Выдающиеся люди Вологодского края

Владимир КУДРЯВЦЕВ

МИХАИЛ СОПИН: «ВЫЗЫВАЮ ОГОНЬ НА СЕБЯ...»

Поэт Михаил Сопин родом из курских земель, но главные свои книги написал на земле вологодской.

Я помню, как Михаил Николаевич Сопин последний раз участвовал в областном литературном вечере в большом зале филармонии. На вечер привезли его из больницы. Он выступил первым и сразу же уехал обратно. Может быть, в этом поступке и весь его характер – волевой и болевой.

Таким он был в жизни, которую знал не понаслышке: в 1938-м потерял отца. Ему было десять лет, когда началась война. В самом начале её он потерял брата и деда. Был в оккупации в селе Ломном Белгородской области, а после Курской битвы продвигался с нашими войсками в сторону германской столицы. В четырнадцать лет он встретил в Берлине День Победы.

Прошагал я с войной полстраны.

Пол-России прошел по этапу...

После войны за все недетские страдания и муки он был отправлен в лагерь.

Я был не по своей вине

Живой мишенью мёртвых пашен:

Четыре года на войне,

Полвека – без вести пропавшим...

Он мог погибнуть на войне, но «судьба исчезнуть не дала». По жизни он шёл «от себя к себе по больным воспоминаниям». Он остро чувствовал, что в них – детях войны – затаилась «минная память» и она «однажды живых подорвёт». Подорвёт, потому что «былое соткано из боли, и дом стоит на минном поле».

Мой крестный путь –

В пожар из-под огня.

Без этого нельзя понять меня...

Вот его портрет, написанный современниками (из статьи Исаака Подольного):

«...На голове метель седых волос...». На впалых щеках – глубокие морщины. Застуженный хрипловатый голос, и пальцы, похожие на барабанные палочки, – верные признаки застарелого лагерного бронхита. Синие веточки вен на натруженных руках. Каким только чёрным трудом не пришлось заниматься в долгие зековские годы! Глаза усталые, но внимательные, настороженные, но добрые, то вспыхивающие в понимающей улыбке, то гаснущие в разговоре о суетных мелочах. Со скепсисом улыбки на губах. Характер – жёсткий, но не озлобленный...»

Таким его запомнили мы, когда он появился на вологодской земле.

«Цинготный. Голодраный. Беспортошный... Клеймённый сын казнённого народа». «Перекатная голь, беспризорное детство». Его «лучшие сны – суетня привокзальных базаров, его нежная мама – степная, безлюдная даль».

И он не один был такой. Их было много – «кукушат страны, злого века больных побегов», которых «прогнали по земле, как скот, батогами». А сколько их осталось на мёртвых обочинах, «неуслышанных, неотпетых», тех его сверстников, «кто не дополз, упал, не додышал».

Памятник детству своего поколения Михаилу Сопину виделся только таким – «ладонь пред лезвием штыка».

От имени их, «дорогих-дорогих по несчастью и по судьбе», канувших в бездну, за всех, пусть и «с кляпом в горле», он умолял Россию «послушать исповедь его», хотя уже тогда понимал, что «стране родной» не нужны самобытные и сильные голоса, «стране необходимы подголосья». Он рано понял и то, что «солдат – герой, пока он нужен, война окончена – забыт».

Он шёл «под таинством неба». Он шел «по таинству поля». Он «столько лет – светло и трудно – нёс неизбывную память» о времени, о себе и о жизни, которая «волочила-колотила на изгиб и на излом». Но он любил свою жизнь, которая «пронесла его вольным и битым... по надеждам, годам и обидам».

У него, как ни у кого другого, был свой диалог с Россией, и свои у него были к ней счёты. Он и разговор с ней вёл до конца жизни, и счёты ей предъявлял до последнего вздоха, потому что «и у памяти есть свой счёт».

«Свои болевые раздумья» поэт писал на страницах ушедшего столетья. Писал не для всех, писал для своей «семьи», в которую он включал «всех изгоев страны, всю российскую голь», писал он «для того, кто одинок». А таких «одиноких изгоев» в России миллионы и сегодня. Они-то его голос слышали всегда и через его боль утоляли свои неизбывные боли. Вот одно из таких искренних признаний.

Автор его – Иван Брусенский: «Молитвы времени разлома» помогают мне тянуть нить раздумий так же неравнодушно, как жил и писал сам Михаил Николаевич Сопин – Поэт Земли Русской».

«Поэт Земли Русской» рано понял, что на этой земле он «не лишний» и что «для чёрного дня» Всевышний готовил его в летописцы. И потому, не жалея сердца, он и «голосил от утратного счастья в далёком – в России».

«Пацан-солдат, бездомник, тать. По каторжным и беженским дорогам пройдя, я мог на Родину роптать...».

Нет, стихи его не ропот – это крик души. Души, в которой «солнышка нет». Души, которая «темна, необитаемо пуста, как церковь без креста». Души, которая «болит без слёз и воя, доброты в живых не находя», и «живёт, но бескрыло». Души, которая «устала, а не отболела от жизни попранной».

Для Михаила Сопина, прошедшего войну, «душа, как почта полевая, и боль к ней идёт со всей России».

Ему ли, поэту от Бога («а в душе – у нас каждый пророк»), не знать и не чувствовать, что душа не запоёт, пока не выкричится и не выплачется в горе. Как часто именно она – душа - кричала в нём несогласно и призывала к любви. О ней, «о душе, сорвавшейся с орбиты», он всю свою жизнь «хрипел горлом перебитым», и «на последний поклон» совсем не случайно душа его «возвратилась к ликам храмов бревенчатых».

Душа бессмертна. Потому, как заклинание, читается вот это его пронзительное стихотворение:

«Стой... че-ло-век...»

Застыл я, не дыша:

Ржавь проволоки,

Вышки да березы.

Я камень сдвинул,

А под ним – душа.

Прильнул к травинкам –

Зазвенели слёзы...

Это людей, близких по судьбе, он «не клял и не бранил». «Родной же край» он в стихах даже «предал анафеме», а «за тыл кровавый, за войну» он «родную страну возлюбил, как своего врага».

Россия Михаила Сопина – «ум и нежность, душа».

«Другая Россия – не моя», – заявлял поэт. В другой России он чувствует себя «живым среди убитых и неживым среди живых». В ней он «ищет живых на той войне», поскольку «здесь мир не его, страна другая», здесь он «чужой до содроганья», здесь «через сомкнутые веки он плачет о себе, о человеке».

Другая Россия – это «вечный фронт без тыла». Это «гнев, зависть, злобность человечья». Это «слеза бесправья и бессилья».

А наяву

Любовь – вражда!

Спивающиеся деревни.

И манекенов города...

В другой России – «ни мира, ни лада». В ней «кретин исцеляет кретина, дурачит дурак дурака». «В замордованном краю» бандитствует народ, где «на вечном каторжном снегу» горит России «чёрная лампада».

Другая Россия – это «страна перемещённых лиц», «страна покорства и тиранства», которая бросается «из рабства в бунт, из бунта в рабство», «казнит и славит на бегу» своих подданных.

Он знает, какая она – другая Россия. Он знает и чего ему в ней не надо: «шизоидов, рвущихся к власти, младенцев с глазами рабов».

Он ненавидит власть не только за своё убогое сиротство. Он предъявляет ей свой счёт «за интернат, за скорби дом, за старых и новых вдов», за Чернобыль, за «тех и нынешних сирот». Ему кажется, что в такой стране, как Россия, нам не суждено «выйти из круга нищих благ, планетарных потерь».

Поэт с ужасом открывает для себя, что «мы за Россию стольких уложили, что уж самой России не видать». И что же это за страна, в которой Михаил Сопин «на участь живого отца жалуется убитому сыну». И сколько уже после последней войны таких же, как и он, отцов встретили сыновей в «обугленных веком» урнах?

Для него Россия – это «птица, над землёй обильной ослепшая от поиска пути», это «страна без смысла и без толка», страна «больная, блатная и ссученная». И этой стране, «в которой жизнь теряет цену, он отдал всё», поняв, что это уже «не беда, а путь страны, когда беда сменяется бедою». В России «одинаково страшно всевластье её и бессилье». В ней человек «к концу пути приходит в никуда, не понимая – кто он и откуда».

Прав, наверно, критик Андрей Смолин, написав о том, что «стихи Сопина нельзя читать помногу, взахлёб, как читаются иной раз другие поэты. Дело не только в том, что его судьба ярко, даже насильно вмещается в них. Михаил Сопин и являет пример того, что поэзия и судьба не только неразделимы, но кровно связаны одна с другой. Суть в другом: он не боится взять с собой читателя на вершину бытия, обнажить перед ним сердце, душу...»

«Его стихи опасны, как огонь...», – так точно и ёмко определили суть творчества поэта коллеги-писатели.

Исаак Подольный подчеркивал гражданственность его поэзии: «Жизненный опыт сделал его творчество, я бы не сказал, более публицистичным, но еще более зрелым. На крутом времени разлома автор чувствует самую высокую ответственность не только за личную судьбу, но и за будущее России. И он не хочет, чтобы новая Россия сохранила черты страшного прошлого: невежество, жестокость, раболепство перед сильными мира сего...».

Да, такую Россию поэт проклинает. Такую Россию он ненавидит. В такой России и народ для него чужой – не свой по духу.

Он с болью, «закусив удила», спрашивает у себя и у других: каким «надо быть народу самому, чтобы назвать свободою тюрьму»? Народ живёт, как «раскрепощённый раб, тоскуя об ушедшем», и в любую минуту он может отдать, предать, оступиться. «Ленина продали нынче, Господа Бога – вчера». И сам поэт не раз предан «в будущем, в прошлом и тут...».

Народ «живёт – не живя». Он и «умирает, не пожив и не дожив», «сын идёт на отца, отец – на сына», «глухое безразличье у сестры к сестре», «воюет брат с братом, семья с семьёй враждует». И никуда и никогда «не исчезает русский враг – услужливый дурак». «Мы – вороги наши. Мы сами себя прокосили!..».

Всё в нас самих.

Россия – Это мы...

Поэту «тяжко жить среди толпы, чтоб не сказать – невыносимо». Он не говорит, он кричит:

Ты, ты, народ, для самого себя –

Безжалостный,

Безумный враг народа...

А сам он, «живя в народе – народом не был», потому что в «этот мир, прекрасный и позорный, распяленный свободой поднадзорной» он один пришел и отойдёт один, каждодневно живя «на взрыве двух больных энергий – своих страданий и чужих обид».

Поэт понимал, что «и беда, и вина, и паденье, и святость» – мы сами. И как бы он ни клял страну свою, как бы ни отрекался от «рабского» народа, но именно в этой стране и с этим народом «прошёл он по тревожным тропам в мечтах о «великом счастье». На этой земле шли они вместе, как слепые, «друг другу ладонь на плечо положив».

С ним, русским человеком, избитый судьбой и, «как собака, избитая жизнью», «переломанный, разбитый, перелатанный», он не раз на коммунальных кухнях зализывал раны и набирался от него живительных сил. Здесь, на этой горестной земле, а не на какой-то другой, «манили его небо, воля, крылья и ветры». В этой стране и на этой земле он «боялся жизни, но любил её» и «на ощупь – с младенческим сердцем шел по свету».

Так связано кровно.

Отчизна, так скованы жёстко:

Трагедия века,

Победа, сиротство, тюрьма.

Избы не найдешь.

Нет семьи на родных перекрёстках,

Где б женское сердце

За всех не сходило с ума...

Поэт всегда «ощущал себя единым со всем, что кругом», и понимал, что «порвать эту связь не сумеют ни время, ни ворог». Он чувствовал, как «и прошедшего тьма, и грядущего свет меж собою ведут разговор».

И тут я не могу не согласиться с Александром Романовым, который, осмысливая творчество Михаила Сопина, пишет: «А в поэзии мог бы он развернуться значительно как трагик человеческого бытия (вообще человеческого, а не только подконвойного, советского). Но для такой судьбы необходима мудрость, а не только злость-обида...»

Да, если в жизни он и «был счастлив, то без массового счастья». Его не покидало чувство, что он «умирает дольше, чем живет», а «в светлое завтра» везёт себя в инвалидной коляске».

Он с болью осознавал, что для России он «не свой – чужой». И в ней он «защищает от себя других – каждый день, каждый миг». Он рано прозрел, что «нас ведь нет для страны», что «мы для общества – прах, горстка стылой золы». Нас «не враги, так свои зашибут самосудом», а «свобода добьёт безразличием злым: не забвеньем глухим, так горячкою белой».

Заглянув «за край и дальше края», поэт прокричал своему народу, что уже «с гармонией идёт плечом к плечу жестокость мировая». И грядут времена, когда «любовь навечно отомрёт и предрассудком станет жалость», когда изживут себя и такие слова, как «надежда, счастье, дым печали», потому что мы уже давно «смертельно больны тяжелейшей формой безлюбья».

Потому с криком в душе, с болью в сердце и уже из последних сил он пишет:

Я на последнем перекрёстке

Встаю сегодня в полный рост:

Солдатом, зэком и поэтом...

И в который раз он задаёт уже ставший риторическим вопрос: «Так что ж, страна, все эти годы было?..». Он не без слёз на глазах и не без обиды в сердце допытывался у Родины: «Сколько нас в рабы отдано? Сколько нас в бегах брошено, в месиво войны, в крошево?».

В ответ – «молчанье душ, запекшихся от боли». И озноб по коже, когда подумаешь: «Так много крови пролилось, чтоб ничего не изменилось».

Ожёгся на милом.

Согрелся на стылом

Душою земною.

А что это было?

А с кем это было?

Со мною.

Со мною...

И вот такую «чужую, родимую землю за всё до удушья, до спазм… любя», ненавидел всю свою жизнь. И в конце пути, осмысливая его, он напишет, что «впитал, вдышал ужас малых родин, чтоб навсегда одной большой страдать». В том-то и заключается его жизненная трагедия, что Поэт – глашатай высшей воли.

Всё, что вверялось лично мне,

Я говорил по Божьей воле

Глухой, бесчувственной стране...

Он, «гонимый и клятый, с судьбой беглеца» через «облавы, расправы и потери по дальней дороге», нёс в себе «людскую неволю и волю господню». Он нёс «в груди свой век – его радость, его гадость, его нежность, горючесть и сладость». Считал по наивности, что вот уже стоит «у достигнутой цели», а оказалось, застыл «у бездны». Оказалось, что в «двадцатом веке он идёт по нравственному запустенью».

Он устал «от притворной общественной спячки, от пророчащих в белой горячке», «от мерзости, что жрёт народный хлеб». Он и сам был «болен невежеством века и был здоров вечной его глупостью», потому что

Одна эпоха.

И судьба одна.

Ты болен тем же самым,

Чем страна...

Уж если кого и жаль было ему в этой жизни, то не человечество, а исключительно человека: «Народ опасен. Человек прекрасен...».

Разор, разбой, усталость.

Взглянул в себя.

Там больше нет раба.

Но Человека

Тоже не осталось...

И дальше:

Куда мы шли,

Куда нас завели?!» –

Заплакала.

Жива душа-калека...

Шаг первый мой –

Земного Человека.

Последний шаг –

Ничтожества земли...

Поэт, помня о том, что, «творя историю свою, ему правда разрывала вены», просит своих современников «однобоко его не судить» хотя бы потому, что к концу пути от него «не море лжи» осталось, а «две капли боли праведной».

В стихах Михаила Сопина обострённо пульсировала его личная жизнь и также болезненно и напряжённо жизнь его современников во всех её самых светлых и трагических проявлениях.

Он был из плеяды тех русских поэтов, которые «не боялись взять с собой читателя на вершины бытия, обнажить перед ним сердце и душу».

О себе и о таких людях, как он сам, Михаил Сопин в предисловии к своей последней книге «Молитвы времени разлома» написал так: «Мы входили в мир без идеологических шор и уходим из жизни без политических иллюзий... рано или поздно, при мне это произойдет или без меня, если ненависть способна заплакать покаянными слезами, Родина неизбежно обретёт человеческий облик. Так думаю. Над этим работаю».

Так он думал и так работал.

Это правда. Как правда и всё то, что выражено в изданных им книгах: «Предвестный свет», «Судьбы моей поле», «Смещение», «Обугленные веком», «Свобода – тягостная ноша».

Он и на литературном вечере в филармонии, словно предчувствуя свою кончину, обращался к читателям страстно и взывал к ним молитвенно, своим примером поддерживал тех из них, кто готов вместе с ним с чистой совестью предъявлять счета не только себе, но от имени поколения и эпохе.

Теперь уже строки, прочитанные им со сцены, звучат как завещание всем нам – его друзьям-единомышленникам и его верным читателям:

Нету на земле таких идей,

Чтобы ради них губить людей.

Помни, твоё имя – человек.

Не ссылайся на жестокий век...

Признался он и в любви к земле:

Всё ж выпало мне

Вселенское счастье –

Родиться

В такой величайшей стране!..

Михаил Сопин, пройдя через все испытания времени, остался верен себе и ни одной поэтической строчкой не покривил душой перед Богом и перед людьми...

Источник: Кудрявцев В. Михаил Сопин: «Вызываю огонь на себя…» / В. Кудрявцев ; фот. А. Колосова // Вологодский ЛАД. – 2010. – № 3. – С. 102-107.