|
Беседа с хранительницей поселка Двиница и удивительного языка предков
Татьяна Короткова с детства играет на баяне и сочиняет стихи, не раз побеждала на фестивалях народной песни и выпустила более десяти книг о вологодском крае. Она много лет собирает и составляет словарь диалектов Междуреченского района, своего рода энциклопедию малой родины.
Но, пожалуй, главное занятие Татьяны Георгиевны – спасение Двиницы, поселка сплавщиков леса. Когда-то там жила почти тысяча человек, а к 2009 году никого не осталось. И тогда Короткова решила перезимовать в Двинице. Вдвоем с собакой.
Пришлось трудно, но выдюжила. Подала пример землякам. Через год зимовщиков было уже трое. Потом четверо, пятеро... Так потихоньку жизнь стала возвращаться в поселок.
Правда, последние две зимы Татьяна Георгиевна проводит в Вологде. На то есть причины...
О палисаде и цевокалках
– Шел к вам на интервью, все искал взглядом дом, где резной палисад.
– Ну, я-то живу на окраине, а тебе надо смотреть поближе к нашему кремлю. Там есть центр ремесел, он так и называется – Резной палисад». И специальные туристические маршруты давно разработаны. Все, как в песне:
Где же моя темноглазая, где?
В Вологде-где-где-где,
В Вологде-где.
В доме, где резной палисад.
– Удивительно, что стихи, ставшие визитной карточкой вашего города, в 1956 году сочинил чужак, уроженец Луганска Михаил Матусовский.
– А чему удивляешься и почему говоришь, что чужак? В Великую Отечественную Матусовский воевал на Северо-Западном фронте, наверное, проезжал Вологду...
Но песня ведь не сразу стала шлягером. Может, с первым исполнителем не угадали или аранжировка была не та. Мелодия полетела с «Песнярами», а это уже середина семидесятых годов.
Вот и получается: стихи в Вологде написал луганчанин, музыку сочинил нижегородец, прогремела песня с белорусами, а все вместе это называлось Советским Союзом, нашей общей родиной.
Минувшим летом мы ездили в Новосибирск для участия в фестивале «Играй, гармонь!», на каждой остановке выходили на перрон и обязательно пели «Вологду». Тут же собирались зрители, подпевали хором. Фотографировались. Мы и плясать начинали. Баянисты у нас удалые – с переливчиками и переборчиками, весело танцевать-то под них...
– А что за фестиваль?
– Проводился уже в седьмой раз. Он посвящен памяти Геннадия Заволокина, композитора, баяниста, народного артиста, который много лет вел на телевидении программу «Играй, гармонь любимая!». Геннадий Дмитриевич трагически погиб в автокатастрофе в 2001 году. На 95-м километре от Новосибирска есть так называемая Заволокинская поляна, она рядом с местом аварии.
Я была и на первом фестивале, и на втором. Начинался как всероссийский, стал потом международным. В этот раз мы поехали большой командой. Нам выделили бесплатный вагон, там и разместилась вологодская делегация. В Ярославле больше часа стояли, пока перецепляли к другому поезду. Потом были Киров, Пермь, Екатеринбург, Тюмень, Омск... Почти трое суток в дороге, но время пролетело незаметно.
А на поляне нас накрыло 42-градусной жарой. И ведь каждую минуту требовалось быть на стреме, чтобы выступление не пропустить. Баян в одной руке, гармонь в другой, семьдесят прожитых лет за плечами...
Но ничего, справилась. Там атмосфера располагающая, соборность, дух поднимающая. Понимаешь ли, о чем толкую? Ни одного окурка за все дни не видела, худого, грубого слова ни от кого не слышала. И воздух чистый, божественный. Хочется бывать на поляне, общаться. Не надо никаких призов, достаточно увидеть, как люди умеют встречать – с широко распростертыми руками. Вот и души так – нараспашку. Ждут всех. И гости едут, множатся. Самому младшему участнику в этот раз было четыре года, а старшему – за девяносто.
Народ со всей Сибири и из центра России подтягивается. Лишь бы посидеть, послушать заволокинцев.
– Вы что пели?
– О войне.
Не мне говорить о далекой прошедшей войне.
Со мною никто, уходя на нее, не прощался.
Мне лишь повезло, что отец по великой стране
Живым, хоть и раненым, к маме моей
возвращался.
А надо ли мне говорить о проклятой войне?
Не помню, чтоб трезвым отец
вспоминал о пехоте,
Об Орлике, самом любимом трудяге-коне,
Пристреленном папой в чужом,
безнадежном болоте.
Но я расскажу о своей, не чужой мне войне.
О там, как от слез моя бабушка крепла,
в печали,
А мамины братья, погибшие без вести, мне
Во сне улыбались и сон мой в ладонях качали.
Я молча склоняюсь к живому навеки огню.
Все чаще хоронят солдат, дни рождений
все реже.
И не потому ль к великому майскому дню
Так алы тюльпаны, так неиссякаемо свежи?
Помянем сейчас всех павших за нас,
За дом и за Русь, за прежний Союз.
Бела и красна такая одна
Живи без войны – весна.
Вот это спела под баян, а под гармонь – цевокалки, частушки.
– Что за слово чудное?
– В нашем Междуреченском районе так говорят: цево. «Цево делаешь-то?» Кто-то чокает, а у нас, значит, цокают.
Или вот еще: «Пойдем в лес по целики». Целик – гриб-подберезовик.
У меня же в последние годы вся работа связана со словарями, с диалектами, с цевокалками разными.
Об отце-фронтовике и конечной станции
– Почему стали этим заниматься, Татьяна Георгиевна?
– Какое-то время назад пришла в областной архив. Уж такая взяла охота в родословную проникнуть, в слои вековые! Просидела полгода, каждый день ходила. Не скажу, будто сильно углубилась, но все же выяснила, кем были мои прадедушки. Я ведь раньше даже и про дедушек не больно-то знала. Один умер в тридцать лет, оставив после себя двух сирот, другой ушел в тридцать шесть, и бабушка сама воспитывала шестерых детей. Я про нее книгу написала – «О бабушкином царстве». Дед был царским солдатом, служил в Петербурге. Как приедет в отпуск, так и озаботит ее новым ребенком.
Она по вере жила, по-божески, абортов не делала, всех рожала.
В бабушкином царстве у веселой речки
Взяла и родилась я счастливо на печке.
Омывали росами деревенской ночи,
Месяц над покосами песню мне пророчил.
Песню сокровенную, всех других дороже.
На тебя похожа я, бабушка Надёжа.
Вот и получается, что начинала я с родословной своей семьи, постепенно увлеклась, отвлеклась и стала интересоваться всем, что к моей малой родине имеет отношение.
– Вы же в детстве начали писать?
– Не сама, что-то маленько мною руководило. После четвертого класса почувствовала: нужно уединяться с бумагой и карандашом. Мы перестраивали дом, соорудили на чердаке небольшую горенку, папа сказал: это для тебя, Танюша. Я ведь младшая в семье, а еще четыре брата. Было бы, может, и больше, но у отца судьба, как у многих в тридцатые годы. Он в тюрьму попал, по наговору отсидел три года в Сибири. Потом армия и сразу война. Папа прошел всю Великую Отечественную, вернулся только в 1946-м.
Комбат, капитан-артиллерист. Оставляли дальше служить – отказался. Однополчане потом приезжали, рассказывали, что папа частенько ходил в разведку для рекогносцировки (запомнила это словечко с фронта). Лично проверял точность ударов, подбирался так близко, что слышал немецкую речь. Уцелел. Говорил так: «Два ранения имею и контузию».
Гера, брат, родился в 1937-м и не видел отца девять лет. Когда тот пришел с войны, Генрих очень долго привыкал к нему, сторонился, как чужого дядю. Папу звали Георгием Константиновичем. Как Жукова.
Жорку, еще одного брата, назвали в честь отца. Если бы тот погиб на фронте, имя носил бы сын. А в итоге получилась трагедия наоборот: папа-то вернулся домой, а Жорка сгорел в 29 лет. По комсомольской путевке уехал в Северный Казахстан, строил металлургический завод и, выручая товарища, жизнь отдал. Моментальная смерть.
Я родилась в 1953-м. Поскребыш. Отец очень тяжело отходил от фронта. Сейчас солдатики побудут на передовой, и их отводят в тыл на восстановление психики, а тогда мужики все несли в семью. Много пришлось перетерпеть маме. Папа вскакивал ночью и орал: «Огонь! Батарея, огонь!» Долго так кричал, не один год. И голова из стороны в сторону тряслась...
Отступал он от Бреста, где служил с моим дядей, маминым братом Алексеем Михайловичем Паныгиным. Так совпало. Но папе повезло, его в июне 1941-го отправили на учения в летние лагеря. И там их разбомбили. Даже боевых снарядов не было, только учебные. Отец успел отвинтить прицел у орудия и бросил в болото, чтобы из этой пушки уже не попасть в цель. Как в небо по воробью.
А Алексей Михайлович, дядя Леша, в Бресте остался. Они там тоже многие безоружными были. В кино показывали, как в кальсонах под немецкие пули выскакивали. Дядя Леша в плен попал. Раненый или нет, не знаю.
Но я разыскала его, несколько лет по разным архивам писала. Сначала черные крестики приходили, мол, без вести сгинул, не можем найти. Потом, наконец, пришло сообщение, что Алексей Михайлович Паныгин умер в концлагере Заксенхаузен. Мне сообщили: это территория Польши. Я долго собиралась, мешало то одно, то другое, потом купила билет. И вдруг говорят: надо ехать в Германию, нужный мне шталаг находился там.
Это был 2015 год, Европу заполонили беженцы из Северной Африки, Сирии. Меня стали отговаривать, мол, ну куда ты? А я думаю: паспорт дали, Шенген поставили, как-нибудь доберусь, язык до Киева доведет, Господи, прости.
Доехала до Ораниенбурга на поезде, это километров шестьдесят от Берлина. А уже оттуда отправилась в этот концлагерь, точнее, в музей при нем.
От вокзала пешком пошла, не стала ждать автобус. В интернете заранее все посмотрела, минут тридцать спокойным шагом. Иду, по сторонам гляжу и представляю, как моего дядю Лешу гнали под дулами автоматов по этой чистенькой улице. А вокруг деревья красивые стоят, дубы роняют желуди... У меня есть стихи про эту дорогу, потом их написала, когда вернулась. А тогда шла по улице, пока не уперлась в ворота, на которых выбито – Arbeit macht frei. «Труд освобождает».
Музей был открыт. Мною заинтересовался один из работников, доктор исторических наук. Взялся сам все показать, рассказать, открыл самые разные двери, только в помещение, где жил комендант, мы не попали. Я внимательно осмотрела то, что экскурсантам демонстрируют. И плац, где проходили ежедневные переклички, и последнюю станцию, на которой проводились массовые убийства. Там для пленных все заканчивалось...
Барака, где держали советских солдат, не осталось, его снесли. Вместо него сделали четырехугольник, по-немецки аккуратный, засыпанный кругленькими такими камешками. Я сфотографировала это место.
Спросила у сопровождающего, нельзя ли мне земельки взять. Я-то приехала со своей, предварительно сходила к могилкам бабушки Нади, Надежды Александровны, мамы, папы, с которым дядя Леша вместе в Бресте служил. Немец показал, где можно их земельку набрать и привезенную оставить. Посыпала крестиком в одном месте, в другом, потом себе немного взяла, где разрешили. Доктор этот сфотографировал меня, пообещал прислать снимок по почте. До сих пор жду. Не сдержал он слово...
Еще одно потрясение – лежащие недалеко от входа на территорию концлагеря камни. Под деревьями, все чистенько, красиво. Подходишь к одному, и он по-французски начинает говорить. Такой путеводитель. Второй камень рассказывает по-немецки, третий – по-английски. Спрашиваю: «Почему нет по-русски?» А немец отвечает, мол, никто сюда из России не приезжает.
Меня это больно укололо в сердце.
– Что перевод не сделали или что соотечественники там редко бывают?
– И то и другое. Объяснений много, но не будем углубляться, чтобы не уходить в политику...
О бабе Надёже и брате Гере
– Тогда вернемся в вашу родную Двиницу. Название красивое.
– Там речки-двойняшки. Двиница очень долго бежит почти параллельно с Сухоной, поэтому и район наш называется Междуреченским.
– Почти как Тигр и Евфрат.
– Именно! Когда в пятом классе изучали древний мир, Месопотамию (Междуречье), я думала, это про мои края написано. Слово-то родное. Получается, интерес к истории проснулся во мне еще в детстве благодаря царству Шумер и Вавилонии.
А любовь к поэзии я переняла у Генриха, старшего брата, того, что до войны родился, в 1937-м.
Он хорошие стихи писал. Перед тем как свой сборник издать, я выпустила подборку стихотворений Геры. Он тогда уже сильно болел. Сначала окончил высшее военное училище в Ярославле, потом академию в Киеве, одно время служил на полигоне Капустин Яр, получил там дозу радиации... Уволился в сорок пять лет, хотя, как и отца, Генриха уговаривали остаться, обещая дать звание полковника. Сказал, как отрезал: «Уйду и шинель сожгу».
Из армии пришел совсем слабым и умер относительно рано, в шестьдесят шесть. Уже лежачим был. До смерти не расставался со сборничком, который я напечатала. Назвали его «Журавли улетели». Прочитаю короткое стихотворение.
Положи нам, мама, в рюкзачок
На неделю сахару кусок.
Мы его разделим пополам,
Часть свою я Жоржику отдам,
У него хороший аппетит.
Чайник на столе стоит.
Если к чаю сахар повожу,
Я ему навеки удружу.
Может, не самые казистые строчки, но верные. Тогда все так жили, делились друг с другом последней коркой хлеба. Тем более с братом... Голодное было время, что и говорить.
Мужики-то все на фронте, а на печи сидели ребятишки из разных семей. У нас имелась корова, вот и приводили соседскую детвору – на спасение. Бабушка православная, всех подкармливала. Единственную ругань знала: «В омут вас глубокий, жопы поперешные!» Это когда спорить начинали, шалить и перечить. Ну, могла еще ухватом погрозить, но разве испугаешь? Голосочек-то тоненький... Никогда своей боли и страданий не показывала. Сильна духом была бабушка Надёжа. Всегда жила по христианским заповедям.
Двое сыновей с войны не вернулись, она ничего за них не получала, ни копейки. Без вести пропали, значит, никаких выплат. Одна дочь умерла в 53 года, другая–в 56. Четверых детей похоронила Надежда Александровна. Ослепла, последние шестнадцать лет жила в темноте. И хоть бы раз позволила себе на людях какую-нибудь грустиночку. Нет, держала стержень. Даже мой отец, комбат, грубиян, крепко уважал ее...
– Какое у него было образование?
– У папы-то? Семь классов. По тем временам – хорошее.
– А у мамы?
– Четыре. Считала, что и этого достаточно.
Зато нам, детям, дали возможность выучиться, на кого мы хотели.
Правда, я, пока в школе занималась, кроме уроков к гармошке сильно тянулась. Жоржик хорошо играл, но мне говорил, чтобы не трогала баян, а то, мол, испортишь. Он тяжелый, а я еще в четвертый класс ходила.
Но раз нельзя, значит...
– Надо.
– Верно! А если надо, значит, можно.
Мама уходила на скотный двор, никто не видел, я ставила баян на колени и начинала пиликать. Потом мама услышала, что пытаюсь подобрать мелодию, и подсказала песню «Выйду ль я на реченьку». Разучила я ее, а дальше легче пошло. Мама неплохо играла на балалайке, папа ловко обращался с гармошкой, любой мотив сразу подхватывал. У нас в семье все были музыкальные, включая братьев. Когда собирались вместе, пели на четыре голоса. На четыре!
В большой комнате, которая называлась зала, ни одной кровати не было, стол стоял, за ним в праздники семья сидела, слева висела черная тарелка – радио. Слушали концерты, театральные постановки. Патефон на почетном месте, пластинки. И цветы, много цветов. Мама их любила.
У бабушки была своя комната, по воскресеньям она часто пела. И никто не мог нарушить, помешать ее молитвам. В это время не разрешалось ни ходить, ни бегать. Я иногда заглядывала в дверь – очень хотелось! – смотрю, а бабушка на коленочках стоит и молится...
Еще помню, как нашла на чердаке папку на тесемочках, где было немножко стихов Геры и тетрадочка, в которой его рукой записано с десяток редких, необычных слов. Потом поместила их в свой словарь.
Я была в четвертом классе, а Гера уже учился в Ярославском артиллерийском училище, приезжал на побывку. Такое счастье, когда он гостил дома! Брат обязательно привозил всем подарки: то свитерочек, то пуховый платок маме. Папе вез сигареты «Звезда», целыми блоками.
А голос у него какой! Не в военные пойти бы ему, а в оперные певцы. Заслушаешься! Вставал у буфета, облокачивался, высокий, красивый, и начинал... Баритон очень сильный, волнами перекатывался.
Вернулся я на Родину, шумят березки встречные.
Я много лет без отпуска служил
в чужом краю...
Потом стихи читал. Мама плачет, папа скрипит зубами, чтобы чувства скрыть... У меня и сейчас к горлу поднимается ком. Любила я Геру, он почти на двадцать лет меня старше. Глаз с него не сводила. И сочинять что-то свое стала, видимо, в подражание брату. Собирать словарь – тоже.
О другодане, жубре и дробушке с пригогульками
– Мордофонистый – слово из его тетрадки?
– Ой, ты где это поймал? Да, Гера первым записал, я запомнила и потом повторила.
– Что это значит?
– Тут два смысла. Мордофонистыми называли крупнолицых парней, таких, знаешь, упитанных, щекастых. А второе значение – фасонистый.
Многие слова по-разному толковать можно.
Недавно посчитала: у одного глагола шестьдесят синонимов.
– У какого?
– Дербалызнуть. Вот тебе какой вариант на ум приходит?
– Накатить, сообразить на троих.
– Видишь! А можно иначе сказать: вломить, двинуть, садануть. Нюансов масса. Даже в Вологодской области. Поэтому и занялась диалектами. Сначала издала словарь Двиницы, моего поселка, а сейчас работаю над говором Междуреченского района. Там много всего будет.
– Мне вот слово у вас попалось – другодан. Не могу угадать, что такое.
– Это... пиво. Второй перегонки или разлива, не знаю, как точнее сказать. В алкоголе не разбираюсь.
– Думал, что-то с дружбой связанное.
– Не-не-не, ты с дружбаном перепутал. Это Другое.
– А жубря?
– Бабушка называла себя так, когда зубы-то от старости растеряла. Она любила меледу. Хоть это-то знаешь? Кедровые орешки, такие вкусные, жирные. Но они не очень мягкие, их надо грызть... У Надёжи зубов нет, вот и жубрила меледу. Деснами работала, деснами. Я спрашивала: «Бабушка, не больно?» Она отвечала: «Уже привыкла, они стали как каменные». Жубря, беззубая...
– Дробушки с чем едят?
– Неужели не видел, как дробят коленца, выбивают дроби? Когда частушки поют, пляшут по- разному. Спел, потом сплясал, еще цевокалка, а за ней опять дробушка...
– Пригогульки?
– Рассказульки всякие.
– Примерно то, чем мы сейчас занимаемся?
– Да-да, именно! А кто-то скажет: прималындышки... Все по-разному.
На самом деле, люди многое помнят. Хотя приходишь к кому-нибудь в дом, и первая реакция: ой, да я все давно позабыл. Начинаем разговаривать, вспоминать, и бортовой компьютер, который есть у каждого из нас в голове, постепенно включается... Там же все записано. Главное – всколыхнуть, знать, где искать...
И у меня иногда ни с того ни с сего всплывает что-то в памяти... Бывает, полешь зелененькую травку, разомнешь ее в руках, и вдруг так она пахнет коровьим молоком и детством! Ведь молоко на языке у коровы. Что покушает, тот вкус и будет.
Так и со словом. Лет сорок, а то и полвека не пользовалась каким-нибудь, а тут вдруг вспомнилось! Сижу часами, бабушек расспрашиваю... Старики – последние носители живой истории.
К Шуре Блиновой специально ездила в Северный Казахстан, в Петропавловск. На свои денежки. Мне ведь никто бесплатный вагон не дает. Шура говорит: «Танюшка, я думала, обо мне забыли. Я же пятьдесят лет назад уехала из Двиницы».
Ей далеко за семьдесят было. Вся седая, белая. Специально для встречи со мной сшила платье по старинке-то. Стол раздвинутый, большущий, будто не я одна приехала, а бригада лесорубов. Голубцов наделала, котлет, пирогов, арбузов нарезала. А я с поезда, качаюсь от усталости. Ночью улеглась, еле дошла до кровати и рухнула.
Утро еще не началось, мне спать охота, слышу, Шура, как челнок: туда-сюда, то окно откроет, то одеяло мне подоткнет...
Думаешь, почему так делала? Ей не терпелось, чтобы я побыстрее встала да продолжила с ней беседу. Хотела опять начать говорить с родиной. Нам, конечно, не хватило времени на все. Я сыграла, спела и Шуру тоже записала на пленочку. Ой, сколько у меня еще нерасшифрованных кассет-прямоугольников стоит! Море! Голоса моих земляков...
Ведь без слова, без языка-то любое государство погибнет. Это фундамент.
Отсюда силу беру, из любви к родной земле, из знания, что настоящим делом занята. Пытаюсь что-то уберечь, сохранить. Да и жалко людей-то, ведь так хорошо, дружно жили. И все уходят. Поселок-то ведь у нас расформировался. Раньше занимались лесосплавом. До тысячи народу прежде было, а в 2010 году я одна зимовала.
Лес-то весь вырубили. И людям сказали, мол, уезжайте, пока не поздно, скоро уже конец Двинице. А одно время даже хотели восьмилетнюю школу открыть. Ничего не получилось. И стал народ разъезжаться. Я не сразу опомнилась, дела были всякие, заботы, проблемы. Ну и работа, конечно. Потом спохватилась, стала осколки собирать. Кто-то в Вологду перебрался, в Казахстан, в Москву, в Ленинград...
С одним поговорила, с другим, с миру по нитке. Сегодня этих стариков давно уж нет в живых-то, а язык их остался, вот он – на пленках, в книгах. Я ничего не меняла, как говорили, так и записывала.
Конечно, верю, что Двиница сохранится, но все ведь шло к полному вымиранию. Последний житель, Юра Сковородников, уехал из поселка в марте 2009-го. И тогда мы с Масюткой, жила у меня бодренькая собачонка, решили там зимовать. До позапрошлого года непременно проводила зимние месяцы в Двинице. Сначала нас с Масюткой было двое. И две реки – справа и слева. Магазин за десять километров. Но даже не это главное, куда серьезнее, если врач вдруг в экстренном случае понадобится или медпункт.
Но все как-то получилось нормально, хорошо. Нет, не было страшно. Во-первых, жила в своем доме, где каждая щепочка родная. А во- вторых, когда с Богом, ты уже не одна.
А на следующий год Лешка Рябинин остался зимовать, потом Витя Волохов присоединился. Влад Кашин, Виктор Тихановский... Поэтому недолго я пробыла одним в поле воином. Подкрепление подтянулось. И, надо заметить, вовремя. Мужики, охотники да рыбаки, рассказывали: «Татьяна, годом ранее на твоем огороде видели волчьи следы. И в поселке их находили. А теперь зверюги на три километра не приближаются к Двинице». Значит, отпугнули мы их с собачкой...
О костре, катере, велосипеде и Цыроньке
– Но последний год вы там уже не зимовали?
– Надо было готовить книгу к изданию, в типографии ездить, доделывать, презентацию обставлять. Тут о любом ручье и бугорке написано, о каждой семье и человеке в ней. Большая работа! Вот и пришлось остаться в городе.
Но прошлым летом все равно провела пятнадцатую традиционную встречу «Двиницкий костер». Когда организовывала первую, люди собирались у моего дома. Сама обзванивала народ. Спасибо, откликнулись. Семьдесят человек приехали. Кто откуда – из Белгородской области, Московской, Архангельской, Ленинграда. Из многих мест Вологодчины – Сокол, Череповец, Кадников...
Когда встретились, дождик пошел. Забежали ко мне в дом, я развернула баян. Валька Кочеванов даже плясать вышел, хотя с ним раньше случился инсульт. Понимаешь, он с батожком еле дошел. Поселок-то не маленький. И лицо все перекошено, и говорит плохо, а потом сплясал в середине комнаты да частушку спел.
Нет, эти встречи, конечно, греют. Столько тепла мы подарили тогда друг другу.
Потом каждый год собирались, пока пандемия не началась. Пришлось перерыв делать. Кто-то умер за это время. А другие приехали, увидели, к примеру, что тополь упал на родной дом, крышу проломил насквозь. Четыре семьи жили, бревенчатый, хороший дом. Знаешь, как сердцу- то тяжело... Говорят мне: еще раз не переживем, больше не приедем. Несколько человек отказались, не смогли пересилить. А Коля Кулев попросил: Таня, ты хоть сфотографируй на память. А дом-то его уже просел, крыша дырявая. Снимок я сделала до Колиной просьбы, пока дом был с крышей. Говорю: теперь-то там уже по-другому. Несколько лет его звала, отказывался, мол, не поеду, тяжко на это смотреть.
– Сколько народу на последнюю встречу собралось?
– В 2023 году тоже дождик был. Я даже решила не заказывать катер из Шуйского, очень уж холодная погода стояла в конце июля. А земляки все старенькие, побоялась я звать, настырничать. Никого не обзванивала. В последний момент поехала, подумала, вдруг кто-нибудь не знает, что катер-то отменился. И действительно, одиннадцать человек собрались. А тут и свет в Двинице отключили. Один принес керосиновую лампу, другой – пироги, третий – плов. Посидели у меня в доме так душевно, по-старинному. Не передать!
– А что за катер?
– Его нельзя рекламировать, поскольку подвозить людей на нем не разрешено, не для пассажиров он. Не буду говорить название. Нас бесплатно привезли и доставили обратно в Шуйское, в райцентр. Моторист по доброте душевной отозвался. Если фамилию назову, подведу хорошего человека, он пострадать может. Я же по-человечески с ним договаривалась. Хотя в районе и так все знают, о ком речь. Мы были готовы заплатить, рассчитаться. А он говорит: «О деньгах даже не заикайся. Двиницких подвезти – святое дело». Спросила: «Сашенька, почему?» Отвечает: «А вы дружные». Понимаешь?
– Долго плыть?
– Десять километров. Раньше из Вологды пароходы ходили по Сухоне, но теперь уж этого нет.
– А зимой как вы до магазина добирались?
– Во-первых, несколько раз соседи приезжали, чтобы дома свои проведать. На охоту кто-то заворачивал, порыбачить. Я попутно заказывала продукты. Другие оказии использовала.
Во-вторых, сухарей насушила. На всю зиму хватило. В печке хлеб пекла. Если в чем-то нуждалась, в Шуйское ходила. Первый вид транспорта – пешком. Второй – на лыжах. Третий – на велосипеде. По насту. Ни разу не упала. Однажды, правда, завалилась, когда обратно ехала, но не на льду, уже на суше, на берегу. Сзади рюкзак привязала к багажнику, он, видимо, немножечко съехал в бок, несимметрично расположился, вот я и не удержалась, ударила коленку. Фигакнулась. Хорошо, что ватные штаны надела, ничего страшного не случилось.
– Скучаете по Двинице?
– Извини, но ты глупость спросил. Я живу ею. И сейчас мысленно нахожусь там, каждый день работаю над книгой о родном крае. Просила бы и похоронить в Двинице, когда время придет, но ведь нельзя, увезут в Шуйское. Полуостров, две реки по бокам, высокого места немного, а вдруг подмоет в половодье?
– Когда поедете в поселок?
– Да вот с книжками управлюсь... В апреле, Бог даст.
– Пока же, значит, в компании курицы коротаете дни. Как ее зовут?
– Цыронька. У нас птицу так подзывают: цыры-цыры...
Как получилось? Захотелось мне курочек. Травы-то в Двинице много, корма хватает. Приехала, взяла трех птенчиков, в корзинку все влезли, привезла их туда, в поселок. Они выросли, начали яички давать. Осенью первая ушла, другую лисичка сильно попортила. Вроде я подлечила ее, но та все равно сникла. Даже уколы делала, витамины давала. Ничего не помогло. Одна осталась, Цыронька.
И пока я ездила на фестиваль «Играй, гармонь!» в Новосибирск, она перестала нестись. Видно, стресс. Две недели меня не было, а птицы все понимают, привыкают к людям. Она за мной,
как собачонка, везде ходит. Наверное, заметил. Я на кухню пошла, и Цыронька следом. Как ее обидишь? Пусть живет. Миленькая, не нужны мне твои яйца, лишь бы здорова была. Все вроде хорошо. Правда, вылиняла сильно.
В прошлом году съемочная группа от Андрея Малахова приезжала, а у нее из хвоста одно перо торчит. Говорю ему, перышку: родненькое, не выпадай, ведь приедут снимать артистку-то мою народную. Как же она будет бесхвостая-то? И ведь не выпало, послушалось перо. А остальные я увезла на программу к Андрею. Стихотворение прочитала да и пустила серенькие куриные перышки по кругу, каждому за столом досталось, а Малахов даже два в кармашек положил, так они всю передачу там и пролежали.
Получается, в феврале Цыроньке будет три года, а говорят, живут они пять. Поглядим, может, больше ей отмерено.
О главном слове и мечте
– Все жду, когда вы главное свое слово скажете.
– Это какое же? Таланушка? Да, иначе говоря, судьба. Раньше она у крестьянина была неразрывно связана с коровушкой-кормилицей. В самые трудные годы выживали, не голодая, только с ней, бурёнушкой-таланушкой. Моя мечта, чтобы возродилось это старинное вологодское слово среди народа. Раньше оно по всему нашему краю было знакомо. Но сейчас настолько его забыли, что спрашиваю в Междуречье, никто уже не помнит.
Хочу попробовать своими книгами, стихами и толстыми словарями вернуть память, что бы не умирала ни таланушка, ни коровушка в наших деревнях. И чтобы родной язык не калечили мы всякими неологизмами.
Но всего более мечтаю, чтобы люди перестали убивать друг друга.
Чего мы деремся-то, землю взрываем? На чем стоять-то будем, куда дальше-то пойдем, сколько можно длиться глупости-то человеческой? Уму непостижимо...
У меня есть рассказ тети Зины, она на фронте зенитчицей служила. У Пскова воевала и говорила мне, что вода в реке Волхов была красного цвета от крови. Постоянно к берегу прибивало мертвые тела. То наших, то немцев. А тетя Зина всю зиму стояла там...
Казалось бы, разве такое забудешь, а видишь, опять мужики на смерть идут.
Как-то медленно мы мудреем, очень медленно... У нас в поселке герой-то в каждом доме был. Да и не один. Когда начала собирать исторический материал, узнала, например, что Никита Попов в разведку ходил. Не догадывалась, что в Двинице есть такие достойные личности. Думала, только в каком-нибудь городе-герое Севастополе или под Москвой встречаются выдающиеся люди. Мы редко ценим своих, предпочитаем заглядываться на чужих. А, оказывается, мои земляки Николай Александрович Груздев и Сергей Федорович Маказинов участвовали в параде Победы 1945 года на Красной площади. Двое наших, двиницких, бросали флаги с крестами к подножию мавзолея!
Мы считали дядю Капу не пойми каким мужчиной, а он был стахановцем, выполнял по полторы нормы. Попробуй-ка попили весь день бревна внаклонку да на коленках! Тогда ведь не придумали еще электропилу. Или, скажем, сын Кати Шишкиной. Он был глухонемым с детства. Мальчишки подсмеивались, дураки, а дядя Саша – участник войны, награжден медалью. Да, не стрелял и не ходил в атаку, но чинил на фронте сапоги. Без них какой солдат? Мама его, тетя Катя, шестерых родила, на двоих похоронки получила. И так, повторяю, в каждом доме. Почему мы это мимо сердца пропускаем?
– Но вы же вот записываете, сохраняете.
– И мне иногда говорят, мол, ерундой занимаюсь. Сосед из Двиницы, не буду имя называть, бросил грубое слово, обидное. А сестра его старшая, царство небесное, рано умерла, так ждала книгу по истории поселка! И встреч наших у костра. Все говорила: «Таня, быстрее выходи на пенсию, будешь нас собирать и летопись Двиницы писать...» Разные люди, много намешано в каждом.
Десятки лет работаю над книгами. Выгоды-то никакой, тираж совсем небольшой, все делаю бесплатно. Но ничего для себя и не прошу. Потому что это любовь.
Как однажды сказала мне Джанна Тутунджан... Знаешь ее, слышал? Народный художник России, душа нашей Вологодчины. Так вот она сказала: «Ты птица, Таня, и находишься на правильном пути». Благословила: лети!
Обращалась ко мне по имени, а я, конечно, по отчеству – Джанна Таджатовна.
– Летите, Татьяна Георгиевна?
– Стараюсь!
– Читал, среди прочего собираете и записываете окончание писем, то, как это раньше делали. Есть у вас заветные слова для финала нашего разговора?
– А мы с тобой еще не прощаемся, ты обязательно должен приехать в Двиницу, без этого наш разговор будет неполным.
Что же до слов душевных, вот они: мир вашему дому. Уходя, всегда так говорю. Если мир внутри, значит, он и снаружи. От неба до земли.
Открою тебе мечту заветную: хочу подарить, завещать родительский дом в Двинице хорошему человеку – многодетному, трудолюбивому, не боящемуся наших морозов и разливов рек-двойняшек. Там простор для светлой и работящей души. Мой отец после войны и беспрестанного бабаханья пушек захотел тишины, вот и построил избу на берегу голубоглазой Двиницы. Если найдется тот, кто полюбит мою землю всем сердцем, отдам ему дом и все хозяйство. С радостью и без сожаления. Буду счастлива!
А пока вот жду весны...
|
