|
Творчество Василия
Ивановича Белова чрезвычайно созвучно тютчевским строкам:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.
(1866)
Истрёпанное, цитированное сотни раз к месту и не к месту четверостишие Ф. И.
Тютчева не утратило, однако, ни пафоса, ни истины. Впрочем, тщетные и
злобные в своей тщете попытки понять Россию время от времени предпринимаются,
но ничего ровным счётом не проясняют. То, что и двести лет назад в России
невозможно было ни понять ничего, ни прояснить, должно бы навести на мысль,
что и пытаться не стоит. А заодно уж не стоит прибегать ни к
экзальтированным сравнениям с заграницей, ни к наивной вере в существование
земель Офирских. Стоит лишь, пожалуй, признать, что российская
действительность более любой другой изобилует противоречиями, парадоксами и
крайностями. Происходящее в России порой трудно объяснить с рациональной
точки зрения, а граждане, населяющие страну, не просто не образуют никакого
гражданского общества, но и воспринимают друг друга с недоумением, точно
удивляясь самой возможности существования где-то поблизости таких странных,
подозрительных, неизвестно откуда взявшихся людишек.
Гоголь в «Тарасе Бульбе» или Чехов в «Злоумышленнике» сталкивают людей,
говорящих на одном языке, но не понимающих друг друга. «- И ты не убил тут
же на месте его, чёртова сына? - вскрикнул Бульба. - За что же убить? -
отвечает Тарасу Янкель, повествующий о переходе Андрия к полякам и, желая
сделать Бульбе приятное, живописующий, каким бравым и богатым стал Андрий. -
Он перешёл по доброй воле. Чем человек виноват? Там ему лучше, туда и
перешёл»
«- Для чего же тебе понадобилась эта гайка? - спрашивает в «Злоумышленнике»
судебный следователь мужика Дениса Григорьева. - Гайка-то? Мы из гаек
грузила делаем...
- Кто это - мы? - Мы, народ... Климовские мужики то есть. - Послушай, братец,
не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила
врать!»
Сегодняшний класс отщепенцев, тех, кто отщепился от единого культурного
древа, кто сегодня «страшно далёк от народа», представляет собой нечто
среднее между чеховским судебным следователем и гоголевским Янкелем. Кто же
в рассказе Чехова злоумышленник? Народ в лице Дениса Григорьева, разбирающий
по невежеству своему железную дорогу на грузила? Или образованный класс в
лице судебного следователя, не понимающий и презирающий народ?
Вот это презрение к народу, досада, что он не такой, как хотелось бы, и всё
делает не так, как надо, помноженная на разрыв со столь любимыми русской
культурой Правдой, Добром и Красотой, создают портрет представителя
современной «элиты». Перманентного борца за фантомы, производимые
собственным воображением и возведённые затем на уровень не просто
действительного, но жизненно необходимого. Характер заклинаний приобрели
слова «свобода», «тоталитаризм», «честные выборы»- и пр., пр., пр. «Элита»,
с одной стороны, недовольная неподатливостью и непонятливостью народа, с
другой - наслаждающаяся чувством собственной значимости, неизбежно
вскакивающим на фоне той самой неподатливости и непонятливости, не упускает
случая, чтобы не облить народ грязью. СМИ, начиная «жёлтыми» газетами и
заканчивая академическими журналами, заходятся в пароксизме элитарного
самосознания: «Советское детство, когда родители наказывали за любой пустяк,
на который и внимания-то можно не обратить. <...> Бессмысленная строгость
травмировала общество, породив людей, полных желаний и постоянно себя
ограничивающих либо дающих им бесконтрольный выход» (МК, 2012, № 26031).
«Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут
на себе печать крушения Просвещения и Евангелия в России» («Вопросы
философии», 1992, №4). В чём другом, а уж в презрении роднятся и газетное
невежество, и академическая высоколобость.
А Россия тем временем смотрит на своих отщепенцев, слушает их бессвязное
самоутверждение и диву даётся: «Господи, што будет-то с нами! <... >У
девок-то уже и стыда нет, иные и зимой ходят без юбок. <... > Вся беда от
вина да от телевизора. В телевизорах-то совсем голые. Ноги закидывают выше
ушей, диво, какие стыдно; <...> А то ещё начали деньги считать везде!
Вкруговую - одне деньги, одне деньги... <...> Совсем угорели, сердешные,
из-за денег-то...» (В. И. Белов. Медовый месяц. Повесть об одной деревне).
Тихо протекает жизнь в этой северной деревне, равноудалённой от обеих
столиц. Но маленькая деревня - это микрокосм, и большая Россия метафизически
присутствует в ней. Всё, что происходит в России, происходит в деревне, всё,
что возможно в деревне, возможно и во всей России.
Льются кровь и вино в России 90-х. И оттого символично описание поездки на
донорский пункт с последующим хмельным застольем. «С шофёром будет нас
восемь душ, - объясняет соседке тракторист Валька. - А в тот раз возили,
больше десяти гавриков набралось. За один раз с полведра нацедили! Летом
комарам выпаиваем, зимой государству сдаём». И тогда же, по дороге на
донорский пункт, вспоминает доярка Ангелина, как погиб её отец, «потому что
за Москву стоял», как погиб спьяну муж, как сына убили в Афганистане, да и
«дедушко умер не дома». И только смерть отца не вызывает недоумения у
Ангелины. Вспоминает она, как снова вышла замуж за «парня с Кавказа», как
старалась и задаривала нового мужа. А «весёлый и горячий кавказец предал её,
мотоцикл продал и уехал». Зато сама Ангелина никого не предала, чем вряд ли
многие смогут похвастаться. «Пьяницы, - плачет Ангелина, глядя на пьяное,
чадное веселье только что сдавших кровь односельчан, - свою же кровь
пропивают, и хоть бы им что. <...> Всё на свете пропили! Сами себя пропили!»
Плачет Ангелина, оплакивая погибших, спившихся и предавших её. «Господи,
прости их, грешных, вразуми и наставь!» - молится обо всех заблудших старуха
Марья.
Заблудилась Россия... В деревне пьют, в городе «на книгах, как в телевизоре,
одни голые сиськи и задницы». Да мало того, зашёл пьяница Валька в
антикварный магазин и признал на полке икону, ту самую, что своей же рукой
укладывал в гроб почившей соседке. «Неужели ханыги уже и до могил добрались?
Тогда взаправду скоро конец света», - с ужасом, сквозь нервную дрожь думает
Валька, проваливший евангельские идеалы. «Бизнес есть бизнес», - объясняет
ему интеллигент-реставратор, принадлежащий, очевидно, к местной «элите».
Никогда не возмущался Валька, только пил, балагурил да, знай, приговаривал:
«Служу сороке и вороне, готов к труду и обороне». Но проняло Вальку
креативное святотатство. «...Покажу я вам бизнес, гады...» - только и смог,
что возмутиться. И пропал. Сгинул. Потому что, как и отец Ангелины, за
святыню постоял.
Пьянство и матюги, «голые сиськи и задницы», попрание святынь (хоть на
кладбище, хоть в храме, хоть в учебнике истории) - явления одного порядка,
обоюдоострые и взаимозависимые. Прискорбный список этот можно продолжить
работорговлей, антропофагией и прочими прелестями совместного существования
в обществе, где нет общей культуры и общих ценностей, где субкультура
отщепившегося меньшинства зиждется на ненависти и презрении к большинству и
его культуре, Много чего не понимают герои В.И. Белова в обретающей свободу
стране: не понимают они, как можно самоутверждаться за счёт ближнего, как
можно наживаться на чужой беде, как можно не пойти служить в армию и как
можно ничего не делать, а только торговать. Столп и утверждение «элиты»
видится народу гнилым пнём. Поистине оппозиционный писатель Василий Белов.
Вот подлинный протест! Вот подлинное противостояние! И не вымышленным - или,
как говорят философы, гипостазированным объектам, - а вполне конкретной
пошлости, низости, беспринципности. Тому, что так упорно выдаётся за
добродетель или, точнее сказать, чему приписывается равное с добродетелью
право на существование.
Нет, не понять такую Россию. И никаким аршином уж точно не измерить её. Но
глядя на русский хаос, описанный Василием Беловым, на всю эту бессмыслицу,
то феерически вдохновенную, то удручающе унылую, невольно отчего-то думаешь:
«Верую! Ибо абсурдно...»
|
