|
Творчество великого русского писателя
Василия Белова вызывало, вызывает и будет вызывать взаимоисключающие оценки.
В их основе лежит разное отношение к крестьянскому и традиционно-русскому
миру вообще. Произведения Белова – лучший проявитель космополитического и
национального самосознания любого человека. Но прежде всего – журналиста,
критика, литературоведа, преподавателя вуза, учителя школы, кинорежиссёра,
актёра... Именно творческая интеллигенция во многом определяет отношение
общества к любому писателю. А это, как говорил Валентин Распутин,
страшновато. И вот почему.
В конце XIX века «люди без Отечества» (как точно определил себя и своих
единомышленников-западников Белинский) являли преобладающий тип
интеллигента. Это дало повод Чехову называть всю интеллигенцию «слизняками и
мокрицами» и характеризовать её соответственно: «вялая, апатичная, лениво
философствующая, холодная интеллигенция, которая не патриотична, уныла,
бесцветна, которая брюзжит и отрицает всё…». Ситуация не изменилась и в
дальнейшем. Вот как увидел её в 1999 году Распутин: «…Иркутск – это такой
город, который талантлив на интеллигенцию – космополитическую, разумеется,
потому что национальная интеллигенция всегда в меньшинстве».
Василий Белов, несомненно, был причастен к меньшинству. Поэтому все те
многочисленные нелепости, дикости, которые говорились и говорятся в его
адрес авторами-космополитами, воспринимаются как неизбежная, ожидаемая
закономерность.
Так, либеральные журналисты, критики, литературоведы последних десятилетий в
разговоре о творчестве и личности Белова делают обязательный упор на то, что
писателю якобы не хватало образованности, культуры.
«Университетским всезнайкам из интернационалистов» (как их называл Белов), «профессоришкам»
(как их величал В. Розанов) и прочей либерально-космополитической пишущей
братии Белов, по сути, адресовал следующий вопрос: «А как мне было поступить
в университет без аттестата?» И сам на него в два подхода ответил: «Намертво
закрыты дороги были, у нас даже паспортов не было, куда денешься? <…>
Всё-таки положение крестьян было в моё время почти что крепостное»; «Вот я
получил лишь семилетнее образование поначалу, а куда я с ним мог пойти из
деревни? Вот стал я счетоводом в колхозе. <…> Ушёл с этой работы в школу ФЗО.
Это был мой побег из колхоза. Нас было пятеро у матери. Мы со старшим братом
сами дом достроили отцовский <…>. В армии четыре почти года, а потом уже
Литературный институт».
Не менее важно обратить внимание и на то, что отметил Ю. Селезнёв ещё в
начале 1980-х годов: «В библиотеке Белова тысячи не просто прочитанных, но
проработанных томов классиков отечественной и мировой литературы,
современных писателей, русских и зарубежных историков, известных и
малоизвестных философов, труды по искусству, устному народному творчеству,
языкознанию, филологии, этнографии, сельскому хозяйству, экономике,
экологии, архитектуре, жизнеописания, мемуары, словари, старые, новые и
новейшие журналы…»
И ещё: о главной проблеме образования, становления ребёнка, юноши, молодого
человека сказал сам Белов: «Важнее всего в мире, наверное, нравственная
сторона дела. Пусть у меня не было аттестата, пусть не было классического
образования, а нравственное воспитание я, думаю, сумел получить. И от
земляков своих, и особенно от своей матери Анфисы Ивановны. Это навсегда уже
осталось во мне».
По словам Белова, к писательству его подтолкнуло желание быть заступником
бесправного крестьянства. Это чувство, думаю, объединяет всех авторов
деревенской прозы (к ней я, конечно, не отношу, как многие, А. Солженицына и
«позднего» В. Астафьева).
Ф. Абрамов ещё в 1968 году (имея в виду себя и исключённого из Союза
писателей Солженицына) сделал дневниковую запись, в которой писательство как
служение народу осмысляется с сиюминутно-вечных позиций. По мнению Абрамова,
выступить в защиту Солженицына легко, ибо требуется мужество на час (этим и
займётся, как точно предположил писатель, интеллигенция). Но чтобы быть
защитником народа в литературе, необходимо мужество на всю жизнь. И таким
мужеством обладали все авторы деревенской прозы с их народоцентризмом,
всегда ненавидимым и дискредитируемым космополитической интеллигенцией.
В. Белов говорил, что ему стыдно за своё писательство. Стыдно потому, что,
будучи столяром, плотником и т. д., посвятил себя профессии, в которой
«приходится выступать в роли учителя». Отсюда особая требовательность к себе
как к человеку греховному, не соответствующему идеалу Учителя.
Слово «стыд» очень часто встречается в самооценках В. Белова, в
характеристиках героев его произведений, в разной степени нравственно
созвучных автору. «Стыд» в мире писателя – это реакция богоподобной сущности
человека на тварно-греховные мысли, эмоции, поступки, это
чувственно-поведенческая реализация вести от Бога на уровне автора и его
героев.
Если Д. Самойлов считал, что его жизненные слабости, его греховность –
единственное условие, позволяющее ему профессионально состояться, то В.
Белов стыдился своих грехов и их – через литературные персонажи и авторскую
позицию – как норму или достоинство не утверждал.
В беседе с В. Бондаренко Белов, ссылаясь на Ф. Тютчева, называет стыдливость
не просто чертой русского человека, но и говорит о её божественной природе.
Себя же Василий Иванович характеризует так: «А я – русский человек и на
самом деле многого стыжусь».
Стыд и стеснительность у Белова – часто сообщающиеся сосуды, чувства,
которые отделить друг от друга непросто или невозможно. Так, невстречу с
Шергиным Василий Иванович объяснил своей стеснительностью. Обращаясь к В.
Бондаренко, Белов говорит, думаю, не только о себе, но и о довольно
распространённом типе русского человека допостсоветского времени: «Я всё
время собирался сходить к нему (Шергину. – Ю. П.). А стеснялся. Представь
себе стеснялся. <…> Всю жизнь стеснительный был. Меня кто хвалит, а я
стесняюсь. Вот иду на выставку Ильи Глазунова, а он издали увидел меня <…> и
кричит, вот идёт такой-то гениальный Белов. А мне хоть сквозь землю
провалиться. <…> Хоть с выставки убегай. Вот и Шергину стыдно было мне
как-то помешать, позвонить, сходить к нему со своими разговорами».
И закономерно, что своих духовно живых героев Белов – через авторские
характеристики, внутренние монологи, речь персонажей – обязательно маркирует
такими понятиями, как «стыд», «стеснительность», «совесть». Приведу
некоторые примеры из «Привычного дела»: «Иван Африканович спал на поленьях:
постеснялся даже подложить под голову старый больничный тулуп»; «Катерина,
словно стыдясь своей улыбки, застенчиво сказала…»; «Больно она у нас
совестливая»; «Стыдно, конечно, было бродишь, как вор, от людей по кустам
прячешься»; «Забыл надеть шапку и с великим стыдом, качая головой, вышел на
крыльцо. Ему было до того неловко, совестно, что уши долго ещё горели»;
«Записали мои стожонки… Стыд. На всю округу ославили».
При всей своей природной крестьянской стеснительности Белов был дерзким
писателем. Сам Василий Иванович это прекрасно осознавал: «Дерзость везде
нужна <…> Стесняться можно в быту. А в деле своём, если хочешь сделать
что-то настоящее, если замахнулся на громадное, обязательно надо быть
дерзким. Вот я и дерзил, как мог».
Творческая дерзость писателя не находила и не находит понимания у
космополитической интеллигенции. Л. Ошанин, руководитель семинара, в котором
учился Белов в Литературном институте, назвал стихи Василия Ивановича
«кулацкими». А. Бочаров, профессор МГУ, уже в 1970-е годы с удивлением
сообщает, что «существуют, оказывается, такие люди», как распутинская Анна,
беловский Иван Африканович, носовский Савоня. А дальше – больше: «Но как
должно быть страшно поверить в их реальность, принять их реальность,
примириться с этой реальностью!» Кульминацией научных изысканий профессора
является сравнение коровы Рогули с Иваном Африкановичем. По сути,
солидаризируются с А. Бочаровым Н. Лейдерман и М. Липовецкий, авторы
вузовского учебника XXI века «Современная русская литература: 1950–1990
годы». Они прочитали повесть Белова так: «В сущности, весь сюжет «Привычного
дела» представляет собой драматическую историю личности, горько
расплачивающейся за «нутряное» существование, за зыбкость своей жизненной
позиции…».
«Левые» авторы видели и видят в Иване Африкановиче человека с доличностным
сознанием, недочеловека, интересы которого дальше деревенской околицы не
простираются... Напомню им: всю войну Иван Африканович находился на
передовой, в пехоте, на всех фронтах, «сквозь него шесть пуль прошло».
Помимо ордена Славы, у Дрынова есть и орден Красной Звезды, и другие награды
(о них, со слов Катерины, говорится без уточнений). О многом свидетельствует
и тот факт, что под Смоленском Иван Африканович возглавлял группу, которая
была направлена в тыл немцам взорвать мост и взять языка.
Иван Африканович – это вечный тип совестливого амбивалентного русского
человека, о котором Вадим Кожинов ещё в 1968 году точно сказал: «Герой
Белова нисколько не «лучше» людей, сформированных иными условиями: он только
– в силу самого своего образа жизни – обладает единством бытия и сознания –
единством практической, мыслительной, нравственной и эстетической
жизнедеятельности».
И ещё: «Привычное дело» – это прежде всего повесть о любви, поэтичной,
глубокой, настоящей, стыдливой, стеснительной, горячей… Любви между мужчиной
и женщиной, любви к детям, дому, природе, животному миру, малой Родине
посвящены лучшие страницы произведения. И конечно, Игорь Золотусский прав:
«Привычное дело» – «христианская повесть». И в этом, видимо, проявилась
самая большая дерзость начинающего писателя.
В «Плотницких рассказах» Василий Белов одним из первых в литературе 60-х
годов разрушает советские представления о «бедняках», «кулаках»,
«коллективизации». Именно из «Плотницких рассказов» выросла грандиозная
эпопея Белова «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый».
Трилогия Белова – это гениальное художественное полотно, в котором предельно
объективно изображается трагедия, судьба русского крестьянства в XX веке.
Более того, это лучшее произведение о коллективизации в отечественной
литературе минувшего столетия.
В романе-эпопее Белов мастерски показал, что Сталин, Бухарин, Калинин,
Яковлев, Меерсон и другие разноуровневые представители власти (за редким
исключением) ненавидят крестьянство. И коллективизацию – политически
реализованную ненависть – Белов изображает, в отличие от предшественников и
современников, как величайшее преступление XX века, как величайшую трагедию
народа. Это видение реализуется и через судьбы десятков героев, и через
авторские характеристики. Уже в своей публицистике Белов сравнит
коллективизацию с геноцидом.
В то время, когда разные диссиденты – от Андрея Сахарова до Андрея
Синявского – ратовали за «социализм с человеческим лицом», конвергенцию,
свободу слова, права человека, права национальных и сексуальных меньшинств и
тому подобное, Василий Белов видел корни проблем в другом. В «Канунах»
(устами Прозорова – одного из наиболее созвучных автору героев) Белов
транслирует мысль о примитивности, абсурдности главных постулатов
марксизма-ленинизма и называет факторы (национальный, религиозный,
семейный), играющие большую роль, чем классовые противоречия.
В. Распутин ещё в 2002 году ёмко и точно выразил главную особенность
личности и творчества одного из лучших писателей второй половины ХХ века:
«Писательство для Василия Белова – это заступничество за народ перед
сильными мира сего и против подлых этого мира. Всё, что написано Василием
Ивановичем от «Привычного дела» до «Канунов» и от детских рассказов до
публицистики последнего десятилетия, от первой книжки стихов и воспоминаний
о Шукшине и Гаврилине, с которыми он был очень дружен, – всё в воспитание,
остережение и защиту своего народа»..
|
