|
Михаил Дмитриев, которого Отечественная
война 1812 года застала подростком, вспоминал: «Надобно и то сказать, что
после 1815. года вся Россия ожила новою жизнию! Всем было легко и свободно,
и все веселилось». Но это было не совсем так.
Константин Батюшков вернулся с войны (а это была его третья военная
кампания) растерянным, погруженным в себя. На долгом возвратном пути он
потерял всю радость от взятого Парижа. Сознание исполненного перед
Отечеством долга не утешало его.
Он остался равнодушен к празднику в честь победы. А ведь там исполнялось
песнопение Бортнянского на стихи Батюшкова. После этого государыня прислала
Батюшкову бриллиантовый перстень. Поэт его не надел, а отослал сестре
Вареньке.
Ликование он счел кощунством: столько жертв, столько горя, столько
сирот—чему тут радоваться?
Бравурные вирши отсидевшихся в тылу стихотворцев вызывали у него отвращение.
Война давно стала для него абсолютным злом, и всякое украшение этого зла
бантиками было ему отвратительно.
С недоумением читал Батюшков в газетах хвастливые реляции. Еще из армии он
писал другу: «Не могу простить нашим журналистам их вранья, от которого я
болен сделался...» (в письме Гнедину из Веймара 30 октября 1813 года).
В дневнике Батюшков с горечью сетует: «Простой ратник, я видел падение
Москвы, видел
войну 1812, 1813 и 1814-го, видел и читал газеты и современные истории.
СКОЛЬКО ЛЖИ!» Последние два слова он выделил прописными буквами.
Батюшков никак не мог найти себя в мирной жизни. Бедность, долги, заботы о
том, чем жить. Родовое имение заложено в ломбард.
Заботливый Гнедич берется устроить Константина в один из департаментов, о
чем и сообщает другу. На это Батюшков неожиданно взрывается: «Человеку,
который три войны подставлял лоб под пули, сидеть над нумерами из-за двух
тысяч и пить по капле все неприятности канцелярской службы?.. Из-за двух
тысяч!!! Ничего не хочу, и мне все надоело. Жить дома и садить капусту я
умею, но у меня нет ни дома, ни капусты...»
Теперь из всех древних поэтов ему ближе всего Данте, и он собирается
переводить «Ад» прозой. Каждый день читает Библию и думает о переложении ее
на современный литературный язык.
Батюшкову всего двадцать восемь, а он чувствует себя стариком. Два года
войны приравнивает к двум векам.
В письме Жуковскому так и пишет: «Два века мы прожили с того благополучного
времени. Я сам крутился в вихре военном и, как слабое насекомое, как
бабочка, утратил мои крылья...»
Батюшков вдруг обнаруживает, что и после всех несчастий, причиненных
оккупантами, после надругательств над верой—самым святым, что есть у народа,
— Наполеон по-прежнему остается кумиром дворянской молодежи. Тиран,
принесший столько горя, вовсе не повержен в русских умах: ему поклоняются,
его бюсты и портреты в моде, ими украшают кабинеты.
Батюшков чувствовал, что за очередным поворотом истории уже притаился
невидимый пока никому Смердяков: «В двенадцатом году было на Россию великое
нашествие императора Наполеона.., и хорошо, кабы нас тогда покорили эти
самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к
себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».
Но это будет потом, а пока Батюшков с болью пишет Вяземскому: «Мы ходим по
развалинам и между гробов. А Наполеон живет, и этот изверг, подлец дышит
воздухом...»
Мысли Батюшкова, его душа —еще на войне, с погибшими товарищами. Он пишет
элегию «Тень друга» памяти Ивана Петина, павшего в «битве народов» под
Лейпцигом в числе 22 тысяч русских воинов.
Это стихотворение-реквием тронуло читающую Россию. Строки огромной
эмоциональной силы и небесного совершенства были посвящены не великому
полководцу, а просто русскому офицеру.
Появление «Тени друга» в «Вестнике Европы» стало моментом истины для
наиболее восприимчивой и совестливой части русского дворянства. Поэтическое
осмысление Батюшковым гибели друга озарило его современников пониманием
ценности жизни «простого» человека. Смерть на поле боя, до того считавшаяся
печальной, но рутинной жертвой, неразличимой среди тысяч других смертей,
впервые в русской литературе стала осмысляться как утрата целой вселенной,
как потрясение всего мироздания. «И вдруг... то был ли сон?., предстал
товарищ мне, погибший в роковом огне...»
Отсюда, с Батюшкова, открылся прямой путь к Толстому, к Андрею Болконскому и
Пете Ростову. К стихам Твардовского:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте, На левом,
При жестоком налете...
|
