|
В июньском и августовском номерах журнала
мы опубликовали интервью с Александром Городницким («Не верь разлукам,
старина») и воспоминание о Юрии Визборе («Волейбол на Сретенке»). Авторские
песни этих бардов-шестидесятников продолжают волновать и сегодня. Как и
лирика жившего в ту же эпоху вологодского поэта Николая Рубцова. Он тоже, но
в узком кругу почти все свои стихи напевал под гитару, их нередко исполняют
профессиональные певцы и певицы с эстрады, по телевидению, радио: «В горнице
моей светло...», «Я буду долго гнать велосипед...», «В минуты музыки
печальной...»
О нем, ушедшем из жизни в начале 70-х, Виктор Астафьев написал пророческие
слова прощания: «Пройдут годы. Посмертная слава поэта Рубцова будет на Руси
повсеместная, пусть и не очень громкая. Найдется у вологодского поэта много
друзей, биографов и поклонников. Они начнут превращать Николая Рубцова в
херувима, возносить его до небес, издадут роскошно книги поэта. Не мечталось
Рубцову такое отношение к себе при жизни. Всё чаще и чаще станут называть
Николая Рубцова великим, иногда и гениальным поэтом. Да, в таких стихах, как
“Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...”, “«Видение на холме”,
“Добрый Филя”, “Шумит Катунь”, “Прощальное”, “Вечерние стихи”, “В гостях”,
“Философские стихи” и в последнем, найденном в чемодане откровении века
“Село стоит на правом берегу”, он почти восходит до гениальности. Душа его
жаждала просветления. Жизнь – успокоения. Но она, жизнь, повторюсь, плохо
доглядывает талантливых людей. И Господь, наградив человека дарованием, как
бы мучает, испытует его этим. И чем больше оно, дарование, тем большие муки
и метания человека».
Рубцов стал классиком современной русской поэзии. Решение рассказать о нем
читателям «ФиС» кое-что доселе неизвестное далось мне нелегко. Это как если
бы довелось поиграть с Эдуардом Стрельцовым в одной юношеской команде, и
потом всю жизнь называть себя его одноклубником. И если я все-таки решился
на нижеследующее воспоминание о Рубцове, то лишь благодаря дарственной
надписи на его книге стихов «Звезда полей», первой, вышедшей в Москве в
конце 60-х годов: «Другу дорогому, Сереже Шмитько».
У меня на книжной полке стоит избранное Николая Рубцова в трех томах, с
письмами, комментариями, примечаниями. Опубликована в этом трехтомнике и
такая крохотная записка: «Сережа! Завтра, часа в два-три, я получу в
издательстве деньги, но сегодня мне нехорошо перед товарищем: недостает у
меня одного рубля, займи, пожалуйста, до завтра».
Тогда, в конце шестидесятых, он иногда останавливался у меня в Москве,
приезжая из Вологды, где теперь есть и улица, носящая его имя, и памятник
Николаю Рубцову. А сам он, трагически ушедший из жизни еще совсем молодым,
при желании мог бы повторить сказанное Маяковским: «Мне и рубля не накопили
строчки». Правда, отношение к великому советскому поэту было у Рубцова
своеобразным. Противопоставляя его Есенину, он заявлял: «Маяковский – это
бревно, о которое долго будет спотыкаться русская поэзия».
Началось же всё это еще во время матросской службы на Севере, где я
познакомился с ним в литобъединении при флотской газете «На страже
Заполярья». Помню, как мы, его сослуживцы, повторяли строку из ставшего
потом знаменитым стихотворения «Стукнул по карману – не звенит...».
Он лукавил, когда написал в упомянутой записке о недостающем одном рубле,
потому что другого рубля у него просто не было. Ну и понятно, на что Рубцов
эту сумму собирался употребить со стоящим обычно тут же рядом
студентом-однокурсником или каким-нибудь волосатым, бородатым и поддатым
товарищем с Высших литературных курсов. А рубль, что ж? Бутылка вина
«Саперави» стоила 1 рэ 1 к. Можно было взять четыре кружки пива, бочкового
разливного, дожидаясь от издательства гонорара.
Вспоминая о нашей с ним общей флотской и институтской молодости, много лет
спустя я написал стихотворение, которое включил в свой сборник «Маячные
огни»:
Я плачу по Коле Рубцову,
По этим расхристанным дням,
Когда втихаря за «Перцовой»
В литинститутской столовой
Меня он слегка приобнял.
И, черные глазки прищурив,
Задумчиво глядя в окно,
Спросил: «У тебя заночую?»
Ах, как это было давно!
Когда-то мы были начинающими североморскими поэтами, я даже завоевал на
мурманском областном поэтическом конкурсе одну из двух путевок на Всемирный
фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году. И Рубцов по этому
поводу грустно улыбнулся: «А я поеду в отпуск к себе в деревню и буду там
писать свои пессимистические стихи». Но мы уже тогда понимали, как нам всем
недостижимо далеко до его хотя бы вот такого отношения к действительности, к
чувству родины: «Не порвать мне мучительной связи / С долгой осенью нашей
земли, / С деревцом у сырой коновязи, / С журавлями в холодной дали».
Лучшие стихи Николая Рубцова не всегда попадали на страницы флотской газеты:
опасались плагиата, не верилось, что такая почти классическая лирика
подвластна матросу-дальномерщику, не окончившему до призыва во флот среднюю
школу.
В своих мемуарах «До встречи на небесах» прозаик Леонид Сергеев вспоминает о
нашем общем друге, ставшем известным детским поэтом, москвиче Юрии Кушаке:
«Служил на Северном флоте, на крейсере «Иосиф Сталин», с Н. Рубцовым и С.
Шмитько... потом в Литинституте вместе с теми же Рубцовым и Шмитько».
Тут неувязка вышла, потому что служили мы на разных кораблях, да и «Иосиф
Сталин» был не крейсер, а эсминец, постоянно стоявший в ремонте, в море
почти не выходивший. А в Литературном институте Рубцов учился на курс младше
меня. Когда моя жена уезжала в командировки, а Коля, случалось, оказывался в
Москве, он квартировал у меня, разложив на подоконнике все свое имущество:
разодранный по страничкам паспорт и помятые машинописные листы с еще не
опубликованными стихами. Иного имущества у него не имелось. О своей
бездомности, постоянном безденежье он как-то раз сказал: «Я же не виноват,
что меня мать родила поэтом. Был бы я скотником на деревне, мне бы цены не
было».
А теперь расскажу, как я Рубцова на футбол заманил благодаря его безденежью
и своему собственному чувству (гордыня – самый страшный грех) причастности к
тем, кто собирал на трибунах в Лужниках десятки тысяч зрителей. Тогда я уже
начал работать в газете «Советский спорт», и мне стали доверять отчеты о
матчах. Вот и пригласил Рубцова выпить пива в буфете (иначе бы он не
пошел!), расположенном в нижнем коридоре неподалеку от раздевалок
футболистов. В тот вечер «Спартак» в Лужниках играл, захотелось поразить
Колю общением накоротке с кем-нибудь из спартаковцев сразу же после матча.
Может, удастся познакомить его с Гилей Хусайновым или с юным Мишей
Булгаковым, у которого я до этого успел взять интервью. То-то, думал, Коля
удивится, позавидует, как завидовал мне Юрка Кушак, который был страстным
футбольным болельщиком.
Только в отличие от Кушака у нас с Рубцовым никогда прежде речь о футболе не
заходила. Этого я не учел. Начал понимать, что он на большом стадионе не
был, когда мы шли от метро в огромной толпе, и Коля стал говорить, мол, куда
ты меня ведешь и отчего вообще такой переполох.
Добрались до ложи прессы, знакомый контролер его не пускает: «Даете
спецпропуска посторонним! И откуда ты его такого выкопал?» Рубцов был одет
чистенько, но бедновато – рубашка светлая ситцевая навыпуск, темные
невзрачные брюки вологодского пошива, дешевые сандалии на босу ногу. А Коля
злиться начинает: «Пошли пиво пить, ты же обещал!» Но все-таки заняли мы с
ним места в ложе прессы.
Когда игра уже давно началась и «Спартак» успел гол забить, он вдруг меня
спрашивает: «А покажи мне, где здесь спартаковцы?» С ударением на букву «о».
Этого я никогда не забуду. Как и то, к какому выводу он пришел, увидев на
поле красно-белых:
- Нет, мелковаты!..
Такое его суждение относилось прежде всего к росту большинства спартаковских
футболистов той поры. Рубцов по аналогии с гладиаторами, наверное, ожидал
увидеть гренадеров, великанов.
После матча я познакомил его с вышедшим из раздевалки маленьким Мишей
Булгаковым, и Рубцов даже что-то у него спросил. Что? Меня это очень
заинтересовало. Оказалось, он спросил Мишу: «Ты в Господа-то веришь?»
Кто еще мог спросить о таком футболиста? В те-то годы...
|
