В Москве боятся террористов, в Вологде - барабашек. Вспоминаю первые годы перестройки. Приезжаю в родной город, читаю газеты. Подвалы и целые полосы повествуют о злых духах. Перепечатывают отовсюду и предлагают свежие местные новости. Перед ними политические потрясения, инфляция - все меркнет...

На человека со стороны это производило сильное впечатление. В лондонской "Гардиан" в ноябре 1992 года появилась маленькая заметка "От вампиров холодеет кровь".

Жителям Вологды, города на севере России, есть о чем беспокоиться кроме инфляции и безработицы. Опрос, проведенный местной газетой, показал, что больше всего они боятся вампиров. На втором месте среди того, что страшит вологжан, стоят ведьмы и черная магия. За ними следуют барабашки и всякого рода мелкая нечисть. Многие боятся Апокалипсиса. Два человека сказали, что боятся, как бы Вероника Кастро, исполнительница главной роли в мексиканском "мыльнике" "Богатые тоже плачут", не погибла в автокатастрофе. Четыре человека сказали, что ничего не боятся.

Мне эту заметку показали в Оксфорде. И сказали, что мой город, видимо, мало изменился с тех пор, как полтора века назад туда вместе с родителями был сослан шестилетний Джозеф Конрад. Настоящее имя английского писателя - Конрад Коженевский. Колония польских ссыльных в Вологде всегда была многочисленной. На первых страницах английских биографий Конрада говорится, что более года он провел в глуши, в тайге на далеком севере России. Чуть ли не вблизи полюса.

Отец писателя через две недели после приезда в Вологду, в июне 1862 года, писал: "Вологда - это огромное болото, которое тянется на три версты... Здесь всего лишь два времени года: белая зима и зеленая зима. Белая длится девять с половиной месяцев, зеленая - два с половиной. Сейчас только что началась зеленая, и дождь льет уже двадцать один день. И так будет до конца..."

Что же касается англичан, то они могли бы и лучше представлять местоположение Вологды: через нее лежал путь из Лондона в Москву, которым прошел в 1554 году Ричард Ченслер и многие англичане после него. Так продолжалось до тех пор, пока Петр не основал новую столицу.

Среди англичан, побывавших в Вологде, в середине XVII века был - вероятно, первая посетившая город литературная знаменитость - поэт-метафизик, друг великого Милтона, Эндрю Марвел.

Плыли морем до Архангельска. Потом зимой на санях до Вологды и дальше на Ярославль. Отмечали, что в городе много церквей, что "тамошние товары - сало, воск и лен".

Из Вологды был родом и первый посланник государства Московского к английскому двору, от Ивана Грозного к Елизавете Великой,- Осип Непея.

Здесь кончается первый сюжет моего очерка - английский.

Второй сюжет: о вологодских древностях.

Летом, кажется, 1976 года я пошел знакомиться к Борису Сергеевичу Непеину. Семья священников и краеведов, потомки Непеи.

Имя Непеина я знал хорошо, иногда видел его в газете "Красный Север". А тут понадобилось о чем-то спросить. Меня интересовал Леонид Мартынов. Не встречался ли Непеин с ним в середине тридцатых годов? И вообще, что происходило тогда в литературной Вологде?

Если вдоль реки пройти пару сотен метров от Софийского собора и повернуть налево, там будет церковь Варлаама Хутынского, причудливая своим итальянско-барочным акцентом. Самый тихий и самый вологодский уголок города.

Маленький деревянный дом. Палисад. Огородик. Старая женщина разгибает спину от прополки. На мой вопрос о Непеине спрашивает, кто я. Называюсь. Она откликается узнаванием, но неожиданным: "У нас в гимназии Шайтанова преподавала географию". Говорю, что, наверное, родственница, но я о ней не знаю. Семья была разветвленной. Епархиальные ведомости, державшие горожан в курсе успехов и неуспехов в учебе семинаристов и епархиалок, буквально пестрели этой неправославной фамилией.

Прохожу в дом. Скромно, чисто. Невысокий сухощавый человек встречает меня. Он стар и болен, почти не выходит. Показывает поэтические сборники и альманахи. То, что осталось в Вологде от молодого кипения двадцатых годов.

Тогда здесь бывал рапповский критик А. Селивановский. Все группы искали и выдвигали "молодняк". Селивановский нашел Непеина. Пригласил на совещание РАППа. В Москве приехавшим поставили койки рядами в номерах "Националя". Непеин познакомился с соседом. Тот достал из-под матраса только что вышедшую в Смоленске книжечку своих стихов - "Провода в соломе". Михаил Исаковский.

Я больше не встречался с Непеиным. Он вскоре умер. А я сейчас сближаю ту свою встречу с другой, происшедшей на сто тридцать лет раньше.

В 1841 году Вологду посетил Михаил Погодин. Известный литератор, историк, профессор Московского университета. В Вологде он искал и находил рукописи, причем в местах самых неожиданных, сваленными в груды: "...во всяком монастыре есть так называемая кладовая или амбар, куда сваливаются старые вещи. Там еще можно найти многие древности..."

Встречался Погодин и с людьми, прямо скажем, историческими.

"Был у меня потомок, и последний представитель рода Пятышевых, "остаток горестный Приамова семейства".

Это уже дряхлый старик, которому идет на седьмой десяток! Грустно смотреть на него, оканчивающего собою семисотлетний род! Ему тяжело говорить по причине одышки. "Нет ли каких преданий в вашем роде?" - "Нет, никаких". - "По крайней мере ведется память, что ваш род происходит от того Пятышева, который спорил с св. Герасимом?" - "Бог знает. Это было уж очень давно!"...

Согласно летописному свидетельству, Герасим основал Вологду в том же году, когда была основана Москва. Впрочем, место не было совсем пусто. Пришедший с Киевских гор монах нашел на полюбившемся ему берегу селенье и малый торжок. Так что место под церковь он откупил и имел спор о том с купцом Пятышевым, которому за его неуступчивость предсказал, что его род ни богат, ни беден не будет. Для купца это дурное предсказание.

Погодин рассказал о своей встрече с последним потомком купеческого рода, сожалея о забвении и вымирании. Другой литератор того же времени - Степан Шевырев, также посетивший Вологду, увидел в долгожительстве семейства Пятышевых иной смысл: "Вот одно из многих доказательств тому, как сохраняются у нас роды".

И то и другое мнение верно. История здесь хранится безымянно, не в славе и на виду, а ушедшая на глубину, в почву, притаившаяся за хрупкими резными палисадами.

Сюжет третий: литературный маршрут.

Вернемся от Варлаама Хутынского обратно к реке Вологде. Налево вверх по течению виднеется стела, установленная в честь восьмисотлетия на том самом месте, где некогда св. Герасим спорил с торговым человеком Пятышевым.

Повернем направо к Софийскому собору. На этих нескольких сотнях метров вдоль реки - от стелы до собора - начиналась история города. Здесь она дышит. Собор - сердце Вологды. Он прекрасен. К нему глаз не привыкает. Мемуарист прошлого (уже позапрошлого - XIX) века выразил это впечатление, сочетающее легкость с величием: "... грандиозный Софийский собор, большие главы которого, видимо, не подавляют его, а составляют величественное украшение" (А. А. Попов).

Собор строили по приказу Ивана Грозного, якобы замыслившего перенести в Вологду столицу. Отсюда столичный размах и стиль.

Но собор и погубил этот план (если он когда-либо существовал). В народной песне по этому поводу сказано: "Упадала плинфа красная... / В мудру голову, во царскую..." Обломок кирпича свалился со свода под ноги царю и спугнул его прихотливую мысль. Вологда не стала столицей, но память об этой возможности ревниво затаила.

В Вологде любят вспомнить, что пусть на короткий момент, но в 1918 году Вологда становилась "дипломатической столицей" России. Сюда переехали послы основных держав, и здесь зрел антибольшевистский их заговор.

Много позже, уже во времена нам совсем близкие, можно сказать, наши, эта память о столичности выплеснется в литературных мечтаниях.

А литература тоже здесь - около собора. Два самых громких имени: Константин Батюшков и Варлаам Шаламов.

Памятник Батюшкову стоит на самом берегу реки. Памятник поэту-воину, только что спешившемуся, держащему коня под уздцы. Конь тоже здесь. Только без стремян. Их украли.

Если поворотиться к реке с памятником задом, то передом как раз окажешься повернут на "дом Батюшкова". Он виднеется чуть в отдалении левее кремлевской стены. Здесь у своего родственника Гревенса поэт прожил последние двадцать два года до самой смерти от тифа летом 1855-го.

До своего последнего и печального возвращения Батюшков в Вологде бывал нечасто, наездами. Отношения с отцом, вновь женившимся, складывались тяжело. Свой вологодский круг Батюшков, судя по всему, не слишком жаловал.

"Хочешь ли новостей? - писал он в январе 1811 года из Вологды Н. Гнедичу. - Межаков женится на племяннице Брянчанинова!.. Впрочем, здесь нет людей, и я умираю от скуки и говорю тихонько себе: не приведи Бог честному человеку жить в провинции..."

Межаков - это Павел Межаков, наследник одного из лучших вологодских поместий, поэт. Брянчаниновы - едва ли не самое известное вологодское семейство, разбросанное по нескольким имениям. Из него происходил святитель Игнатий Брянчанинов, деятель церкви, епископ, недавно канонизированный.

Может быть, в этом батюшковском письме - признаки ипохондрии, обернувшейся душевной болезнью, из-за которой Батюшков в последние годы вовсе избегал людей?

Сохранилось несколько его поздних изображений. Вот рисунок середины прошлого века, сделанный в доме Гревенса. Спиной к зрителю, повернувшись к открытому окну, стоит невысокий человек в долгополом сюртуке. Седые волосы коротко стрижены. Все неподвижно, скованно, как всегда на любительских рисунках. Как будто время остановилось, замерло в видимых из окна куполах Софии.

Мы не видим глаз Батюшкова. Его взгляд устремлен на тех, кто смотрит с улицы: от стен Кремля с площади, от памятника поэту...

Справа от памятника, буквально у стены собора, - шаламовский домик. Отец писателя был соборным священником. Здесь прошло детство и отрочество Шаламова. Варлаамом он был назван в честь святого Варлаама Хутынского, того самого, от чьего храма мы начали свою прогулку. Веру в Бога, как признавался, потерял в шесть лет.

Шаламов уехал из Вологды, чтобы в нее не возвращаться. Вспомнил о ней в книге нелюбви - "Четвертая Вологда". В ней даже собор, рядом с которым прошло детство, - "угрюмый храм, хоть и красивый - нет в нем душевной теплоты".

Духовно близкой Шаламов ощущал лишь третью Вологду - пришлую, ссыльную. Ту самую, которая подарила городу прозвание - "северные Афины".

Сюжет четвертый: о культурной среде.

Есть несколько фраз и мнений, которые в Вологде любят. О Вологодчине в целом - Северная Фиваида.

Так когда-то сказал известный церковный писатель и небольшой поэт (впрочем, знакомец Пушкина и Тютчева) Александр Муравьев. Он имел в виду, что как некогда в фиванскую пустыню, так начиная с XIV века на русский Север устремились те, кто устал от мира, искал отшельничества. Их направлял Сергий Радонежский. Там встали знаменитые монастыри - Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Там трудился великий Дионисий. Там свершило свой подвиг большинство святых, "в земле русской просиявших".

Вот почему в Вологде еще одна любимая фраза приобретает сокровенный смысл:

"Россия спасется провинцией". Здесь так не просто думают - здесь в это верят.

Северные Афины - это тоже нравится, хотя остается неприятный осадок, так как сказано это было не про то, что принадлежит Вологде, а про то, что в нее принесли.

В ноябре 1901 года Валерий Брюсов записал в дневнике: "...виделся с Ремизовым, моим поклонником из Вологды... Говорил интересно о Н. Бердяеве, Булгакове и др. своего Вологодского кружка".

Тогда в вологодской ссылке побывали все: от Николая Бердяева до Сергея Булгакова, от Алексея Ремизова до Иосифа Сталина. Одни учились, проходили свои университеты. Другие учили и продолжали учиться. Одно слово - Афины, только северные.

Шаламов признает, что этот дух основательности, учительства, моральной идеи легко обрел здесь свою почву, поскольку она всегда была таковой. И от вологодской ссылки он переходит к театру:

В Вологде всегда подвизались профессиональные учителя жизни. Со сцены: Мамонт Дальский, Павел Орленев. Николай Россов. Антреприза городского театра держала курс именно на этих проповедников, пророков, носителей добра, а не красоты - передовых, прогрессивных гастролеров, а не на моду - вроде Художественного театра... То обстоятельство, что в "Лесе" Островского Несчастливцев путешествует из Керчи в Вологду, - было самим документом. Ибо именно в Вологде такой гастролер мог встретить и помощь и поддержку...

Ни Ярославль, ни Архангельск, ни Самара, ни Саратов, ни Сибирь - Восточная и Западная - не имели такого особенного нравственного акцента.

Это относится не только к театру.

Несчастливцев, конечно, стремится в Вологду. Только Счастливцев его должен огорчить: "...там теперь и труппы нет". Но была. И издавна. Начало театра в Вологде ведут с конца XVIII века. Великих свершений он не имеет. Однако бывал любим и играл большую роль в городе.

Не будем больше углубляться в историю. Приблизимся к сегодняшнему дню и нынешнему состоянию культуры.

Многое было предсказано и начиналось в театре. В конце пятидесятых годов едва ли не самым заметным в городе деятелем культуры был главный режиссер областной драмы Александр Васильевич Шубин. Выпускник студии Мейерхольда, до войны - режиссер ленинградского БДТ. Женат на Марине Владимировне Щуко, дочери известного архитектора и художника театра. По своему амплуа и темпераменту она бы показалась московскому зрителю родственной Пельтцер.

Не один десяток лет в Вологде ходили на Щуко. Потом на доме, где они жили (прямо напротив нового здания театра), была установлена мемориальная доска. Теперь ее выдрали с куском кирпича. Еще восстановят. Варварство - преходяще. Культура - долговечнее.

К началу шестидесятых Шубин заболел и отошел от дел. В это время Питер прислал в Вологду другого деятеля театра. На сей раз - мецената, первого секретаря обкома А. С. Дрыгина. Его эпоха продолжалась четверть века. При его поддержке сложилась "вологодская школа" в литературе.

Каждая театральная премьера при Дрыгине становилась городским событием. Поскольку на ней присутствовал "первый", то приходили и "второй", и "третий", и все остальные. У театра был официальный статус и поддержка.

Еще в большей мере и то и другое было у писателей. Вот простой, но верный для советского времени показатель: писателям давали квартиры. Тем, кого особенно уважали, давали квартиру, освобождаемую секретарем обкома. Такую получил свой, местный - Василий Белов. На такую же был приглашен и приехал Виктор Астафьев.

Литература в последние десятилетия создала Вологде культурную репутацию, а потом сильно попортила ее.

Начиналось все так. Во второй половине пятидесятых два тогда молодых человека стали членами Союза писателей: поэт Сергей Викулов и литературовед Виктор Гура. Создание любой первичной организации предполагает третьего. Им оказался Виктор Гроссман.

Юрист по образованию, одно время работавший - по основной специальности - в Большом театре, в двадцатых годах он занялся пушкинистикой. С юридической точки зрения написал книгу о деле Сухово-Кобылина: убил тот или не убивал любовницу-француженку. Мнение Виктора Гроссмана разошлось с мнением его дальнего родственника, кажется, троюродного брата, - Леонида. Завязалась дискуссия, и ходили стихи на известную мелодию. "Гроссман к Гроссману летит, / Гроссман Гроссману кричит: / "В чистом поле под ракитой / Труп француженки убитой..."

В тридцать седьмом Виктор Азриэлевич "улетел" в края не столь отдаленные. Выжил. После войны смог вернуться, но не в Москву, а в Вологду, где женился. Снова был посажен. И снова выжил, осев в Вологде окончательно.

Восстановленный в СП, он стал одним из отцов-основателей Вологодской писательской организации. К чему, впрочем, не стремился. Помню, уже девяностолетний, перемежая рассказы об одесской гимназии, где он учился с Корнеем Чуковским (Колей Корнейчуком), и о том, как принес свой первый рассказ Короленко, Гроссман жаловался: "Открепили меня от Москвы, даже не спросив, хочу ли я этого. Сначала ко мне все ходили. А потом перестали".

До конца у Гроссмана собиралась интеллигентная молодежь, а вот в новой вологодской литературе старик не пришелся ко двору.

Литературную молодежь поддержали вологжане, живущие в столицах: Константин Коничев, Сергей Орлов, Валерий Дементьев... Главной фигурой был и остался Александр Яшин.

Он наездами появлялся в Вологде и у себя на Бобришном угоре под Никольском. Приезжал надолго, когда нужно было отсидеться от очередного раската официального гнева: за "Рычаги", за "Вологодскую свадьбу"... Выглядел колючим, подавленным.

Яшин скоро умер. При нем направление "вологодской школы" было и осталось бы другим. По своему тону и по тону своей любви он был совсем не идилличен, но не был и озлоблен:

В голоде,
В холоде,
В городе Вологде,
Жили мы весело -
Были мы молоды.
Я со своей богоданной
Ровесницей
Под деревянной
Под жактовской лестницей.

Это о тех же домах за резными палисадами, о которых поет современный шлягер, увиденных взглядом не с улицы, а изнутри. Из-за дверей, обитых для тепла полуистлевшим ватином. Некогда частные владения, революцией уплотненные в коммуналки, с запахом из дощатого туалета и с общей кухней.

Десятилетиями догнивала деревянная Вологда. Теперь ее нет. Она почти догнила. Ее снесли. Частью отреставрировали, поставив крепкий новодел или на месте прежних срубов сложив кирпичные стены. Их в Вологде полагается обшивать тесом. Исторический город по-прежнему выглядит деревянным.

Он теперь гораздо чище и приветливее, чем лет сорок назад, когда в нем Василий Белов писал свою классическую раннюю прозу, а Николай Рубцов, как и следует поэту, уловил эмоциональный и речевой тон уходящей жизни. Поэтому Рубцов и любим в Вологде. И не только в Вологде. А если кто-то превознес его как современного Пушкина, а кто-то унизил до есенинского эпигона, то это их игры, ни к Рубцову, ни к поэзии отношения не имеющие.

Игр было много. И вокруг Вологды, и в самой Вологде, где согласились сыграть роль центра русской духовности. Припомнили свои столичные амбиции, не сбывшиеся в шестнадцатом столетии. По этому случаю во второй половине двадцатого пустили фразу; "Вологда - столица России. Москва - столица Африки".

Это были еще советские времена дружбы народов.

Сюжет пятый и последний: точка зрения.

Выбирая в этом споре вокруг Вологды, между pro и contra, свою точку зрения, я снова предлагаю прогулку.

Если в том месте, которое считается центром, повернуться спиной к главному памятнику Ленина, то перед вами будет почти неразличимый, стиснутый домами Каменный мост через Золотуху. В течение всех десятилетий советской власти здесь висел старый указатель с ятем на конце. А где он теперь? В музее или в частном собрании?

Пройдите по мосту и поверните налево - на улицу Ленина (б. Кирилловская - не знаю, переименована ли обратно?). По ней выйдете к скверу и небольшой площади. Когда-то она была огромной и грязной. На ней сходились драться семинаристы, гимназисты и реалисты. Все три учебных заведения располагались здесь же.

В здании реального училища теперь - школа № 1. Ее гулкие железные лестницы - от училища, фундамент - от средневековых складов Соловецкого монастыря, от Зосимовского подворья.

Мимо школы поднимитесь на мало примечательный железобетонный мостик. Еще тридцать лет назад он был деревянным. Его официальное название - Красный. Но обычно говорили - Деревянный. Каждый апрель перед ним взрывали лед, чтобы напором ледохода не снесло его обветшавшие опорные быки.

Зимой и летом под ним полоскали белье. Зимой все выглядело именно так, как в тридцать третьем году увидел Леонид Мартынов:

На заре розовела от холода
Крутобокая белая Вологда.
Гулом колокола веселого
Уверяла белая Вологда:
Сладок запах ржаных краюх!

Поэт скоро убедится, что жизнь не так уж тут сладка. Но с этой точки город виделся и видится именно таким.

Здесь короткий прямой отрезок между двумя излучинами реки. От бывшего Деревянного моста перспектива открывается вверх по течению к старому каменному мосту через Вологду. А за ним еще выше - мимо собора к памятнику восьмисотлетия.

Короткая дистанция в пространстве, пройденная Вологдой во времени за восемьсот пятьдесят лет.

Сквозь зелень летом и поверх заиндевевших веток зимой золотится купол колокольни. Чуть ниже его видны серые мощные - величественные, но не подавляющие - купола Софии.

Это место любят фотографировать. Даже на любительских фотографиях виден воздух, и в нем, как сгустки времени, - купола.