|
Валерий Есипов, один из ведущих
исследователей творчества Варлама Шаламова, рассказывает о жизненном пути
автора «Колымских рассказов» в новой книге серии «Жизнь замечательных людей»
издательства «Молодая гвардия».
Неожиданно оборванная фраза в будущем рассказе Шаламова «Как это началось»:
«Осенью мы еше рабо...» (подразумевается – «работали») – не формальный
прием, а свидетельство катастрофического изменения всего мироустройства в
масштабах маленького лагеря на прииске «Партизан». По хронологии это – конец
ноября – начало декабря. Менялось все на глазах: вместо единственного
дежурного бойца с наганом, олицетворявшего конвой, – два новых барака,
построенных заключенными для себя, отданы на заселение прибывшим охранникам,
с ними появились и собаки – немецкие овчарки; зарплата, которую платили еще
в сентябре-октябре («одни посылали деньги домой почтовым переводом,
успокаивая свои семьи, другие покупали на эти деньги в лагерном ларьке
папиросы, молочные консервы, белый хлеб») – прекратилась; вдруг оказалось,
что казенной пайки не хватает, «очень хочется есть, а попросить у товарища –
нельзя»; бочка рыбьего жира, которым смазывали ботинки, – моментально
исчезла. Увезли куда-то бригаду отказчиков от работы «троцкистов» – они по
тем временам, как замечал Шаламов, еще не назывались отказчиками, т.е.
саботажниками, а «гораздо мягче – "неработающими"», и, получая обычную норму
питания, «жили в бараке посреди неогороженного поселка заключенных, который
тогда и не назывался так страшно, как в будущем – зоной».
Все эти резкие изменения по лагерной «параше» (слуху) объяснялись сменой
начальства в связи с какими-то новыми распоряжениями и новыми веяниями,
идущими из Москвы. В особенной степени они касались «врагов народа» – всех
осужденных по 58-й статье или «литерников» с «КРТД». Шаламов называл эти
неожиданные и страшные перемены «вихрями», обрушившимися на и без того
метельную и морозную Колыму зимы 1937-1938 годов. Пик пришелся на декабрь –
именно тогда в Магадане приступила к работе срочно созданная по приказу
Сталина «команда» во главе с новым директором «Дальстроя», старшим майором
госбезопасности К. А. (Карпом Александровичем) Павловым. Начальником лагерей
был назначен переведенный их Белоруссии, из погранвойск, полковник С. Н.
Гаранин, а начальником управления НКВД по «Дальстрою» направленный из Москвы
лейтенант госбезопасности В. М. Сперанский (он вместе с новым прокурором Л.
П. Метелевым, тоже присланным из Москвы, вошел в колымскую «тройку», которую
возглавлял К. А. Павлов). Она приступила к планомерному исполнению общих
директив февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б), конкретизированных в
приказе наркома НКВД Н. И. Ежова № 00047 от 30 июня 1937 г., по которому
каждой области предписывались «лимиты» на расстрелы «бывших кулаков» и
других «контрреволюционных элементов». Непосредственно на Колыме этот приказ
вылился в срочно сфабрикованное огромное дело о «контрреволюционной,
террористической, шпионской, вредительской, повстанческой,
пра-вотроцкистской (сколько эпитетов, и как без последнего!) организации»,
якобы возглавлявшейся Берзиным и другими руководителями Дальневосточного
края и нацеленной на отделение Колымы в пользу Японии...
Шаламов, как и другие заключенные (и вольнонаемные), не мог знать всей
сложной механики рождения этих решений, но после того, как «Дальстрой» в
марте 1938 г. был целиком передан в ведение НКВД, стало
ясно, что «вихри» будут усиливаться и ничем их не остановить.
Небольшой прииск «Партизан», где было около двух тысяч рабочих и где за
лето-осень 1937 года умерло от болезней всего два человека, – уже зимой стал
резко таять. Трудовой день по приказу Павлова был увеличен до 14 часов,
питание сокращено до 300 граммов хлеба и баланды, начался голод и – массовые
бессудные расстрелы. Шаламов навсегда запомнил это время и поводы для этих
смертельных расправ: «Невыполнение государственного плана –
контрреволюционное преступление! Не выполнивших норму – на луну!.. Сказать
вслух, что работа тяжела – достаточно для расстрела. За любое невинное
замечание в адрес Сталина – расстрел. Промолчать, когда кричат «ура» Сталину
– тоже достаточно для расстрела. Молчание – это агитация, это известно
давно. Списки будущих, завтрашних мертвецов составлялись на каждом прииске
следователем из доносов, из сообщений своих «стукачей», осведомителей и
многочисленных добровольцев, оркестрантов известного лагерного
оркестра-октета – «семь дуют, один стучит», – пословицы блатного мира
афористичны. А самого дела не существовало вовсе. И следствия никакого не
велось. К смерти приводили протоколы «тройки» – известного учреждения
сталинских лет».
Подобно многим колымчанам, Шаламов не знал состава «тройки» и других персон,
связанных с лагерным террором, и отталкивался только от гремевшего по всей
Колыме имени нового начальника Севвостлага или УСВИТЛа (управления
Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) С. П. Гаранина. Тот, по
словам писателя, постоянно разъезжал по приискам на своем «ЗИС-110», отдавал
приказы о расстрелах «саботажников» и сам приводил приговоры в исполнение.
Гаранина в такой роли Шаламов, как писал, «видел раз пятьдесят». Это
придется назвать гиперболизацией, ибо трудно поверить, что начальник лагерей
столько раз посещал маленький золотой прииск, тогда как их было на Колыме
еще шестнадцать, гораздо более крупных. Скорее всего, Шаламов подчинялся
общей колымской легенде о Гаранине как главном палаче 1937-1938 годов. На
самом деле эта роль принадлежала новому начальнику «Дальстроя» К. А. Павлову
и «московской бригаде» следователей во главе с В. М. Сперанским. Гаранин –
возможно, по замыслу Павлова заранее выдвинутый на роль «козла отпущения» в
колымских преступлениях, в 1939 году был арестован, отправлен в Печорский
лагерь для «проштрафившихся» сотрудников НКВД, в то время как Павлов уцелел
и продолжал успешную карьеру в той же системе. Нет сомнения, что здесь имело
первостепенное значение личное благоволение к нему со стороны Сталина.
Отчужденность от секретов этой кровавой кухни не мешала Шаламову видеть и
запоминать то ближайшее, что непосредственно касалось его каждый день и
каждый час. Если Гаранин отпечатался в его памяти скорее как летучий,
полупризрачный «полковник с наганом», то других вершителей судеб людей на
своем прииске «Партизан» он запомнил гораздо лучше и предметнее. Среди них
выделялся особой жестокостью и особой «эстетикой» начальник лагерного пункта
лейтенант Л.М. Анисимов. Это имя, в связи с известным принципом Шаламова:
«Всем убийцам в моих рассказах дана настоящая фамилия» – много раз возникало
потом на страницах его рассказов и воспоминаний. Анисимов отличался не
только тем, что сам подписывал расстрельные списки, но и тем, что имел
привычку избивать заключенных не кулаком или пинками, а брезгливо и
«красиво» — хлеща по лицу рукой в перчатке или в меховой краге. Этот пример
со временем стал ассоциироваться у Шаламова, да и у многих других
лагерников, с действиями эсэсовцев в гитлеровских застенках. Но на Колыме
такой цинизм был внове, и, как полагал Шаламов, он и позволил потом сделать
Анисимову весьма быструю и успешную карьеру – тот стал в конце 1940-х годов
начальником «Чукотстроя», входившего в систему ГУЛАГа. Один случай с
Анисимовым, описанный в рассказе «Две встречи» и относящийся к лету 1938-го,
заслуживает особого внимания, поскольку мы имеем возможность судить о
характере Шаламова – на тот момент еще не «доходяги» и сохранявшего полное
чувство своего человеческого достоинства:
«Начальник шел, помахивая кожаными перчатками… Я знал привычку Анисимова
бить заключенных перчатками по лицу. Я давно дал слово, что если меня
ударят, то это и будет концом моей жизни. Я ударю начальника, и меня
расстреляют... Тогда, когда мы встретились с гражданином Анисимовым, я был
еще в силе, в твердости, в вере, в решении. Кожаные перчатки Анисимова
приблизились, и я приготовил кайло.
Но Анисимов не ударил. Его красивые крупные темно-карие глаза встретились с
моим взглядом, и Анисимов отвел глаза в сторону.
– Вот они все такие, – сказал начальник прииска своему спутнику. – Все. Не
будет толку».
В реальности этого факта сомневаться не приходится: все личное, относящееся
к себе, Шаламов никогда не выдумывал. Сцена была роковой, как поединок, и
кто-то должен был отступить. Анисимов сник, струсил, увидев перед собой не
просто интеллигента, для которого невыносимо оскорбителен удар перчаткой, а
человека, который в своем отчаянии способен на все и отнюдь не станет
подставлять «вторую щеку» (поэтому аналогии с ситуацией Понтия Пилата и
Христа, могущие возникнуть у кого-то из искушенных филологов, ищущих везде у
Шаламова христианскую символику, здесь неуместны).
Архивное персональное дело Леонида Михайловича Анисимова и его реальная
биография пока не исследованы, тем не менее есть красноречивый факт из
воспоминаний бывшего начальника политуправления «Дальстроя» НКВД,
генерал-майора И. К. Сидорова:
«В 1938 г. Сталин пригласил представителей "Дальстроя" в Кремль за
перевыполнение плана добычи золота. Начальники приисков Виноградов, Анисимов
(курсив мой – В. Е.) и Ольшанский позже рассказывали, что затем Сталин
вызвался побеседовать с ними. Он спросил: "Как на Севере работают
заключенные?" – "Живут в крайне тяжелых условиях, питаются плохо, а трудятся
на тяжелейших работах. Многие умирают. Трупы складывают штабелями, как
дрова, до весны. Взрывчатки не хватает для рытья могил в вечной мерзлоте", –
ответили ему. Сталин усмехнулся: "Складывают, как дрова... А знаете, чем
больше будет подыхать врагов народа, тем лучше для нас..."».
В январе 1938-го, как вспоминал Шаламов, ему открылась важнейшая
«объективная истина» о пределах собственных возможностей и пределах страха.
Он содержался в это время в РУРе («роте усиленного режима»),
переименованного позднее в БУР (барак того же усиленного, штрафного режима).
Сюда помещали тех, кто не выполнял норм – и политических, и блатарей. Все
они использовались на подсобных работах, прежде всего на заготовке дров.
Однажды вместо обычных трех рейсов за дровами заключенные, впрягавшиеся в
сани наподобие лошадей, с лямками, получили приказ от конвоиров привезти еще
один воз – потому что конвоя прибавилось, и «не бойцы же будут возить на
себе – вся Колыма будет смеяться». После многочисленных угроз, с вызовом
Анисимова, основная группа «лошадей» все-таки пошла в четвертый рейс. Но
Шаламов и еще один заключенный, блатарь Ушаков отказались. На них натравили
собаку-овчарку. «Мы стояли рядом, Ушаков держал в руке разломанное лезвие
безопасной бритвы и показывал лезвие собаке – собака кидалась назад, опыт –
великое дело, – писал Шаламов. – Было ясно, что если нас не застрелят на
месте, то отведут в барак. Собаку отозвали, мы вернулись в барак, холодный,
выстуженный, без единой щепки, но это все-таки была победа, проба» – потому
что на следующий день дрова возили ровно три раза
|
