|
Премьера фильма «Сентенция» в конце
минувшего года прошла с большой помпой – от знакового «европейского» Таллина
до Екатеринбурга с его столь же знаковым Ельцин Центрам. Молодой режиссёр
Дмитрий Рудаков вдоволь накупался в лучах славы и, как можно полагать, уже
мечтает попасть на Каннский фестиваль. Ведь его фильм посвящён Варламу
Шаламову и соответствует всем шаблонам западного восприятия судьбы автора
«Колымских рассказов».
О новой кинематографической интриге мы беседуем с известным российским
исследователем биографии и творчества Шаламова, автором книги о нём в серии
«ЖЗЛ и многих других работ – Валерием Есиповым.
– Валерий Васильевич, вы недавно подготовили и выпустили двухтомное
академическое издание стихов Шаламова в «Новой библиотеке поэта». Как с
высоты академической науки воспринимается новый фильм?
– Начнём не с академического, а с нравственного аспекта. Зачем надо было
снимать фильм о старом, больном и немощном писателе? Почему не показать его
в минуты его величия, его беспримерного мужества, вызывающего восхищение у
всех читателей? Ведь Шаламов символ стоицизма, символ сопротивления прежде
всего. А нам демонстрируют самый унизительный период его жизни. Сам он не
раз говорил: «В богадельню /не пойду! – и верил: – У меня была тяжёлая
жизнь, будет лёгкая смерть...» Но человек, подкошенный болезнями, тем более
оставшись в одиночестве, потеряв всех родственников, увы, не волен выбирать.
Вспомним Евангелие: «Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда
хотел; а когда состаришься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя,
и поведёт, куда не хочешь». Когда я узнал, что снимается такой фильм,
подумал (исходя из того, что в искусстве в принципе нет запретных тем): «В
духе евангельской притчи может что-то получиться, если подойти тактично».
Но, узнав, что режиссёру Рудакову, когда он начал работу над фильмом, было
всего 24 года, подумал: какая притча? Что может знать юноша – о старости? И,
посмотрев фильм, пришёл к выводу: режиссёр решил просто «поиграть»
трагической судьбой Варлама Тихоновича в усладу своих творческих амбиций. Он
нагромоздил в полуторачасовую картину весь небогатый и поверхностный
литературно-кинематографический багаж – и только. Тут смешались и отголоски
реальности, и фантастика, и символика (ложная и манерная впрочем,
заимствованная у многих). Временами кажется – например, в сцене, где старика
Шаламова в доме престарелых хлещут плетью (!)что вдохновлялся автор
фильма... маркизом де Садом.
В начале фильма цитата из «Ожидания Годо»: два старика в «доме призрения»
кого-то ждут и обмениваются полубессмысленными фразами. Для чего эта сцена?
Ни художественно, ни реально (если иметь в виду, что Шаламов ни с какими
соседями там не общался) она ничем не мотивирована. Режиссёр хотел заявить,
что он «идёт путём Беккета», т.е. драмы абсурда? Но это, увы, слишком уж
примитивно и наивно. По крайней мере, во Франции, в Каннах, куда, как я
полагаю, изначально наметил дорогу своей картине юный амбициозный режиссёр
(вкупе со своими промоутерами), его просто засмеют с этим русским ремейком
знаменитого «Годо».
В фильме есть весьма красноречивая и символичная сцена, где два героя:
русский «искатель» рукописей Шаламова (Фёдор Лавров) и француженка –
возможно, сотрудница посольства (Мириам Сехон) – на тайной встрече в
гостинице обмениваются репликами на чистейшем парижском диалекте. Субтитры
дают краткий перевод:
– Как он?
– Ему поставили диагноз «деменция». Его изолируют.
– Мне страшно уходить.
– Сюзанна, ты возьмёшь эти книги?
И Сюзанна решительно укладывает папку с рукописями Шаламова к себе в
чемодан...
Весь смысл этой сцены легко читается: о прекрасная Франция, единственная
хранительница настоящей свободы, только ты можешь спасти погибающего
Шаламова от забвения! И ты выполнишь свою историческую миссию!
Разве может устоять от таких комплиментарных пассов жюри Каннского
фестиваля?
Такова, на мой взгляд, весьма прозрачная логика молодого режиссёра. Чего в
ней больше –
наивности или цинизма, – судить читателям.
– Почти детективная история...
– Настоящий детектив впереди. Помните «Отмытый роман» Ивана Толстого о том,
как ЦРУ занималось публикацией «Доктора Живаго» Пастернака? С Шаламовым было
нечто подобное, но гораздо запутаннее. Скажу о самом важном – об источниках
фильма Рудакова. Они берут начало в вульгарном жёлтом литературоведении,
ныне широко распространённом в интернете. Конкретно речь идет о жёлтом
шаламоведении, базой которого является один из анонимных блогов в ЖЖ (о его
тенденциозности, кроме прочего, ярко свидетельствует эпатажно провокационный
«жовто-блакитный» флаг, сопровождающий никнейм блогера). Шаламова здесь
используют в своих целях, ориентируясь на старые и новые западные
стереотипы, а также на вкусы российского либерального «прогрессивного
человечества» («ПЧ» – как презрительно называл его Шаламов). Автор блога
развязно, по-хамски отзывается обо всём, что делается в научном
шаламоведении, начиная с трудов наследницы авторских прав Шаламова И.П.
Сиротинской. Он считает, что подлинными спасителями литературного наследия
писателя являлись кружившиеся вокруг него перед смертью разнообразные
диссиденты и зарубежные корреспонденты. Вот из этой жёлтой информации и
соответствующей ей идеологии и набрал материал для своего фильма Рудаков.
На всех пресс-конференциях режиссёр прямо признаётся, что сюжет картины он
нашёл в интервью, которое в 2015 году дал упомянутому блогу один из
диссидентов советских времён, живущий ныне в Амстердаме, Владимир Рябоконь.
Он долго был в тени, и вышел из неё лишь недавно, очевидно ради того, чтобы
на склоне уходящих лет рассказать городу и миру о своей, так сказать,
«исторической роли» в публикации произведений великого писателя на Западе.
Рудаков сделал Рябоконя одним прототипов Анатолия Сергеевича (того, что
играет Лавров) – благородного и бескорыстного «искателя» и «спасателя»
рукописей Шаламова. На самом же деле роль Рябоконя, да и его личность,
весьма сомнительна. В том же интервью он откровенно признался, что ещё с
1970-х годов был тесно связан с американским посольством в Москве. Об
изданной впервые в Лондоне в 1978 году (на деньги ЦРУ, между прочим) книге
«Колымских рассказов» Шаламова хвастливо говорил: «У меня было экземпляров
пятнадцать этой книжки. Свежие, пахнущие типографской краской, только что
получил из американского посольства и по адресам их, соответственно,
развозил...» На правах платного агента или кого-то иного? Хочется уточнить.
Эти детали и вопросы, разумеется, сильно мешают концепции «рыцаря-
подвижника», и потому Рудаков закрыл на них глаза. А вот романтические басни
Рябоконя о том, что он якобы часть рукописей получил от самого Шаламова
(где, в «доме призрения»?) и тот дал ему адреса, где лежат остальные
рукописи (и по этим многим адресам, включая другие города, Рябоконь якобы
ездил), – режиссёр принял за чистую монету. И раскрутил их почти на
полкартины – с ездой на мотоцикле по неизвестным квартирам, с испуганными
глазами женщин, открывающих тайники, с мелодрамой дачной любви и прочая.
Между тем в начале 1980-х годов, когда Шаламов медленно угасал в доме
престарелых, основная часть его рукописей уже хранилась в надёжном месте – в
ЦГАЛИ, куда он их передал через И.П. Сиротинскую, оставив ей завещание; ещё
в 1966 году Шаламов сам поставил заслон бесконтрольному распространению
своих произведений в самиздате. «Самиздат, опаснейший среди призраков,
отравленное оружие борьбы двух разведок, где человеческая жизнь стоит не
больше, чем в битве за Берлин» и «Шесть лет я сижу в полном одиночестве и не
выпускаю ни одной рукописи из стола» – дневниковые записи начала 1970-х.
Следовательно, все рукописи (и машинописи), публикацию которых Рябоконь
ставит себе в заслугу, – в книге «Воскрешение лиственницы», изданной в 1985
году в Париже, в издательстве «ИМКА- Пресс», принадлежавшем Н.А. Струве (и
тоже финансировавшемся ЦРУ, об этом свидетельствовал даже В. Войнович), –
могли быть добыты только незаконным путём. Либо путём кражи, либо путём
скупки краденого.
– Это уже криминал.
– Известно, что в сентябре 1978 года, когда Шаламов был в Ялте в Доме
творчества и там заболел, из его квартиры были вынесены и увезены на такси
несколько сумок с рукописями. Известны и лица, которые осуществили эту
акцию, – знакомый Шаламова философ Юлий Шрейдер и книголюб Людмила Зайвая,
помогавшая тогда писателю по хозяйству. Они потом объясняли, что хотели
«спасти» рукописи. Но когда Шаламов вернулся, они ему ничего не возвратили.
Не реагировали они и на требования И.П. Сиротинской. В результате рукописи
(точнее, фотокопии машинописей) поздних произведений Шаламова, конца 1960-х
– начала 1970-х годов, и ушли за границу, в Париж. Кто, кому и сколько
платил на разных этапах этой «операции», установить, конечно, невозможно, но
ясно, что всё это делалось отнюдь не на благотворительных началах. Как можно
полагать, судя по составу парижской книги «Воскрешение лиственницы»,
Рябоконь делал фотокопии в одном месте – на квартире Шрейдера. Об этом
говорит тот факт, что в 1998 году, незадолго до своей смерти, философ
(принявший католичество и, видимо, почувствовавший, какой великий грех он
совершил) всё-таки вернул забранные себе поначалу материалы – принёс в РГАЛИ
к И. П. Сиротинской два чемодана машинописей, основная часть которых
совпадает по составу с парижским изданием 1985 года. А вот Людмила Зайвая
так ничего и не вернула – её часть шаламовского архива (сравнительно
небольшая и менее ценная) со временем оказалась в руках известного
коллекционера и бывшего «правозащитника» Сергея Григорьянца, который под
разными предлогами до сих пор отказывает даже в знакомстве с материалами. Об
этом есть видеозапись, выложенная на ютьюбе. Как я полагаю, законных
оснований для присвоения и удержания у себя шаламовских материалов
Григорьянц не имеет, и ему на склоне лет пора последовать примеру
Шрейдера...
– Помимо воли режиссёра выход фильма обнажил много острых вопросов,
связанных с наследием Шаламова.
– Именно так. Реальность всегда сопротивляется любым фантазиям, а в
беспримерно трагической судьбе Шаламова – особенно. Ведь не было
во всей русской, да и мировой литературе примера, когда бы писателя так
беззастенчиво грабили и спекулировали его произведениями. И тон здесь
задавал, конечно, Запад, использовавший «лагерную» тему в СССР в своих
политических целях. Так было и в годы холодной войны, так, по существу,
продолжается и теперь – в информационной войне против России.
По фильму получается, что Запад (в лице Франции), публикуя Шаламова,
выступал только как благодетель. Но надо подчеркнуть, что писатель за все
пиратские публикации своих произведений на Западе не получил ни копейки. А
ведь это могло значительно облегчить его старость – скажем, он мог бы нанять
сиделку, вместо того чтобы отправляться в «богадельню». Напомню, что его
поместили туда в мае 1979 г., и тут-то и началась та самая история, которая
крайне искажённо отражена в фильме.
Сам Шаламов в исполнении Александра Рязанцева – единственное исключение в
этом плане (ввиду поразительной похожести актёра на писателя), но всё, что
сконструировано режиссёром, – насквозь фальшиво. Ключевая сцена, где бальной
Шаламов прошёптывает свои последние стихи герою Лаврова, может показаться
правдоподобной только тому, кто не знает подлинных фактов о записи этих
стихов. Кстати, я достаточно подробно рассказал об этом в комментарии к
шаламовской «Библиотеке поэта», где чётко отделены зёрна от плевел. Зёрна –
это стихи, записанные И.П. Сиротинской, приходившей навещать поэта: она
хорошо понимала его речь даже в болезненном состоянии и к тому же владела
стенографией. Именно её записи, вполне адекватно запечатлевшие поэтическую
мысль и ломкую гармонию стиха Шаламова, вошли в академическое издание.
Записи же другого посетителя, Морозова (он является вторым прототипом героя
Лаврова), абсолютно непрофессиональны и показывают Шаламова явно
душевнобольным. То, что Морозов наскоро опубликовал их в 1981 году в
парижском «Вестнике русского христианского движения», редактировавшемся Н.А.
Струве, говорит о главной черте Морозова – склонности к сомнительным
сенсациям. Нелишне заметить, что парижская публикация и спровоцировала
перевод Шаламова в январе 1982 года в интернат для психохроников, где он
сразу скончался...
Самое странное (и вызывающее!) со стороны режиссёра – он нигде, даже
намёком, не обозначает огромную роль Сиротинской в жизни Шаламова, в том
числе в период его пребывания в доме престарелых. Все женские образы фильма
какие-то фантомы, почерпнутые из мифов жёлтого шаламоведения. Между тем
именно Ирине Павловне адресовано стихотворение «В гулкую тишину / Входишь
ты, как дыханье», которое прошёптывает в фильме Шаламов. Она его и записала,
а не Морозов. Выходит, что режиссёр совершил здесь обыкновенный подлог...
Надо заметить, что Сиротинской, самому верному другу великого писателя,
принадлежит и самая точная оценка ситуации, созданной вокруг больного
Шаламова нашествием к нему доброхотов-диссидентов: «Бедная беззащитная
старость его стала предметом шоу».
Как представляется, эту оценку можно целиком отнести и к фильму Рудакова,
изменив только слово «шоу» на «киношоу»...
– Бог с ним, с киношоу, кто только и как только не использовал Шаламова! В
кинотусовке принято считать, что он был диссидентом, антисоветчиком, но ведь
это не так?
– Варлам Тихонович был очень прямым человеком и не любил экивоков. В
известном письме в «ЛГ» 1972 года с протестом против западных публикаций
«Колымских рассказов» он заявил открыто и даже с вызовом: «Я честный
советский писатель». С вызовом – потому что уже тогда некоторые колебавшиеся
туда-сюда литераторы стеснялись называть себя советскими (а многие ныне
живущие считают это чуть ли не позором). Но Шаламов не стеснялся и тем более
не лукавил. Его письмо было абсолютно искренним, и оно поставило
окончательную точку в его разрыве с диссидентством, с некоторыми деятелями,
с которыми он раньше поддерживал отношения (Солженицыным, Н.Я. Мандельштам).
Конечно, Шаламов не был ортодоксом, но даже он, прошедший лагерную Колыму,
не считал, что Колыма и только она олицетворяет советскую историю и
советский строй жизни. Ещё в 1961 году (после полёта Ю. Гагарина) он писал:
…Около спиленных
лагерных вышек
Жизнь поднимается
выше и выше.
Всё здесь испытано,
всё нам знакомо,
Всё – от концлагеря
до космодрома.
Всё – и трагическое, и героическое – сплетено неразрывно! И надо это принять
как данность, как судьбу России, считал Шаламов. Разумеется, он желал
перемен в стране, но его уникальный лагерный опыт познания «зыбкости», как
он говорил, природы человека, её податливости растлению и всем другим формам
зла заставлял его крайне настороженно относиться к любым прожектам
радикальных перемен, которые носились в воздухе в позднем СССР. При этом
Шаламов очень остро и трезво чувствовал все токи мировой политики,
«Бжезиньский и прочие хитрожопые подстрекают. Им надо обязательно крови», –
писал он. И делал вывод: «Возвратиться может любой ад, увы. Условия могут
повториться, и блатарская инфекция охватит общество, где моральная
температура доведена до благополучного режима, оптимального состояния». Мы
ведь все пережили «моральную температуру» 1990-х и во многом переживаем до
сих пор, не так ли? Шаламов – философ, пророк, давно пора осознать его
именно в этом качестве, а не в качестве только «обличителя сталинского
режима», как трактуют некоторые. Сам он подчёркивал: «Колымские рассказы» –
это, в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе». Тем самым
утверждая, что настоящая литература – это прежде всего человековедение, а не
политика.
– После награждения Светланы Алексиевич стала особенно очевидна роль
политики в Нобелевской премии. Как Шаламов относился к русским нобелиатам,
пострадавшим значительно меньше от сталинского режима, но удостоенным
значительно больших зарубежных почестей?
– Шаламов прекрасно понимал зависимость присуждения Нобелевских премий от
политической конъюнктуры. Литературные достоинства, художественные открытия
перестали быть главным критерием – он особенно ощутил это после присуждения
премии Солженицыну в 1970 году, когда заявил (в письме Кременскому), что
«Нобелевский комитет ведёт арьергардные бои», А самого Солженицына немного
позже, после выхода «Архипелага», назвал прямо – «орудием холодной войны».
Между прочим, в это время, в середине 1970-х годов, Шаламов начал сочинять
пьесу «Вечерние беседы», герои которой – русские писатели, лауреаты
Нобелевки: Бунин, Пастернак, Шолохов, Солженицын (до Бродского и Алексиевич,
естественно, не дошло). Этих героев Шаламов поместил в камеру Бутырской
тюрьмы, где сидел сам когда-то, заставил их вести философские дискуссии и
иногда заниматься тюремным трудом – пилкой дров. Сарказм писателя потрясающ:
у него «соцреалисты» (Шолохов и Солженицын так автор их сближает) не хотят
пилить двуручной пилой с «модернистом» (Пастернаком)... Но суть не в этом.
Главным распорядителем Нобелевки Шаламов со свойственной ему прямотой
считает не шведский комитет, а Америку. Вот его авторский монолог,
включённый в пьесу: «Америке не нужны праведники. Ей нужны раскаявшиеся
грешники. И не потому, что раскаявшиеся грешники больше знают из тактической
кухни великих преступлений и могут об этом свидетельствовать на форуме, –
просто грешник чувствует себя обласканным, благодарно, верно ему служит.
Праведник и так будет праведником, будет сражаться из-за чести. Подкупать
его не надо, даже опасно. А вот изменника, если ему доплачивать, – <надо>, а
чем дороже, тем он ценнее, тем больше получается рекламы».
Шаламов назвал пьесу «фантастической». Но не правдивее ли она
приснопамятного Беккета?
|
