обойтись без помощи опытного художника; так вот постепенно и втянулся в новое для него дело Евстафий Павлович.

Тщательно изучив закономерности художественного оформления изделий древними мастерами в музеях Москвы, Ленинграда, Вологды и Великого Устюга, Шильниковский понял неограниченные изобразительные возможности черневого искусства. И он решил отдаться этому делу всецело, чтобы вернуть оформлению, серебра повествовательность сюжетов, глубину и значительность содержания, а также пойти дальше, то есть приблизить черневое искусство к русской классической поэзии, к графике в ее современном понимании. Вскоре представился ему и случай осуществить на деле свой замысел: приближалось 100-летие со дня рождения А. С. Пушкина, молодой коллектив небольшой тогда артели «Северная чернь» загорелся желанием выпустить большую серию изделий к юбилею великого русского поэта. И закипела работа.

Художник познакомил всех граверов, мастеров с общим замыслом: в серию войдут 48 изделий, составляющих вместе столовый сервиз на шесть персон, на каждом изделии будут нанесены изображения по мотивам пушкинских сказок, поэм, стихотворений. Вскоре принес он и эскизы всех изображений. Каждый гравер выбрал себе рисунок по душе и по силам. А были граверами порою пятнадцатилетние мальчишки и девчонки. Цветочки, ягодки, то есть растительные орнаменты, они вырезали неплохо, а тут надо было выгравировать изображения людей, лошадей, – сложны были для них рисунки, даже очень сложны...

Павле Угловской (ныне Насоновской), высокой, стройной девушке, одному из лучших граверов артели, досталась иллюстрация к стихотворению А. С. Пушкина «Бесы», точнее, к трем строкам из него: «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна освещает снег летучий...»

У меня в руках рисунок Шильниковского к этому изделию: летит удалая кибитка среди низкой метели, да светит, то исчезая, то появляясь, луна.

Понравился Павле этот романтический сюжет. Но не так-то просто передать на серебре тончайшие, как паутинки, вихрящиеся нити метельной поземки, вьющиеся тучи...

Особенно долго не получалось движение: ведь надо было передать само скольжение кибитки, бег коня. И тут на помощь молодой мастерице не раз приходил сам Шильниковский, советовал, успокаивал, а, случалось, и сам брал в руки штихель (штихель – резец, которым пользуется гравер, мастер серебряных дел). Когда готово было главное изображение, вдруг постигла неудача с рисунком на черенке ложки; тогда черенок отпилили и припаяли новый, а Петр Михайлович Гуревич, ювелир артели, так подогнал этот новый черенок, что комар носу не подточит... И довела Павла Угловская свое изделие до конца, хоть и было с ним немало хлопот. Зато сколько радости: Евстафий Павлович взял, ее творение, показал всем и похвалил, а потом несколько дней оно стояло в красном углу, куда помещали лучшие работы. И дал ей сюжет по поэме Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Еще более сложный. Ничего! Справилась и с этим.

Так и другие молодые граверы: Мария Мелентьева (по мужу Подсекина), Лидия Ядрихинская, Глафира Калашникова, Мария Угловская (ныне Чулкова) – тоже немало трудностей испытали, создавая пушкинскую серию.

Перед нами крупная шкатулка, в которой поистине живут чудеса. На фоне алого бархата матово светятся, будто из тумана, черневые изображения, на коих «через леса, через моря колдун несет богатыря» (ложка с сюжетным рисунком к поэме «Руслан и Людмила»), где томятся в неволе прекрасные пленницы Гирея (изделие с гравировкой на сюжет «Бахчисарайского фонтана»), а вот, небрежно откинув занавес, выходит из шатра шамаханская царица (подстаканник с гравировкой на сюжет пушкинской «Сказки о золотом петушке»), «мчатся тучи, вьются тучи» (на ложке, выгравированной Павлиной Угловской). Пушкинская серия выполнена в двух экземплярах. Один из них до сих пор хранится в отделе готовых изделий «Северной черни».

Изделия были приняты на Всесоюзную выставку, а затем – на Всемирную. Именно это изделие на Всемирной выставке в Париже в 1937 году получило самую высокую оценку: артель «Северная чернь» удостоена за него Большой золотой медали и диплома I степени, а ее художественный руководитель – серебряной медали и диплома. Дополнительно показали еще 25 изделий с рисунками, выполненными по эскизам Шильниковского. И где было знать восхищенному миру, что чудо создано в простой русской избе. Да еще подростками!

Вся экспортная мастерская размещалась в небольшой комнате в два окошечка. И в этой «резиденции» с трудом помещались пять граверов (у окна) да три мастера: по золочению, чернению и ювелирному делу. Мастером по золочению был Георгий Николаевич Корсаков, старый, умелый и умный человек. Раньше он золотил купола, иконы, алтари церковные – и в этом деле достиг большого мастерства. Характер у него был трудный. Ему, привыкшему к просторным хоромам церквей, в избе казалось тесно.

– Погодите, дайте срок – будут и у нас хоромы белокаменные, – вслух мечтал Евстафий Павлович.

– Красна изба не углами, а пирогами... По тому, что изготовим, о нас судить люди станут, – поддерживал Шильниковского старый мастер М. П. Чирков, человек добрый, некрикливый, истинно русский. Он в ту пору один во всем Устюге, да и в целом свете, знал секрет изготовления сложного черневого состава, в который в определенной дозе входят и медь, и серебро, и поташ, и сера, и бура, и... чего только нет в черневом составе, рецепт приготовления которого до сих пор держится в секрете.

Туго жилось Чиркову до Октября: не хватало серебра, денег, однако секрет рецепта северной черни не продал он англичанам ни за какие деньги, а вот русской девушке Марии Угловской, стране своей России за «просто так» перед смертью секрет свой раскрыл, а еще – Рафаилу Говорову, но тот рано умер... И не порвалась нить, связующая черневое искусство древних и совсем еще юных мастеров, руководимых Шильниковским.

Евстафий Павлович взял в свои крепкие надежные руки эту суровую «нитку» и начал ее в божий вид приводить.

В сюжетно-тематических сценках серебряники прошлого сознательно стремились к наглядности образов через условность рисунка и композиции, какая была свойственна народному искусству. Взяв нужную станковую гравюру или иллюстрацию и наделив ее качествами народной картинки, мастера прошлого переносили изображения на изделие.

Шильниковский подошел к оформлению черневых изделий иначе – как художник-станковист. Безукоризненный рисовальщик академического направления, в лучшем смысле этого понятия, Евстафий Павлович не подделывался под народное творчество, не упрощал искусственно форму, его рисунки – это классические изображения художника-реалиста. Они всегда закончены, отличаются оригинальностью замысла и художественным совершенством.

Серебряные иллюстрации к произведениям Пушкина полны глубокой проникновенности реальных образов, переплетающихся с фантастическими, решенных в ритме острых штрихов и удачно найденной светотени. Многие изделия, созданные по рисункам Шильниковского, побывали на международных выставках в Монреале, Брюсселе, Нью-Йорке и Осаке. Грамоты с этих выставок хранятся в кабинете директора «Северной черни», а большая часть изделий, демонстрировавшихся на ярмарках Лейпцига, Пловдива и Милана, в Индии и Бирме, Южной Америке и Индонезии, хранится в Музее художественных промыслов в Москве (улица Станиславского).

Войдем в этот интереснейший музей. Вот группа из 32 изделий, созданных по эскизам Шильниковского на тему «Открытие Северного полюса»: ледокол «Седов», папанинцы на льдине, полеты Чкалова в Америку через полюс... И для всех них характерны тонкость и точность черневого рисунка. Северная серия выставлялась в 1939 году в Нью-Йорке и имела большой успех.

В Великую Отечественную войну «Северная чернь» помогает фронту: выпускает ложки из алюминия, лыжные палки для солдат – все это делается вручную. О гравировке временно забыли. И все-таки к 1943 году, с трудом набрав немного золота и серебра, «Северная чернь» все же изготовила ряд замечательных изделий и приняла участие на Всесоюзной выставке художественной промышленности: вопреки войне на фоне черного бархата засветилось черневое серебро. Комиссия во главе с А. И. Микояном обратила внимание на прекрасные изделия из Великого Устюга. А. И. Микояна познакомили с Е. П. Шильниковским. На артель «Северная чернь» было обращено самое пристальное внимание: несмотря на войну, выделили серебрю, золото, другие необходимые металлы и средства, а работники «Северной черни» стали получать производственные пайки.

Мастерские снова ожили, количество изделий с черневыми рисунками увеличивалось. Вскоре возвратились к прерванной войной серии мирных иллюстраций по мотивам басен И. А. Крылова, задуманной Евстафием Павловичем еще в 1940 году.

Постепенно «Северная чернь» превратилась из маленькой артели в большую фабрику, экономически сильную, оснащенную передовой техникой.

Более десяти тысяч черневых изделий выполнено по рисункам Евстафия Павловича Шильниковского. Если бы собрать их воедино, получился бы богатейший и уникальный музей. Но не для одних музеев, не для славы он работал.

– Приятно, когда вещь с твоим рисунком людей радует, создает им хорошее настроение, удивляет, становится дорогой и памятной, – как-то признался Евстафий Павлович.

В 1956 году Е. П. Шильниковскому по ходатайству научно-исследовательского института художественной промышленности присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.

Выйдя на пенсию по состоянию здоровья, несмотря на головные боли, недомогания, художник всерьез взялся за живопись, чаще стал бывать в природе. Особенно полюбилась ему тихая лесная речка Ербуга: там он часто рыбачил, ночевал в охотничьей избушке, варил уху на костре, размышлял, делал наброски, этюды – и вот из этих-то этюдов, из любви художника, к лесной тишине и родилась его картина «На лесной речке»; нельзя не залюбоваться синими, словно поющими сумерками,, прозрачностью прохладного северного неба, отразившегося в краешке речной излучины... Но главное на этой сюжетной картине не влюбленно прорисованный пейзажный фон, а человек, оставшийся наедине с природой, один на один с самим собою... Большими раздумьями о жизни, философской глубиной, вместе с тем удивительной простотой и лиризмом наполняет зрителя этот малый по величине, но очень значительный по содержанию пейзаж...

16 августа 1980 года художник умер с кистью в руках.

Устюг Великий стал судьбой Евстафия Павловича Шильниковского. Зайдешь ли в богатейший Велико-Устюгский краеведческий музей – в витринах бережно хранятся черневые изделия с изображениями, сделанными по его рисункам-эскизам, а целый зал наполнен картинами, портретами его кисти, гравюрами, офортами его резца; войдешь ли в хранилище уникальных вещей на заводе «Северная чернь» – там за семью замками, за семью стенами хранится его «Пушкинская серия», принесшая всемирную славу великоустюжским черневым мастерам и ему как художнику; куда ни заглянешь в Устюге – все дышит Шильниковским. Без него немыслим этот город древних промыслов, народных умельцев, мастеров...

В облике художника было что-то былинное, могучее: высокий, широкоплечий, красивые длинные волосы ниспадают чуть ли не до крутых плеч, лунной сединою выбеленная борода легла на грудь, глаза проницательные, видящие насквозь, зоркие глаза художника, пристально и остро вглядывающиеся в собеседника. Если заметят эти пытливые глаза в тебе нечто любопытное – руки художника сами собою потянутся к карандашу, а то и к кисти, и начнет он стремительно наносить точные, сначала одному ему понятные штрихи, потом возьмется за цветные карандаши, сделает кое-где белые блики, наметит на картоне (именно на картоне, а не на бумаге!) цветовые пятна – и весь возбужденный, предельно собранный, будто на экзамене, где не только пришедший, а собственная совесть – главный судья.

Источник: Широковский Ю. Жизнь – творчество / Ю. Широковский // Север. – 1981. – № 6. – С. 106-110.