|
В Русском музее открылась ретроспектива
Василия Верещагина, приуроченная к 175-летию художника. Широкой публике
Верещагин известен прежде всего как баталист с явной пацифистской
интонацией. Гора черепов, море мертвых тел в этнографическом антураже – вот
первое, что всплывает в памяти при произнесении этого имени. Но Русский
музей сделал акцент не на военных сюжетах, а на жизнелюбии художника и
авантюрной рискованности его натуры, побудив зрителя по-новому услышать
затертое слово «живописец».
Выставки Русского музея нередко страдают по части «режиссуры», но это не тот
случай. Первая картина «У дверей мечети», где перед резными дверьми
молчаливо замерли два дервиша, стала своего рода вратами экспозиции. А «под
занавес» нам демонстрируют известнейший «Апофеоз войны» из Третьяковки, до
предела конкретизирующий выражение memento mori. Эти полотна стали
символическим «скелетом» выставки, на который наращивается плоть жизни.
Здесь пейзажи, портреты, исторические и жанровые сценки, живописные «очерки»
военного корреспондента и неутомимого путешественника, объездившего весь
мир. Работал художник очень быстро, отражая на холсте непосредственные
впечатления. Верещагин писал свои «репортажи» с полей сражений, знакомил
россиян с Японией, Индией и другими странами, о которых во второй половине
XIX века мало что знали. Кроме того, мастер подготовил почву для
колоссального интереса Серебряного века к пряному Востоку.
Верещагин вообще во многом опередил свое время, неспроста и эта выставка
вызывает ассоциации с явлениями наших дней – сериалами (живописец писал
сериями) или страничками соцсетей с географическими отметками. А, например,
картина с лошадьми в Успенском соборе (наполеоновские солдаты устроили
стоянку) предвосхищает кадры «Андрея Рублева» Тарковского, который не
скупился на эффекты, живописуя нашествие татаро-монголов.
Географический охват поражает. Здесь и родина «от Москвы до самых до
окраин», представленная чаще в сдержанном хмуром колоре, и солнечная Средняя
Азия, и цветастая сказочность дальних стран. Русские церквушки и гробницы
Иерусалима, мечети, гаремы, дацаны... В одном зале – этюд «Перед исповедью
на паперти сельской церкви», проникнутый метафизической печалью, в другом –
режущие глаз экзотические зарисовки родом словно из 1920-х годов, когда
цветопись победила сюжетность.
Удивительна и амплитуда в плане техники и манеры письма. Картины разных лет
напоминают о передвижниках и Серове, о Рерихе и гиперреализме XX века.
Смотря на изображение мавзолея Тамерлана в Самарканде, сложно поверить, что
это масло на холсте, а не фото для журнала о путешествиях.
И без того пестрая экспозиция дополнена костюмами и предметами быта из
коллекции Этнографического музея, а также драгоценностями из собрания
Русского музея.
Внимание к деталям и оформлению выставки проявляется и в сочетании полотен с
рамами: работы выставлены в авторских багетах. Грузный Наполеон, оцепеневший
от дурных вестей из Франции, оказался в аскетичном дереве. А вот «Старуха
нищенка 96 лет» парадоксально представлена в роскошном, массивном обрамлении
с позолотой. Кто эта пожилая чернокожая леди в пальто и шляпке? Ой,
американская прачка. А хитро улыбающийся джентльмен? Отставной дворецкий. И
эти портреты самых простых людей – тоже в вычурных рамах, с оглядкой на
барокко.
Выставку отличает драматический диалог работ. Скажем, «срифмованы» картины
«После удачи» и «После неудачи», обе 1868 года. На первой два турка
рассматривают трофей: отрезанную голову русского солдата. На второй русский
боец закуривает трубку возле убитых турков. Сложно сказать, на чьей стороне
Верещагин. Здесь скорее философский взгляд: сегодня те «на коне», а завтра
эти, победа – рука об руку с поражением, жизнь – со смертью.
Но кураторы всё же не стали акцентировать такие болезненные сегодня темы,
как конфликт Востока и Запада, мусульман и европейцев (хотя такой подход
напрашивался). Важней здесь то, что противостоит войне как таковой: любовь
ко всякой жизни и ощущение ее ценности.
|
