Кацев А. Рукописи не горят, или Не сломленный жизнью Виктор Гроссман / А. Кацев // Еврейский мир. – 2014. – № 1139.
АРИЭЛЬ КАЦЕВ,
доктор филологических наук, профессор Иерусалимского университета
РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ,
ИЛИ НЕ СЛОМЛЕННЫЙ ЖИЗНЬЮ ВИКТОР ГРОССМАН
Во второй половине XX века в советской России жили и творили три писателя с одной и той же фамилией Гроссман – Василий, Леонид и Виктор. Первый из них – Василий, автор бессмертного романа «Жизнь и судьба», – обрел настоящую славу. Леонид Гроссман был менее известен. И лишь узкому кругу читателей и литераторов было знакомо имя недооцененного и незаслуженно забытого Виктора Гроссмана. Но именно он – герой предлагаемого очерка.
Моя первая встреча с писателем Виктором Гроссманом состоялась летом 1976 года. Трудно вспомнить, что послужило поводом для встречи. Кажется, я должен был передать ему какое-то лекарство. Открывший мне дверь человек внешне напоминал моего отца – невысокого роста, худощавый, круглолицый, он сразу вызвал у меня ностальгические воспоминания о родительском доме. Широкий лоб. Выразительный и проницательный взгляд. Но держался он просто, и в его речи, внешности и манерах не было ничего такого, что выдавало бы его интеллектуальное превосходство над собеседником. Одет он был по-домашнему: в легкую курточку бежевого цвета, на ногах шлепанцы.
Виктор Азриелевич, или Азарьевич, как звали его знакомые, пригласил меня в свой крохотный кабинет в маленькой, но со вкусом обставленной квартире на улице Урицкого в Вологде. И началась беседа после моего вопроса, что он пишет и где публикуется.
Я смущался, ибо впервые встретился с глазу на глаз с живым писателем. Причем с писателем, который был знаком с К. И. Чуковским и которому открыл врата в сочинительство сам В. Г. Короленко.
Выше я написал «беседа», но скорее это был монолог Виктора Азриелевича, изредка прерываемый моими односложными вопросами. Писатель был в этот день, как обычно, словоохотлив, хотя аудитория его состояла из одного лишь слушателя. Смутно помнится, что разговор был о литературе. Твердо помню лишь его реплику на мой вопрос: «Не считаете ли вы, что «Жизнь Клима Самгина» стоит как-то особняком во всем творчестве Горького?» «Потому что этот роман у него самый длинный?» – ответил он вопросом на вопрос, и я уловил в его словах и тоне иронию. По-видимому, Гроссман не принадлежал к числу поклонников этого романа главы советских писателей тридцатых годов. «Впрочем, – добавил Виктор Азриелевич, – он хорошо относился к евреям, и за это я его ценю». В будущем я нашел немало подтверждений этому высказыванию Гроссмана в статьях и высказываниях самого Алексея Максимовича и воспоминаниях о нем.
Виктор Азриелевич полюбопытствовал, чем я занимаюсь. Он отличался тем, что психологи называют готовностью памяти, позволяющей мгновенно извлекать требуемое слово или выражение из хранящегося в голове богатейшего вокабуляра.
Мы расстались очень тепло. Мои родственники жили в нескольких десятках метров от писателя, по той же улице, и когда я приезжал в Вологду, то еще несколько раз бывал у него в обществе моей сестры. Он рассказывал о тяготах своей жизни в лагерях, о тупых следователях, учинявших бессмысленные и изматывающие допросы. И голос его звучал столь завораживающе, что невозможно было отвлечься ни на секунду.
Помню, в 1977 году в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина, в ее научном филиале в Ленинграде, состоялась выставка, посвященная стосорокалетию со дня смерти Пушкина. На этой выставке помимо сочинений поэта можно было увидеть многочисленные работы пушкинистов, среди которых был и «Арион» В. А. Гроссмана, опубликованный еще в 60-х годах. Когда я приехал в Вологду и сообщил об этом по телефону Виктору Азриелевичу, он был очень рад и поинтересовался подробностями, касавшимися выставки и его книги. К сожалению, в эти годы он не был избалован вниманием литературных авторитетов, и его новые публикации не имели доступа к широким читательским кругам. Должно быть, грустно было ему сознавать свою невостребованность. До ухода из жизни оставалось всего около двух лет.
Когда вспоминаешь факты биографии Гроссмана, поражаешься, как много вместила его жизнь, точнее – ее первая половина. Ему даровано было судьбой долголетие, но последние годы протекали незаметно и однообразно. Зато молодость и зрелость были достаточно бурными. Его жизнь, мне думается, можно сравнить с меняющей свои формы и скорость рекой. Вначале это стремительный горный поток, ниспадающий в долину, затем бурлящий водоворот и, наконец, тихая глубоководная река, спокойно текущая между плоскими равнинными берегами в брежневские застойные времена.
В. А. Гроссман родился под счастливой звездой. Сын преуспевающего одесского адвоката, он, в отличие от многих своих сверстников-евреев, имел доступ к высшему образованию. Виктор решил пойти по стопам своего отца. Он успешно окончил гимназию и мог поступать в престижный университет в России, но его манила перспектива получить высшее образование за рубежом. Тяга к знаниям, стремление расширить свой кругозор, исключительные способности, знание иностранных языков, целеустремленность, энергия, сплавившись воедино, привели к осуществлению мечты. И вот он за границей – сначала в Германии, затем во Франции. Начав с Лейпцигского университета, он заканчивает обучение в Париже и получает диплом юриста. Параллельно им овладевает страсть к сочинительству. Ведь он одессит, а этот город обласкан музами. Кажется, сам воздух Одессы пропитан ароматами музыки, поэзии, прозы. Не случайно этот город взрастил целую плеяду известнейших поэтов, прозаиков, певцов и музыкантов – современников Гроссмана, таких, как Ильф и Петров, Паустовский, Утесов, Бернес и др. К этому списку можно добавить и более скромное имя Виктора Азриелевича Гроссмана.
Он начинает писать, будучи гимназистом, посылает свои рассказы на отзыв В. Г. Короленко. С бьющимся от волнения сердцем он раскрывает конверт с ответным письмом и читает благословение знаменитого писателя на литературу.
Вскоре к юриспруденции и литературе добавляется еще и политика, и эти три сферы определяют его дальнейшую судьбу. Гроссман целиком погружается в захватывающую стихию революционных преобразований. Катаклизмам времени вполне соответствует его романтическая натура. Он вступает в партию эсеров и становится ее активным членом. Он даже представляет эту партию в Московской городской думе. Параллельно занимается юридической практикой и литературным трудом. Вскоре, однако, разочаровывается в программе эсеров и выходит из партии.
После Октябрьской революции Гроссман постепенно отходит от политики и юриспруденции и целиком сосредоточивается на литературном творчестве и деятельности, связанной с ним.
Оценив литературную эрудицию и художественный вкус Гроссмана, его приглашают во МХАТ на должность завлита театра. Параллельно он пишет пьесу «Дубровский» (уже на этом этапе пушкинская тематика завладевает им и не отпускает его до конца жизни). «Дубровский» идет с успехом не только в Москве, но и в провинциальных театрах. Одновременно он пишет литературоведческие статьи и редактирует книги. В частности, под его редакцией выходит книга В. В. Вересаева «Спутники Пушкина»
Гроссман неуклонно поднимается к вершинам своей литературной карьеры. У него большие замыслы. Он обдумывает будущую книгу «Арион».
И вдруг все рушится. Над страной нависает дамоклов меч сталинских репрессий. Проходят многочисленные аресты по политическим мотивам. Арестован и Виктор Гроссман. Почему он стал жертвой кровавого террора властей? Логичного ответа на этот вопрос не находил и сам писатель. Очевидно, его оклеветали, как это происходило с десятками и сотнями тысяч советских людей. Возможно, ему припомнили членство в партии эсеров более чем десятилетней давности.
Спустя восемь лет, освобожденный из лагеря, не сломленный духовно, а более того, обретший новое дыхание, он с необычайной энергией окунулся в литературную работу. За несколько лет на свободе Гроссман написал и издал ряд произведений, включая вышедшую в 1936 году книгу «Дело Сухово-Кобылина».
Обретя свободу после ГУЛАГа, на этот раз окончательно, Виктор Гроссман продолжил и завершил работу над «Арионом», начатым еще в ссылке. Этот роман был опубликован в издательстве «Советский писатель» в 1966 году. А за 139 лет до этого вышло стихотворение Пушкина с тем же названием. И стихотворение, и роман о Пушкине.
В романе «Арион» и последовавшим за ним «После восстания» (1967) Гроссман проникает в события почти полуторавековой давности, в атмосферу того времени и воссоздает образ поэта. В первом романе Пушкин представлен, как он видится Гроссманом, «молодым, озорным и немножко озлобленным» в пору его пребывания в южной ссылке с весны 1820 по июль 1824 года. Во втором романе это повзрослевший человек, тяжело переживающий потерю близких ему по духу людей, своих дорогих друзей.
После помилования Пушкина Николаем I и беседы с императором в Москве в феврале 1826 года поэт на какое-то время испытывает надежду в отношении реформаторских намерений Николая I и политических перемен. Эта надежда выражена в его известном стихотворении «Стансы» (1826). Однако вскоре иллюзии поэта рассеиваются. Пушкин сохраняет верность своим идеалам и остается Арионом – певцом свободы, что наиболее ярко выражено в его стихотворении «Во глубине сибирских руд».
Последние годы жизни Гроссман работал над «Этюдами о Пушкине», которые начал еще в 30-х годах. В результате вслед за «Еврейской попадьей» появился этюд «Татьяны милый идеал», выпущенный в свет уже после смерти писателя в 2003 году вологодским издательством так же, как и его предшественник, тиражом в 200 экземпляров. Это этюд в совершенно ином жанре, а именно в литературоведческом. Как следует из заголовка, он посвящен преимущественно Татьяне и ее прототипу, вернее прототипам. Онегину отводится совсем немного места в начале этюда, что обосновано следующим любопытным наблюдением автора: «Онегин имеет много прообразов, поэтому он так типичен. Иное дело – Татьяна. Этот образ не столько типичен, сколько идеален и, значит, исключителен».
Виктору Азриелевичу не довелось увидеть «Этюды о Пушкине» опубликованными. Стараниями друзей, энтузиастов и поклонников его таланта они вышли в свет двумя книжками через четверть века после смерти писателя в Вологде. Гроссман вообще был мало известен за пределами этого города. Его почти не публиковали. Лишь в конце жизни ему удалось издать книгу воспоминаний «Минувшие дни» в провинциальном издании «Север».
В старости Виктор Гроссман вел затворнический образ жизни, практически не выходил из дома. Он страдал клаустрофобией, то есть боязнью открытых пространств. Видимо, она была следствием длительного пребывания в заточении. Однако он не был настоящим отшельником. Его квартира стала духовным центром Вологды. К нему приходили друзья и знакомые, интеллигенты, образованные люди, чтобы послушать увлекательные рассказы о литературе, побеседовать с писателем и просто посоветоваться. У него сохранились связи с Вологодским пединститутом, где первые годы после войны он работал профессором на кафедре русского языка и литературы.
В квартире Виктора Азриелевича царила атмосфера радушия и гостеприимства. И немалая заслуга в этом принадлежала его верной спутнице жизни – Виктории Борисовне Бердичевской. Она была удивительным человеком. Будучи заместителем директора одного из крупнейших предприятий Вологды, деятельная и энергичная, она находила время, чтобы создавать уют. Если Виктор Азриелевич обладал писательским талантом, то его жена обладала редким талантом общения. Никакого эгоцентризма, ни тени высокомерия. Все, кто знал эту женщину, поражался ее самоотречению, ее участию в чужих проблемах, словно у нее не было собственных, ее отзывчивостью и готовностью помочь.
Когда Виктория Борисовна вместе с семьей дочери приехала в Израиль, первое, что она сделала, это нашла себе работу – поливать из шланга по утрам цветы в садике частного дома, чтобы внести и свою скромную лепту в семейный бюджет.
И это в возрасте под восемьдесят. Она всегда жила жизнью других – мужа, дочери, зятя, внуков, правнуков, проявляя о них трогательную заботу. Обладая тонким художественным вкусом, Виктория Борисовна очень любила классическую литературу и классическую музыку. Она была из того редкого рода людей, что предпочитают дарить, нежели получать подарки. Приезжать на дни рождения друзей и одаривать их сувенирами и дисками с классикой было ее страстью.
И еще одно редкое качество было свойственно этой женщине – не обращать внимания на незаслуженные обиды и оскорбления. На это способны лишь великодушные и по-настоящему интеллигентные люди, а именно такой и была Виктория Борисовна. В общении с ней я всегда чувствовал не просто доброжелательность, а настоящую духовную близость, почти родственную. Могу смело сказать, что за пределами семейного круга за время моего пребывания в Израиле, а это почти четверть века, я ни разу не встретил человека, столь мне симпатичного и притягательного.
Виктория Борисовна перешагнула девяностолетний рубеж. И столько же было Виктору Азриелевичу в день его кончины. Он покоится на кладбище в Вологде, а она – в Израиле, в Петах-Тикве. Разделенные тысячами километров, они сближены благодарной памятью людей, их знавших.