|
СТРАШНЫЕ РУССКИЕ СНЫ (Клюев и Есенин)
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
С. Есенин
...Но душа, как сон...
Н. Клюев
Есть неразгаданная уникальность жанра... Она важна не только для изучения
творчества поэта, но и для постижения того ^тёмного корня” бытия, из
которого произрастают “люди и положения”, а мир открывается художнику, по
словам Германа Гессе, как тайна и рана.
В XIX веке были сны героев. На смену им пришли сны автора, но есть ещё одна
разновидность снов, открытая Хорхе Луисом Борхесом в XX веке: “Сон - это
жанр, страшный сон – тема”.
Как рождаются страшные сны?
“Понемногу уходит из жизни и памяти всё. Да и сама жизнь человеческая,
должно, стала короче, и только длиннее осенняя ночь! В осеннюю долгую ночь
кружатся теперь воспоминания, как листья с плакучей берёзы.... Стоит она
нищенкой под окном и отряжает слезу за слезой на дорогу, сметает ветер
листья к забору, и дождь прибивает к земле! ”
Когда Сергей Клычков в 1927 году публиковал эти строки в романе "Князь мира"
(в первой публикации – "Тёмный корень"), его современник Николай Клюев был
ещё жив. Но, словно предчувствуя, что жизнь его будет короче и страшнее, чем
длинная осенняя ночь, он рассказывал сны, как воспоминания о будущем,
близким людям – вытегорскому другу, музейному работнику Николаю Ильичу
Архипову и московской знакомой, "духовной сестре” Надежде Фёдоровне
Христофоровой-Садомовой...
Можно ли записать сны, не утратив их блистательной реальности, если даже
образ сна в памяти есть его жалкое подобие? Пример с записью клюевских снов
показывает, где проходит граница опыта – обретений и утрат. Когда сны
писались сразу же и под диктовку самого поэта, как это имело место с
Архиповым в 20-е годы, мы слышим подлинный голос Клюева, и подлинность их не
вызывает сомнений. В другом случае, как это было с Христофоровой-Садомовой,
слышавшей сны в начале 30-х годов, но “передавшей” их по памяти в году
1967-м, нам приходится довольствоваться снами, прошедшими обработку. Сну,
фрагментарному и единовременному, придана повествовательная форма, сохранены
сюжеты, но бесследно утрачена неповторимая художественность. В соответствии
с этим существенным различием составитель А. И. Михайлов разделил
публикуемый сны на две части ("Новый журнал", Л., №4, 1991).
Сны Клюева из части первой – это немаловажно при объяснении природы жанра, -
прежде всего, художественные произведения, возможно, наиболее архаичный из
способов художественного выражения.
Это сны Поэта. Их отличительная черта – лирика, причём не только в
интонации, в зачинах, в кольцевом обрамлении, характерном для стихотворений
в прозе ("В солнце стоял я, как пчела в меду, потонул в лучистом злате...
Очнулся я улыбой блаженным, как пчела в меду, сердце топилось"), но и в
отношении автора, в оценке сна, выражающейся нередко в заглавиях: "Сон
аспидный", "Сон блаженный", "Львиный сон" или в концовках: "Проснулся
обрадованный", "К чему бы это?", "Троицким тонким хладом веяло над землёй...
Пролил я слёзы..."
В сердце сна запрятан образ: живое древо, мёртвая голова, пресветлое солнце,
лебяжье крыло, пучина кромешная. И - как в сказке – его нужно человеку
разгадать, пройти через строй испытаний и условий: "Вдруг вижу я, идёт мне
навстречу..."
Это русские сны. Одна из устойчивых жанровых примет сказки - выбор пути -
присутствует и здесь, в клюевских снах, но он соотнесён вплотную с реалиями
действительности, с литературной жизнью 20-30-х годов, с мучительными
поисками своего направления, которые со всей остротой встали в ту пору перед
новокрестьянскими поэтами:
"И знаем мы, что если пойдём все по одному пути или порознь - по двум, - то
худо нам будет... Сговорились и пошли напрямки... Темно кругом стало и
ветрено... Вижу я фонтаны по садовым площадкам, а из них не вода, а кровь
человеческая бьёт..." /"Два пути"). Или: "...привиделся мне сон.
Будто я где-то в чужом месте, и нету мне пути обратно..." - и там же, через
несколько строк: "Мне же один путь - вдоль рядов, по бурой грязи, в песьем
воздухе" ("Мёртвая голова").
Достаточно вспомнить высказывания С. Есенина, А. Ганина, стихи самого Клюева
или "обречённого Леля" С. Клычкова, хотя бы такие его строки, как "И
страшусь я, и жду сам развязки... И беглец я, и скорый гонец! Так у самой
затейливой сказки нехороший бывает конец", чтобы понять, сколь трагично
переживали новокрестьянские поэты своё бездорожье. И больше - начавшееся
планомерное перекрывание кислорода деревне - крестьянам и их певцам, -
проводимое в жизнь официальной политикой тоталитарно-окрепшего советского
государства.
Сны Клюева - страшные сны. Эффект ужаса вещей символики тем более впечатляющ
и зловещ, что произрастает из самой что ни на есть реальной и легко
узнаваемой обыденности 20-30-х годов, хорошо знакомой нам по прозе Платонова
и Булгакова, Замятина и Леонова, где "серая под ногами земля с жилками, как
стиральное мыло", где "по ту сторону и по другую лавчонки просекой
вытянулись, и торгуют в этих ларьках люди с собачьими глазами" - кто одеждой
подержанной, кто - человечиной... Эпоха готовилась к страшному торгу...
Встречаются в снах и герои на роль исполнителей – "как бы военный, в синих
брюках с красным кантиком, и пиджак на нём с нашивными офицерскими
карманами, как теперь носят"; "ищейка подворотная, в платьишке длинном, и в
руке бумага"; сторож тюремный, звякающий ключами, "солдатишко-язва, этапная
пустолайка" и т. д.
Фантастическое, невероятное в ситуации сна, которая, однако, не отлетает
далеко от реальности. Интересно, что спасение во сне же приходит к
герою-рассказчику (рассказ ведётся от первого лица), подвергающемуся разным
способам умерщвления - через казнь или от "птичищ тёмных, огромадных, как
кедры дремучие", или от удушения ниткой, "которую пряден прядут", или с
ударом колокола, когда печать исчезнет, или с осознанием, что он перескочил
в иное время – страну обетованную, неприкосновенную землю. Но есть сны, где
спасение не приходит ниоткуда, и на читателя веет жуткой безысходностью
случившегося. Непоправимой бедой. Так, как это и было в жизни...
Сны Клюева - сны пророческие. Это, как говорится, сон в руку. Ибо в нём
точно предугадана трагическая судьба близких современников поэта. И прежде
всего – самого дорогого из них, Сергея Есенина.
Есенин появляется в трёх снах. Сны эти – зеркальное отражение образа поэта в
лирике Клюева, запечатлевшей всю драматическую сложность их взаимоотношений.
ч
Первый сон относится к 1922 году, когда Есенин был ещё жив. Он увиден
стоящим перед зеркалом - трактирным трюмо – и наряжающимся то в "пиджак с
круглыми полами, то с фалдами, то синий с лоском. Нафиксатурен он бобриком,
воротничок до ушей, наперёд с отгибом, шея жёлтая, цыплячья, а в кадыке
голос скачет, бранится на меня, что я одёжи не одобряю". Сон воспроизводит,
по-видимому, не однажды виденную сцену из столичного быта Есенина, который
так ранил Клюева, ибо казался ему отступничеством от их общих идеалов:
"Говорю Есенину; «Одень ты, Серёжа, поддёвочку да рубаху с серебряным
стёгом, в которые ты в Питере сокручен был, когда ты из рязанских краёв
“Радуницу” свою вынес!..» И оделся, будто Есенин, как я велел. И как только
оделся, – расцвёл весь, стал юным и златокудрым".
В цикле стихов "Поэту Сергею Есенину" (1916-1917) Клюев запечатлел портрет
юного Есенина – "отрока вербного", которого "даль повыслала":
В твоих глазах дымок от хат,
Глубинный сон речного ила,
Рязанский маковый закат –
Твой певучие чернила,
Клюев не скрывает гордости и веры в высокое назначение Есенина-по- эта:
"Изба – писательница слов - // тебя взрастила не напрасно: // для русский
сёл и городов // ты станешь радуницей красной".
Не случайно во сне "Два пути" одна аллея, направо, носит имя Клюева, налево
- Сергея Есенина. Не случайно поэты идут вместе: "Й только б странствовать
вдвоём // от Соловков и до Калуги", - писал Клюев в послании "Поэту
Есенину". Есенин же, со своей стороны, поставил многозначительный эпиграф из
Лермонтова: "Я верю, под одной звездой // с тобой мы были рождены", – к
стихотворению "Николаю Клюеву".
Сон Клюева доносит до нас ту тревогу за будущий путь Есенина, которая
владела им ещё в конце 1910-х годов:
Ты отдалился от меня
За ковыли, глухие лужи...
Не для тебя, мой василек,
Смола терцин, устава клещи...
Бумажный ад. Поглотит вас
С чернильным чёрным сатаною...
А позже путь Есенина, погрязшего в омуте столичной жизни, видится ему
обесцветившимся, лишённым яркой краски, неказистым: "...серая под
ногами земля, с жилками, как стиральное мыло". Это образ не той земли, о
которой в стихотворении "Изба - святилище земли" сказано с тютчевской силой
прозрения:
Земля, как старица-рыбак,
Сплетает облачные сети,
Чтоб овить загробный мрак Глухонемых тысячелетий.
Выход из сна к реальности ещё безмятежный: "Стали мы с Есениным смеяться...
В смехе я и проснулся". Но трагизм реальности после 1922 года продолжал
нарастать, и сны Клюева, как бы опережая события, забегают вперёд. "Страшно
рот открыть, про этот сон рассказывать... Будто Новый год на земле, только
звёзды и новый ветер в полях. А я за порогом земным на том свете, посреди
мёрзлой, замогильной глади". Страшная картина, достойная пера Гоголя,
является герою сна "Пучина кромешная": "Слышу вой человеческий пополам с
волчьим степным воем. Бежит оленьим бегом нагой человек, на меня поворот
держит. Цепью булатной, нёразмыкаемой человек этот насквозь прошит, концы
взад, наотмашь, а за один из концов лютый и всезлобный бес, как за вожжу,
держится, правит человеком, куда хочет... А бес гон торопит. И помчался
оленьим бегом человек Есенин. Погонялка у беса - змей-чавкун, шьёт тело
быстрее иглы швальной. На ходу, в утёкё безвозвратном два имени городовых
выкликнул Есенин: Белёв, Бежецк".
Сны Клюева довели эту логику жизни до абсурда, быть может, только Кафка
видел подобные сны наяву.
"Наклоняюсь, ощупываю и с ужасом узнаю человеческие головы, рассеянные по
необозримому ледяному пространству... Куда бы я ни поворачивался, желая
бежать из этого ада, - всюду была одна картина сплошного нечеловеческого
страдания – все головы были в одном Положении, как кочны. Я всё ещё старался
бежать и внезапно наткнулся на какой-то знакомый взгляд, такой же
непередаваемо ужасный... И я узнал... Я узнал одного из моих
собратьев-поэтов, погибшего от собственной руки, по своей упавшей до бездны
воле... Он тоже узнал меня, умоляюще кричал о помощи – но я сам изнемог в
этом мертвяще-ледяном вихре..."
Так, не названным по имени, появляется Есенин в последнем, 1931-1932 годов
сне Клюева. Клюев считает, как считали многие тогда, что Есенин погиб "от
собственной руки". Хотя "портрет" поэта, им воссозданный, – "с непередаваемо
страдальческими глазами, открытым ртом, с перекошенными смертельной
судорогой губами и всем лицом", ив особенности волосами, стоящими "дыбом
вокруг головы, твёрдо замерзшие, и казалось, что это вокруг огромные
терновые венцы", - свидетельствует более в пользу версии о насильственной,
мученической смерти, о распятии. . .
«И смерть пришла: наступило за гробом свиданье... Но в мире новом друг друга
они не узнали". Эти лермонтовские строки здесь опровергнуты: друзья-поэты,
так любившие друг друга при жизни, узнали себя и в дантовском аду. То, что
Клюев, будучи живым и на свободе, поместил себя в тот же "мертвяще-ледяной
вихрь", в котором уже "крутился" Есенин, говорит о силе его пророческого
дара.
Ведь до собственной его насильственной смерти оставалось - если счёт вести
от первого сна, помеченного 1922 годом, - 15 лет, а от последнего (начало
30-х годов) - всего лишь пять-шесть (Клюев был арестован в феврале 1934
года, расстрелян в 1937-м).
И теперь, когда головы наши
Подарила судьба палачу,
Перед страшной кровавою чашей
Я сладимую теплю свечу.
Откуда такая сила провидения в поэзии Клюева? Откуда такое ясновидение - в
снах: "Я со стоном проснулся, потрясённый, и почувствовал приближающееся
мученичество"?
Не будем тревожить экстрасенсов и Фрейда, теорию бессознательного и
оккультизма, мистические учения Запада и Востока. Ведь мы говорим о снах
как жанре мировой литературы. И тут уместно вспомнить старого Шекспира: "Мы
созданы из вещества того же, что наши сны". Или Андрея Платонова,
придумавшего как раз для такого случая странную формулу: "вещество
существования" человека.
Эстетика снов Клюева сложна, но это – "цветущая сложность" (К. Леонтьев),
где Православие, "радости учитель" (так называется первый сон, в котором
поэту было видение Серафима-брата – христианского подвижника Серафима
Саровского), встречается с пышной ветвью западноевропейской культуры (в
мечтах о том блаженном времени, когда картина Боттичелли будет в Олонецкой
губернии), христианская символика и библейские образы.
Это проза поэта, впитавшая в себя и пророческую медь державного слога "моего
прадеда" протопопа Аввакума ("Оглянулся я на себя - а уж я не мирской... И
возгласили мне невидимые лики исполатное "Царь Славы" три- краты"), и
волшебный динамизм пушкинского сна Татьяны ("Стал подниматься я с крыльца,
огни показались мёртвые, как в городских квартирах, и топ, вереск, цап, гуз
и прыск человеческий оглушили меня. Вижу, горница на конское побежище велика
и вся плясней дыбится, ходуном ходит от чёртовой пляски...", традицию
гоголевского "Вия" и "Страшной мести". Не случайно и сам Николай Васильевич
собственной персоной появляется "в чёрном весь" в сне с характерным
названием "Пучина кромешная", говоря герою символические слова: "Писать
больше не о чем..."
...Сны Клюева не кончаются со смертью героя ("И умер я") - сон продолжается.
Происходит освобождение от плоти, и душа как бы играет, обретая лёгкость и
зоркость: вдруг стало видно во все концы света...
|
