(1866-1871) 

Сергей Дмитриевич Чечулин (1866-1936) – земский врач, жил и практиковал в Череповце. Брат Н. Д. Чечулина, известного русского историка. Ниже публикуется фрагмент рукописи «Ежегодник моей жизни», посвященный г. Белозерску. 

Рукопись предоставлена для публикации Ю. Н. Демковым – внуком С. Д. Чечулина. 

1866 г. – родился и увезен из Череповца на Ирму. 

1867 г. – вместе с братьями и сестрой увезен в Мотому. 

1868 г. – наш переезд в Белозерск. 

1869 г. – наша жизнь в Белозерске у дяди. 

1870 г. – жизнь в Белозерске на отдельной квартире. 

1871 г. – отъезд из Белозерска в Ярославль. 

Этот период моей жизни передается мной больше из рассказов посторонних, нас окружавших лиц, и только отдельные эпизоды детства ярко вырисовываются в моей памяти. 

Я родился в Череповце 7 мая 1866 г., летом того же года был перевезен в усадьбу Борисоглебское на Ирме (по Шексне выше Череповца на 70 верст). А оттуда зимой 1867 г. моя мать увезла всех нас четверых детей в усадьбу Мотома Белозерского уезда (в 70 верстах как от Белозерска, так и в 70 верстах от Череповца). Развивался я ребенком здоровым, крепким и очень спокойным. «Рыло-то у тебя было широ-окое, бо-ольшущее», – говорила мне Секлетея, мать нашего Борисоглебского скотника Дмитрия, вспоминая, как она качала меня маленького в Борисоглебске. <...> 

Жизнь в Мотоме я совершенно не помню. По рассказам выходит, что в это время (1868) там умер мой дед, Павел Яковлевич Петров, и мы все (моя матушка и ее дети) переехали в 1868 г. в город Белозерск к нашему дяде Александру Павловичу Петрову. В Белозерске мы жили безвыездно даже и летом, так как в Мотоме сгорел старый барский дом. 1868 и 1869 гг. мы прожили вместе с Александром Павловичем, а в 1870 г., после свадьбы Александра Павловича, устроились на отдельной квартире. Наконец в 1871 г. вся наша семья двинулась в город Ярославль. 

Белозерск, как я помню, и в шестидесятых годах был по своему общему виду совершенно таким же, как ив 1919 г., когда я ездил туда в последний раз. Чудный вид на Белое озеро... Старинный земляной вал со рвом – кругом городского собора и казенных зданий... Ров казался мне, ребенку, глубокой бездной, а крепостной вал – горой, огромным утесом. Масса церквей и красный звон колоколов на Пасхе... Этот звон колоколов и сейчас стоит у меня, старика, в ушах. Этот звон, возможно, и оставил с самого детства в чувствах моих тот глубокий корень веры, которая всегда облегчала мне переносить случавшиеся в жизни невзгоды. 

Улицы Белозерска – широкие, немощеные, грязные и непроходимые осенью. Всюду маленькие деревянные домики и наперечет лишь несколько двухэтажных каменных. Зато все старинные церкви – каменные, штукатуренные с серебряными и позолоченными главами. Бесконечные, длинные деревянные заборы. Дощатые, поломанные во многих местах тротуары. Лавочные ряды и круглый рынок. Старый запущенный бульвар – широкий с тощими деревьями и с постоянными посетительницами его – коровами. Обводный канал с массой коноводов бил тогда летом полным ключом жизни и был мертвым зимой. Подъемный мост и плавающая лава на канале... 

Общественная жизнь в конце шестидесятых годов в Белозерске кипела. Это время было вскоре после освобождения крестьян; многие помещики перебрались тогда в город. В Белозерске открывались школы, окружной суд, вводилось земство, и жило много интеллигентов, а также ссыльных поляков, которые очень оживляли тогдашнее провинциальное уездное общество. 

Мой дядя, Александр Павлович Петров, служил сначала мировым посредником, затем «несменяемым» мировым судьей по выборам. Хотя выборы были и закрытыми, но Александр Павлович проходил, получая всегда огромное количество шаров, а в большинстве случаев единогласно. Квартира дяди находилась невдалеке от вала, ближе к Суд-ской большой дороге, выходила на большую площадь и помещалась в двухэтажном каменном доме, наверху. На лестнице красовалось чучело медведя, на которого мы, дети, часто лазали. Медведь этот стоял на задних лапах, а в передних держал деревянную палку. Расположение нашей квартиры я совершенно не помню; но большая угловая комната – наше зало – с шестью окнами (по 3 окна под углом) – сильно запечатлелось в моей памяти. В этом зале, как будто и теперь (через 55 лет), постоянно после обеда перед окном стоял дядя, скрестивши руки на груди и поставивши одну ногу на стул. Простаивал дядя в такой позе, по-видимому, долго. Александр Павлович с нами, детьми, никогда не играл и не шутил; но мы, дети, и тогда, да и затем и в дальнейшей нашей жизни, всегда очень уважали и любили его. 

Обычно дни у нас проходили так. Утром – чай с сахаром «вприкуску», каждый получал небольшой кусок сахара, расщепленный на мелкие, чай подавался с молоком и ломтем белого домашнего хлеба с маслом. Затем, от 10 до 12 ч., старшие братья занимались с учителем, а мы с сестрой, младшие, играли в другой комнате. От 12 до часу легкий завтрак – яйца, или каша, или кисель. После завтрака все мы, дети, гуляли на дворе и почти всегда одни без взрослых. Два раза в неделю от 2-х до 3-х приходил священник – отец Михаил – заниматься с моими братьями по Закону Божьему. Отец Михаил – высокий, седой, с большой бородой, строгий, но чрезвычайно симпатичный старик. Урок Закона Божьего продолжался недолго, слушать этот урок любили и мы с сестрой, тихонько сидя в той же комнате, в стороне. В 5 часов возвращался домой со своей службы дядя, и тогда мы все вместе обедали. Обеды бывали самые простые, два блюда – суп или щи, на второе мясо или каши; по праздникам обязательно пироги. После обеда дядя шел к окну постоять одной ногой на стуле, а дети играли в этом же зале. В восьмом часу – чай, и затем ложились спать в одной общей комнате – наша матушка и нас четверо. Очень часто к вечернему чаю собирались гости, и тогда между ними шел оживленный разговор. Но мы, дети, без всяких уговоров и без рассуждений шли спать; причем у нас не было обычая умываться перед сном, и на ночь мы не переменяли нижних рубашек. В баню нас, детей, не водили, и только мыли один раз в неделю, а то и в две недели, в корыте на нашей большой кухне. 

В доме дяди курили очень мало и совершенно не пили. Одевали нас, детей, просто – платье старших братьев после их роста всегда переходило к нам, младшим, даже сестра нередко носила костюмы (рубашки и штанишки) братьев. И я помню, что когда около свадьбы тетки нашей Варвары Павловны моей сестре (ей было уже лет б) сшили платье с большим бантом, то сестра моя так серьезно ходила в этом платьице и всем показывала свой новый наряд, прибавляя, что сзади и большой бант есть. Особенно у нас у всех страдала обувь, и первые новые сапоги я получил, только когда уже стал гимназистом. 

Из выдающегося среди нашей жизни в Белозерске я могу занести сюда то, что припоминаю лично, а именно: 1) как захворал мой брат Николай, 2) свадьбу Александра Павловича Петрова и Софьи Владимировны Жулковской, 3) наш ледяной дом-крепость, 4) известие о смерти первой жены Николая Павловича Петрова Ольги Петровны, 5) наших знакомых: доктора Носа, доктора Бородзича, Цехановича и, наконец, 6) наш отъезд из Белозерска. 

Длинные зимние вечера мы проводили около круглого обеденного стола и были всегда чрезвычайно рады, когда к нам приходила из Мотомы (усадьбы Александра Павловича Петрова) няня Китынька, как мы ее называли. Маленького роста, сухая, бодрая старушка, необычайный ходок, – несмотря на свои 70 лет она делала переход из Мотомы до Белозерска в 72 версты в один день. Эта Китынька, а в действительности Екатерина Титовна, часто гостила у нас и безостановочно рассказывала нам народные сказки прекрасным русским языком в очень образных ярких картинах. Несмотря на всю занимательность сказок, мы, младшие, я и сестра, зачастую засыпали на руках рассказчицы. С Китынькой мы, дети, особенно любили играть «в медведя» – один ползал на четвереньках, а другой, разыгрывая роль поводыря, вел медведя, держа в руках одну ногу медведя. Однажды поводырь – сестра Лида – по неосторожности выпустила ногу медведя, брата Николая, и брат сильно ушиб себе голеностопный сустав. Несмотря на лечение нашего домашнего врача Бородзича, болезнь эта прогрессировала, и тетка моя, Варвара Павловна, увезла больного к дяде Николе (Николаю Павловичу Петрову) в Петербург, где брат пробыл около 7 месяцев, очень долго не покидая кровати. Лечил его тогда в Петербурге лучший тогдашний хирург Богданович и совершенно поставил больного на ноги. Во время болезни брат Коля любил читать и возвратился почти через 9 месяцев сильно развившись, но не физически, а умственно. Кроме сказок, мы любили Китыньку и за то, что она всегда приносила из Мотомы с собой толокно; а мы, дети, с большим удовольствием его ели из общей чашки, заваривая толокно кипятком. Сестра Лида любила солить толокно; если пересаливала, бросала и убегала; а мы тогда догоняли сестру и заставляли ее есть толокно за то, что она его много насолила... 

*** 

Помню очень ясно свадьбу Александра Павловича Петрова и Софьи Владимировны Жулковской. Мы, дети, стояли на окне в церкви и через головы видели, как священник водил жениха и невесту кругом аналоя, а в руках у них горели зажженные свечи, и после этой свадьбы мы долго играли в «свадьбу». 

*** 

В последний год нашего проживания в Белозерске старшие братья мои выстроили зимой на дворе снежный дом, куда можно было входить, и внутри его было светло, так как имелось окно; на крышу этого дома, которую они сделали площадкой, была устроена лестница, и мы забегали туда, наверх. Все мы вчетвером да еще с другими ребятами любили играть в снежки около этого дома, принимая его за крепость, которую одни защищали, а другие брали. В наших играх как дома, так и на улице всегда принимал большое участие наш Чудный – из породы волкодавов, темно-каштаной (так! – Н. Д.) масти, довольно большая и сильная собака. Эта собака была очень привязана ко всем нам и позволяла нам, детям, возиться с ней как угодно, но к чужим была строга. Про Чудного рассказывали, что он задрал в деревне волка. Эта собака вселила у всех нас любовь и привязанность к животным. 

*** 

Помню, как-то зимой, вероятно уже в 1870 г., мы сидели в кружок и пели «По синим волнам океана...» [*] [Другими нашими любимыми песнями были «По небу полуночи Ангел летел, и тихую песню он пел...» и особенно «Воля»: Ах ты воля, моя валя, золотая ты моя! Валя – сокол поднебесный, воля – светлая заря. Не с росой ли ты спустилась, не во сне ли вижу я. Знать, горячая молитва долетела до царя...» Эта песнь пронеслась по всей России после освобождения крестьян...], и вдруг в это время принесли телеграмму с известием, что умерла первая жена Николая Павловича Петрова – тетка наша Ольга Петровна. Мама истерически разрыдалась и просила нас никогда не петь этой песни. И часто именно эта песня приходила мне на ум при потере близких мне людей. Я лично Ольгу Петровну – жену Николая Павловича, урожденную Зуеву, – никогда не видал, но образ ее, как женщины доброй, красивой, веселой и радушной, постоянно стоит перед моими глазами, вероятно, оттого, что в то время все окружающие, потрясенные этой внезапной смертью молодой, полной силы женщины, многократно вспоминали и судили о ней при нас, детях, и это суждение вошло в мое сознание. 

*** 

Из Белозерской жизни в мою память врезались больше всего не родные, а посторонние лица – доктор Нос, доктор Бородзич, доктор Цеханович и его брат Владислав Фелицианович. Причем первые трое, возможно, и произвели на меня впечатление, под влиянием которого у меня в дальнейшем и сложилось желание сделаться врачом, хотя первый из них был скорее смешон, чем идеален, да и оба остальных были далеко не идеальные врачи и люди... 

Доктор Степан Данилович Hoc – малоросс, среднего роста, крепкий, кудрявый, страстный скрипач, лечить не любил; много пил и имел даже и красный нос с темными жилками. Доктор Нос был ссыльный, жил в какой-то небольшой комнатке, где всегда царил страшный хаос. Если приходил больной и доктор Нос не был совершенно пьян, но выпивши уж обязательно, то доктор усаживал пациента на стул, сам становился напротив, усердно наигрывая на скрипке и смотря в упор на больного. Затем коротко расспрашивал о болезни, немного осматривал больного и давал совет лечения, назначая чаще домашние средства – настойки из ягод или трав, разные растирания и мази. Доктор Нос любил получать за советы натурой – «горилкой», которую зачастую тут же распивал с больным или за здоровье больной. В его небольшой комнатке все лежало вверх дном, и только скрипка всякий раз вешалась в футляре на свое место, на стенку над кроватью. Сам Нос ходил всегда очень грязным, в грязном белье, в рваном платье и часто даже нечесаным. Наша матушка нередко посылала нас, детей, приглашать его на обед или пить чай. Я очень любил к нему ходить. Но доктор Нос избегал делать эти визиты, так как наша матушка никогда не угощала его водкой. 

Нашим «придворным» врачом был доктор Бородзич. Это аккуратный чистокровный поляк, тоже ссыльный, как и Нос, но точный и знающий доктор. Он сам страдал пороком сердца и постоянно, даже и летом, ходил по Белозерску, закутываясь очень искусно, точно диакон в орарь, в свой теплый красивый плед. Доктор Бородзич посещал нас обязательно один раз в неделю, даже когда и не было больных, и получал за это пять рублей в месяц; с других он брал и дороже. Если же в доме были больные, то он заходил ежедневно, а если больные были тяжелые, то он посещал и два раза в день. Доктор Бородзич был одинокий человек, трезвый, бережливый и даже скуповатый. После снятия с него полицейского надзора доктор Бородзич остался жить до самой своей смерти в Белозерске, жил гражданским браком с вдовой купца Серова, которая носила тогда фамилию Серого, на итальянский манер. Бородзич впоследствии купил имение в Белозерском уезде и леса в Кирилловском и был одно время (два трехлетия) избран Кирилловским уездным предводителем дворянства. Доктор Бородзич очень любил меня маленького и неоднократно серьезно просил матушку отдать меня ему в приемные сыновья, так как у него детей не было. Бородзич умер стариком в 1900-х гг. Доктор Нос был освобожден из-под надзора полиции приблизительно в 1876 г. и, уезжая к себе на родину в Малороссию, завернул к нам в Ярославль попрощаться и погостить у нас несколько дней. 

Третий доктор, Цеханович, молодой, элегантный поляк, прожил в Белозерске недолго, но своей живостью, энергией и любовью произвел на нас, детей, очень хорошее впечатление и надолго оставил у нас о себе память. Владислав Фелицианович Цеханович, наш близкий знакомый в Белозерске, также ссыльный поляк. Это был крепкий, плотный, здоровый большой мужчина, очень любивший детей и постоянно возившийся с нами. Он был крайне привязан к семье Петровых, ухаживал за Александрой Павловной, моей теткой, и считался даже ее женихом. Но Александра Павловна, бывшая институтка, вдруг неожиданно увлеклась другим – молодым русским Александром Васильевичем Паниным, служившим при Белозерском окружном суде, и они быстро обвенчались. Цеханович грустил, но скоро его обворожила молодая барышня Вера Федоровна Никонова, увлекла его, и они также повенчались и в дальнейшем жили счастливо до старости. 

*** 

Закончу мое детское воспоминание о Белозерске описанием нашего отъезда в Ярославль. Этот отъезд довольно ярко и отчетливо вырисовывается у меня в памяти. 

Хороший летний день, тепло, солнце. Мы, дети, весело бежим к каналу. С нами идет много знакомых. Некоторые решили проводить отъезжающих до Чайки, и мы все размещаемся на трешкоте. Трешкот отвалил, и мы двинулись по каналу; по берегу шла рядом с трешкотом порядочная толпа провожавших. Трешкот тянула пара лошадей, на одной из которых сидел мальчик Аксютка и храбро подхлестывал лошадей. Трешкот двигался скорее пешеходов, и толпа довольно быстро редела, многие отставали. И вдруг почти в самом конце города с Аксюткой показался наш Чудный, поднявший сильный лай на лошадей. Мы, дети, обрадовались появлению Чудного, который был при отъезде оставлен на квартире и заперт. Мы стали звать собаку к себе. Услышав наши голоса, Чудный бросился в канал и поплыл к трешко-ту. Пришлось трешкот остановить, причалить к берегу и взять собаку на палубу. Чудный обсушился и смирно улегся под столом в каюте. И затем Чудный многократно совершал с нашей семьей путешествия, причем надо заметить, что эта довольно злая с чужими людьми собака во время переездов на пароходе не только не огрызалась на пассажиров, но никогда и не лаяла. Конечно, мы, дети, были крайне рады, что Чудный поехал с нами... А по берегу канала пара лошадей все тянула и тянула трешкот... И наш лоцман часто громко кричал с трешкота в рупор: «По-ошел, Аксютка, пошел...» и столько же часто: «Стой, Аксютка, стой – бечеву засорил!» или «Пошел, по-ошел, Аксютка, скорей, – бечеву выноси». Последнее кричал рулевой тогда, когда мы подводили бечеву под встречную барку. 

На Чайке, месте соединения Белозерского канала с рекой Шексной, мы перешли на пароход «Цесаревич». Этот единственный в то время ходивший по Шексне пассажирский малюсенький пароход (потом лет через 10 служивший перевозным пароходом через Волгу в Рыбинске) казался нам тогда, не видавшим пароходов, величественным сооружением, недаром носившим такое громкое звание наследника престола – будущего русского царя... 

Эта первая поездка вскоре утомила меня, а шум машины еще мало усовершенствованного парохода подействовал ошеломляющим образом, и почти тотчас после отвала парохода от Чайки я заснул-Проснулся я уже только тогда, когда мы пристали к берегу близ Борисоглебска на Ирме. Было светло, только что восходило солнце – это первое мое сознательное утреннее солнце... Нас, младших, Лиду и меня, внесли на руках в гору, и вскоре мы все очутились в старом большом усадебном запущенном доме. Больше всего меня интересовали в доме печати на шкафах, комодах, столах и на дверях: печати были наложены после смерти моего отца при описи имущества. Этим летом меня решили учить. И для учения пригласили учителя местной Ирмовской земской школы Павла Дмитриевича Добровидова; его фамилию переделывали у нас на французский лад из Добровидова в Бельвьюэва. Очень ярко вырисовывается для меня наше первое с ним знакомство, когда он бросил в меня резиновым мячом в зале Борисоглебского дома. Ученье азбуке и чтению давалось мне не особенно легко. Я долго не мог понять, почему «баба» нужно читать «баба», а не «беабеа», нас учили тогда по буквам, а не по звуковому методу. Но зато очень легко я усваивал себе арифметику, которой занимались со мной наглядно, на спичках, тогда еще фосфорных, продававшихся в небольших бумажных коробочках. В этот первый приезд мы прожили в Борисоглебске очень недолго, вероятно не больше трех недель, если не меньше, и поехали в Череповец, опять на пароходе, здесь остановились у моей крестной матери Антонины Николаевны Чапыжниковой, в том доме, где я родился. Погостив в Череповце дня четыре, мы поехали на «Цесаревиче» в Рыбинск, где переночевали в гостинице, а на другой день утром выехали в Ярославль на большом самолетском пароходе «Русалка».