|
Приближается 100-летие Виктора Петровича Астафьева — выдающегося русского писателя, одного из самых ярких представителей сибирской прозы.
В его человеческой и творческой судьбе многое напоминает путь Максима Горького. Самоучка. Тяга к сочинительству проявилась в детстве. Астафьев вспоминал: «Моя бабушка Катерина, у которой я жил, когда осиротел, меня называла “врушей”... На фронте даже от дежурств освобождали ради этого».
Бабушке и дедушке—поклон от обоих писателей! Как и Алеша Пешков, Витя Астафьев рос полусиротой (мать утонула в Енисее, когда мальчику было 6 лет), воспитывался в семье деда и бабки. Как и Пешков, подростком ушел «в люди», «университетов» не кончал, обучаясь в «своих». Оба начинали как провинциальные журналисты.
Но есть в их судьбах важное различие. Горький, уже будучи знаменитым писателем, в Первой мировой войне не участвовал. Никому еще в стране не ведомый, кроме собственной, разбросанной по Сибири родне, Виктор Астафьев пошел на вторую русско-германскую добровольцем. Шоферил, служил связистом, артразведчиком, воевал на Курской дуге, в Польше. Был тяжело ранен.
Астафьев — едва ли не единственный солдат (даже не лейтенант), поднявшийся на самую вершину литературного Олимпа. Но о войне долго молчал. Потом появилась повесть «Пастух и пастушка» — не о войне даже, а о любви на войне, с настолько загадочной метафизикой, что и сам писатель (его собственное высказывание) не до конца ее понимал.
И только последнее крупное произведение — роман «Прокляты и убиты» — замышлялось именно о войне.
В ней есть нечеловечески страшные страницы. И может быть, именно это стало причиной того, Астафьев не дошел до финала, и незаконченная книга рассыпалась на несколько повестей из послевоенного времени.
Среди них — повесть «Веселый солдат». Шедевр, равный лучшим образцам астафьевской прозы. Отчего произошло так? Не оттого ли, что природа астафьевской музы—в сердечном отношении к миру, в сопричастности чужим страданиям, а не в обличении обстоятельств, вызывающих эти страдания, и плохих людей, создающих эти обстоятельства?
В самом совершенном, на мой взгляд, произведении Астафьева, повествовании в рассказах «Царь-рыба» есть только один явно отрицательный персонаж — «сверхчеловек» Гога Герцев. Мелькают еще хамоватые рожи «хозяев тайги», насилующих природу ради шальных денег, и какие-то невнятные «туристы», которых писатель собирательно ненавидел, не признавая, что городской человек тоже имеет право на глоток чистого воздуха и что город коптит небо и отравляет воду не только для собственной услады, но и для развития деревни тоже. Однако и Герцев в итоге вышел какой-то несчастненький... Пожалеть его, из-за своего каприза едва не угробившего девушку Элю, может, и нельзя, но и ненавидеть нельзя. Не дает нам Астафьев этой возможности. Нет этого в его писательской природе.
Что отличает его персонажей и автора как лирического героя своей прозы? Потрясающие такт и деликатность! И вместе с тем какое-то свойское, «коммунальное» отношение к персонажам. Да и какие они ему «персонажи», эти «братаны Коляны» с коричневыми обветренными лицами? У них и слова, и жесты такие же, как у их автора.
Я думаю, что для Астафьева не существовало проблемы так называемой «национальной идеи». Какая еще, прости господи, «идея»? Вот заботы чалдонских ребятишек, выбравшихся из душной избы после нескончаемой зимы на свет Божий и собирающих на припеке дикий лук, щавель, а если повезет, то и яйца крякв и куликов, — это живое, трепетное, сердечное!
Поздние рассуждения Астафьева в слишком многочисленных интервью о русском характере, его отрицательных качествах, да простят меня поклонники Виктора Петровича, были... не то чтобы неверны, но отличались каким-то удручающим однообразием. Это была, допустим, правда. И пьют у нас по-свински, и воруют своё же, и работать без прямой нужды или без палки не хотят. Сложная страна, трудный народ! Только правду эту на хлеб не намажешь, и людям, в который раз обманутым и оттого сильно обозлившимся, делать с этой правдой решительно нечего.
Трудиться? Да разве они не трудились? Разве сам же Астафьев не показал, каких трудов стоило нашему человеку выжить и вырастить детей, некоторые из которых потом становились великими учеными, артистами, писателями, нобелевскими лауреатами? Там, где Астафьев показывает, как солят капусту, копают картошку, ловят рыбу и варят уху «на Боганиде», то есть занимаются самым простым и самым Божеским делом (и оттого пусть и не часто, но озаряет этих людей, по словам писателя, «сердечное высветление»), — вот за это свидетельство, за этот бесценный опыт он и удостоился не одного благодарного читательского поклона. Потому что это и есть свидетельство за человека перед Богом. Не адвокатура. Свидетельство.
Да, человек в беде... Да, история человеческая все больше становится «печальным детективом», где уже нельзя различить жертв и преступников. И выхода из этой ситуации, если смотреть правде в глаза, пока нет.
Однако история не шахматы, где либо выигрывают, либо проигрывают, либо смиряются на ничью. Она — бесконечно сложная сумма личных опытов, которые так великолепно умел изображать Астафьев, сам до конца не зная, как к этим людям относиться, но сердечно чувствуя неслучайность их бытия.
Человек не может быть просто «проклят и убит». Все творчество Виктора Петровича мудро возражало против этого.
|
