Глава I

Родина моя в Вологде. Город, расположенный на плоской местности, разделяется на две половины течением реки Вологды, которая судоходна, шириною около 25 сажен, берега же ее низменны. Речка Золотуха, впадающая в нее по ее течению с правой стороны, разделяет часть города пополам; самый же город разделен на три квартала: первый квартал в приходе Иоанна Богослова, второй в приходе св. Николы, на площади, и третий за рекою, в приходе священномученика Антипы. 

Ниже города в р. Вологду впадает речка Шограш, которая отличается тем, что вода в ней особенно чиста и легка. При впадении Шограши в Вологду раскинуто большое село Турундаево: оно тянется по реке Вологде в один ряд, посреди оного церковь, с высокою колокольней и большим колоколом; в селе этом крестьяне весьма зажиточные, есть и богатые, и от него, вниз по течению реки Вологды, на весьма большое пространство нет ни одного жилья. Причиною тому то, что весною, во время водополья, из Вологды барки плывут по течению в Архангельск, но по компасу, так как вода гораздо превыше берегов: Северная Двина потопляет Сухону, а Сухона Вологду, отчего и происходит такое необычное возвышение воды над уровнем. 

Город сообщается с Заречьем двумя мостами, которые я застал еще пловучими; а при губернаторе Брусилове они были устроены на плашкотах [1] [Плашкоты (плашкоуты) – плоскодонные барки с высокими бортами, использовались как промежуточные опоры наплавленных мостов.], и мои сограждане смотрели на них, как на некое диво. 

В 1830-х годах в Вологде строения были большею частью деревянные, а за рекою на набережной почти все дома были каменные, купеческие, а на двух дворянских улицах. Владимирской и Екатерининской (названных так по именованию двух церквей, на них находящихся), каменных домов не было. Между Владимирской и Екатерининскою улицами протекает река Золотуха, чрез которую перекинут мост деревянный, называемый Березовым, так как в прежнее время здесь был березовый лес. Близ Владимирской дворянской улицы в углу, на площади, я застал еще одну из башен, называвшуюся пороховою, остаток древних укреплений; впоследствии эта площадь была обращена в общественный городской сад. 

В Вологде два собора, два монастыря и сорок две церкви. 

Соборы

1. Собор кафедральный, во имя св. Софии Премудрости Божьей, каменный, пятиглавый, холодный. Заложен при Иване Васильевиче Грозном в 1568 г., и сохранился в своем первобытном виде. В нем почивают мощи св. Антония, епископа Вологодского; погребены и другие, именно Киприан, Иоасаф, Корнилий. Нектарий, Гавриил, Павел, Пимен, Иосиф. Некоторые из них прославились чудесами. 

2. Собор теплый, во имя Воскресения Христова, строен в 1772 г.; по своей архитектуре напоминает постройки известного Растрелли, высокий, одноглавый. В нем чудотворная икона Божьей Матери Всех Скорбящих. Северною своею стороною этот собор вдался в ограду, окружающую архиерейский дом; она походит на московскую Кремлевскую стену. Имеет, полагаю, в окружности саженей до 300. Изнутри двора к ограде пристроены службы, а к северной стороне каретные сараи и другие кладовые с узенькими окнами, выходящими на улицу. 

Помню, что в моем детстве, проходя мимо этих окон, я весьма любил останавливаться перед ними, рассматривать находившиеся в сараях старинные золоченые архиерейские колесницы и древние весьма узкие колокола, перелитые, как я слышал, в новые только в недавнее время. 

Величественный архиерейский дом древнего русского зодчества, извне красный с белыми лепными украшениями, стоит на площадке внутри двора. Сени архиерейского дома весьма обширны: налево вход во владыкины [2] [Владыка – в русской православной церкви почетный титул духовных особо (архиереев).] покои, а направо в крестовую церковь и также в консисторию, и длинные переходы, посредством которых дом соединяется с колокольнею и с зимним собором. 

Колокольня шатровая, не слишком высока, но очень широка; звон прекрасный; всех колоколов 35. В недавнее время новая колокольня выстроена в другом месте. Должно отдать полную справедливость прекрасному устроению этих покоев, весьма удобных для владык. С полуденной стороны ограды, извне ее, к ней примыкал древний архиерейский сад, обнесенный особою оградой, и в черте оной довольно обширный пруд. К сожалению, в 1870-х годах вековые деревья были уже все порублены. 

Для летнего жительства архиерей имеет загородный дом в селе Ананьине, в нескольких верстах от города. 

Я застал еще в Вологде преосвященного [3] [Преосвященный – епископ.] Онисифора. 

В 1814 году он находился на Венском конгрессе [4] [Венский конгресс (1814– 1815) – конгресс держав-победителей Наполеона I, установивший основы европейского миропорядка.], подписался и после того был сделан епископом. 

Он был старец весьма благообразный, лет 60 или более; волоса имел черные с проседью; был невысокого роста, говорил негромко. Он каждое лето посещал Александра Семеновича Брянчанинова (отца преосвященного Игнатия [5] [Игнатий Брянчанинов, святитель (1807–1867) – епископ Кавказский и Черноморский. Церковный писатель. Уроженец с. Покровского Грязовецкого уезда. Канонизирован в 1988 г.]), жившего в своем имении, в селе Покровском, в 18 верстах от Вологды; карета преосвященного была голубая, и если кто приглашал преосвященного на отпевание покойника, то он за это денег не брал, а взамен их брал покровы для соборной ризницы.

Монастыри

Монастырей в Вологде два: Спасо-Духов [6] [Спасокаменный Духов но конце города при речке Золотухе, под управлением архимандрита. В конце XVI века на этом месте было хижина, в которой жил преп. Галактион (в мире Гавриил, сын боярина князя Ивана Ивановича Бельского, казненного при Иване Васильевиче Грозном). В 1613 г. литовцы и поляки разорили Вологду и ее предместья, не пощадили келий преп. Галактиона, которого мучили и били так, что он чрез три дня скончался, сентября 2-4 Вологжоне погребли тело его в его келий, где впоследствии устроена церковь. Знамения пресв. Богородицы, существующая и доныне. В начале XVII века здесь устроено иноческая обитель, называвшаяся Галактионовой пустынью, которая и существовало до 1775 г. Когда знаменитый Спасокаменный монастырь, находившийся на Кубенском озере, сгорел, и все оставшееся имущество от пожара, а также мощи св. князя Андрея Заозерского, в иночестве Иоасафа, ум. 1462 г., сентября 10-го, были сюда перенесены, пустыня была переименована Спасокаменным монастырем... (прим. автора)], мужской штатный третьего класса, и Горний-Успенский [7] [Горний Успенский, называется Горним потому, что устроен на косогористом месте (...) (Прим. автора)], женский третьего же класса, на конце города, в урочище, называемом Загородом, близ Ленивой площадки. 

Послушники монастыря Св. Духа носят по большей части мирскую одежду и стригут свои волосы иногда до самого поступления в монашество (..) 

Неподалеку от Успенского девичьего монастыря, на той же Ленивой площадке, находился прежде бывший собор, весьма необширных размеров, площадка называется Ленивою потому, что до основания еще города на том месте был посад, куда съезжались жались на торг, но не всегда, по неудобству, лениво собирались, отчего и местность была прозвана Ленивою.

Несколько далее, на той же улице в конце города, на ручье, именуемом Кайсаровым, находится Троицкая церковь, в которой почивают мощи Преп. Герасима. Неподалеку от церкви и теперь еще находится деревянный дом, принадлежащий Пятышеву. Эта фамилия продолжается более 700 лет, со времени Преп. Герасима. В мою бытность эти Птышевы имели прядильный завод. Предание говорит, когда Преп. Герасим пришел на Кайсаров ручей, эти Пятышевы были очень богаты и владели всем этим местом; они угодника Божия обижали и теснили, не давая ему распространяться, и он им сказал: «Будете вы долговечны, но не будете ни богаты, ни бедны».

В настоящее время эта местность скорее предместье, чем город, но прежде здесь было средоточие населения. Здесь неподалеку Убогий дом [8] [Убогий дом – богадельня; также место, где хранили самоубийц. ], часовня, в которой в четверток [9] [Четверток – четверг.] по Пятидесятнице (семике) [10] [Пятидесятница – христианский церковный праздник в память дарования народу закона при горе Синай; период между Пасхой и праздником Пятидесятницы. Семик – народный праздник, остаток глубокой языческой древности, празднуется в четверг на седьмой неделе после Пасхи.] совершается поминовение по белоризцам, по преданию чтимым жителями города. 

Кто они были, неизвестно; сохранилось только предание, что во время нашествия полчищ Шемяки они защищали город Вологду, спасли ее от врагов и с тех пор стали известны под именем белоризцев. В мою бытность этот обычай был еще соблюдаем. Вот как рассказывает о сем событии А.Н. Муравьев в своей книге «Жития святых российской церкви». В зимнее время наступил на Вологду князь Дмитрий Шемяка, враждуя против великого князя Василия Темного... Город трепетал, не имея силы противиться врагу, но благодать Божья покрывала осажденных. В наступившую ночь благочестивая инокиня одного из монастырей Вологды удостоилась чудного видения: как будто великая заря воссияла окрест всего города, и в этом необычном свете шел к нему святолепный старец от той страны, где стояла обитель Прилуцкая. В то же время вышли ему навстречу из скудельничего [11] [Скудельничий дом – старинное название погоста или кладбища], где погребали странных, два световидные белоризца, и каждый из них на раменах нес большие древеса. 

Стены города колебались, как бы готовые пасть; белоризцы же вместе со старцем, которого называли они Димитрием, обошли кругом города и, укрепив все четыре стены его, стали невидимы. На следующий день молитвами преподобных укрепил Господь граждан Вологды: тучею стрел и камней отразили они приступ ратных от своих стен и отбили множество врагов, так что войско нечестивого Шемяки, простояв напрасно многие дни под стенами города, принуждено было возвратиться в город Галич, но и там постигло его поражение. 

Церкви

1. Собор Всемилостивого Спаса, называемый Всеградский, на площади, первоначально обыденный, срубленный по обету в один день во время моровой язвы [12] [Моровая язва – массовая эпидемическая болезнь, вызывающая большую смертность, мор.] в 1655 г., сильно тогда свирепствовавшей в Вологодской и сопредельных областях. 

Ныне здесь две большие каменные церкви, обе одноглавые, и большая колокольня. Икона, находящаяся в соборе, замечательна тою особенностью, что Спаситель изображен совершенно иначе, нежели как он обыкновенно изображается: в левой реке он держит евангелие, а правою, которая не поднята к верху, но опущена, он благословляет. Неподалеку от собора улица, называемая Рощенье потому, что тут прежде существовала роща, в которой и была срублена прежняя обыденная церковь. Октября 18 совершается памятование дня избавления: бывает всеношное бдение, служит обыкновенно архиерей; по окончании служения церковь остается полна народу до утреня и до ранней обедни, потом расходятся по домам, а к поздней литургии собирается опять множество богомольцев. Впрочем, это не единственный случай, что всю ночь проводят в церкви на молитве, это повторяется и в другие праздничные дни. 

2. Воскресения Христова на Ленивой площадке; церковь двухэтажная, пятиглавая, небольшая, бывшая в прежнее время кафедральною. 

3. Преображения Господня, близ Пятницкого моста, пятиглавая, небольшая, трехпрестольная. 

4. Спаса Нерукотворенного Образа, на площади, двухэтажная, одноглавая; колокольня с высоким шпилем. В этом приходе я родился. 

5. Вознесения, на горе, близ Рыбного ряда, церковь одноглавая, небольшая. Близ этой церкви теплый гостиный двор, в котором торгуют только однажды в год, во время ярмарки. 

6. Рождества Богородицы, на кладбище при Пошехонской дороге, каменная, двухэтажная, сверху колокольня. На этом кладбище погребены мои родители. Вблизи оного кирпичный завод. 

7. Рождества Богородицы, на верхнем долу, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

8. Рождества Богородицы, на нижнем долу, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

9. Владимирской Божьей Матери, холодная пятиглавая, теплая одноглавая, колокольня отдельная на дворянской Владимирской улице. 

10. Донской Божьей Матери, одноглавая, небольшая, трехпрестольная, близ Владимирской дворянской улицы, на Обуховской улице. Здесь был дом моей бабушки, Ирины Ивановны: существовал из рода в род более 200 лет; в 1840-х годах ее сын, а мой дядя, к сожалению, перенес его на новое место и перестроил. 

11. Покрова Пресвятой Богородицы, близ собора, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

12. Покрова Пресвятой Богородицы в Козленах, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

13. Казанской Божьей Матери, близ собора, на горе, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

14. Иоанна Предтечи, на Сенной площади, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

15. Св. апостолов Петра и Павла, у Московской заставы, близ нового острога, небольшая. Близ этой церкви дом знаменитого купца Митрополова; жена его... была единственною раскольницей во всем городе. А по Рогожскому кладбищу был дом известных богачей Кокоревых; у них была своя часовня и свое кладбище. В мою бытность умер старший из братьев, В.И. Рассказывали, что перед смертью его жгли соломою, дабы очистить от грехов. Дом Кокоревых был хотя не по церкви, но благотворил всем очень много. 

16. Иоанна Богослова, близ Денивой площадки, пятиглавая. 

17. Пророка Ильи, пятиглавая, рядом с предыдущею, там же. 

18. Михаила Архангела, пятиглавая, там же. 

19. Царя Константина и Елены, двухэтажная, пятиглавая, там же. 

20. Архангела Гавриила на Ленивой площадке, одноглавая, небольшая, трехпрестольная. 

21. Св. живоначальныя Троицы, одноглавая, трехпрестольная, небольшая. Здесь почивают мощи преподобного Герасима, на Ленивой площадке. 

22. Св. Димитрия Селунского, одноглавая, трехпрестольная, небольшая, там же. 

Крестные ходы.

В мою бытность в Вологде были следующее крестные ходы:

1. В Успеньев день из Всеградского Собора в Софийский Собор.

2. Октября 18 день, Св. Евангелиста Луки, в память избавления от моровой язвы, из Софийского Собора в Собор Всеградский.

3. В Духов день, из Всеградского Собора в Духов монастырь.

4. Июня 9, в день Св. Димитрия Прилуцкого в Прилуцкий монастырь.

5. Июня 24, в Дюдикову пустынь к Иоанну Предтечи.

6. Июля 5, в Горицкий Девичий монастырь (или Горний Успенский, см. в.)

7. В Преполовение, из Софийского Собора около города.

8. В Богоявление, из Софийского Собора на реку.

9. Августа 1, из Софийского Собора на реку.

10. Июля 8, из Всеградского Собора к Казанской по городу.

11. Июля 20, к Пророку Илии.

12. Августа 6, к Преображению.

13. Августа 19, к Донской Божией Матери ко Власию.

14. Августа 26, ко Владимирской, на Дворянской Владимирской улице.

15. Августа 29, к Иоанну Предтечи на Сенной.

16. Октября 1, к Покрову Пресвятой Богородицы в Козлену.

Общественные здания

Духовная семинария и училище, бывшее в прежнее время подворьем [13] [Подворье – городская церковь, принадлежавшая монастырю, который находится в другой местности; соляной двор монастыря.] Кирилло-Белозерского монастыря; при вратах церковь преп. Кирилла, двухэтажная, снаружи со двора на оной чудотворная икона Успения Пресвятыя Богородицы. На берегу Вологды, с семинариею рядом. 

Губернаторский дом

Чрез улицу присутственные места, выстроены глаголем [14] [Глаголем – буквой «Г».], обширное здание, бывшее подворье Соловецкого монастыря, оно после сгорело. 

Губернская гимназия для дворян, а напротив находится плац-парад и гауптвахта. 

Ряды (лавки) каменные, весьма обширные, расположены по обоим рекам р. Золотухи, чрез которую перекинут каменный мост; на четырех углах оного четыре каменные башни, и к ним примыкают обширные ряды в виде четырех полукружий. 

Дома

Я застал только уже немного домов прежнего построения. Бревна выбирались самые толстые, и домы эти строились по своему расположению совершенно отлично от теперешних: двухэтажные по лицу на пятерике, т.е. на пяти саженях; внизу подклеты [15] [Подклет – нижний этаж жилого дома или храма, обычно иммеющий служебно-хозяйственное назначение.] без окон с улицы, а только со двора два маленьких окна со слюдными [16] [Слюдный – слюдяной (из слюды). ] рамами. Спереди вверху три волоковых окна [17] [Волоковое окно – оконце или проем с задвижным ставнем.]. 

В длину дом имеет от 10 до 15 саженей и разделяется на три части: первая квадратная большая изба, перегороженная надвое, в большой половине два окна; а другая кухня с русскою печью. К избе приделывается голбец, ход в подполье, нечто вроде чулана, а вверху были поделаны полати; вокруг стен лавки; в переднем (красном) углу божница и перед нею стол. Над лавками по стенам полки для шляп, книг и всякой поклажи и назывались они воронец. В задней части дома была точно такая же большая квадратная изба, которая называлась горница, всегда холодная, без печи, с большими слюдными окнами; лавки и потолок крашены. Третью, среднюю, часть дома составляли сени; к ним примыкали две лестницы, одна в горницу и одна в избу. Во всю длину сеней были чуланы. Со двора пристраивалось крыльцо под навесом. Крыши остроконечные были крыты по скале [18] [Скала – береста.] тесом; ворота крытые, с коньком и калиткою, на которой толстое кольцо, чтобы, ударяя им по бляхе, пришедший возвестил о своем приходе, и тут же веревочка, продернутая во дверь, посредством которой отдергивали щеколду и входили во двор, к ночи же запирались засовом. На каждом дворе был свой колодезь; воду доставали очепом [19] [Очеп – журавель, подъемное устройство в колодце.]; везде своя баня, свой огород. Дома по улице не были в одну нить, но которые выдавались вперед, а иные вдавались назад. Я застал еще в употреблении деревянную черепицу. Прежние, старые улицы были весьма узкие, кривые и грязные. 

В мою бытность, до 1830-х годов, одни только площади были вымощены камнями, а улицы и тротуары деревом; столбики и жерди между ними расписаны были вкось полосками белыми и черными. На перекрестках были будки, в которых в торговые дни собирали с проезжавших на торг с товаром по четыре камня с лошади, или же деньгами, в пользу города на мостовые и выдавали билет. 

Общественных увеселений не было. В семик собирались несколько среднего сословия людей на поляну за городом, и еще на Троицкой неделе на парадное место, где вокруг катались в экипажах; еще катались на Масляной: вот и все увеселение. Я помню, что до моего вступления в монастырь два раза приводили верблюда, приезжал восковой кабинет, кукольная комедия, и два раза было конское ристалище [20] [Ристалище – конные состязания.]. Во всем городе был всего только один трактир, Архарова; внизу была харчевня, а вверху самый трактир, о трех окнах. Ходить туда почиталось зазорным, и человека, побывавшего там, почитали человеком потерянным. 

В древнее время, при дедах наших, Вологда вела значительную торговлю с Сибирью, торговала мехами, белкою, кошкою и тканью, называемой китайка; впоследствии торговала хлебом с Архангельском, где были торговые домы, ныне перенесенные в самую Вологду. 

По устройстве Шекснинского какала Вологда стала торговать с С.- Петербургом, но не в больших размерах. 

Значительных заводов и фабрик нет, что весьма ощутительно для небогатых людей низшего звания, не имеющих постоянного ремесла. Особенных местных произведений нет, кроме прилуцких калачей, которые пекут из очень темной пшеничной муки. В зимнее время в Вологду приезжали из Архангельска архангельцы и поморцы в длинных и узких санях наподобие лодки, привозили с собою на возах сельдей, а когда им ехать в обратный путь, накупят прилуцких калачей и везут их за тысячу верст. Торговых дней в неделю три: понедельник, среда и пяток, а ярмарка продолжается целый месяц, с 1 генваря по 1 февраля. 

Мое семейство

Родитель мой, Дмитрий Афанасьевич Мясников, имел еще брата, Ивана Афанасьевича, и шестерых сестер, из которых одна не была в замужестве. Матушку звали Евдокия Петровна. У нее был брат, Александр Петрович; матушкина мать называлась Ирина Ивановна, а старший брат ее Федор Иванович Скулябин. Дед мой (матушкин отец) Петр Александрович Сурин, вместе с Федором Ивановичем Скулябиным жил в прикащиках у Ивана Максимовича Рыбникова: они езжали в Сибирь. На возвратном пути из Сибири дед мой Сурин умер. Бабушка Ирина Ивановна, овдовев в молодых летах, осталась со своими двумя детьми жить у своей свекрови, которой имя было Наталья; она была женщина благочестивая, самых строгих правил, соблюдавшая все обычаи того времени. У нее был брат Алексей, холостой человек, весьма благочестивый, средних лет, болевший помер, и когда пришли священники для выноса тела, он ожил и жил до сорокового дня, сидел у окна, подавал милостыню и ничего не говорил. Матушка осиротела, будучи еще в пеленках; бабушка же была еще очень молода и собою весьма красива, и потому свекровь ее имела за нею самый строгий и бдительный надзор, доходивший иногда до того, что когда бабушкина свекровь отлучалась куда-нибудь из дома, то оставляла в пробоях дверей некоторые заметки, дабы увериться, что никто не приходил к ее снохе во время ее отсутствия. Она ежедневно ее журила, и часто, казалось, без всякой причины, так что бабушка немало поплакала от нее. Когда мать ее приходила навещать мою матушку, она не раз жаловалась ей, что от свекрови ей совсем нет житья. Вот та и станет ее усовещивать и говорить ей: «Матушка-сватьюшка! За что это ты мою Оринушку все забижаешь? Она и без того все горюет: не оплакала горюшка, что мужа лишилась, а ты вот все еще ее журишь?» А свекровь-то и отвечает ей: «Эка ты, сватьюшка, недогадливая какая: что ж не знаю что ль разве я, что подчас и вовсе даром журю Оринушку; да это для того, что она молода и гожа, так чтобы дрянь в голову не лезла!» 

Вот какова была в то время у нас в Вологде зависимость от старших в семействе! 

Бабушку я зазнал, когда ей было уже лет семьдесят; роста она была высокого, стройная, полная; наряд носила старинный: юбку, душегрейку, воротушки (т.е. широкие рукава), на голове фату, а сверху чабак (шапку) с собольим или куньим околышем, а дома у себя кокошник с повязкою. 

Матушка была роста среднего, худощава, и как я стал помнить себя, всегда хворала от боли в желудке. Я застал еще в моем детстве, она носила старинное русское платье, а впоследствии заменила оное обыкновенною одеждою. 

Батюшка был небольшого роста, волоса и борода черные с проседью; характера он был крутого, в торговле способный; больших денег не имел, но жили мы хорошо. Он женился в 1790 г., имея от роду тридцать лет, матушке было ровно вполовину. Я застал еще тот кафтан, в котором венчался батюшка: суконный, бирюзового цвета с шелковыми петлицами. Кафтан этот прежде того принадлежал городскому голове Рыбникову, который также в нем венчался. 

Горожане того времени ходили по будням преимущественно в лаптях, а в праздник надевали коты [21] [Коты – теплые туфли.] с красною оторочкою, шляпы носили поярковые, а шапки зимою высокие, бобровые, наподобие и ныне еще употребляемых белым духовенством; но бывали еще и другого рода, также высокие с разрезом на околыше и с тремя бантами. 

Тулупы были по большей части черные или красные, калмыцкие, крытые цветным иностранным сукном с косым воротом и с широкою бобровою опушкою. Кушаки употреблялись шелковые, двуличневые, длинные, из крученого шелка с кистями; перчаток не носили, но замшевые рукавицы. Пришедши к кому-нибудь в гости в дом, ни тулупа, ни кушака не снимали, хотя пришлось бы пробыть в гостях и целый день, и за обедом оставались в тулупе и в кушаке. Входя в комнату, платок вынимали из шапки и клали за пазуху, а уходя, опять клали в шапку. Калош в употреблении не было, а летом носили или кафтан, или халат с тем же поясом, и тоже не снимали; часов карманных не носили; молодые люди курить табак стыдились. Варили брагу, пиво и меда, и это повторялось не только при браках, но и при храмовых праздниках. В праздники храмовые единожды в год созывали всю родню и пировали по нескольку дней, в именины два дни, на помин родителей по одному дню: поминовение родных было крепко усвоено. Виноградных вин, кроме свадеб, за столом не употребляли, а знали только романейку, т.е. простое вино, чем-нибудь настоенное. За стол садились по чину родства, что наблюдали строго; я помню, был один случай, что из этого вышла ссора. 

Яств не разнообразили, и во всех домах подавали одно и то же. Вот что составляло праздничный стол: 1. Рыбник, т.е. пирог (не из сдобного теста), в который запекалась рыба, преимущественно семга, без фарша; рыбу едят с хреном, а корки делят по числу присутствующих лиц. В Великий пост рыбник заменялся пирогом с губиной, т.е. с грибами, а в имянины имянинные пироги бывают подовые сладкие. 2. Студень с квасом и хреном, в постные дни щука. 3. Щи с говядиной или похлебка с курицей, в постный день уха, непременно две, одна окуневая, а другая или язевая, или налимья; уху заправляют обыкновенно маслом с луком, уксусом и с мукою. 4. Жаркое, одно плечо баранье или курица, другое бок с кашей. 5. Каравай сдобный с курицею, а в пост с рыбным фаршем. 6. Сладкие пироги, круглые, на больших блюдах, один или с малиной, или с черникой, другой с изюмом или с коринкою; ежели обед поминовенный, то прибавляются еще блины и кисель. 

Брачные обряды. На смотр невесты к ней с женихом приезжают отец его и мать, и это бывает без огласки, в тайне; а когда ударят по рукам, то тут у невесты и благословляют их отец и мать невесты. В следующий праздник или воскресный день жених должен ехать к невесте с пряником, величиною с аршин или более, и весом около пуда. Эти пряники делаются по заказу и по особой форме: в средине двуглавый орел, а кругом, по кайме, птицы и рыбы. На этот пряник насыпают конфекты и, кроме того, жених должен положить на него материю для подвенечного платья. Самый пряник не трогают до дня свадьбы, а конфектами потчивают девушек, гостящих у невесты, иногда недели по две. В продолжении всего этого времени жених каждый вечер посещает невесту и привозит с собою какого-нибудь молодого человека из своих друзей. 

В день бракосочетания за несколько времени до самого венчания жених должен прислать невесте зеркало, мыла, духов, румян, белил и кого-нибудь, кто мог бы убрать невесте голову. В определенное время за невестой приезжает поезд; в первой повозке священник и дружка жениха, во второй тысяцкий [22] [Тысяцкий – главный распорядитель в свадебном обряде.] и боярин, в прочих свахи и остальные поезжане. Все садятся за стол, который набран, на нем хлеб-соль и многое другое, но угощения нет. 

Тогда приносят аршинный пряник, что с орлом: дружко начинает резать на части, средину подносят невесте, а прочие части всем гостям по старшинству, и при этом отец невесты обязан обдаривать всех поезжан. В богатом доме дарят сукнами и материями; те, которые победнее, дарят платками. После того отец и мать благословляют невесту и она прощается со всеми домашними. Священник надевает епитрахиль и с крестом в руках опять садится в коляску, в которой приехал, а с ним вместе едет и мальчик, который везет невестину икону. За ними во второй повозке следует невеста с жениховою свахою, а потом и вое прочие. 

Отпустивши невесту в церковь, отец ее и мать становятся у себя дома на молитву. Как скоро окончилось венчание, все едут в дом к жениху: молодые едут вместе и их встречают свекор и свекровь с хлебом и солью. Поставляют чай и рыбник и посылают экипаж за тестем и тещею, и пока они не приедут, пир не начинается. 

Вечером, когда после пира все станут разъезжаться по домам и молодых отводят на подклет, свекор и свекровь благословляют их иконою и выражают им всевозможные благожелания на новую жизнь. Обе свахи раздевают молодую, а когда молодому придет пора разуваться, то сапог с него должна снимать молодая, причем из сапога сыпятся деньги и их она берет. Наутро около полудня молодых водят в баню, а к их выходу теща должна прислать им на нескольких блюдах блины, но тут бывает и рыбник и разное другое печенье, едва не целый обед. Свадебное празднество продолжается первые два дня в доме у молодых, ежели не среда или не пяток, которые пропускаются, а следующие два дня у тестя с тещею. В следующее воскресенье бывает вывод молодых в церковь и этим днем заканчиваются все свадебные торжества, и после этого они объезжают родных и знакомых. 

При погребеньях в Вологде существует совершенно местный обычай: когда несут покойника в церковь и на кладбище, на колокольнях перезванивают, а крышу несут впереди и закрывают гроб уже на могиле. 

Глава вторая

Я родился 10 августа 1810 года в самой Вологде, в приходе Николы на площади, в старом дедовском доме: тогда отец мой и дядя еще владели им сообща, но вскоре после этого братья между собой разделились и батюшка купил себе отдельный дом у Николы на Глинках, куда меня и перенесли еще в пеленках. О том, что было до 1817 года, я ничего не помню; но с этого времени все становится ясно в моей памяти. Я был весьма дик и застенчив. Когда мне было лет около десяти, меня стали учить грамоте. Народных училищ у нас в то время в Вологде не было и потому каждый учился грамоте где кто мог; большей частью люди были безграмотные, а учили преимущественно или причетники [23] [Причетник – в православной церкви служитель при церкви. ], или мастерицы. Для дворян существовала только одна гимназия да пансион для благородных девиц; содержателем оного был некто немец Дозер, поселившийся в Вологде между 1825 и 1830 годами. 

В соседстве с нашим домом жила одна старушка духовного звания, зырянка [24] [Зыряне – устаревшее название народа коми.] из города Никольска, и с нею три дочери, уже довольно пожилые девицы. 

Сама старушка занималась тем, что пекла сдобные витушки; старшая дочь, Пелагея Егоровна, была портниха, вторая, Татьяна Егоровна, и меньшая, Степанида Егоровна, башмачницы, неугомонные певицы. Пелагея Егоровна и была моею учительницею в грамоте. Учившихся нас было всего двое: я и Андрюша, также вологодский уроженец. Комната, в которой мы учились, была о двух окнах, у одного за столом учились мы, а у другого одна из сестер Пелагеи Егоровны башмачничала. Ежели когда случалось, что Пелагее Егоровне нужно было что-нибудь на столе кроить или гладить, то мы с своими книгами перебирались к окну и на нем усаживались. Должно думать, что недостаточен был запас познаний нашей учительницы или, как выражаются ученые, нехорош метод ее преподавания, потому что, проучившись у нее более двух лет, мы все-таки, ни Андрюша, ни я, ничему не выучились. Андрюшу отдали в медники, а меня поместили к моему двоюродному деду, матушкиному дяде Федору Ивановичу Скулябину. В то время (1821 год) ему было за 80 лет: он был старик высокого роста, худощавый и простосердечный, весьма строгой жизни. Он провел всю свою жизнь в прикащиках и до самой своей старости постоянно ездил в Сибирь к китайской границе и обратно и возил товары. Он очень любил поговорить о том что видал на своем веку, и весьма охотно рассказывал о китайцах и особенностях их обычаев. Очень жаль, что я теперь не припомню его рассказов, а очень были любопытны. 

В 1830 году холера не миновала и Вологды. Набожные жители возымели желание поднять святую и чудотворную икону Успения Богоматери, писанную св. находящуюся в Семигородней пустыни в расстоянии 70 верст от Вологды. Дионисием Глушицким. Тогдашний владыка наш, преосвященный Стефан, благословил благое намерение вологжан, и губернатор наш, Николай Петрович Брусилов, также изъявил свое согласие. О сем сохранилось в Вологде доброе воспоминание, ибо город много обязан ему своим благоустройством. Жена его, Анна Лонгиновна, была одною из жертв смертоносного поветрия и хотя как англичанка она и не была православного исповедания, но, по желанию мужа, погребена в одной из церквей Прилуцкого монастыря и впоследствии над ее могилою устроен придел во имя св. Праведныя Анны, ее ангела.

Смерть Губернаторши сильно поразила весь город, и с общего согласия положено было безотлагательно отправить выборных для поднятия иконы из Семигородной пустыни, что было в летнее время. Кроме посланных шло много и усердствовавших из жителей города; в числе богомольцев был и я. В пустынь пришли на другой день к вечерне, отдохнули и пошли к всенощному бдению, которое совершалось соборне. Настоятелем был тогда Игумен Макарий. Наутро, после литургии и трапезы, Настоятель и братия отправились с крестным ходом в путь.

В числе братства той пустыни находился тогда бывший прежде Настоятель Николаевского Угрешского монастыря, отец Израиль. Он жил там под запрещением, как в служении, так и в ношении монашеского одеяния. В числе прочих, следовавших за крестным ходом, находился и он, и шел рядом с Исправником, говорил громко с жаром и запальчивостью, сопровождал по временам свой говор размахиванием рук и подобными телодвижениями, доказывавшими его раздраженное состояние. На нем был плисовый подрясник весьма поношенный, и от времени порыжевший, довольно широкий, обличавший прежнюю тучность о. Израиля. Роста был он среднего, лицо имел белое, круглое, волосы рыжеватые, короткие, с большою лысиною на голове; на вид ему можно было дать лет 55. Думал ли я тогда, что чрез четыре года придется и мне быть в этом монастыре, и что впоследствии буду там не только монахом, но даже одним из его преемников, Настоятелем Угрешским? Об о. Израиле буду говорить впоследствии подробно.

Губернатор и граждане вышли за заставу и встретили крестный ход до его вступления в город. Чудотворная Икона пробыла в городе целый месяц.

Во время губернаторства Н.П.Брусилова в Вологде вместо старого острога [26] [Острог – тюрьма] выстроили новый. Прежний находился на улице, идущей от реки Золотухи к Всемилостивому Спасу, мимо Духова монастыря. С правой стороны на перекрестке в Казелене, напротив острога, через переулок был частный дом 2 квартала, а налево второй дом был дом моего деда. В старом остроге старанием Брусилова была устроена церковь во имя чудотворной иконы Всех Скорбящих, находившейся до того времени в том месте, где содержались в заключении правнуки великого князя Дмитрия Донского: углицкий князь Иван Андреевич, в иночестве Игнатий, и брат его, князь Дмитрий Андреевич, скончавшийся не принявши иноческого сана. Брусилов был и старостою оной церкви, и когда он пойдет бывало с блюдом по церкви-то в угождение ему клали покрупнее монеты и за то одни его хвалили, а другие порицали. 

Во время строения нового острога за Московскою заставою, у большой дороги, был смешной случай, оставшийся у меня в памяти. Брусилов находился однажды на стройке: какой-то проезжий мужичок остановился со своим возом напротив строения и смотрел с удивлением, вероятно, думая сам про себя, для кого бы это было такое здание? Брусилов, заметив удивление проезжего, спросил его: «Что ты, мужичок, посматриваешь?» «Да что, батюшка, – отвечал тот, скидавая шапку, – смотрю и дивлюсь, и думаю: про кого бы такая хоромина строится?» « Для кого? – возразил губернатор ласково шутя. – Разумеется, для вас!» «И, батюшка, – сказал мужичок, – в евдаких хоромах это вряд только впору для вашей милости». 

Напротив нашего дома на Глинке на месте, называемом Мыс, издавна стояла небольшая избушка с волоковыми окнами и ею всегда владели бедные люди. Эта хижина, нисколько незамечательная по своей наружности, вот почему, однако, достойна внимания. В конце прошлого столетия она принадлежала некоему чиновнику по фамилии Машурин. Он был человек семейный и окончил жизнь свою весьма плачевно: по ошибке, приняв его кого-то другого, убили на соборном Пятницком мосту. После его смерти жена его осталась непраздною [27] [Непраздная – беременная.]. Она была сильно поражена своим несчастием и часто хаживала на кладбище Рождества Богородицы тужить и плакать на могилу мужа. И вот однажды, когда она шла с кладбища обратно, на Копанке, близ Татарских гор, ей представился на коне юноша, который стал увещевать ее не скорбеть, но уповать на Господа, и предсказал ей, что она родит сына, которому имя будет Георгий, и вдруг стал невидим. Этот предсказанный младенец сделался впоследствии столь известным под именем Георгия, затворника Задонского монастыря. Хижина эта, никому неведомая весьма долгое время, стала известной по жизнеописанию затворника Георгия, которое, прочитав один из преемников Брусилова, на свой счет хижину возобновил, но она впоследствии сгорела (...) 

Я часто хаживал к богослужению в Духов монастырь, и стал замечать там одного весьма благообразного старца, которого звали Григорий Васильевич, и я с ним познакомился, весьма часто бывал у него и возвращался от него с душевною отрадою, почерпнутою в особой келейке, выстроенной для него на дворе у наших боголюбивых и пожилых девиц Алябьевых.

С 1827 года я стал ежегодно посещать Новоезерский монастырь, хотя единожды, а иногда и дважды в год, и стал ближе всматриваться в жизнь монастырскую, которая меня привлекла. Хотя мне было всего 17 лет, но не лежало мое сердце к мируy, и я не редко размышлял о суетности всего мирского. Чтение Алфавита Духовного еще более утвердило меня в моих мыслях о суете житейской. Прочитав эту книгу, я еще более охладел ко всему мирскому, к торговле, и чувствовал, что усилилось во мне желание вступить в монашество; но зная нерасположение отца моего, не осмеливался высказать, что таилось у меня на душе. Случай помог мне и вывел меня из затруднения: в конце 1830 года мои две младшие сестры предупредили меня, вступивши в Горицкий монастырь. Это несколько примирило отца моего с монашеством, предуготовило мне пути и дало мне впоследствии возможность, по примеру их, осуществить и мое давнее желание, но по различным причинам это не могло быть приведено в исполнение прежде 1832 года, в июне месяце.

В числе прочих книг, принадлежавших отцу моему, была большая Библия Киевской печати, Елисаветинского времени: я принялся читать эту книгу и мало по малу прочитал ее всю, от доски до доски, и многое из читанного мною тогда и поныне еще сохранилось в моей памяти. 

К этому времени, предшествовавшему моему вступлению в монашество, относится мое знакомство с Дмитрием Александровичем Брянчаниновым, бывшим впоследствии Преосвященным Игнатием, Епископом Кавказским и Черноморским. Дмитрий Александрович родился в 1805 году, в селе Покровском, принадлежащем и поныне отцу его, Александру Семеновичу, одному из весьма значительных Вологодских землевладельцев. Восприемником его при Св. крещении был Дмитрий Иванович Самарин, тоже один из почтенных и очень уважаемых туземных владельцев. Крещение совершал Священник о. Александр Юшков, который впоследствии, поступив в монашество, был пострижен под именем Арсения, был иеромонахом Невской Лавры и умер там, будучи Настоятелем Киновии. Он был нашим приходским Священником, в приходе у Николы на Глинках, где был дом моего родителя. От отца Александра услышал я в первый раз о Брянчанинове в 1829 году. В то время он возвратился из Площанской пустыни, и гостил в Вологде у крестного своего отца Самарина.

В первый раз довелось мне увидеть Брянчанинова на набережной реки Золотухи: я был на левом береге, а он шел по правому. Как сей час вижу его: высокого росту, стройный и статный, русый, кудрявый, с прекрасными темнокарими глазами; на нем был овчинный тулуп, крытый нанкою горохового цвета, на голове послушническая шапочка. Это было во время зимы 1830 года.

В том же году, на Сырной неделе я отправился на богомолье в Глушицкий монастырь, к которому Брянчанинов был приукажен. В то самое время, как я пришел в монастырь и подходил к гостинице, Брянчанинов садился в сани (наподобие длинной лодки, какие в употреблении у Чухонцев) и отправлялся в Семигородную пустынь, куда и я также направлялся. Переночевав в Глушицком монастыре, с Четвертка на Пяток, я наутро отправился пешком и пришел в Семигородную пустынь уже в Субботу и пристал на гостинице, а Брянчанинов, гораздо заранее до меня приехавший, остановился у Настоятеля, Игумена Мельхиседека, в так называемых Архиерейских покоях. В Субботу я ходил к вечерне, и под Воскресенье был у утрени.

Церковь там трехпрестольная, довольно обширная, настоящая во имя Успения Пресвятые Богородицы, и аркою отделяется от трапезной, в которой по сторонам приделы, а посредине столб, поддерживающий своды, и на этом столбе устроен киот с Чудотворною иконою Божией Матери, именуемой Семигородною, празднество оной совершается в Успениев день. В Прощальное Воскресенье я был у обедни. Когда я пришел в церковь, Брянчанинов был уже там и стоял в настоящей церкви за правым клиросом, а я стал за столбом, налево, под аркою. Во все время обедни Брянчанинов ни разу не обернулся и, следовательно, не мог видеть, что кто-либо стоит за ним. Ему поднесли просфору, и когда по окончании обедни служащие и братия пошли в придел совершать установленное молебствие, которое там всегда бывает после литургии, Брянчанинов обернулся и, подошедши прямо ко мне, дал мне просфору и, спросив меня, где я остановился, сказал мне: «Я к вам приду». Мы друг друга совершенно не знали, и до этого никогда не разговаривали. Я был поражен от удивления... Он вышел, а я остался дослушивать молебен, и когда пришел на гостиницу в свой номер, то нашел его уже у себя, меня поджидавшим.

Мы посидели весьма недолго и, немного поговоривши, расстались, потому что скоро ударили к трапезе: я отправился в братскую трапезу, а Брянчанинов пошел к Настоятелю, и обещал мне, что как только отобедает, то пришлет за мною.

Выходя из-за трапезы, я действительно увидел Игуменского келейника, присланного за мною, и он повел меня к Брянчанинову. Беседа наша началась может быть в 1 или во 2 часу дня и продолжалась, пока не ударили к утрене. Невзирая на его молодые еще лета, видно было, что Брянчанинов много читал отеческих книг, знал весьма твердо Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина, Добротолюбие и писания других подвижников, и потому беседа его, назидательная и увлекательная, была в высшей степени усладительна. Эта продолжительная беседа его со мною меня еще более утвердила в моем намерении удалиться из мира и вступить в монашество. Поутру мы расстались: мой собеседник отправился обратно в Глушицкий монастырь, а я пошел в Спасокаменный.

ГЛАВА ТРЕТИЯ.
Горицкий монастырь.

Воскресенский Горицкий монастырь (3-го класса состоит в Новгородской Епархии, в Кирилловском Уезде, на левом берегу реки Шексны, вытекающей из Белаозера и впадающей в Волгу; находится в расстоянии 7 верст от города Кирилова по большой С.-Петебургской дороге, от Вологды в 127 вер., и от Новагорода в 614 вер. Кем эта обитель основана и когда именно, неизвестно, но в начале XVI века уже существовала, и в 1544 году Княгиня Старицкая, Евфросинья Андреевна, рожденная Княжна Хованская, жена удельного Князя Андрея Ивановича, родного дяди Иоанна Грозного, построила собор, каменный в два яруса, первоначально крытый тесом и имевший только два престола: наверху Воскресения Христова, внизу Кирилла Новоезерского. Впоследствии, иждивением седьмой супруги Иоанна Грозного, Марии Феодоровны, (из рода Нагих во иночестве Марфы), в верхнем ярусе устроены еще два придела: 1, во имя Божией Матери иконы Одигитрии и 2, Кирилла Белоезерского. В последствии времени к этим приделам пристроены новые два придела: 3, во имя Св. Царевича Димитрия и 4, Св. Великомученицы Екатерины. В 1831 году при больничном корпусе, выстроенном монахинею Мариею (в миру бывшей Параскевою Николаевною Хованскою) устроена была церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы, а в 1852 году на хорах в этой церкви вновь сделаны два придала: 1, во имя Св. Архистратига Михаила и прочих Бесплотных Сил и 2, Св. Предтечи и Крестителя Иоанна. Колокольня каменная над соборною папертью строена в 1611 году Царицею инокою Марфою.

При поступлении моих сестер в Горицкий монастырь, Настоятельницею там была Игуменья Маврикия, и так как она замечательная старица, то скажу о ней что знаю. В миру ее звали Мария Матвеевна Ходнева, она была дочь Белоезерского дворянина Матвея Ивановича, жившего неподалеку от монастыря. С детских лет она отличалась особенною сосредоточенностью, молчаливостью, кротостью и сострадательностью к бедным. Она весьма охотно посещала храм, любила молитву и, по примеру своих родителей, строго соблюдала посты. Она рано выучилась читать книги церковной печати, но при всех усилиях плохо разбирала гражданскую грамоту. Мария имела еще сестру, которая была старше ее несколькими годами. Отец ее умер, и спустя некоторое время ее мать вышла вторично за человека с характером весьма тяжелым. В особенности чувствительно было для Марии, что, как при отце ее, не соблюдались у них в доме посты. Она решилась вступить в монастырь, и в 1801 году, имея от роду лет 18, вступила в Воскресенский Горицкий монастырь, находившийся неподалеку от имения ее матери. Монастырь был штатный, в большом упадке, сестер в нем было до 70, а Настоятельницею тогда была Игумения Маргарита. В 1806 году при пострижении Мария была названа Маврикиею, а в 1810 году, по смерти Маргариты, единогласно всеми сестрами избрана в Игумению, и как она ни плакала и ни отговаривалась, сестры настаивали на своем выборе, и она была утверждена и в июне посвящена в Новгороде Епископом Иоасафом, Викарием Новогородским. Ей было тогда лет около 33.

Сделавшись Настоятельницею, мать Маврикия вполне подчинила себя, по примеру своей предшественницы, духовному руководству Новоезерского Архимандрита Феофана, бывшего в то время Благочинным монастыря. Этому достопочтенному старцу одинаково обязаны своим благоустроением как Новоезерская обитель, так и Горицкая, но трудно определить, на чьей стороне был перевес: на стороне ли руководителя Феофана, или на стороне руководимой Настоятельницы Маврикии.

В 1831 году, будучи еще мирянином, я пришел в летнее время посетить моих сестер в Горицкую обитель и желал быть у них в келии; но так как вход в келии не для всех был доступен, то и должен я был лично испросить благословение Игумении быть у них в келии, находившейся в связи с настоятельскими покоями. Игумению довелось мне тогда видеть в первый раз: она была уже не молодых лет, на вид ей можно было дать лет 55, или более. Роста она была среднего, довольно худощавая, но лицо имела круглое, голову всегда держала наклоненною, постоянно перебирала в руках шерстяные четки, одежду носила самую простую, нисколько не отличавшуюся от одежды прочих сестер обители. Она говорила весьма тихо, не возвышая голоса, была вообще молчалива, ограничиваясь при разговоре точными ответами, и редко сама делала какие-нибудь вопросы.

С самого первого времени поступления своего в управление обителью мать Маврикия стала помышлять об устроении общежития, ибо Горицкий монастырь был дотоле штатным. Когда она стала говорить о своем желании старцу Феофану, преобразовавшему уже Новоезерский монастырь, он похвалил ее благое намерение, но спросил ее вместе с тем: на что она рассчитывает для поддержания общины, когда у монастыря нет никаких доходов? «Надеюсь единственно на Господа и на ваши святые молитвы», – отвечала она. «По вере вашей дастся вам, невозможное у человеков возможно у Господа».

Преобразование обители не всем было по мысли: многие роптали, другие вышли, и в монастыре осталось только человек сорок. В тяжелый для России 1812 год, в самый день Пасхи, была первая общая трапеза.

Сказав что мне известно о самой Игумении, возвращаюсь к рассказу о посещении моих сестер. Они жили вместе с слепою старицею, по имени Феодосия, одною из самых давних сподвижниц Игумении. Старица эта, как мне рассказывали, препровождала все свое время в постоянном повторении молитвы: «Богородице Дево! Радуйся». Молитвенное ее правило было таковое: сперва она прочитывала молитву эту 130 раз, а после того повторяла ее по одиночке за матушку Игумению, за матушку Казначею, за матушку Благочинную и т. д., пока не перечитает ее за всех сестер обители. После того она начинала туже молитву за всех известных благотворителей и за других живущих, и когда кончит читать молитву за живых, прочитывала ее известное число раз сряду за монастырских коровушек, питающих святую обитель сию. Потом переходила к повторению молитвы за усопших. Это непрестанное призывание имени Пресвятыя Богородицы и произношение ее молитвы, обратившееся у старицы как бы в умную молитву, по замечанию в обители, возымело на старицу благодатное действие: она имела иногда видения, слышала пение, и под конец жизни стяжала дар прозорливости.

На следующий день по моем приходе в монастырь, я пришел к ранней обедне в больничную Покровскую церковь и попал на отпевание одной послушницы. Когда приспело время нести гроб на кладбище, сестры подняли оный, а с ними вместе понесла и мать Игуменья. Видя это, я стал спрашивать: кто была покойница? И узнал, что она была одна из простых послушниц, умершая в больнице, и что Игумения имела обыкновение нести гроб до самой могилы и провожать каждую из сестер, кто бы она ни была.

Покровская церковь была строена в 1831 году, иждивением Княжны Параскевы Николаевны Хованской, во иночестве Марии, в схиме Параскевы. При церкви в то время были длинные, одноэтажные по обеим сторонам пристройки, в которых находилось 16 больничных, довольно тесных келий, каждая об одном окне. Как храмоздательницу и строительницу, Игумения сделала мать Марию начальницею церкви и смотрительницею больницы, и по тому во храме она имела послушание церковницы и жила тут же в здании больницы. Все ее отличие от других состояло только в том, что она занимала две келии вместо одной, т. е. два окна, а не одно.

Княжна Хованская родилась в 1778 году, она была фрейлиною Императрицы Марии Феодоровны. В 1824 году она приехала с Княжною Варварою Николаевною Долгорукою в Горицкий монастырь помолиться, и ей так там понравилось, что она решилась остаться совсем. Игумения поручила Княжну одной старице, Епифании, строгой подвижнице и весьма взыскательной, которой Княжна беспрекословно и с глубоким смирением во всем повиновалась. Старица научила ее тому же рукоделию, которым сама занималась: шить башмаки и столярничать, а также и прясть волну. Когда, в мою бытность, мать Мария жила уже в здании больницы, то в одной келии она занималась своим рукоделием, а в другой была молельная и спальня. В то время ей было слишком 50 лет; роста была среднего, весьма статная и видная собою, и глядя на лице ее, можно было думать, что смолоду она была замечательной наружности. Жизнь провождала она подвижническую, стараясь подражать древним инокам. В обращена своем со всеми была весьма смиренна, кротка и беспрекословно послушная Настоятельнице и своей старице, ни в чем не имела своей воли. Вполне не стяжательная, она предоставляла в полное распоряжение Игумении значительное денежное вспомоществование, ежегодно присылаемое ей родственниками, ничего для себя самой не оставляя, и в своей келии не имела ничего, кроме носильного платья. Она ни в чем не отличалась от сестер, носила одежду такую же, как и все прочие, и довольствовалась общею монастырскою трапезою.

Под конец жизни Господь посетил ее тяжким недугом: все тело ее покрылось ранами и струпами, подобно Иову многострадальному; но это не возмутило ее благодушия, она терпела с великою кротостию свою болезнь до самой кончины.

Окруженная сестрами, напутствованная Христианскими Таинствами, она тихо и мирно отошла ко Господу Ноября 10 дня 1840 года. Мне сказывали самовидцы, что час ее кончины ощутили бесноватые, бывшие тогда в монастыре и находившиеся в ближней слободе. 

В заключение о Княжне схимонахине Параскеве скажу, что была она из того же рода Князей Хованских, к которому принадлежала и несчастная супруга Князя Андрея Иоанновича Волоцкого, Евфросинья Андреевна, храмоздательница Воскресенского собора в 1544 году, и в Горицком монастыре довольное время подвизавшаяся и под именем Евдокии постриженная, а в 1569 году Октября 15 дня утопленная в Шексне. С нею вместе тогда утоплена и жена ее племянника Юрия Васильевича, невестка Иоанна Грозного, рожденная Иулиания Дмитриевна Палецкая, во иночестве Александра.

Обе жертвы Иоанновой жестокости погребены в Горицкой обители, первоначально в отдельной часовне, против соборного алтаря, ныне же над могилами воздвигнут теплый соборный храм. Итак в Горицкой обители были две подвижницы из одного и того же рода Князей Хованских, на расстоянии 280 лет, обе храмоздательницы, и обе там погребенные.

Немного лет спустя после того, как мать Маврикия вступила в управление обителью, именно в 1816 году, под ближайшее руководство не старой еще, но опытной уже Настоятельницы, по указанию старца Феофана, поступила одна из значительных Вологодских владелиц, некто Александра Алексеевна Клементьева, [17] [Клементьевых два рода: родоначальником одного был Глеб, праправнук Князя Ребеги, выходца Касуйской орды; другой род от Шведского выходца Клементия. Оба рода древние; к которому принадлежал муж вышеозначенной Александры Алексеевны Клементьевой, нам неизвестно] Надворная Советница. Скудной средствами обители она принесла в дар щедрые и богатые вклады и все свое достояние, но выше всех жертв ее была жертва себя самой и трех юных своих дочерей, из коих младшей было 11 лет. Клементьева с дочерьми, предавшая себя вполне руководительству старца Феофана, была впоследствии пострижена под именем Агнии, а дочери ее названы: старшая Аркадиею (умершая в 1821 году), вторая Арсениею, (бывшая впоследствии преемницею Игумении Маврикии) и третья, младшая Асинефою, живущая и доныне мать Агния, вполне преданная Игумении Маврикии, была деятельною и ревностною ее помощницею во всех ее полезных и благих предприятиях. Она помогала строить храм во имя Пресвятыя Троицы. Каменщики и другие мастеровые были ее собственные люди, ею призванные. Она сама и ее дочери, вместе с прочими сестрами, делали кирпичи, носили воду с реки (когда еще не проведена была в монастырь ключевая вода), наравне с прочими ходили на разные монастырские послушания, пели на клиросе и читали в церкви. Ее же иждивением построены два каменных корпуса и ограда, в холодном соборе украшен ею придел во имя иконы Смоленской Божией Матери, где и ее же чудотворная икона Одигитрии над царскими вратами в серебряном сиянии и спускаемая наподобие иконы Успения в Киеве, царские врата и иконостас вызолочены на палемент, и на двух местных иконах Спасителя и Божией Матери во весь рост сделаны серебряные ризы.

Старшая дочь, мать Аркадия, пожертвовала на украшение придала Смоленской Божией Матери всю свою часть, доставшуюся ей из имения отца. Она занималась живописью, и рассказывают, что когда писала иконы, то всегда с постом и молитвою, питаясь в то время одною просфорою. Она была, говорят, весьма сострадательна и нищелюбива, так что когда она бывало идет в церковь и в это время кто-нибудь из нищих станет просить Христа ради, она не задумается и отдаст все, что при ней случится: и носовой платок и шейный, а взошед на крыльцо, снимет так чтобы никто не видал, чулки, отдаст и их. Она была весьма кротка и смиренна, скончалась 6 Мая 1821 года.

Вот какой замечательный сон видела о ней старица Феодосия по прошествии пяти недель после ее кончины. «Вижу я, рассказывала старица, что пришла ко мне какая-то монахиня и будит меня, а я и спрашиваю ее: Да ты кто же такая, старица? Я ведь тебя не знаю. Посмотри-ко хорошенько, говорит она, я ведь Аркадия, я всегда была добра к тебе. Я по голосу узнала, точно Аркадия, а на лице-то и смотреть не могла: такой был от нее свет, венец у нее над камилавкой и даже до плеч пресветлый. Да как же это, Аркадьюшка, ты здесь, говорю это я ей, ведь ты же умерла, мы тебя ведь и в могилу схоронили? А она мне и говорит: Нет, мати, я не умерла, а ожила. И повела это она меня в какую-то часовню, смотрю, стоит там большой образ Богородицы, весь разукрашенный разноцветными каменьями. А Аркадьюшка-то указывает мне на образ, да и говорит: обе матушки предали меня Божией Матери, и теперь уж я не ваша и не с вами, И в часовне-то это такое благоухание и такой свет, что и сказать нельзя! Вышли мы оттуда и пришли в другую часовню: и там такой же свет и такое же благоухание, и слышу, что поют, а никого не вижу. Я и спрашиваю ее: что же, матушка, такое, кто же, мол, это поет-то? А она мне и говорит: А вот ты еще поживи-ко, да помолись, так тогда и узнаешь. И уж как в часовне хорошо было, кажется, и не вышла бы оттуда. Пришли в третью часовню; там все венцы, да все такие светлые, так блестят это они, что и смотреть на них невозможно. Тут Аркадьюшка-то мне и сказала, что это Господь для праведных уготовал, мол, сии венцы». А потом еще говорила: Вы по мне не плачьте, мне ведь здесь хорошо! И мне на пользу сказала: Ты, говорит, иногда ходишь без благословения матушки Игумении, так этого не делай, хотя бы ее и в келии не было, поклонись келье, заочно благословись. Опять это мы вышли и пришли к пребольшой и преглубокой яме, так что и дна ее не видать. Ну, а это-то, матушка, что же, мол, такое? А она мне и говорит: вот, кто не милостив и не имеет любви к ближнему, так вот где ему место. Стали мы переходить чрез яму по перекладине, а оттуда так и веет холодом, такой мороз пресильный, что глаза от холода слипались. Потом пришли мы к огненной реке... А там-то, Царь Ты мой Небесный! уж такой трескот, смрад, дух какой! А огонь-то словно гром гремит, а волнами то грешников снизу так кверху и поднимает, словно черные головни какие, кого по пояс выплеснет, кого по горло, а то голова или рука покажется, да и опять их волнами и зальет! Такой крик, такой вопль и смрад, что и терпеть не можно! Я инда у себя во рту этот дух долго чувствовала! А над рекою три пребольшущие горы, так что и конца края им не видно, стоят и зыблятся. А я опять Аркадьюшку спросила: ну, это-то что же, мол, такое, матушка, что горы-то покачиваются? А она-то мне и говорит: что когда света преставление будет, и тут прибавится еще грешников, так эти горы то на них падут и покроют их, и будет им тогда тут вечная мука, и этого вопля их тогда уже больше не будет слышно. И я закричала: отпусти ты меня, Аркадьюшка, отсюда. Я должно быть и в самом деле закричала, потому что сестры, которые спали в моей келье, услышали, что я кричу, прибежали, да и разбудили меня. Спаси их, Господи! Было ровно 12 часов ночи».

Мать Агния устроила еще и другой придел во имя Владимирския иконы Божией Матери, в Троицкой церкви на хорах. Агния была для Игумении Маврикии твердая и набожная опора: ибо Игумения, несмотря на то, что была из дворянского семейства, не умела писать, а только с трудом могла подписывать имя. Агния была ее письмоводительница, и все бумаги писала сама. Она была и закупщицей, ездила на ярмарки, делала нужные для монастыря закупки, сама все укладывала и отправляла; но эти хлопоты не мешали ей в точности исполнять монастырское правило и вычитывать все службы. Вполне преданная Игумении, она была неутомима, и несмотря на свои уже преклонные лета, ревностно хлопотала о пользе обители, так что и смерть застала ее почти на труде: она за несколько дней до кончины только что возвратилась с ярмарки, занемогла, поспешили ее напутствовать и особоровать, и так, она мирно отошла ко Господу в 1841 году, имея лет 75 от роду.

Мать Арсению с самого поступления в монастырь мать Игумения препоручила руководству монахини Евгении, которая была клиросная головщица и великая подвижница. Она была девица, дочь одного Курского Священника, и сперва была в монастыре в Курске, но ей показалось, что там не довольно строго живут, и, никому не сказавшись, она ушла оттуда со странницами и пришла в Горицкий монастырь. Впоследствии она была в Курске и неописанно обрадовала отца, явившись к нему, тогда как он считал ее уже умершею и поминал за упокой.

Весною 1818 года поступила в Горицкий монастырь вдова Генерал-майора, Александра Сергеевна Готовцова, рожденная Щулепникова. Она родилась в 1787 году в Костромской Губернии в Солигалицком Уезде, в имении отца своего. Ее мать была по фамилии Белкина, Доминика Ивановна, дочь Вологодского Воеводы. Александра Сергеевна воспитывалась в С.-Петербургском Екатерининском Институте, вскоре по выходе оттуда она вышла замуж за Генерала Готовцова, овдовела прежде года, имела дочь, и лишившись ее, по прошествии нескольких лет вступила в Горицкий монастырь. Когда я стал знать ее, ей было за тридцать лет, она была довольно высокого роста, величава, стройна, и лицом весьма красива. Воспитанная в неге и в роскоши, она умела отрешиться от всех прежних своих привычек, вела жизнь воздержную, была любима и Настоятельницею и всеми сестрами, которые ее и боялись и уважали. Она прожила 27 лет в монастыре, и когда в 1845 году по Высочайшему повелению была вызвана в С.-Петербург (для восстановления там женского монастыря), все плакали, ее провожая: в столь продолжительное время пребывания в монастыре она никого не обидела, ни даже словом, и оставила по себе самые приятные воспоминания, которые и теперь еще сохраняют о ней Горицкие старицы старожилки.

Старшая сестра матери Феофании, старая девица Анна Сергеевна Щулепникова, поступила в тот же Горицкий монастырь четыре года спустя после ее вступления. Она была весьма строгой, подвижнической жизни и разрешала на молочную пищу только на Пасхе, от Рождества до Крещения и в Троицкую неделю. В последствии она была пострижена с именем Маврикии и приняла схиму. Она выстаивала все службы и, пока еще была в силах, ежедневно бывала у двух обеден. Когда после она стала страдать от глухоты, вследствие головной боли, ее усердие к церкви от того не охладело: она все-таки присутствовала при всех богослужениях и обыкновенно становилась в церкви, в промежутке, который между алтарем и иконостасом, и по книгам сама вычитывала для себя всю службу от начала до конца. Все свое недвижимое имение мать Маврикия продала за 40 тысяч, и деньги отдала Игумении. Когда мать Феофанию вызвали в С.-Петербург, схимонахиня Маврикия была уже в преклонных летах и, будучи схимницею, как ни любила сестру свою, но последовать за нею не решилась, и мирно и тихо окончила дни свои в Горицкой обители, на 82 году от рождения, в 1855 году.

Почти в одно время с матерью Маврикиею, т. е., около 1822 года, поступила в Горицкий монастырь Александра Степановна Кожухова, дочь Бригадира и сестра Курского Губернатора, родом из Костромы. Она была в переписке с Новоезерским Архимандритом, Феофаном, к которому имела большую веру. Будучи уже сосватана, она поехала принять благословение старца Феофана, но он не благословил ее вступать в брак, а советовал, для спасения души, вступить в Горицкий монастырь: Александра Степановна не задумалась, и хотя ей нравился ее жених, она ему отказала и поступила в монастырь, себя вполне предала в волю отца Феофана и Игумении Маврикии, и беспрекословно им повиновалась. При пострижении ей дано было имя Ангелики. Она вела жизнь весьма строгую: келии своей никогда не топила, теплой одежды не имела, ходила без чулков, носила власяницу, а под оною медный параманд на цепи и медный пояс и крест, а верхнюю ее одежду составляло грубое парусинное платье. В ее келье не было ничего, кроме узенькой скамьи с деревянным возглавием и рогозиною, и ведра для воды. Пища ее была постоянно постная, кроме Св. Пасхи и времени от Рождества Христова до Крещения. Ночи проводила она на молитве; послушание ее было у свечного ящика, и от продолжительного стояния, холода и других подвигов, под конец ее жизни она с великим трудом могла переставлять ноги; ибо они были покрыты ранами. Но тем не менее старица прожила до 82 лет и тихо, мирно и безболезненно заснула вечным сном в 1870 году.

Долголетняя жизнь строгих подвижников и подвижниц не есть ли лучшее доказательство, что воздержание и пост не сокрушают лета нашей жизни, как утверждают сластолюбцы, а, напротив того, продолжаюсь за те пределы, которых редко достигают миряне, изобретающее все возможные средства, чтобы услаждать свое чрево, сохранить здоровье, дабы продлить жизнь, в суете иждиваемую?

В заключение моего рассказа о Горицком монастыре, упомяну еще об одной подвижнице, которая туда поступила в 1834 году, следовательно, когда я уже и сам был в монастыре, о Матери Агнии, бывшей в миру Александре Алексеевне Шиповой. То, что скажу о ней, известно мне из достоверных источников, от инокинь Горицких, самовидиц ее жизни. Александра Алексеевна родилась в 1785 году; отец ее Голостенов был Костромским Губернатором, и любим Императором Павлом, а мать была рожденная Катенина. Александра Алексеевна вышла замуж за Ивана Антоновича Шипова, когда ей едва исполнилось 15 лет, следовательно, около 1800 года, и прошло около 6 лет, а детей у них не было. Шипов имел великую веру к новопрославленному тогда угоднику Божию, преподобному Феодосию Тотемскому, которому он усердно молился, чтобы он испросил у Господа чадородие его жене. По прошествии некоторого времени они были обрадованы рождением сына, Алексея, Мальчик подрос и оказывал в учении необыкновенные свои дарования: родители им утешались, но радость скоро омрачилась печалью: Шипова заболела ногами: она не могла ходить, страдала от нестерпимой боли; врачи истощили все свое искусство и не принесли ей ни малейшей пользы, так что слишком два года носили ее на простынях. Однажды она в изнеможении заснула, и видит во сне, что к ней пришел Преподобный Феодосий Тотемский, обещая ей исцеление. Она рассказала свой сон мужу и некоторым из близких, которые стали ее уговаривать съездить к мощам Преподобного, но она, по своему смирению, никак не допускала мысли, чтобы сон ее был не иное что, как мечта. Муж ее неотступно просил ехать, она согласилась, и действительно получила у мощей Преподобного мгновенное исцеление: в церковь ее вели с трудом, а из церкви она возвратилась одна, никем не поддерживаемая и совершенно здоровая. По смерти своего мужа она дала себе обещание, что как скоро сыну ее минет 25 лет, она непременно вступит в монастырь. Наступил 1834 год: ее сыну, находившемуся в то время Адъютантом при Великом Князе Михаиле Павловиче, исполнилось уже 27 лет, но она все еще не была в монастыре и не знала даже, как объявить сыну о своем намерении, опасаясь, чтобы, по любви своей, он не стал препятствовать ей в исполнении давнишнего ее намерения.

Вот как она сама рассказывала Горицким старицам о своем удалении из мира:

«Однажды в летнее время, когда сын мой был в лагере, я стояла на молитве и слышу, что внутренний голос опять мне повторяет слова Апостола: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения» (Кор. II, 63). И эти слова слышались мне, и повторяла я их себе нисколько дней сряду. Я стала мало помалу приготовляться к отшествию, приводить дела в порядок и собираться в путь. Июля 13, в день празднества Архангела Гавриила, я всех людей разослала, отправила куда-то и экономку, бедную дворянку, у меня жившую; взяла, что было можно, квартиру заперла и ключ отдала соседям, чтобы передать его экономке, когда она возвратится, помолилась и, сказавши слова Давида: «Скажи ми, Господи путь, в он же пойду?» отправилась в путь. Куда мне идти, я и сама не знала, так как никогда без провожатого никуда не хаживала. Думаю себе: ежели выйду на Московскую дорогу, то пойду в Московские монастыри, а ежели на Новогородскую, то в Новогородские. Долго я шла, и наконец пришла в Царское Село, на шоссе солдатские домики: тут, в палисаднике, я прилегла и, не спавши ночь, от утомления крепко уснула. Пробудилась, и опять пошла: день был жаркий, солнце сильно пекло, я стала изнемогать. Едет какой-то мужичок в телеге и говорит мне: «Куда это ты, барыня, идешь? Ты, кажись, устала: присядь-ко, я тебя верст с десяток, пожалуй, подвезу». Я спросила его: «Куда эта дорога ведет?» «Куда ведет? Вестимо, в Новгород». Я села в телегу в первый раз в жизни... «Вишь ты, как солнце-то печет, говорил мужичок... Вот нака-сь мой кафтан, хорошенько загородись им, приляжь, авось заснешь: уж больно ты умаялась»... Хотя телега ужасно тряска была с непривычки, но усталость превозмогла, и я крепко заснула. Долго ли мы ехали, не знаю. Кричит мужичок и будит меня: «Вставай, барынька, приехали». Я было стала давать ему деньги, но он не принял. На мне была шляпа, но неловко было идти в ней... я старалась променять ее на крестьянский платок, большой шелковый мой платок на какой-нибудь шушун, но шелкового платья никто не хотел взять, опасаясь, быть может, не краденое ли оно. Наконец я добралась до Новгорода и поселилась на квартире у одной солдатки, у которой прожила с неделю. Я ходила по церквам и решилась проситься в какой-нибудь монастырь. Видя необыкновенную странницу в крестьянском одеянии и в шелковом платье, меня не только нигде принять не хотели, даже и в разговор никто со мною не вступал. Я пошла за город: слышала, что в шести верстах есть Сырков монастырь. Подхожу к монастырю, а у ворот стоит Казначея. Спрашиваю: «Нельзя ли видеть Игумению?» Доложили. Игумения приняла меня ласково и спросила: «Что тебе угодно?» – «Пришла проситься в святую вашу обитель». – «Да ты кто же такая?» – «Беглая солдатка», сказала я. – «От кого же бежала ты?» – «От мира и от сына». «А кто твой сын?» Солдат, служит при Великом Князе Михаиле Павловиче». Игумения пристально посмотрела на меня. «Теперь, милая, не древние времена», сказала она. «Ты мне всю правду говори и покажи бумагу, тогда я представлю по начальству. Сына следует уведомить... а между тем ты здесь поживешь»... Я так обрадовалась, что хотят меня принять, что поклонилась Игуменьи в ноги и подала ей мою бумагу, дворянское свидетельство, и была принята. Я уведомила сына, построила отдельную себе келию, но никак не могла успокоить себя: меня влекло в Горицкую обитель. Наконец я решилась ехать. Игумению Маврикию я знала более двадцати лет, с Феофанией Готовцовой и с ее сестрою мы еще в миру были друзьями, были еще и другие знакомые мои и родственницы в Горицкой обители. Общежительный устав пришелся мне по духу»...

Вскоре после вступления, Шипову постригли в рясофор, в 1844 году в мантию с именем Агнии, а в 1847 году в схиму, с прежним именем Александры.

Она вела строгую подвижническую жизнь, в точности выполняла монашеские правила и монастырский устав, занимала должность письмоводителя, вела книги. Была ко всем очень добра, сколько могла благотворительна, всем и каждому помогала и словом и делом и, проживши двадцать лет в обители, с миром опочила о Господе в 1854 году.

[…]

ГЛАВА XXIX.
Поездка в Вологду.

В понедельник, Октября 4-го, в 9 часов утра, я отправился в вокзал железной дороги, идущей в Вологду, и меня проводил мой гостеприимный хозяин, о. Архимандрит Николай. В вокзале я встретил Преосвященного Алексия, Архиепископа Рязанского, переведенного в Тверь. [52] [Алексей Ржаницын] Он ехал в Вологду, и верст за сто далее к себе на родину, где намеревался на свой счет устроить училище, и на это определил 11 тысяч рублей серебром. Мы с ним сели в один вагон; в 11 часов поезд тронулся, и прибыли в Вологду в 9 часов вечера. За Преосвященным Алексием была выслана карета Преосвященного Феодосия, а мне приготовлена моим племянником, который и сам ожидал меня. Я отправился с ним к нему в дом, куда собрались, во ожидании меня, все мои родные, желая меня встретить. Комнаты для моего помещения были приготовлены в горенке, и тут я ночевал. 

Утром 5-го числа я поехал к Преосвященному Вологодскому, Феодосию, [53] [Феодосий Шаповаленко, пострижен в 1839 г.; Магистр Киевской Дух. Акад. IХ-го курса, 1843 г. Инспектор Полтавской Дух. Семин., 1845 Киевской, 1848 Ректор Волынской, 1852 Полтавской, 1861 Воронежской, 1863 Епископ Тамбовский, 1873 Вологодский] принять благословение, отслужить обедню на кладбище, где покоится прах моих родителей и родственников. 

От Преосвященного я поехал прямо к Спасу Всемилостивому, где в тот день совершал последнюю литургию Преосвященный Варлаам, Викарий Епископ Тотемский, назначенный в Викарии в Санкт-Петербург: он весьма приятной наружности, благообразен и представителен. После литургии было молебствие, а потом Преосвященный говорил речь без тетради, и очень хорошо, и когда, в заключение, он сказал: «Прошу прощения», и поклонился в землю, вся церковь пришла в волнение, все упали в землю и заплакали, и Преосвященный и сам долго не мог оправиться и сказать слова. Его Вологжане очень полюбили. Когда все кончилось, я подошел к нему поздравить его, и пожелал ему, чтобы и на новом месте он стяжал таковую же любовь, какую в столь короткое время своего пребывания приобрел он в Вологде.

Потом я поехал в Духов монастырь, где застал Преосвященного Алексия: он этот день провел в Вологде, а уехал на следующий, и возвратился в субботу.

Город Вологда в продолжение моего почти тридцатилетнего отсутствия весьма изменился как по внешности, так и по образу жизни. 

Улицы теперь стали несравненно лучше: они были кривые, их выпрямили и явились новые там, где были пустыри, и везде каменная мостовая, которая в прежнее время существовала только местами; каменных зданий прибавилось мало, но очень много деревянных домов и весьма красивых; вообще я нашел, что город очень изменился, но к лучшему, 

На следующий день я был в церкви Живоначальной Троицы (на Ленивой площадке), где почивают мощи преподобного Герасима, и служил молебен. Зимнюю церковь теперь распространяют. 

Оттуда я заехал к обедне в Горний Успенский девичий монастырь. Игуменья [28] [Игуменья – начальственное лицо в женском монастыре.] приняла весьма приветливо и для меня обедню пели по нотам, и очень удачно. 

Настоятельские кельи теперь каменные и также корпус, в котором училище, чего прежде не было; кельи монашеские, хотя и деревянные, но построены хорошо и расположены правильно в линию, прежде же они были строены где как пришлось. 

Побывал я и в Прилуцком монастыре, за Архангельскою заставою, верстах в 4 от города. С левой стороны, неподалеку от дороги, стоит церковь Св. Иоанна Предтечи, в Дюдиковой пустыни, которая была прежде монастырем, но, после нашествия Литвы и разграбления, монастырь остался упраздненным. Эта Дюдикова пустынь с давнего времени причислена была к Николо-Угрешскому монастырю и состояла за ним до 1627 или 1628 года, когда, по просьбе Вологжан, была от монастыря взята и отдана к посаду, а Угрешскому монастырю был дан в обмен Кременской посад близ Боровска.

В Прилуцком монастыре я застал обедню и служил молебен преподобному Димитрию и преподобному Игнатию. Я нашел, что монастырь против прежнего мало изменился. Я посетил о. казначея, который принимал меня в тех покоях, где помещался преосвященный Варлаам, только что перед тем уехавший. Помещение очень хорошее, просторное и со сводами, по-старинному. Здесь пребывал на покое преосвященный Ириней (Несторович). Одна из комнат расписана, но далеко не художественно, картинами, изображающими сотворение мира. С одной стороны пристроена терраса, с которой открывается вид на всю Вологду и окрестности.

В этих кельях в 1812 году помещались присланные сюда из Москвы со святынею и драгоценностями: Златоустовский Архимандрит Лаврентий (впоследствии Черниговский Архиепископ) и Николо-Угрешский Игумен Павел (впоследствии Ректор Иркутской Семинарии. До сих пор на одном из окон видны стихи, писанные карандашом и сохраняемые, как воспоминание этих двух посетителей, – обоих Игумнов Угрешских». Вот эти стихи:

Эти строки, писанные сперва карандашом, после того были обведены краскою; прошло более 60 лет, и привелось еще одному Угрешскому Настоятелю прочитать эти стихи, напоминающие ему двух его предместников. 

О. Казначей, рассказывая мне о состоянии монастыря и о нуждах, которые он терпит, объяснил мне причину, почему монастырь все в том же положении, как и за 45 лет (когда я бывал в нем, будучи еще мирянином), и никогда не может поправиться: это жительство в монастыре Викарного Архиерея. Монастырь и без того беден и скуден средствами, и вдруг большая часть дохода, долженствовавшая идти на обновление здания и поновление церквей, расходуется на содержание живущего в монастыре Архиерея. Пребывание Архиерейское тогда только бывает не в ущерб обители и не в тягость для братии, ежели, за исключением того, что расходуется для Архиерея, можно монастырь поддерживать в надлежащем порядке, и на долю братии остается достаточно. Нельзя винить и Архиереев: они, по сану своему, должны жить прилично, а оклад их такой, что, при теперешней дороговизне всего, не только что прилично, но и безбедно им жить не возможно, и многие из них, при всей своей умеренности, терпят великий во всем недостаток. Оклады достаточные в свое время, когда все было дешево, можно сказать, нипочем, при удесятерившейся цене всего, и при увеличившихся потребностях современной жизни, оказываются несоответственными прежней их значительности. Летний собор двухъярусный, верхняя церковь во имя Происхождения Честных Древ, с папертью. Здесь чудотворная икона Преподобного Димитрия в чудесах, писанная, говорят, современником его, Преподобным Дионисием Глушицким. Эту чудотворную икону В. Кн. Иван брал с собою в Казанский поход в 1503 году, и после обратно прислал в обитель Прилуцкую, июня 3-го. В память сего возвращения в обители праздник и крестный ход из Всеградского собора в Прилуцкий монастырь. 

Не бывавши без малого тридцать лет в Вологде, я пожелал обойти весь монастырь и снова осмотреть его. Из алтаря вход в ризницу, которую и попросил мне показать. Замечательны две шитых иконы преп. Димитрия, говорят, работы царевен; это скорее нагробные пелены, потому что прежде полагались на раку [29] [Рака – большой ларец для хранения мощей святых.] угодника Божья; жаль, что неизвестно, чьей именно работы. Показывают висящую под стеклом одежду преподобного: она сделана из зеленоватой шелковой ткани, но сомнительна ее подлинность, судя по ткани. Еще достоин внимания древний осьмиконечный деревянный запрестольный крест аршина в два как по своему художеству, так и по древности, не подлежащей сомнению. 

В нижней церкви, где почивают под спудом [30] [Под спудом; мощи под спудом – нераскрываемые, наглухо заделанные в раке.] святые мощи преподобного, в сорок лет не только ничего не улучшилось, но, напротив того, все обветшало. Там были надгробные плиты и памятники и, между прочим, весьма изящной работы памятник с решеткою кругом над могилою адмирала Ивана Яковлевича Барша, главного командира Архангельского порта и кавалера ордена св. Александра Невского и св. Анны I степени. Он почему-то снят и место совершенно пустое, нет и плиты. Других памятников, которые я в молодости своей там видал, тоже не нашел! 

Для меня всегда бывает возмутительно подобное неуважение к памяти усопших: неодобрительное на открытых мирских кладбищах, оно неизвинительно на монастырских и вовсе нетерпимо над могилами во внутренности храмов, где не может быть случайным, но умышленно и потому достойно всякого порицания, как поругание памяти усопшего, отданного как бы под покровительство, на поруку монастыря! Подобные самоволия надлежало бы строго преследовать. 

Я нашел, что придел во имя св. Праведныя Анны, устроенный иждивением бывшего в мое время губернатора Николая Петровича Брусилова [31] [Н.П. Брусилов в первом браке был женат на княжне... Григорьевне Вяземской, родной сестре известной графини Марьи Григорьевны Разумовской (с которою и пересеклось это имя), а во втором браке на Анне Лонгиновне..., иностранке. (Примеч. автора).] в память второй его жены иноверного исповедания и первоначально весьма незатейливый, совершенно обветшал. Я спросил о. казначея, положен ли какой-нибудь вклад на обеспечение церкви, и он мне сказал, что есть билет в 50 рублей и более ничего. Конечно, на деньги, получаемые с такой незначительной суммы, ничего и сделать нельзя. Западная часть церкви вся устлана плитами над могилами рода Бобарыкиных [32] [Бобарыкины происходят от одного родоначальника с Шереметевыми от Андрея Ивановича Кобылы: они внесены в книгу. Анна Ивановна была за Матвеем Васильевичем Дмитриевым-Мамоновым, р. в 1723 г., ум. 1792, мать первого графа Дмитриева-Мамонова, известного любимца императрицы Екатерины II. (Примеч. автора).] и других вологодских дворянских родов. Говорят, что теперь очень редко кто посещает эти позабытые гробы родных. За алтарем собора небольшая каменная церковь над родовою усыпальницею Волоцких [33] [Волоцкие выехали из Польши. (Примеч. автора).] и также начинает приходить в упадок. 

Вообще во всем монастыре заметна скудость и недостаток; все, что в прежнее время служило для обители украшением, теперь обратилось для нее в тягость и свидетельствует только о прошлом благоустройстве, благолепии и величии обители: обширные храмы, величественная ограда с высокими башнями, ряд келий, все это напоминовение прошлой славы обители, не имеющей теперь и средств поддержать всего этого... Весьма грустное впечатление производит такая обстановка на посетителя! Большой двухэтажный корпус, в конце которого находится и церковь, занят частью братскими кельями, середина пустая, а на другом конце в этом здании помещается народное училище и земство платит за это помещение монастырю 70 рублей серебром в год (...) 

На возвратном пути я посетил три родственных дома и затем отправился за Московскую заставу навестить одного старичка, заштатного дьякона, о. Александра, состоявшего прежде при церкви в остроге. Более двадцати лет как он уже не служит и ведет жизнь юродивого: его называют в городе «блаженный старец Александр». Я знавал его еще до моего поступления в монастырь, стало быть, в 31-м или 32-м году. Узнавши о моем приезде, старичку очень захотелось меня повидать и он просил передать мне, что желает моего посещения. Увидевши меня, он очень обрадовался, и он и жена его, старушка, приняли меня с такою простосердечною радостью, как будто самого близкого родного, что нельзя было усомниться в искренности их чувств. 

Братство в монастыре очень малое, и то живут как будто принужденно и все жалуются на скудость и бедность. Единственное средство восстановить обитель, это – ввести устав общежительный, и сделать монастырь Игуменским: тогда он быстро восстанет из развалин и будет служить для Вологды украшением. 

На возвратном пути я посетил три родственных дома и затем отправился за Московскую заставу навестить одного старичка, заштатного дьякона, о. Александра, состоявшего прежде при церкви в остроге. Более двадцати лет как он уже не служит и ведет жизнь юродивого: его называют в городе «блаженный старец Александр». Я знавал его еще до моего поступления в монастырь, стало быть, в 31-м или 32-м году. Узнавши о моем приезде, старичку очень захотелось меня повидать и он просил передать мне, что желает моего посещения. Увидевши меня, он очень обрадовался, и он и жена его, старушка, приняли меня с такою простосердечною радостью, как будто самого близкого родного, что нельзя было усомниться в искренности их чувств. 

Мы сами редко сознаем, иногда даже обольщаемся, что время нас мало изменяет, а можем судить об этом только глядя на других. Старичок, знавший меня юношей, конечно, по прошествии более сорока лет не узнал бы меня, ежели бы где со мною повстречался, и я тоже не узнал бы его. Тогда ему было около тридцати лет, теперь далеко за семьдесят. Я нашел его сидящим на кровати: маленький, худенький старичок, весьма благообразный; говорит плавно и стройно, ласково и приветливо. Жена его, тоже чистенькая старушка, немного моложе его. Они живут в своей избушке, которая старела и дряхлела вместе со своими жильцами: стены покривились и местами выпятились, окна и двери перекосило, пол покачнулся, видна бедность и нищета, но все так чисто, так опрятно, что смотришь с благоговением на такую честную и убогую старость. И муж, и жена благодушествуют, не ропщут на свое убожество... 
Избушка чуть лепится и как будто выжидает мирного конца этих двух старцев, чтобы и самой разом рухнуться после них; может быть, и они, покорные воле Божьей, глядя на всеобщее разрушение, их окружающее, утешая друг друга, не раз говорили: «Бог милостив, с наш век станет!» 

Я был очень рад, что попользовался, глядя на этих старцев, спокойных и довольных своею убогою судьбою. Месяца через два после того, как я посетил блаженного старца Александра, он мирно отошел к Господу. Конечно, по нем поплачет его одинокая старица, покорная воле Божьей, найдет для себя отраду и утешение, что и ей жить недолго и что скоро она последует за своим благочестивым, истинно блаженным старцем. На его погребении был едва ли не весь город, и преосвященный сам пожелал отпеть его и торжественно совершил служение. Мир его праху! 

От старца я возвратился в Свято-Духов монастырь, куда меня любезно пригласил на жительство о. архимандрит Нафанаил, предложив мне занять келью. Хотя мне было очень хорошо и покойно в доме у моих приветливых и предупрежденных родственников, но я считаю, что монаху не совсем подобает жить в мирском доме, а в особенности в семейном, ежели возможно иметь помещение в монастыре, и потому я с великою благодарностью принял предложение почтенного старца. Он увеличил доходы монастыря через кладбище в монастыре, за что все белое духовенство Вологды к нему очень не благоволит. Вместо прежней зимней, весьма небольшой, церкви, он выстроил большую, двухэтажную, прекрасно расположенную; колокольню надстроил, холодный собор распространил; устроил палату для ризницы, которая прекрасна и, можно сказать, даже богата; теперь он надстраивает ограду, и, ежели Господь продлит ему века, и он успеет довершить все свои предположения, то, конечно, Свято-Духов монастырь будет ему вполне обязан своим благолепием и благоустройством, и долго будет помнить деятельное и отеческое правление этого приснопамятного Настоятеля и достопочтенного старца.

В одно время, что мы с ним сидели вдвоем, вошел какой-то старичок монах в переднюю.

Вы здешний? спросил я его.

- Здешний, батюшка, отвечал он. 

- А давно ли вы здесь живете?

- Давно, батюшка: должно быть, что более пятидесяти годов. Так вы, стало быть, знали о. Галактиона, с которым я был знаком, будучи еще в миру?

- Так ведь, я то и есть самый Галактион, ответил старичок...

- Как же так? сказал я: он ведь прихрамывал...

- Да я и есть хромой, отвечал старец, и при этом стал ходить, чтобы мне доказать, что он точно хромает. 

Эта встреча, совершенно неожиданная и при таких обстоятельствах, меня очень утешила, и мы с о. Архимандритом после того немало смеялись такому свиданию.

На другой день, т. е., Октября 7-го, я служил на кладбище у Рождества Богородицы; со мною служили два Священника: местный и другой от Власия; были приглашены певчие. При служении присутствовали всё мои родственники, и в церкви было много народу. После соборной панихиды в церкви пошли на могилы моих родных, которые погребены в одном месте, окруженном решеткою.

Мне стало очень грустно: за сорок лет было много близких сердцу и живых, теперь осталась одна только старушка, сестра, а то все молодое поколение – народившееся и возросшее без меня.

Возвращаясь с могил родительских в церковь, я пожелал зайти отслужить литию [35] [Лития – в православном богослужении часть всенощного бдения.] на могиле Николая Матвеевича Рынина. 

Он был вологодский купец, был в городе известен своим юродством и хаживал к моим родителям в дом. Он был худощавый, высокого роста, с черными растрепанными волосами, до вольно длинными, и с черною бородою, говорил густым басом и как-то отрывисто, скороговоркою. Помню, что я еще был мальчиком и учился в то время грамоте (следовательно, этому слишком за пятьдесят лет), он однажды пришел к нам в дом (сестры, бывшие впоследствии монахинями в Горицком монастыре, были тоже еще дома) и стал говорить: «На ризы, на ризы, шапки, шапки!», повторяя по несколько раз каждое слово; потом еще что-то много приговаривал, что именно, я не помню: тогда никто не обратил внимания на его слова, а потом и позабыли... И вот, почти через шестьдесят лет, мне точно пришлось на его могиле поминать его, и быть в ризе и шапке. Странные бывают совпадения в жизни! Его память и до сих пор еще свежа в Вологде, много служат по нем панихид и из усердия берут земли с его могилы. 

Я мимоходом упоминал уже об Рынине в одной из первых глав моих воспоминаний; он тогда временно содержался в доме ума лишенных. 

Это кладбище теперь несравненно лучше и чище против прежнего: прокопали канавы и тем осушили, обнесли изгородью с каменными столбами и башенками и насажали деревьев, которые уже густо разрослись. 

С кладбища я отправился к моим племянникам, Заниным, у которых была поминовенная трапеза, и к ней были приглашены все родные, так что собралось человек более 30-ти. Мне отрадно было видеть всеобщее радушие моих единокровных. 

Утром 8-го числа мне пожелалось посетить тот домик, в котором жила Зырянка, старушка Крымова, из духовного звания, с своими тремя дочерьми, уже немолодыми девицами: Пелагеей Егоровной, Татьяной Егоровной и Степанидой Егоровной; старшая – портниха, меньшие две башмачницы. У Пелагеи Егоровны я учился грамоте. 

В сопровождении племянника моего, Петра Петровича, я пошел пешком к этому убогому домику. Прошло 60 лет, и он еще поныне существует, и хотя изменился, но очень мало: с лицевой стороны было три окна – так и теперь; с другой стороны было тоже три окна, теперь только два, из сего я заключил, что дом, следовательно, хотя и не много, однако подвергся изменению. Я попросил позволения войти. Конечно, чрез столько лет владелец иной, чем тогда; сказывали мне, какой-то чиновник, который сам не живет, а сдает жильцам. Вошедши в ту комнату, в которой я учился грамоте, будучи ребенком, я живо опять все припомнил, как будто это было вчера... Вот здесь, у первого окна, за столиком, мы, бывало, сидим с Андрюшей и учимся, а у самого окна сидит и работает наша учительница – портниха; у другого окна сидят другие две сестры и башмашничают, за перегородкою старушка печет свои сдобные витушки; этого-то третьего окна и не оказывалось... Вся картина прошлого: Пелагея Егоровна с ее работою в руках, или с ножницами, которыми указывает нам склады, Андрюша, старушка мать, звонкой голос двух других сестер, все мне опять представилось... Комнатка все та же, окно существует, и домик тоже... но давным-давно нет никого из живших в нем, не знаю где Андрюша и что с ним? И я, помнящей все это, единый всех переживший, тоже теперь не тот живой и резвый мальчик, как тогда!..

Эти сближения настоящего с прошедшим всегда оставляют на сердце грустное чувство: и хотя бы настоящее и лучше было прошлого, а прошлого все жаль!

Меня просили оставить на память мою карточку, и я сделал на ней следующую надпись: «Оставляю здесь мою карточку в память того, что я учился в этом доме грамоте. В Вологде, в приходе Свят. Власия, за речкой Чернавкой, в небольшом домике о трех окнах, принадлежавшем в то время трем сестрам – девицам: старшая Пелагея Егоровна была портниха и моя учительница, а младшие две – башмачницы; а мать старушка пекла сдобные витушки; в числе учеников был Вологодский купеческий сын, Петр Дмитриевич Мясников, ныне Московской Епархии Благочинный общежительных монастырей, Настоятель Николо-Угрешского монастыря, Архимандрит Пимен. 1876 г. года, Октября 8-го дня».

Октября 9-го я был у обедни в церкви Свят. Николая, что на Глинках, и служили для меня молебен иконе Казанской Божией Матери и Свят. Николаю. Во время обедни я пожелал стать у того самого окна, у которого, бывало, стаивал во дни моей юности до поступления в монастырь. Все осталось по-прежнему в нижней церкви, как было за 50 лет, даже та икона, которая стояла на окне, и теперь там, только висит прибитая на откосе, это улучшение.

Я вспомнил, как мой родитель был Старостою, и живо представился он мне, идущий с блюдом по церкви, и тотчас вспомнил о бывших причетниках: один пел изрядно – густым басом, а другой пел очень плохо и дико, а читал и еще плоше.

Это воспоминание перенесло меня к детству; и опять стало мне грустно видеть ту же церковь, со всею ее обстановкою совершенно тою же, как и бывало, но только не те уже люди, а другие, теперь меня окружали!

Священник пригласил меня пойти в верхний храм и посмотреть…

В это время подошел ко мне человек средних лет, очень прилично одетый, и говорил мне, что он мой родной племянник, сын брата моего, Ивана Дмитриевича, что он живет в Рыбинске, и услыхав, что я в Вологде, приехал нарочно, чтобы повидаться со мною. Он мой крестник; я более 20 лет не видал его, и потому не узнал его, но когда он назвал себя, я очень был рад ему.

В бытность брата моего Ивана церковным Старостою, колокольню надстроили и вход в церковь сделали иной, но самая внутренность верхнего храма сохранилась неизменно в прежнем своем виде; даже киот, пожертвованный еще в мое время г-жой Корабейниковою, на прежнем своем месте, за клиросом. Все переживает человека! Церковь обнесли решетчатою оградою с каменными столбами и сделали палисадник. 

Так называемая Попова Роща, неподалеку от церкви, существует и поныне. 

Вышедши из церкви, я направился пешком к тому дому, в котором я стал себя помнить, где протекло мое детство и лета моей молодости до поступления в Новоезерский монастырь.

Дом моего родителя по ту сторону Золотухи, протекающей между ним и церковью, чрез реку перекинут мост. Наружный вид тот же. Мы сами весь его занимали, теперь там жильцы, и потому многое переделано. Мне было и отрадно и грустно походить по этому дому. Я побывал везде: и внизу, где была моя и брата моего, Николая, комната, и даже в кухне, где и по сие время уцелела одна из прежних лавок. Теперь везде жильцы, и переделано многое; впрочем, лестницы существуют. 

Не разрешу вопроса, который сам себе предлагаю: что бывает для нас отраднее, или прискорбнее, когда напоминающее нам о прошедшем остается неприкосновенным, или оказывается изменившимся?

Я припомнил, как ходил по этим лестницам: вот здесь сиживал; там было вот то-то говорено; на таком-то месте думалось о том-то, желалось того-то. Все эти мелочи обыденной жизни, ничтожные в свое время, получают удивительное значение, когда они приходят нам на память при воспоминании о давно прошедшем времени и о людях близких, которых нет уже в живых! Все мне стало теперь чуждо: место вижу – вот оно, но те, которые здесь жили, ходили, разговаривали, где они? Так вот и ждешь, что выйдет ко мне кто-нибудь навстречу...

Посмотрел я на двор: строения те же, сохранилась и прежняя баня; только нет амбара да свечного завода...

Мне стало очень грустно, и я поспешил оставить родительский дом. 

После родителя моего этот дом достался брату моему, Ивану Дмитриевичу; дело было не совсем в порядке, и, чтобы сохранить честное имя, он продал дом и завод, а когда он умер, то находился уже далеко не в том положении, в каком я оставил его, когда вступал в монастырь.

Улица, на которой наш дом, очень изменилась: была кривая, немощеная – теперь прямая, широкая, везде мостовая, посажены деревья; по набережной были дома старинного строения – теперь их уже нет и это жаль: они имели совершенно своеобразный вид. 

Во всем городе площади вымощены, на некоторых разбиты цветники. 

На Соборной горе выстроены прекрасные, красивые каменные здания: присутственные места и какое-то учебное заведение. 

При преосвященном Палладии, с 1869 по 1873 епископе Вологодском, произведено улучшение, именно: соборная колокольня шатровая до половины разобрана, надстроена камнем и главе дана особая форма, что вышло весьма удачно, а сделавшись гораздо выше, колокольня как-то придала единство двум соборам и ныне более соответствует и прочим зданиям. 

Соборный звон очень хорош, самый большой колокол, в котором около 500 пудов, был привезен из Любека в царствование Петра I, кроме того, замечательно, что при епископе Иосифе, который был любитель хороших колоколов, со всей епархии были им собраны наилучшие колокола и подобраны под тон, что действительно придает особенное благозвучие соборному звону.

В этот день я получил приглашение от Преосвященного Феодосия на служение с ним на следующий лень, в воскресенье, Октября 10-го, в Соборе.

По распоряжению Преосвященного, в Вологде круглый год везде бывают под праздники и воскресные дни всенощные с вечера, кроме Свято-Духова монастыря и Спаса на Площади (там утрени бывают с утра), а ранние обедни везде, в 6 часов утра. Утреню в воскресенье я слушал в Свято-Духове монастыре, в церкви Преподобного Галактиона, и когда, по окончании службы, я вышел из церкви, по всей Вологде начинал уже разливаться благовест к ранним обедням. 

О. Архимандрит Нафанаил и я, мы оба, готовились к соборному служению; предполагали служить и оба Преосвященных, по тому что Преосвященный Тверской накануне еще возвратился в город. Он тридцать лет не был в Вологде, и посещал ее, будучи еще Архимандритом. Ожидание наше не исполнилось: в 8 часов утра прислали известить нас, что Преосвященный Алексий не служит, а собирается в путь, и что ежели мы имеем желание проститься с ним, то чтобы к нему поспешили. Мы отправились к нему, и застали при самом отъезде на железную дорогу.

Чтобы не возвращаться к себе, в монастырь, мы отправились ожидать Преосвященного в Соборе, куда он скоро и прибыл. 

После обедни было молебствие по случаю рождения Вел. Кн. Кирилла Владимировича, а после того, по приглашению Преосвященного, мы были у него. К нему приехал и Губернатор, фамилию не припомню, знаю, что не Русская, кажется, он и не нашего Вероисповедания. Он очень хороший и добрый человек, которого все любят и уважают. 

Кроме того, тут был еще один Господин из начальствующих, Председатель по какому-то гражданскому управлению. Он начал рассказывать, что в продолжение лета был в Троицкой Лавре и дивился богатству ее ризницы, но на это Окружной начальник сказал, что он продал бы все сокровища, которые, – мертвый не производительный капитал, не приносящей пользы... и т. п.»

Губернатор на это сделал весьма дельное замечание: «что, во-первых, эти вещи собирались веками, и драгоценны, как древность и как исторические памятники, а во-вторых, суть вклады частных жертвователей, которые отдавали такую-то именно вещь, а не деньги; следовательно, продавать их значило бы действовать несогласно с волею вкладчика. Председатель был тоже этого мнения.

Это рассуждение о сокровищах церковных напомнило мне рассуждение одного тамошнего старика Протоиерея (не припомню теперь его имени), насчет благолепия храмов, которое он считает бесполезным, тоже называет мертвым капиталом, и даже в своих проповедях с амвона говорит, «что завещаемое по завещанию в пользу монастыря, или церкви, не приносит по смерти пользы душе, а действительно только при жизни».

Вот до чего овеществились понятия многих насчет пожертвований, в которых хотят видеть только ценность вещества, а не усердие и побуждения жертвователя!

Перед отъездом из Вологды я познакомился с Н И Суворовым, редактором «Вологодских епархиальных ведомостей», который был у меня, а потом и я посетил его на дому Кроме того, что он человек честный и всеми уважаемый, он и великий труженик по части разных археологических исследований, преимущественно церковных Дай Бог, чтобы поболее людей трудилось на этом поприще и, разрабатывая неизвестные нам сокровища, наследованные от прошлого времени, научали нас знать, ценить, а паче всего хранить то, что до нас случайно сохранилось под спудом, невзирая на расхищения по незнанию, по корысти и по невниманию Великое спасибо Суворову! 

Я пробыл в Вологде с 4 октября по 13-е число.