|
В Государственном Русском музее открылась
выставка, посвященная 175-летию со дня рождения Василия Верещагина
(1842–1904). Михаил Трофименков, ностальгически вспомнив, что картинами
Верещагина иллюстрировали в СССР школьные учебники истории, изумился,
насколько же сложен, казалось бы, очень простой художник.
Верещагину мучительно тесно в залах корпуса Бенуа, куда буквально
утрамбовали юбилейную экспозицию художника, превыше всего ценившего
обретенные им на Востоке простор и волю: «Вместо парижской мансарды или
комнаты Среднего проспекта Васильевского острова у меня была киргизская
палатка, вместо “островов” или Meudon – снеговые горы». Верещагин относился
к своим выставкам как к произведениям искусства, как к самим картинам или
резным золоченым рамам, которые он за бешеные деньги для них заказывал.
Русский музей реконструировал один из его фирменных приемов, дополнив
экспозицию этнографическим «комментарием»: восточными костюмами и
украшениями.
Любая выставка Верещагина обречена на неполноту. Самые сенсационные его
картины погибли или пропали. Три скорбные работы, посвященные безвестно
павшим при покорении Туркестана солдатам, уничтожил в 1874 году сам
художник, уязвленный обвинениями в антипатриотизме. Наследник престола,
будущий Александр III, высказался с подкупающей медвежьей прямотой: «Либо
Верещагин скотина, или совершенно помешанный человек». Впрочем, и немецкий,
и австрийский Генштабы наложили запрет на посещение выставок Верещагина
военнослужащими.
Картина, изображающая варварскую казнь англичанами мятежных сипаев – их
разрывали на части пушечными выстрелами, – куда-то подевалась из
американского музея лет сто назад: не исключено, что ее выкупили и
уничтожили оскорбленные британцы. Не все просто и с сохранившимися работами:
«Казнь заговорщиков в России», хранящуюся в Музее политической истории и не
выставлявшуюся с 1920-х годов, Русский музей не смог получить по техническим
причинам.
В свое время Верещагин был самым известным в мире русским художником. Его
картины объехали всю Америку, покорили европейские столицы. В России же его
считали «не нашим» человеком. Ревнуя к успеху, клеймили за «бесцеремонное
самолюбование» и в первую очередь – за «американизм». Он отвечал обществу
взаимностью, держась в стороне от отечественного «арт-процесса» и коллег.
Так же, как на выставке, тесно Верещагину в истории искусства, режущей его
творчество по живому. С одной стороны, «большое общественное значение»
запечатленных им ужасов Туркестанского похода и Русско-турецкой войны или
«Трилогии казней». Опять-таки военная доблесть и гибель на борту броненосца
«Петропавловск» в Порт-Артуре принуждают даже недоброжелателей к
уважительному тону. С другой стороны, «так же, как нельзя назвать
Ливингстона или Пржевальского поэтами… так точно и Верещагина нельзя считать
истинным художником».
Выставка явочным порядком аннулирует этот приговор, вынесенный Александром
Бенуа. Верещагин – живописец, да еще какой. Становится очевидным, что
«фотографическая четкость» того же «Смертельно раненного» не свидетельствует
о скудости живописного воображения. Отчетлива сама реальность, опаленная
азиатским солнцем, а солнцу Верещагин поклонялся. Он не гнался за
живописностью ради живописности, но, когда этого требовал замысел,
пространство кремлевских соборов, превращенных солдатами Наполеона в
конюшни, представало в картинах цикла «1812 год» волшебным мерцающим ковром.
Таинственно заманчивы порталы буддистских и синтоистских храмов, горные
пейзажи с их световыми эффектами заставляют вопреки логике и хронологии
вспоминать о северном модерне.
С «общественным значением» все так же неочевидно, как и с живописным
качеством Верещагина. Недаром его картины так любят помещать на обложки
изданий Редьярда Киплинга. Верещагин такой же «певец империализма», только,
в отличие от Киплинга, пороха не нюхавшего, он идеальный мультипрофессионал
колониальной эпохи. Он художник в той же степени, что и этнограф, и,
безусловно, военный разведчик. Пожалуй, неслучайно в его картинах впервые в
истории появился мотив допросов и казней шпионов и диверсантов: в
туркестанском цикле, и в «1812», и в работах, сделанных на Филиппинах в 1901
году. Что, как не секретная миссия, могло понести Верещагина на острова, где
США вели истребительную войну против повстанцев?
И еще он предтеча военных фотокоров и операторов, в циклах картин, как на
кинопленке, проматывающий ход сражений. Но не с божественной точки зрения
полководца, а с точки зрения неизвестного солдата. Такой взгляд на войну был
потрясающе революционным. Верещагин впервые представил ее не как игру в
солдатики, не в жанре «ура, мы ломим, гнутся шведы». Славные походы против
туземцев – мясная лавка отрезанных голов, Шипка – огромный морг под открытым
небом, и смерть не сразу настигает мертвого солдата, продолжающего по
инерции свой бег. Не будет преувеличением удостоить Верещагина титула
певца-обличителя «бедствий войны», который до него заслужили лишь Жак Калло
и Франсиско Гойя.
|
