|
Снег сыплет, сыплет, чаще, чаще
На дом, крыльцо и дровяник,
Пустующий почтовый ящик
К забору шаткому приник.
И не читают и не пишут,
А в щель для писем и газет
Болтливый ветер шумно дышит
Не первый год, с десяток лет.
Снежинки падают за ворот;
Через сугробы свой портфель
Малыш с трудом несет, а город
Ждет небывалую метель.
************
Меня же ноги по привычке
Несут к киоску «Роспечать»,
«Обед» – обидная табличка,
Я злюсь и хочется ворчать.
Но рядом тот с портфелем кроха,
Он вдруг читает вслух стишок!
А значит, все не так уж плохо.
Возможно, даже хорошо.
Огромное количество рифмующих на разные лады и не-лады стихотворцев,
заполонивших интернет, невольно усилило негативное отношение к поэзии:
усталость, которая накапливается от поисков точного воплощения внутреннего
мира человека, заставляет вроде бы махнуть рукой на неизвестного прежде
автора, не зацепившего ни первыми стихотворениями, открывшимися на его
странице, ни начальными строчками одного текста.
Зато если хоть что-то вдруг зазвучало ответно внутри читающего, то
непременно возникает желание продолжить диалог, то есть найти в новых
произведениях автора иные, но подхватившие тот же мотив поэтические образы.
А приведенное выше стихотворение Людмилы Кузнецовой (на сайте
«Изба-читальня» она публикуется под именем Милы Кузнецовой) еще и объединяет
несколько тем, свойственных так называемой городской лирике, программным или
манифестным произведениям автора (например, таким как «Стихи читателю»).
Перекликается оно и с текстами, которые посвящены литературным («Задавали
читать Гайдара»), песенным («Эдит Пиаф», «Звучали песни Джо Дассена»)
привязанностям или переплетению киносюжетов некогда популярных фильмов с
судьбами людей («Дядюшка Август, тетушка Осень»),
Однако от только что указанных в качестве примеров данное произведение все
же отличается большей простотой и даже приземленностью первоначального
настроения, сглаженностью элегической, ностальгической ноты,
сосредоточенностью на внешних мелочах городской прозы дня. А силы своего
лирического обаяния при этом совсем не утрачивает. Как это получается?
От грустного «не читают и не пишут», от образа давно пустого почтового
ящика, ныне уже почти ставшего музейным экспонатом, автор переходит к
признанию: привычка-любовь к чтению жива в нем, а радость от
созвучия-совпадения с мальчишкой, неожиданно читающим стишок, так велика,
что способна развеять любые будничные обиды и досады, высветлив самый
непогожий день.
Перемена настроения, конечно, бывает случайной, но разве не в этой
случайности и заключается одно из главных чудес человеческой жизни? И каждый
образ внешнего в этом стихотворении становится знаком этой мысли. В этом
пространстве надоевшего снегопада, города, ждущего небывалую метель, мелких
забот и тревог, все же есть те, для кого так естественна сохраненная или
растущая, странная для многих сегодня, жажда слова, напечатанного,
звучащего, произнесенного вслух. А значит, они – пусть их будет всего двое,
пусть разного возраста, совершенно не знакомых раньше – могут встретиться и
услышать друг друга. И взаимная радость их от наслаждения словом,
литературой кажется спасительной: вместе или поодиночке, они никогда уже не
пропадут и не потеряются в суетной раздражительности будней, не уступят им
стремлений и порывов своей души. «А значит, все не так уж плохо. Возможно,
даже хорошо».
Мне кажется, что умение выразить эту надежду такими простыми средствами, не
покушаясь на глубокомыслие, на вычурный стиль, не только в этом, но даже в
одном из самых горьких по сюжету стихотворений («Куда ты, бабка?») роднит
Людмилу Кузнецову, несмотря на разность тем, и с земляком Александром
Романовым, и с теми поэтами, которые продолжают писать «ради светлости дня».
|
