|
Служил где-то за Уралом военный летчик,
майор. Аэродромная жизнь, постоянный рев реактивных двигателей утомили его,
и он все чаще и чаще стал видеть по ночам небольшую свою деревеньку
Каравайка. Щемящее и сладкое чувство Родины не давало ему покоя. И майор
собрался в дальнюю дорогу. Ехал поездом, добирался на попутных машинах, шел
пешком. И все время думал о том, как через прогон, огородами выйдет к дому,
затопит потом баню, как ночью услышит звон комаров, а утром проснется от
петушиного крика на свежем сене. Он очень торопился, мысль о предстоящем
счастье пьянила его...
Еще перелесок, еще один волок, и вон за тем бугром... Но что это? А где же
Каравайка? Деревни не было. Ни одной избы. Как же так? Майор всю ночь
просидел у того места, где было их подворье. Земля источала тревожные запахи
родного очага. Никто не услышал, как на гулкий широкий лист лопуха, теряя
свинцовую свою тяжесть, бухнулись две холодные слезы...
Это сжатый пересказ замечательной повести Василия Белова «За тремя
волоками». Она первой вспомнилась мне после печальной вести о кончине
Василия Ивановича. Каравайка – это, считай, Тимониха, небольшая вологодская
деревня, где родился и в основном жил великий русский писатель. Тимониха
стала притягательным центром для писателей, которых называли деревенщиками.
Валентин Распутин и Василий Шукшин, Евгений Носов и Виктор Астафьев, который
вообще потом перебрался из Перми в Вологду, охотно приезжали в Тимониху, на
«литературное поле» Белова.
Заглядывали сюда и просто любопытные обыватели, удивлялись, глядя на Василия
Ивановича: росточка невысокого, худоват, бородка жидкая, с заметной
проседью, вместо джинсов какие-то широкие штаны, и надо же – мировая
величина!
Деревенская проза, которая так громко заявила о себе в шестидесятые годы,
многим обязана Белову. Это он стоял у ее истоков, проложил первую борозду. И
не только поэтически воспевал село, вызывая уважение к кормильцам нашим, но
и заступался за крестьянина, за землю, за весь деревенский уклад, за
традиции, которые бездушные чиновники пытались разрушить. Он написал серию
очерков и издал книгу о народной эстетике под названием «Лад». Эта книга,
оформленная способными художниками, стала потом, по сути, учебником. В ней
спрессована мудрость веков, культура народа...
Вторая его очерковая книга называлась «Раздумья на родине». Она вобрала в
себя выступления, пожалуй, обо всех болевых точках российского Нечерноземья.
Он из своей Тимонихи далеко видел. И за все болело у него беспокойное
сердце: и что народ спивается и бежит из деревни, и что пашня кустарником
зарастает, гибнут луга, на которых зачиналось лучшее в мире вологодское
масло...
* * *
Мне посчастливилось лично и долго знать Белова. Лет сорок, а то и больше.
Работа в Союзе писателей помогала. Запомнились его скупые воспоминания
детства:
- Все время есть хотелось... и еще читать... все подряд читал, как холодную
воду в жару пил... Книг не хватало в деревне... Крестьянин погиб в бою в
сорок третьем на реке Царевич под Смоленском. Я знал эту реку и рассказывал
о ней Белову. Василий Иванович слушал, вздыхал горестно:
- Поглядеть хочу на эту реку, на берегу посидеть...
Всю войну он работал в колхозе, помогал матери поднимать четверых младших
детей. Семилетку закончил на отлично, выучился в ФЗО на плотника и столяра,
избирался секретарем райкома комсомола. Может быть, жизнь его так и пошла бы
по районной общественной колее, если бы не клокочущий в груди талант,
который привел его в литературный институт, на тернистую писательскую
дорогу. Какое-то время походил он в поэтах, но учителя разглядели в Белове
жилу прозы, и не ошиблись. Первая его крупная прозаическая вещь «Деревня
Бердяйка» взметнула Белова на литературную высоту...
Редкий Василий Иванович человек. Правдив до помешательства, честен,
обязателен, резок, работяга. Власти его недолюбливали, а народ любил.
Неудобный он какой-то был, настырный. Упреки сыпались в его адрес: чернит,
мол, Белов сельскую действительность, дальше покосившейся околицы ничего не
видит. Лучшую его повесть «Привычное дело» в Москве не захотели печатать.
Появилась она в периферийном журнале «Север». Читатели, что называется,
рвали и метали, платили немалые деньги, чтобы достать журнал. Повесть
оглушала умным взглядом на жизнь, народным родниковым языком, любовью к
крестьянину, к земле, к труду. Высохшие слезы оставались на страницах
беловской повести...
Помню, как в семидесятые годы, да потом и позже, Союз писателей одно из
заседаний посвящал обязательному и очень важному вопросу – выдвижению
кандидатов на Государственную премию. И каждый раз сыпались вопросы:
- Почему опять нет в списках Василия Белова? Сколько можно отодвигать?
А отодвигали его, кажется, лет восемь. У него уже прошли «Плотницкие
рассказы», крупный роман о раскулачивании «Кануны», книга «Лад», повесть
«Бухтины вологодские», сборники рассказов и очерков. Злой ветер дул не
только от недругов и завистников, но и из кабинетов руководящих,
идеологических. Пытались поставить Белова на «нужную стезю», усмирить его
своеволие. Какая-то часть руководства мстила ему и за роман «Все впереди»,
где якобы проглядывали нападки на «дружбу народов». Да нет там никаких
нападок, чистый и искренний роман...
Многие наветы на Белова потом были смыты временем, его уже в обзорах ставили
рядом с Буниным, Куприным и Чеховым, стал он дважды лауреатом, избрали его в
депутаты, в члены Верховного Совета, но косые взгляды, тем не менее,
оставались, Горбачев на заседаниях ограничивал его в слове. И до самой
смерти Белов чувствовал на себе прохладное дуновение каких-то людей,
руководящих лиц. На радио и телевидение его старались не пускать. Пусть,
мол, сидит в своей обветшалой Тимонихе...
А Василий Иванович и не унывал, дел у него хватало. И верные друзья не
забывали. Общение с ними заменяло ему лекарства...
Я любил ездить в Вологду. У них там словно творческий родник бьет, вынося на
поверхность мастеров слова, которых набирается уже с десяток: Александр
Яшин, Сергей Орлов, Николай Рубцов, Владимир Тендряков, Ольга Фокина... Иных
уже нет, но дела их живы, облагораживают они души людей...
А для книг Василия Белова у меня в кабинете две полки отведено. Немало
написал мудрец из Тимонихи. Когда падает настроение, я беру какой-нибудь том
и на любой странице как бы слышу беловский говорок, колючий взгляд его
чувствую...
Полезно и приятно его перечитывать. Хороши его пьесы «Над светлой водой»,
«По 206-й», «Бессмертный Кощей». Они шли во многих театрах страны...
Немало написал Белов и для детей и о детях. Улыбнешься и свои ранние годы
вспомнишь, читая такие рассказы, как «Даня», «Вовка-сатюк», «Жадный петух»,
«Как воробья ворона обидела», «Око дельфина»...
Любил детей Василий Иванович, умел заглянуть в их души, понять. Не каждому
писателю дано это. У Белова и своя дочка выросла, Анюта...
Нет в детских рассказах Белова ни Винни-Пухов, ни крокодилов Ген, ни
Чебурашки... Он больше обращался к народным истокам. У него в рассказах
птицы, волки, медведи, лисы, зайцы... Как в жизни...
Последние годы Василий Иванович Белов сильно болел. Разбил его инсульт. На
коляске передвигался, пытался что-то делать по старой деревенской привычке.
Но силы уходили...
Похоронили его в родной Тимонихе, на тихом заросшем деревенском кладбище:
так он просил в завещании. Пришли попрощаться верные друзья, свои сельские
жители. Рядом с матерью его положили, с Анфисой Ивановной, русской
крестьянкой...
Могила зарастет летом травой, но имя Василия Ивановича Белова, великого
русского писателя, его бесценные книги будут долго жить в народе.
Юрий Грибов
|
