ЧАСТЬ I

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО

ОВИН

I

Овин хранится в моей памяти в ряду самых ранних и сильных впечатлений. Однажды тятя сказал: «Валько, я иду сушить снопы на овине, мне нужен помощник, идем со мной. Оболакайся теплее». Я быстро оболокся, и мы пошли на гумно. Я уже раньше бывал там с мамой. Бегал по гладкой и плотной долони. Заглядывал в творило овина. Там было темно. Присмотревшись, увидел задымленные жерди, лежащие на черных бревнах. Мама тогда мне сказала: «Это не жерди, а колосники, на них набиваются снопы для сушки».

Запомнилось также, что на овине было как-то особенно сухо и пахло дымом, но не таким, который шел от костра или домашней печки, запах дыма, шедший из творила овина, был смешан с запахом сухой соломы и зерна.

Пока я вспоминал это, мы подошли к овину с другой, незнакомой мне стороны. Здесь был лаз в яму. Тятя сбросил туда березовые поленья, приготовленные еще днем, слез в яму, сказав: «Ну, а теперь лезь ты, не бойся, я поддержу». В яме было темно и страшно, я прислонился к отцу. Он зажег бересто, я увидел, что стены ямы были каменные и, казалось, холодные-прехолодные.

Посередине ямы лежали угли и пепел. Тятя положил на них березовые поленья, а под поленья бересто, поджег его. Огонь разгорелся быстро. Стало теплей и уютней. Тятя поручил мне подкладывать дрова в теплинку, а сам поднялся наверх колоть чурки. Оставшись в яме один, я осмотрел ее более внимательно. Заметил, что яма глубокая, что потолок ее деревянный. Еще подумалось, что он может загореться. Тятя позднее сказал, что самый большой огонь теплинки не может подняться до потолка, а от искр гладкие бревна не вспыхнут.

Дым от теплинки и накаленный огнем воздух, думал я, идут вверх, проходят через потолок, сквозь снопы, нагревают, сушат солому и, что особенно важно, колосья и зерно. Я уже знал, что завтра снопы высадят из овина, разложат в два рядка на долонь так, чтобы колосья были вместе, разрежут опояски и молотилами выбьют зерно. Я подкладываю дрова в теплинку, вместе с тятей сушу овес в овине. Меня это радует, я понимаю, что занимаюсь важной работой.

Может быть, я рассуждал тогда не так последовательно и логично, но хорошо помню, что мысль об участии в семейном труде радовала меня.

По каменным стенам ямы блуждали причудливые тени. Они вызывали невеселые мысли. Но я ясно слышал, как тятя колет напиленные днем березовые чурки, сбрасывает поленья в яму. Это помогало преодолеть страх. Однако мне стало веселей, когда тятя вернулся и сел рядом со мной.

«Завтра, сказал он, мы будем молотить вчетвером: я, мама, Сережа и нанятый работник Иван с Горки. А Шуре молотило еще не по силам, она будет робить граблями. Кенко и Валька пойдут в школу. А ты приходи на гумно. Увидишь, как мы будем молотить, складывать обмолоченную солому в омет, а зерно сгребать в ворох. Тебе будет интересно. Залезай в овин, увидишь подсушенные нами снопы на колосниках. Они будут еще теплыми».

Когда мы закончили сушку снопов и вылезли из каменной ямы, мне показалось, что здесь, наверху, как-то особенно светло и просторно. Светло не от луны, ее я не видел, а от какого-то неведомого мне сияния. «Что это, почему так светится?» – спросил я, указав рукой на чудесное нагромождение огромных светящихся елей и столбов.

«Это северное сияние, – ответил тятя. – Говорят, что оно идет от Северного полюса, покрытого вечным льдом и снегом. Подрастешь, научишься читать, узнаешь о нем более подробные сведения».

Ночью мне снилась овинная яма с теплинкой посередине, пугающие тени на каменных стенах и чудесное северное сияние. Когда я проснулся, в избе была только бабушка. Взрослые ушли на гумно молотить. А Кенко и Валя в школу. Я сказал бабушке, что хочу пойти на гумно. Бабушка не возражала. Она накормила меня кашей с молоком, сняла с печи валенки, нашла шарф, шапку-ушанку и помогла мне одеться. «Иди, дитятко, да не простудись. Будет холодно, бежи домой!» – сказала она на прощанье.

Подходя к гумну, я услышал знакомый мотив молотьбы вчетвером: та-та-та-та; та-та-та. Молотили тятя, мама, работник Иван, Сережа. А с соседнего гумна доносилось более грустное: та-та-та; та-та-та. Молотили втроем: Чекменев Николай, его жена Марфа и ее сестра Клавдия. Играть в молотьбу вдвоем, втроем, вчетвером я уже умел. Суть игры: ударами ладоней о колени и грудь передать ритм молотьбы. И не только передать ритм, но решить и обратную задачу, по своеобразию ритма угадать, сколько человек молотят. Я научился этому у Вали и Акиндина. Позже я понял, что взрослые молотильщики хорошо чувствуют и точно соблюдают ритм молотьбы: вдвоем, втроем, вчетвером, впятером. Игра в молотьбу в детстве учила этому рабочему ритму.

Мое появление на гумне было отмечено общей ласковой шуткой: «Вот еще один молотильщик», – сказал Сережа, смеясь; «Нам будет легче», – поддержала шутку мама. Шутки и смех не нарушали ритма: «та-та-та-та», «та-та-та-та». Молотьба шла успешно и как будто легко.

Могло показаться, что ритм: «та-та-та-та» был единственным стихийным организатором молотьбы. Позже я понял, что это не так, да и ныне уже заметил, что один из звуков «та» порой выделяется из общего хора более мощным, басовым тоном и по этому басовитому «та» все молотильщики двигаются вперед мелкими согласованными переступами, подсказанными потребностями общей работы.

Выделяющийся из хора басовитый «та» чувствуется всеми молотильщиками и ожидается ими, но право произнести его остается за руководителем общей хоровой работы.

Работали без верхней оболочки. Лицо младшего из молотильщиков сияло красивым румянцем, о котором тогда говорили: «кровь с молоком»; свежими, слегка румяными были и лица остальных молотильщиков.

Александра (Шура) приветствовала меня с наибольшей радостью. Она работала отдельно от остальных. Ей не с кем было разговаривать. В ее руках были грабли, обмолоченную солому она сгребала на свободный от зерна конец долони. После обмолота солому перетряхивали вилами тятя и Ваня, уносили и складывали ее в омет. Мама и Сережа в это время сметали зерно с боков на середину долони, затем осторожными движениями свежей метлы снимали с зерна пустые метелки, обломки соломы, сорняков и сгребали зерно в ворох на конце долони. Шура помогала им.

Я безуспешно пытался помогать то одним, то другим, А потом, вспомнив вчерашний совет тяти, залез в овин. Там действительно было еще тепло. Запах дыма, смешанный с запахом хлеба и соломы, ощущавшийся на гумне, в овине был очень густым. Он исходил от продымленных колосников, от земляного пола, от деревянных стен и особенно от снопов. Они стояли на колосниках, тесно прижатые друг к другу. Снопов было еще много – половина овина. 

Я взял один сноп в обнимку, как маленького ребенка, и, перешагивая через колосники, донес до творила, а потом высадил его наружу. Последующие снопы высаживал более ловко. Понял, что это посильное мне, важное дело. Вскоре ко мне присоединилась моя крестная, Шура. Наша работа пошла с большой скоростью. Мама и Сережа стали раскладывать снопы на долонь, разрезать опояски. Тятя с Иваном закончили складывать солому в омет, и молотьба возобновилась. Я нашел свободное молотило и попробовал молотить. Но молотило меня не слушалось.

Мама сказала: «Валько, возвращайся домой, скажи бабушке, что через час мы придем обедать, пусть готовится». Мне уже хотелось ись, я обрадовался поручению. Сообщил бабушке то, что сказала мама. Вскоре она остановила прялку и стала собирать на стол. Разрезала хлеб, поставила блюдо квашеной капусты, положила на стол ложки, нож, лук. А я тем временем рассказал ей о том, что видел и что делал на гумне.

Все родные молотильщики, а вместе с ними Иван, бабушка и я сели за стол, хлебали капусту, щи, кашу из общих блюд. Наевшись и напившись, взрослые вернулись на гумно.

Вскоре пришли из школы Кенко и Валя. Бабушка накормила их. Я рассказал им об овине, о северном сиянии и о том, что видел и делал на гумне. Потом мы стали играть в молотьбу. Бабушка сказала: «Кенко, Валя, вам пора готовить уроки на завтра. А ты, Валько, не мешай им. Беги на гумно, узнай, скоро ли кончат работу и вернутся домой».

Молотьбы уже не было слышно. Тятя был в овине. Иван подавал ему снопы ржи в творило, а мама, Сережа и Шура подносили снопы к овину из скирды. Я заглянул в творило. Тятя набивал снопы на колосники так же тесно, как были набиты предыдущие. Работа шла к концу. Вскоре мама и Шура вернулись с гумна. Мама пошла на поветь готовить трясенину для коров, сбрасывать ее в ясли, а потом стала доить коров, Шура ушла кормить поросенка, а потом переоделась и села за прялку.

Тятя, работник Иван и Сережа остались на гумне. Им надо было закончить насадку ржи на овин, напилить и частично наколоть дров для теплинки в овинной яме. После ужина Иван ушел домой, а мы с тятей, как и вчера, отправились сушить рожь на овине.

Мне очень хотелось увидеть северное сияние.

КОТЯТА

Лисуха возвратилась к своим котятам и разлеглась так, чтобы все они могли насытиться ее молоком. Младшая сестричка, Нина, за которой мне было поручено присматривать, любила котят так же, как и я. Они заметно подросли. Мы с интересом смотрели на то, как, тесня друг друга, котята сосали молоко своей матери, а она жмурилась, ласково смотря на свое большое семейство.

«Нина, – сказал я своей маленькой сестричке, – котят скоро у нас не будет». Я слышал, мама сказала тяте, наливая молоко в кошачье блюдце: «Котята стали большими, пора их отдать кому-нибудь, но никто из соседей взять их не хочет; придется утопить». «Жалко их, – ответил тятя, – но и нам они не нужны».

Нина заплакала.

– Не плачь! – сказал я. – Мы их спасем. Лисуха, накормив своих детей, убежала.

А мы с Ниной положили котят в корзинку, взяли хлеба и воды для них и пошли по мосту через речку и дальше по дороге на увал, мимо ветряной мельницы. Я хорошо знал эту дорогу. Утром по ней уходили в поскотину коровы и лошади, по ней вместе со взрослыми ходил я в лес за грибами, за ягодами, на сенокос. В полдень дорога была безлюдной. Нам никто не встретился, никто не спросил, куда и зачем мы пошли. В одной руке у меня была корзинка, другой я держал руку Нины. Пройдя мимо ветряка, мы перелезли через изгородь в поле, нашли укромное местечко под кустом около изгороди, присели отдохнуть, осмотреться.

– Здесь нашим котятам, – сказал я Нине, – будет хорошо.

Наломал березовых веток, нашел около изгороди несколько палок, построил домик. Нина украсила домик цветами. Нам казалось, что котятам в этом домике будет удобно. Мы не скажем маме, где кошачий домик, и котят не утопят. Мы не желали расставаться с котятами, но Нине да и мне захотелось ись. Пообещав котятам завтра привести сюда их маму, мы вернулись домой.

Родители, старшие братья, сестры пришли с работы поздно. Отсутствие котят никто не заметил. Только Лисуха, полежав немного на своей подстилке, подходила то к Нине, то ко мне, обнюхивала наши руки, корзинку, жалобно мяукала, как бы напоминая нам о нашем обещании позаботиться о ее детях.

Назавтра, когда старшие ушли на сенокос, мы с Ниной положили в корзинку хлеба, бутылочку с молоком и пошли к котятам. Лисуха, как бы догадавшись о нашем обещании ее детям, шла вместе с нами, доверчиво терлась о руки и ноги Нины, принюхивалась к корзине. Но котят в домике не было. Лисуха торопливо обнюхала домик, траву вокруг него и несколько раз внимательно посмотрела то на меня, то на плачущую Нину и жалобно мяукала. Куда делись котята? Этого мы не знали. Только коршун кружил над полем, то поднимаясь ввысь, то плавно снижаясь, чтобы увидеть новую жертву.

Я вылил молоко в кошачье блюдце, Нина поднесла блюдце к мордочке Лисухи. Она понюхала, но лакать не стала. Потерлась боком о ногу Нины и, жалобно мяукая, снова стала обнюхивать траву вокруг домика своих детенышей. И для Лисухи, и для меня, и для Нины стало ясно, что котят нам не найти. Опечаленные и объединенные этим общим чувством, мы пошли домой.

Мама возвратилась с покоса в этот день раньше обычного. У нее были какие-то срочные дела по дому. Она почувствовала наше угнетенное состояние, поэтому с тревогой спросила: «Что случилось?» Нина и я, перебивая друг друга, рассказали о том, как спасали котят от смерти, строили домик для них, а сегодня котят в их домике не оказалось. Мы не знаем где они, живы ли?

Мама слушала внимательно, улыбаясь. «Эх вы, милые мои ребятушки, защитники котят! Я действительно хотела их утопить. И мне, и вашему тяте было жалко котят, мы пытались отдать их соседям, но котята никому не нужны. Не нужны они и нам. Лисуха еще хорошо охраняет дом от мышей и от крыс. Не нами заведено топить ненужных в хозяйстве котят. Так делают все».

– Мама! Наши котята такие красивые и еще слепые! Их нельзя убивать, – сказал я сквозь слезы. А Нина снова заплакала. «Вы полюбили котят, пытались спасти их. Это хорошо! Но спасти их вам не удалось. Они погибли, может быть, мучительной смертью».

Я уже начинал понимать, что суждения и намерения мамы определены не жестокостью, а необходимостью. Но детское сердце мое и сердце Нины не соглашались с этой необходимостью.

КОРОВЫ И ТЕЛЯТА

Однажды в застолье семейного завтрака тятя сказал: «Валько, завтра ты пойдешь пасти коров и телят».

– Но коровы уходят далеко, в незнакомые мне места, как же я пригоню их домой? Дальних дорог я не знаю, – ответил я.

– Это не беда, – пояснил тятя. – Дороги и едва приметные тропинки хорошо знают коровы. Когда день будет кончаться, и ты решишь, что пора возвращаться домой, кричи: «Ксы домой!». Повторяй это несколько раз. Коровы тебя послушаются и пойдут домой, а ты иди за ними. Через неделю-две дороги и тропинки, по которым ходят коровы в поисках хорошего корма, ты запомнишь. На поиски коров половину рабочего дня ежедневно трачу я или Сережа. Ты, пятилетний малыш, заменишь взрослого работника.

Эти слова, сказанные в присутствии старших братьев и сестер, смотревших на меня с надеждой, помогли мне преодолеть страх. Я согласился стать пастушком.

Назавтра мама разбудила меня раньше обычного: «Вставай, дитятко, оболокайся, ешь и гони коров! Да не бойся, коровы тебя полюбят и защитят. С тобой будет твой верный друг – Шарик. Когда коровы наберут в свои животы корма достаточно, им захочется полежать, они найдут удобное место, лягут, уложат телят в середину и будут пережевывать набранную ими траву, дремать, спать. Ты ложись вместе с телятами и тоже спи. Шарика положи рядом. В лесу много разных ягод. Собирай их. Вот тебе корзинка, я положила в нее хлеб, твой ножик и косточки для Шарика.

В поскотине коровы не задержатся. Они пойдут через нее к Мостовице. На этой речке и в лощинах за ней мы косили сено, ты был с нами, собирал ягоды. Коровам ты не препятствуй, пусть идут куда хотят. Прислушивайся к колоколу на Бурехе, научись отличать наш колокол от колоколов на коровах и лошадях соседей. Ступай, дитятко, с Богом!» Она перекрестила меня и занялась другими утренними делами.

Одновременно с нашими коровами, телятами шли через поскотину коровы и телята других крестьян деревни Филипово. Наш табунок не смешивался с ними. Выйдя за пределы поскотины, семейные табунки стали рассредоточиваться по лесу. Вскоре я заметил, что наши коровы и телята идут за Бурехой, прислушиваясь к колоколу. Вместе с ними более внимательно, чем раньше, стал прислушиваться к нашему колоколу и я. Колоколов вокруг брякало бесчисленное множество. У каждого был свой голос. Я понял, что должен услышать и твердо запомнить то особенное, чем отличаются звуки нашего колокола от множества других. Я знал, что родители, старшие братья и сестры безошибочно узнают его. К концу первого пастушечьего дня я тоже научился отличать свой колокол от других. Это давало возможность знать, где, на каком расстоянии от меня находится Буреха, независимо от того, вижу я ее или не вижу.

Часа через три после ухода из деревни наше семейное стадо приближалось к лесной речке. Буреха нашла брод через нее, вошла в воду и стала пить. Вслед за нею то же самое сделали другие коровы и телята. Напились и мы с Шариком. Переправившись через Мостовицу, Буреха пошла в березовое редколесье. Было заметно, что на этом месте коровы останавливаются не первый раз. Постояв некоторое время, стадо стало располагаться на отдых в определенном порядке, который, как я узнал позже, называется круговой обороной.

Вначале улеглись, образуя подобие круга, взрослые коровы. В центре круга Буреха уложила телят, а затем легла и сама, как бы замкнув круг. Следуя совету мамы, я лег с телятами. Позвал к себе Шарика, дал ему несколько костей. В моей корзинке был не только хлеб, положенный мамой, но и набранные мной ягоды: земляника и смородина.

Коровы и телята старательно жевали, Шарик глодал кости. Я с удовольствием ел хлеб с ягодами. Наевшись, незаметно заснул. Пробудил меня колокол, громко забрякавший в тот момент, когда Буреха вставала. По этому звуку, как по сигналу побудки, поднялось все стадо. Коровы лениво потягивались, вздрагивали кожей, а потом принялись за свое дело с возраставшей активностью.

Шарик по-своему «осваивал» новые для него места, находил гнезда больших и малых лесных птиц, лаял на них. Коровы и телята воспринимали этот лай спокойно, поднимали свои головы и смотрели лишь на шумный полет больших птиц, потревоженных Шариком. После совместного отдыха мои отношения с телятами стали более дружелюбными. Когда я гладил их спины, они поднимали головы, касались мордочками моих рук. Мы паслись вместе. Телята старательно ели траву, я собирал землянику. К концу дня моя корзинка наполнилась почти наполовину.

Когда я громко произнес: «Ксы домой!», Буреха подняла голову, колокол звякнул и замолчал, я повторил: «Ксы домой!». Буреха опустила голову и пошла, принюхиваясь к следам. Коровы, а за ними и телята потянулись следом за Бурехой. Вместе с телятами шел и я. Через некоторое время мы вышли на тропинку, а по ней на дорогу. Дорога шла через Мостовицу домой. Все происходило так, как сказал тятя.

Дома нас встретили с радостью. Меня хвалили за своевременное возвращение, за ягоды.

В последующие дни мои пастушеские дела шли все более легко и свободно. Раз за разом коровы уходили все дальше, я узнавал новые места и дороги. Знакомился с новыми для меня обитателями леса. Изменились мои отношения с телятами и коровами. Телята, да и коровы так привыкли ко мне и Шарику, что мычали, когда мы надолго уходили от них. В новых местах я увидел неизвестных мне в прошлом птиц: тетерок, рябчиков, глухарей. К рассказам о них внимательно отнеслись старшие братья и тятя. Тятя обещал научить меня делать петли для ловли рябчиков, силки для тетерок и ставить их. В один из дождливых дней семья отдыхала. Коров отправили без пастуха. Тятя сказал мне: «Сегодня я выполню свое обещание. Пойдем со мной!» Мы пошли в сарай, там стоял наш Карько, ел овес, Сергей собирался ехать на мельницу. «Петли на рябчиков, – сказал тятя, – делаются из конских волос». Он ласково погладил Карька по спине, по бокам, взял в руку его хвост, показал, как следует отбирать длинные волосы, выстригать их. «Петлю для рябчика вьют из двух-трех волосков». Он тут же, в сарае, сделал пять петель. Они получились упругими, прочными и, что очень важно, малозаметными. «Петли для рябчиков, как видишь, делаются легко и просто. Но петля сработает, если она хорошо поставлена. Во второй половине дня, когда кончится дождь, мы пойдем с тобой за коровами, и я покажу, как надо ставить петли. А сейчас займемся силками для тетерок. Для силков нужны тонкие, очень прочные веревочки из льняных нитей, подобных тем, из которых ткут самые лучшие тонкие полотна. У мамы есть такие нитки. Иди к ней, попроси, а я доделаю петли и покурю». Через несколько минут я вернулся с тюриком тонкой льняной пряжи. Тятя быстро свил из нее длинные прочные веревочки, а затем разрезал их так, что каждая получилась аршина два длиной. На одном конце веревочки тятя вязал простой узел, к другому концу привязывал гладко выструганный костыль. Костыль просовывался в петельку, сделанную на середине веревочки, и выполнял очень важную роль в образовании той ловушки, в которую попадала нога тетерки или тетерева. «Сделать веревочки для силка так же просто, – сказал тятя, – как и петлю для рябчика, гораздо труднее поставить силок, поставить так, чтобы птица попалась в него. Я покажу тебе, как это делается там, где найдем тетерок. А пока бери свои петли и силки». Тятя подал их мне и добавил: «Другие будешь делать сам».

«Ранний дождь не на весь день», – сказал тятя. Я уже знал, что это часто сбывается. Так было и в этот день. После обеда тятя взял корзинку для грибов, заткнул топор за пояс, и мы пошли за коровами. В пути я рассказал, в каких местах охотнее всего кормятся наши коровы, какие и где находил я ягоды и грибы. Когда мы перешли Мостовицу, он показал, где находятся сенокосы Прокшиных, Чекменевых, Уваровых, объяснил, как и почему они распределены между ними. Я узнал, что сенокосам предшествовали новины, или новинки, которые первый год после сожжения срубленного леса засевались льном или рожью, а в последующие годы превращались в сенокосы, а иногда корчевались и распахивались.

В редколесье за Мостовицей я указал тяте излюбленное место первого отдыха нашего стада. Пройдя это место, мы стали прислушиваться к колоколам и почти одновременно услышали наше колоколо. Я рассказал, где чаще всего встречал тетерок и рябчиков. Мы направились к этим местам. Шарик бежал то рядом, то впереди нас и порой поднимал птицу раньше, чем мы ее замечали.

«Тетерки, да и рябчики, – говорил тятя, – любят калину и рябину. Эти ягоды охотники и используют как приманку для птицы. Посмотри кругом, рябины здесь много, есть и калина. Должны быть и тетерки». Через несколько минут одна из них, испуганная Шариком, взлетела. «Пойдем туда. Надо найти такое место, которое хорошо видно летящей птице. Поблизости должна быть рябина или калина. А также удобная для птиц площадка-токовище, лежачее или полулежачее дерево и в нескольких шагах тонкая березка или рябинка, которая может стать пружиной». Вскоре мы нашли такое место. «Тетеркам тут удобно. Кругом лес. Поблизости есть рябина. А здесь они могут побегать, порезвиться. А вот и полусгнившее дерево, по которому птице удобно пойти к веткам рябины, если мы расположим их здесь». Тятя указал рукой на это место. «Чтобы дотянуться до рябины, тетерке необходимо встать повыше. Силок надо расположить на возвышении, а костыль поставить так, чтобы птица, устремившись к рябине, встала на него ногой, освободив от защелки. Пружиной может быть вот эта березка. Нагни ее. Хорошо!»

Тятя срубил несколько веток рябины. Расположил их на сучках лежачей березы. Устроил перед ягодами своеобразный помост-ловушку. Расположил силок на этом возвышении. Я нагнул березку, тятя привязал конец силка к ее вершине, закрепил костыль защелкой. Я освободил березку.

«А сейчас, – сказал тятя, – проверим, как будет действовать наша ловушка. Птица заметила рябину и устремилась к ней по дереву. Подошла к веткам, а достать их не может. Тогда, чтобы приподняться, она наступает на костыль. Пусть эта палочка заменит ногу тетерки. Смотри!» Он нажал палочкой на костыль. Костыль освободился от защелки, березка, как пружина, резко потянула за веревочку, палочка попала в силок и повисла на распрямившейся березке. «Силок, как видишь, работает. Надо, чтобы сработал и тот силок, который поставишь ты сам. Ставь. Меня здесь нет».

Я справился с задачей. Силок был поставлен. «Силок на тетерку, – сказал тятя, – может быть поставлен на пеньке и даже на земле, подобной токовищу. Пойдем туда, где ты видел рябчиков». Это было недалеко, в более густом лесу. Шарику эти места были знакомы. Он смело бежал впереди, серьезно помогал нашему делу. Через некоторое время мы увидели красивых и пугливых птичек. «Место подходящее, – сказал тятя. – Рябчики предпочитают редколесью закрытые места, недоступные для коршуна, такие, как то, на котором мы находимся. Здесь и укрыться от хищника можно, и корм близко. Рябчики чаще тетерок сидят на деревьях, в том числе и на таких, как вот эта упавшая осинка, задержавшаяся на ели. Недалеко, как видишь, есть рябина и даже калина. Пойдем, срубим несколько веток калины и вернемся на это место, если не увидим лучшего». Мы возвратились к осинке, на которую могли садиться рябчики.

«Устройство петли на рябчика проще устройства силка на тетерку. Предполагается, что рябчик, увидев желанную калину, сядет на лежащее на некотором возвышении над землей дерево, вроде этой осинки, и пойдет по нему к лакомству, вытянув шею. На предполагаемом пути и ставится петля, ставится так, чтобы рябчик не заметил ее, устремившись к ягодам, значит, нужна маскировка». Тятя расположил гроздья калины на ветках осины так, что птице было удобно подойти к ним по стволу осины. Петлю расположил на подходе к калине. Птице было трудно заметить ее, маскировали сухие ветки осины.

«Подумаем, хорошо ли мы поставили петлю, увидят ли ее рябчики, а увидев, куда сядут? Предположим, что сидят они на ветках тех елей, что перед нами. Могут увидеть приманку?» «Могут», – ответил я. «Другое предположение: рябчики перелетают с тех елей, что впереди нас, на те березы, что стоят сзади. Могут увидеть приманку? Могут. А куда сядут, если заметят нашу калину и пожелают поклевать ее? Удобнее всего им сесть на осину, а потом пойти по ней к ягодам через петлю. Одобряешь ли мою работу?» – Одобряю! – Ответил я. Пока мы оценивали первый силок, Шарик бегал по лесу. И вдруг залаял. По звуку крыльев мы поняли: Шарик спугнул рябчиков. Тятя сказал: «Пойдем туда. Ты поставишь там сам петлю на рябчика». Я нашел хорошее место, тятя одобрил мой выбор. Расположил приманку, закрепил и замаскировал петлю. Тятя сказал: «Хорошо! Петля должна сработать!»

Оставив петли сторожить рябчиков, мы направились туда, где брякало наше колоколе Тятя сказал: «Будем ломать грузди и белые грибы». Грузди встречались часто, особенно на сенокосах. Белых грибов было мало. Когда мы подошли к нашим коровам, корзина была наполнена грибами. «Пора гнать стадо домой». Я громко сказал: – Ксы домой!

Мне показалось, что коровы и, особенно, телята обрадовались моему приходу. Услышав знакомое «Ксы домой!», они живее обычного построились в походную колонну: впереди Буреха с колоколом, потом коровы, а сзади телята, а с ними вместе я и Шарик. На сей раз колонну замыкал глава семейства, Егор Васильевич Прокшин.

Когда мы вышли из леса на открытую часть сенокосов, то увидели нечто потешное. Шарик, воинственно тявкая, преследовал зайца. Заяц был в два раза больше Шарика, но бежал во все лопатки. Впереди был лес. Почувствовав, что преследователь меньше, слабее его, заяц остановился. Шарик, трусливо взвизгнув, помчался к нам. А заяц скрылся в лесу. Тятя и я смеялись буквально до упаду. Мне было не только смешно, но и жалко верного друга. Шарик, как бы поняв мое состояние, жался к ногам, виновато помахивал хвостом и заглядывал в глаза.

Вскоре после конца страды меня освободили от обязанностей пастуха. Решение это, как и первое, было объявлено и принято в застолье семейного завтрака. Меня радовали похвальные слова родителей, старших братьев и сестер. Мне стало ясно, что я стал заметным участником семейного труда.

В следующем году обязанности пастуха я выполнял более уверенно, постоянно дополняя их сбором земляники, черной и красной смородины, а также грибов.

Когда созрели калина и рябина, я стал ставить силки на тетерок и петли на рябчиков. Охота на рябчиков омрачалась тем, что, попав в петлю, они часто протухали раньше, чем я их находил. Осмотр ловушек зависел от того, куда направлялись коровы. Охота на тетерок казалась мне интересней. До сих пор я отчетливо помню свою первую удачу. Подходя к тому месту, где под руководством отца был поставлен мой первый силок, я услышал шум крыльев, бьющихся о ветки деревьев. В силок попал тетерев. Мне было жалко птицу и вместе с тем очень хотелось завладеть ею. Шарик звонким лаем воодушевлял меня на решительные действия. Особенно запомнилось то, как вместе с Шариком шагали мы за стадом по деревне с привязанным на моей груди тетеревом. Ноги тетерева были на уровне моих плеч, а голова на уровне колен. В эти минуты я чувствовал себя героем, и восхищенные возгласы друзей-ровесников, казалось, подтверждали это.

Второе пастушеское лето существенно расширило мои представления о сенокосных и лесных угодьях, на которых паслись коровы, лошади, телята и жеребята нашей деревни после окончания сенокосов. Лес стал для меня таким же близким, интересным, как поле, я легко мог ориентироваться в лесу не только по солнцу, но и по неизвестным в прошлом особенностям кроны деревьев, расположению лишайника на стволах и другим приметам.

Одно впечатление второго пастушечьего лета отличается от впечатлений первого.

В первое лето я заметил, что семейные табунки, в том числе и наш, паслись обособленно друг от друга. Следует уточнить, что эта обособленность не исключала возможности общения и встреч семейных табунков друг с другом. Особенно ярко общение проявлялось в поведении быков. Они не ограничивались принадлежностью к семейному стаду, а свободно переходили от одного стада к другому и со страстью делали свое мужское дело там, где в нем нуждались. Часто они являлись в гости не в одиночку, а группой разъяренных соперников. Однажды такая группа посетила и наше семейное стадо. В этот день наша Пеструха вела себя необычно: поднималась на других коров, призывно мычала. Пришли четыре быка. Они обследовали наше стадо, и между ними начался поединок. Я смотрел на него с интересом и страхом. Особенно упорным был бой двух самых крупных быков. Они уперлись друг в друга своими рогатыми лбами, стараясь попятить соперника, оттеснить его от Пеструхи. И не просто оттеснить, а распороть ему рогом шею, бок. В поединке они не щадили не только друг друга, но и других животных. Наши коровы и телята окружили поле боя и смотрели на сражение на безопасном расстоянии. Шарик крутился около моих ног, лаял каким-то особенно жалобным тоном. Некоторое время сражение шло с переменным успехом. Но потом сильнейший из двух попятил противника на березу, а затем ударил его рогом в бок. Остальные без боя уступили победителю право стать отцом теленка нашей Пеструхи.

КАРЬКО

После успешной двухлетней работы в качестве пастушка семейного стада, на седьмом году жизни меня стали считать серьезным участником семейных дел. Необходимость этого вызывалась важными изменениями в семье. Главного работника, старшего брата Сергея, взяли в армию. Брат отца, Алексей, вернулся из немецкого плена, женился. Братья разделились. В нашей семье стало девять человек, в семье дяди – три. Но жилой дом, скотный двор и надворные постройки, сделанные при дедушке, делились между братьями пополам. Погреб достался дяде. Нам было необходимо срочно сделать свой. Прежде всего, надо было заготовить бревна на срубы погребной ямы и на погребницу. Бревна можно было срубить в верховьях Мостовицы, верст за шесть от дома. Заготовкой бревен занимался тятя, а мне поручил отвозить бревна на пригорок, к ветряной мельнице. Здесь он решил делать срубы. Карько был запряжен в одноосную телегу. Я сидел верхом. Тятя шел пешком. В лес мы ехали через ветряную мельницу, тятя более точно, чем дома, указал место, на которое я должен сваливать бревна.

Когда мы доехали до места заготовки бревен, тятя выпряг Карька и пустил кормиться, мне поручил набрать смородины на обед, а сам нашел нужную ему ель, срубил, очистил от сучьев, отрубил вершину, снял кору с конца бревна, чтобы оно скользило по траве и земле, а не цеплялось за них. Бревно было готово. Можно было вывезти его на дорогу. Тятя наметил этот путь, очистил его от мешающих движению телеги кустов, тонких березок и других деревьев. Запряг лошадь, навалил бревно на телегу, так чтобы комель лежал на оси, привязал его веревкой, взял Карька под уздцы и вывел на дорогу.

«Садись верхом и поезжай к ветряку! – сказал он мне. – Свалишь бревно там, где я указал, и вернешься обратно. К этому времени я заготовлю несколько бревен и расчищу выход на дорогу».

Задача казалась простой, легко выполнимой. Я ехал посвистывая, напевая, гордясь важностью работы. Доехал благополучно. Отвязал бревно, чмокнул, подобно тяте, Карько послушно повез телегу, а бревно не сваливалось, будто приросло к оси. «Тпрууу!» – закричал я громко, с огорчением и недоумением. Подумав, понял, что надо приподнять комель бревна в начале движения телеги. Но как это сделать? Силы было мало, опыта никакого, тятя не предусмотрел этого трудного для меня момента, не научил. Я встал между задними ногами Карька и комлем бревна и попробовал его приподнять, тяжесть была непосильной, но иного решения задачи я не знал, поэтому снова чмокнул, напряг все свои силенки, приподнимая бревно, Карько дернул телегу, бревно стало сползать с оси, но ось надвигалась на мои ноги, справа и слева были колеса, а сзади ноги Карька. Я отчаянно закричал: «Тпрууу!» Карько моментально остановился. Бревно с оси съехало, а я чудом спасся, не попав ни под ось, ни под колеса. Этим счастливым чудом я был обязан нашей умной лошади, она была опытнее меня, а может быть и умнее. Нырнув под оглоблю, я подбежал к голове Карька и стал гладить, обнимать ее, выражать благодарность своему спасителю ласковыми словами. Мне казалось, что Карько понимал меня. Он махал головой и тянул к моим рукам свои ласковые губы.

С тех пор я с особенным вниманием и заботливостью относился к нашей лошади, но она не всегда правильно понимала меня.

Возвратившись за вторым бревном, я рассказал отцу о том, как я сваливал бревно. Он похвалил за находчивость и научил, как надо сваливать бревна, не рискуя быть изувеченным. Срубил сухую ель, сделал посильную для меня вагу и привязал ее ко второму бревну.

Когда Сергея призвали в Красную Армию, главным пахарем стал второй брат Акиндин. Он на семь лет старше меня, В 1918 году ему было 14 лет. Во время вспашки паров, в середине дня, он делал большой перерыв: купался и спал. Я в это время пас Карька. Я находил для своего спасителя самое лучшее место, с хорошей сочной травой. Стояли жаркие дни. На лошадь нападали кровопийцы: комары, слепни и крупные пауты. Они выбирали потные места, бывшие под хомутом, седелком, а также на животе. Не щадили и головы. Карько с трудом отбивался от них. Мне было его жалко. Я делал нечто похожее на веник из свежих березовых прутьев и сгонял этих кровососов с тела лошади. Мне казалось, что Карько с благодарностью воспринимает мою заботливость о нем, но я переусердствовал. Жадные кровопийцы садились не только на спину, живот, шею, лопатки, но и на голову лошади. Я преследовал их всюду. И, видимо, нечаянно стегнул своим веником по глазам. В этот момент я стоял рядом с головой лошади, срезавшей траву своими огромными зубами. Карько приподнял голову, взял этими зубами меня за шиворот и отбросил в сторону на два-три шага.

Грудь моя не пострадала, ворот домотканой рубахи был таким прочным, что не изорвался, выдержал тяжесть тела.

Тогда я очень рассердился на Карька, прекратил защиту его от насекомых. А ныне, вспоминая о случившемся, восхищаюсь чуткостью его добрых губ, которые, пощадив мое тело, подали в мощные зубы ворот рубахи. А ведь проще и удобнее для лошади было схватить зубами за руку, за плечо и отбросить, сделав меня уродом. А Карько пощадил меня. Спасибо ему!

Тогда я не мог оценить деликатности лошади по заслугам. Но детское нравственное чувство подсказало мне правильное поведение. Я не мог безучастно наблюдать за тем, как слепни и пауты безнаказанно сосали кровь Карька. Мне казалось, что он, помахивая головой, извинялся и просил о помощи.

Я сделал новый веник из березовых прутьев и стал оборонять Карька от насекомых так же старательно, как и до нашей ссоры. А когда я подходил к его голове, он тянул свои ласковые губы к моим рукам.

РЫБАЛКА

Деревня Филипово, в которой я родился и прожил безвыездно первые одиннадцать лет, была удачно расположена на правом берегу речки Гремячки. Летом речка мелела, но никогда не пересыхала. На перекатах вода гремела по камням, а в местах с меньшим уклоном текла медленно, образуя омуты. Речка была любимым местом филиповских детей. В омутах мы купались, ловили рыбу. От родного дома до речки было сажен сорок. Зима разлучала детей с речкой. Весной они стремились ускорить встречу с ней. Уженье мы начинали задолго до того, когда земля оттаивала, и можно было накопать червей. Насаживали на крючки тараканов. Так делали многие, так сделал и я той ранней весной, когда чуть не утонул. 

Ранняя рыбалка на тараканов считалась детской забавой. В нашей семье ее не запрещали, но и не поощряли. Я решил собраться и уйти на рыбалку тихо, не тайно, но и не привлекая к себе внимания. Сборы были короткими. В пустую спичечную коробку я наловил тараканов (за печью их было много). Взял свое любимое удилище, ведро для рыбы и маленький топорик, насаженный на длинную палку, чтобы рубить лед с берегу, и пошел на наш омут, расположенный за амбаром. Из дома и со двора меня не было видно. Я стоял под высоким обрывом. Топор не потребовался, полынья на льду омута стала значительно шире вчерашней, да и воды в речке прибыло. Я насадил на крючок таракана и забросил удочку в полынью. Сразу же клюнуло. Вытащил хорошо знакомую мне рыбку. Мы называли ее мальком. Другие, как я узнал позднее, именуют ее гольцом: у нее нет чешуи, она голая. Малек не более 8-10 сантиметров длиной, темно-голубой, светлеющий к животу. Набрал воды в ведро и пустил в него малька. Мальки клевали часто и попадались. Я удил с увлечением и с надеждой, что клюнет хариус. Я знал, в нашем омуте они водились.

Но успешно начавшаяся рыбалка вскоре омрачилась. С высокого берега побежала вода, вначале справа от меня, а затем и слева. Я взял в одну руку ведро и удилище, в другую топор и хотел в удобный момент вырваться из плена. Но в это время с берега хлынула огромная лавина воды со снегом. Меня, как щепку, захватило и унесло в омут, а затем вместе со льдом и снегом понесло на перекат. Там было неглубоко. Мне удалось выбраться на берег. Удилище, ведро и топорик остались в воде. Я не помню, как с ними расстался.

Дом был рядом. Мокрую одежду с меня сняли, переодели в сухое и стали выяснять, почему я оказался в речке.

Выше нашего дома на поле и в лесу была лощина. Снег на солнцепеке склона таял быстрее, чем в долине речки. Обычно талая и дождевая вода стекали в речку, минуя наш двор, а на этот раз случилась запруда, зажора, как ее у нас называли. Старший брат, Акиндин, заметив это, понял, что вода может залить погреб, подпол. Ему удалось направить лавину воды и снега выше дома, на то необычное для ручья место, где я удил...

Все радовались тому, что я не утонул, охали и ахали по поводу того, что, спасая погреб и подпол от воды, Акиндин чуть не погубил своего брата.

С наступлением лета мальков, а порой и хариусов ловили не только удочками, но и простейшими сетями. Детям такая снасть была не по силам, ею пользовались только взрослые. Мальчишки заменяли сак ветхим мешком, свободно пропускавшим воду. Ловили вдвоем, втроем.

В устье мешка вставляли согнутый гибкий ивовый или черемуховый прут так, чтобы распрямляясь, он образовывал дугу, полукруг. Свободная от полураспрямившегося прута часть мешка ставилась на дно переката, в узком месте русла. Быстрый поток воды на перекате распрямлял мешок, как сеть. Главный рыбак держал открытое прутом устье мешка в руках, широко расставив ноги по краям мешка. Это положение позволяло ему следить за движением мальков и вовремя поднимать устье мешка, а потом вытаскивать эту примитивную сеть на берег.

Примитивная сеть – ветхий мешок, ставится в конце переката, перед омутом. Помощник или помощники рыбака, вооружившись палками, с криком, с шумом гонят рыбу вниз по перекату. В поисках пути в родной омут рыба попадает в мешок.

В солнечные дни мальков на перекатах Гремячки было много. Не только с темно-голубыми спинками и светлыми брюшками, но и с более яркой окраской, с красными перьями и пестрыми боками. Мы называли их красноперками. В мешок, да и на удочку попадали рыбки крупнее мальков. Филиповцы называли их усачами или пескарями. Они не так подвижны, как мальки, и любят рыться в песке. Мы относились к пескарям-усачам с пренебрежением, говорили, что они охотно едят падаль.

Мешком мы ловили рыбу с товарищем по играм Трошком или с сестрами. За два-три часа удавалось наловить мальков на большую семейную уху.

Улов мешком был значительно большим, чем уженьем. Но уженье доставляло мне всегда больше радости, чем другие виды рыбалки. Почему? Вспоминая давно минувшее, я затрудняюсь ответить на этот вопрос. Но полагаю, что уже в детстве мне нравилось, общаться с природой один на один, нравился самостоятельный поиск удачных мест и приемов уженья, меня радовало, когда со мной на рыбалке был верный друг – Шарик или Лисуха, мать тех котят, которых мы с сестричкой Ниной пытались спасти от смерти.

Из многочисленных случаев уженья в детстве прочно в моей памяти сохраняются лишь некоторые. Однажды я узнал, что Акиндин вместе со своим другом Елизаром собираются удить в реке Лузе. Я стал упрашивать старшего брата взять меня с собой. Он согласился, если разрешат родители. Родители разрешили, и я первый раз пошел рыбачить в реке, в которой, по словам брата, водится много разных рыб: окуней, лещей, щук, густеры...

Мы пошли через деревню Софоново. Поднялись на увал по знакомой мне дороге, а потом по неведомой тропке, идущей по околице Софонова, пошли под уклон в лес, а по лесу без дороги прямиком к реке Лузе. При подходе к месту рыбалки Акиндин вспомнил интересный случай, о котором ему рассказал хороший человек. «Однажды, – говорил он, – собирая грибы, я услышал крик: «Помогите!» Крик доносился со старицы. Я пошел на берег и увидел рыбака в долбленке, рыбак держался одной рукой за сеть, а другой за долбленку. Его лодчонку вместе с сетью тащила на глубину какая-то огромная рыба. Через некоторое время к несчастному подплыли два рыбака. Соединенными усилиями они приплавили долбленку с сетью к берегу, а затем вытащили сеть на сушу. В сети оказалась огромная щука длиной чуть меньше долбленки». Елизар громко засмеялся. «Очевидец твой, Кенко, под впечатлением крика о помощи, конечно, увеличил размеры и силу щуки. Но доля правды в его свидетельстве есть». О том, что в старице много щук, окуней, лещей говорили многие. «Мы со старшим братом, – добавил Елизар, – пытались однажды там удить, но у меня нет желания вновь пойти туда. Берега старицы заросли лесом, удить там неудобно. Мешает лес на берегу, коряги в воде. Я предлагаю остановиться вблизи устья старицы». Акиндин согласился. Вскоре лес кончился, и мы вышли к реке. Наш берег был высокий, обрывистый, противоположный – с песчаной отмелью. Казалось, что здесь сливаются две реки, но в действительности было иное: не устье двух рек, а конец старицы и новое русло Лузы.
Обрывистость нашего берега была кой-где отлогой, удобной для уженья. Акиндин и Елизар решили отложить уженье на вечер и завтрашнее утро, а сейчас устроить заводь и заготовить дрова для ночного костра. Они выбрали место для костра, сложили на нем наши вещи. Мне поручили стеречь их и собирать по берегу дрова. А сами ушли в лес за материалом для заводи. В лесу они рубили и приносили на берег ветвистые березки в три-четыре аршина длиной, ивовый кустарник и колья для крепления заводи.

Когда березок, ивовых веток, кольев заготовили достаточно, выбрали удобное место для заводи, вбили колья: длинные на два-три аршина от берега, короткие на пол-аршина от края воды и на берегу. А потом положили в воду выше дальних кольев и ниже последних самые длинные березы, сверху длинных, чуть-чуть повыше их, положили те, что были короче, а на них ивовые ветки. Течение воды ниже заводи стало более медленным, появились какие-то новые винтообразные струи. «Если устроить еще места для сидения рыбака и поставить рогульки для удилищ, – сказал Кенко, – то удить в заводи будет удобно. Но троим в одной заводи будет тесно». Елизар согласился. Решили устроить вторую заводь. Старшие друзья-рыбаки заготовили материал для другой заводи, а я набрал на берегу так много дров, что их будет достаточно на всю ночь.

Вторую, нижнюю, заводь оборудовали быстрее и лучше первой. Верхняя заводь по жребию досталась Елизару, нижняя Акиндину. Мне разрешалось удить и в той, и в другой. Сидения для рыбаков готовили раздельно. Поставили и рогульки для удилищ.

Устраивая заводи, рыбаки надеялись привлечь рыбу. Свежие березовые и ивовые листья привлекали насекомых, а вместе с ними и рыбу. Замедленное течение воды в заводи манило рыбу возможностью отдыха.

Оборудовав заводи, мы зажгли костер, поели, немного отдохнули и стали наблюдать за поведением рыбы. День кончался, рыба кой-где плавилась. У Акиндина и Елизара было по два удилища для донок и по одному удилищу с поплавками. У меня было только одно с поплавком, с маленьким крючком. На донках были тяжелые грузила и крупные крючки, рассчитанные на большую рыбу. Наживкой на всех удочках служили черви разных размеров, крупные коричневые и мелкие красные.

Я стал рыбачить с братом. Пока он закидывал свои донки, я успел поймать сорожку. Она была в два-три раза больше малька и очень меня обрадовала. Акиндин тоже взялся за верховушку. Сорожка клевала активно. В нашей сетке этих рыбок становилось все больше. Но вот вершина большого удилища дрогнула. Кенко положил на берег свою верховушку и весь сосредоточился на донке. Я также смотрел на нее внимательнее, чем на свой поплавок. После третьей поклевки леску повело вглубь, вершина удилища стала нагибаться, Кенко резко подсек добычу и потащил ее к берегу. На удочке был порядочный окунь. Он заглотил наживку так глубоко, что брат мой с трудом снял рыбу с крючка. Попав в нашу сетку, окунь метался в ней несравненно энергичнее плотицы. Вскоре после того, как Акиндин закинул первую донку, стало клевать на вторую. Я был отвлечен тем, что поплавок на моей верховушке повело настойчивее, чем раньше. Мне удалось вытащить неизвестную ранее плоскую, широкую рыбку. Она сорвалась с крючка и, подпрыгивая, скатывалась вниз к воде. Я бросил удилище и успел придавить рыбу к земле своим животом. Кенко раскрыл нашу сетку и сказал: «Молодец, сади ее сюда. Это густера». Пока я возился со своей густерой, он выудил ерша.

«Валько, интересно, как рыбачит Елизар, сходи, порыбачь в его заводи да заодно узнай о его успехах».

Я насадил свежего юркого червяка на свой крючок и пошел к Елизару.

– Хочу у вас поудить. «Устраивайся!» – Каковы ваши успехи? «Да вот, смотри!» Он приподнял свой кошель. В нем был виден лещ, окунь и разная мелочь. «Окунь у Акиндина, – сказал я, – больше твоего, а леща у него нет. Я поймал порядочную густеру».

В это время поплавок мой стало подергивать, и он погрузился. С радостью вытащил красноперку крупнее густеры. Елизар сказал: «Сади свою красноперку в мой кошель, завтра возьмешь. Продолжай удить в моей заводи. С тобой веселее». Я посадил свою красноперку в его кошель, поправил насадку, забросил удочку на прежнее место и стал ждать поклевки. Но заклевало не у меня, а на донку Елизара. Вершина удилища дрогнула раз, два, а затем погрузилась в воду. Елизар подсек и потянул, удилище сильно сгибалось, на крючке была какая-то крупная рыба. Елизар встал, убрал вторую донку. Я убрал свое удилище, рыба показалась на поверхности воды. Это был крупный лещ. Елизар вытащил леща на берег, но не успел взять его руками. Лещ подпрыгнул, перевернулся и бултыхнулся в воду. Он был значительно больше первого, тихо спавшего в кошеле Елизара. Не только Елизару, но и мне было жалко крупной добычи. Позднее я узнал, что для успеха уженья крупной рыбы нужно пользоваться подсачеком, но тогда мои старшие товарищи и, тем более, я не слыхали о такой снасти.

Шум с лещом напугал рыбу. Клев прекратился. Я вернулся к брату. Рассказал ему об успехах и неудачах Елизара и о своей красноперке, а он показал мне своего леща. Рыбалка продолжалась, а день шел к концу.

Солнце заходило за левый берег Лузы, посылая нам свои прощальные лучи. «Через полчаса поплавки и лески будут уже невидимы, – сказал Елизар, – хотя клев еще может продолжаться, удерживая удильщика на своем месте».

Донные наживки атаковали ерши. Ерши стали последней добычей вечернего уженья моих старших товарищей. В сумерках мы вернулись к костру, вновь развели огонь. Акиндин и Елизар принесли своих ершей, почистили и испекли на углях костра. Во рты рыб были вставлены палочки, позволяющие поворачивать их и поджаривать со всех сторон. Каждому досталось по паре ершей.

Костер догорал. Мы улеглись на ивовых ветках. Меня положили в середину. Акиндин обнял меня, и я вскоре заснул. Звезды на небе – это последнее, что я видел, засыпая.

Проснулся от холода. Было уже светло. Побежал к заводям. Акиндин и Елизар сидели на своих местах. Я попрыгал, побегал, согрелся и спустился к брату. Взял свое удилище, насадил красного, извивавшегося червяка и забросил удочку на то место, на котором вчера клюнула густера.

«Скоро начнется главный утренний клев», – сказал Кенко. «Здесь, видимо, окуневое место. Сегодня я выудил одного окуня больше вчерашнего да двух поменьше». Вершина правого удилища брата дрогнула. Наш разговор прекратился.

Дрогнул и мой поплавок, дрогнул и сразу стал погружаться. Я потащил, но рыбы не было. Она клевала, видимо, за конец червяка, минуя крючок. Я поправил насадку с учетом неудачи и снова закинул удочку. Акиндин же вытащил на берег очередного окуня.

Из-за реки справа показался краешек огромного солнца, которое, казалось, пламенело, но нас пока не грело. Птицы встречали восход светила звучным, разноголосым пением. Особенно много птиц было там, где новое русло реки встречалось со старым. Это место особо ярко было освещено лучами солнца, которое с каждой минутой становилось все больше и круглее.

Плотва шевелила мой поплавок. Я ждал поклевки. И она началась. Подошел, видимо, косяк красноперки. Я подсекал и вытаскивал одну красноперку за другой. Акиндин хвалил меня и помогал садить их в наш кошель.

Но сам не брал в руки верховушку, а внимательно следил за своими донками. Поклевки на них участились. Одним удилищем он вытаскивал окуней, а другим лещей и подлещиков.

Стая красноперок, клевавших на мою удочку, вдруг куда-то исчезла. Я заметил даже всплеск и волну на поверхности воды. Заметил это и брат мой. «Это разбойница-щука посетила нашу заводь». Прекратился клев и у Акиндина. «Напугала разбойница не только красноперок, но и окуней, и лещей. Значит большая, коли ее так боятся», – сказал он. «Отдохни, сходи к Елизару. Через какое-то время рыба вернется. Ей нравится в нашей заводи. На крючок верховушки можно насаживать не червяка, а кузнечика. На кузнечика клюет более крупная рыба: голавли, ельцы. Пойдем, я научу тебя ловить кузнечиков и насаживать на крючок». Мы поднялись на берег.

«Посмотри внимательно на траву и послушай. Там полно разных насекомых, есть там и кузнечики. Порой они высоко прыгают и громко стрекочут. Это облегчает их ловлю. Если кузнечик сидит на высоком, отделившемся от травы цветке, то его следует ловить стремительным взмахом руки, подсекать и зажимать в ладони. Если он сидит на земле или поваленной траве, то следует прихлопнуть его ладонью.

Кузнечики не кусаются. Смотри: перед нами на одуванчике сидит кузнечик. – Кенко стремительно подошел к нему и быстрым взмахом руки сбил и прижал пальцами к ладони.– «Смотри, какие длинные у него ноги. Если его нацепить на крючок в этом виде, то рыба будет дергать за ноги. Поклевок будет много, а улов нулевой. Ноги следует оторвать, а крючок спрятать в туловище кузнечика. Ввести крючок в туловище под головой и затаить конец крючка в животике. Рыба схватит кузнеца за животик или заглотит его целиком. И в том, и в другом случае крючок подцепит рыбу за губы, а порой и за пищевод. Голавли хватают и глотают кузнечиков так, что крючки с трудом извлекаются из них.

Вот тебе коробок из-под спичек. Словим пять-шесть совместно, первых я насажу на свою и твою верховушку. Поймаем рыбу, ты поймешь, и будешь делать так же и без меня».

На кузнечиков клевало иначе, чем на червяков. Акиндин поймал крупного голавля. Мой голавль был поменьше. Я впервые увидел стремительную поклевку этой рыбы. Поплавок не подпрыгивал, а сразу погрузился и пошел к вершине заводи. С большим трудом я смог извлечь крючок из широкой пасти голавля.

Утренний клев стал ослабевать. Солнце на безоблачном небе обещало жаркий день. Мне хотелось есть. Я сказал об этом брату. Он крикнул Елизару: «Пойдем завтракать!» – «Согласен!» – услышали мы в ответ.

«Посмотри, Валько, – сказал брат, приподняв наш кошель. – Рыбы мы наудили много. Но значительная часть ее уже уснула. В жару она будет разлагаться». Он погрузил кошель и сказал подошедшему к нам Елизару: «Рыба может испортиться. Поедем-ка домой!» – «Я хотел предложить то же самое», – ответил он.

Позавтракав, мы смотали лески, переложили рыбу крапивой и отправились домой. Я шел последним. Мне хотелось спать. Состояние усталости и желание уснуть так овладевали мной, что, пройдя Софоново, я стал отставать от брата и его друга. До дому оставалось около версты. Сквозь сон я еще слышал: «Валько, не отставай!» А потом, видимо, заснул. Незаметно для себя перелез через изгородь и оказался в софоновском поле. Увидел нечто незнакомое и заинтересовался им. Любопытство оказалось сильнее сна. В нашей деревне все сменили сохи на плуги. Передо мной была соха. Особенно привлекательными показались мне деревянные лопаточки, отполированные землей. Я решил взять их. В это время я услышал: «Валько-о-о!» Я очнулся, но не сразу понял, где я и почему один, а голос милой сестры доносился до слуха снова: «Валько-о-о! Где ты?» – «Я здесь, зде-е-есь я!» – услышал я свой крик, окончательно проснулся и вспомнил все, что предшествовало сну. Бегом помчался к изгороди, за которую перелез во сне, выбежал на дорогу, а по ней помчался навстречу Вале.

Она обрадовалась, обнимала, целовала и спрашивала: «Почему ты отстал от Кенка и так долго не приходил домой? Мама его очень ругала, а я побежала тебя разыскивать».

Я отвечал на эти вопросы невнятно, так как все это происходило во сне. И подарил ей отполированную землей лопаточку. «Пойдем скорее домой, – сказала она, – мама плачет, Кенко ждет, а может быть тоже, как я, ищет тебя!»

НОВИНКИ

Стояли погожие солнечные весенние дни. Семья наша собиралась катать новинки. Старшая сестра Александра, вместе с соседями, ходила в лес посмотреть на выруб. Возвратясь, сказала, что вырубленный осенью лес подсох и пора новинки катать. «Завтра, добавила она, все соседи намереваются заняться этим делом». Я знал, что осенью под новинки филиповцы отвели значительный участок молодого лиственного леса за Мостовицей, примерно в 4-х верстах от деревни. Знал, что участок разделен между хозяйствами по едокам, что порядок следования полос – определен жребием. Все филиповские семьи, в том числе и наша, осенью срубили лес на своих участках. Коровы, которых я пас, переправившись за Мостовицу, каждый день проходили через этот лес или шли рядом с ним к местам с более обильным кормом.

Тятя, услышав сказанное Александрой, распорядился: «Завтра рано утром идем катать новинки и мы. Готовьтесь! Новинки расположены сплошным массивом. Катать их надо одновременно с соседями. Огонь границ не различает».
Новинки катают в лаптях, поэтому мама сказала, чтобы все мы приготовили свои лапти и соответствующую оболочку. Я в первый раз готовился участвовать в такой работе, и мне все было интересно.

Назавтра все взрослые филиповцы и дети, вроде меня, одетые в березовые лапти, отправились катать новинки. Дул заметный ветер с юга на север. Ветер заставил всех начать работу с южного конца участков. На южном конце расположили телеги, бороны, семена льна, запасы еды и воды. Вода, как понял я позднее, была нужна не только для питья, но и для работы.

Главными орудиями производства при катании новинок являются стяги, голики, метлы, а главной рабочей силой – огонь. Тятя и Акиндин стали делать стяги, голики, метлы. А мама, Александра и Валентина занялись приготовлением пищи для огня.

Они знали, что огонь очень прожорлив. Поэтому расположили на подветренной южной границе наших новинок большое количество подсохших веток, средних и самых больших деревьев, которые, если их поджечь, могут образовать сплошной, мощный вал огня. Его через некоторое время надо будет сообща стягами перекатить на новое место, а метлами и голиками быстро подмести в огонь оставшиеся головешки, угли, ветки...

Главным, определяющим качеством общей работы было умение увидеть, определить то состояние почвы, которое говорит, что огненный вал сделал свое дело и его можно перекатить на новое место. Что же должен был сделать огонь? Сжечь не только траву, мох, лишайник, но и их корни. Это может определить только опытный, внимательный человек. Вначале команду катить вал подавали тятя или мама, а позднее решающее слово порой произносила старшая сестра Александра. Все это я понял не сразу, а лишь в результате работы и последующих размышлений.

Наша новинка была сравнительно широкой, сажен пятнадцать. Почва, обрабатываемая огнем, неодинакова, да и огонь пятнадцатисаженного вала разный. Поэтому внимательны и деятельны должны быть все. Надо было поддерживать интенсивность огня на всей его широте.

В моих детских руках был не стяг, а метла. Катить огненный вал я еще не мог. Не хватало силы, да и роста. А метлой я успешно подгребал в огонь угли и головешки и способствовал увеличению его силы. Постепенно я стал различать, где огонь сжег все, что должно было сгореть, хорошо приготовив почву и около пней, и подальше от них, где следовало бы задержать огонь еще на некоторое время. По примеру старших я стал более активно поддерживать интенсивность огня.

Мы работали вшестером: тятя, мама, Александра, Валентина, Акиндин и я. Тятя справа, мама слева, а мы посередине. Когда надо было катить огненный вал, все сосредотачивались вначале на стороне тяти, а затем в середине и на стороне мамы. Вал огня становился волнообразным, а затем вновь выпрямлялся. Я не успевал с подметаньем за движением вала. Валентина и Акиндин помогали мне, а старшие подбрасывали в горящий вал бревна, где их оказывалось недостаточно. Работа шла успешно. Успех ее обеспечивался не только согласованностью действий всех шестерых сегодня, но и осенней рубкой леса. Рубкой занимались тятя, Александра и Акиндин. Густота леса на участке была неравномерной, а толщина деревьев тем более. Будучи срубленными, березки, осинки, рябинки были расположены равномернее, чем росли, и лежали они параллельно валу огня. Катить вал огня без перерыва, без отдыха, было очень тяжело. Огнем жгло руки, ноги, лицо, все тело. Приходилось ходить по горящим углям, лапти накаливались, жгло ноги. Особенно тяжко было маме. Она не ограничивалась тем, что пила холодную воду, а обливала ею всю свою одежду с головы до ног. Но на усталость никто не жаловался. Пни на прокатной части полосы дымились, продолжали гореть. А впереди пылал огонь и требовал неослабевающего внимания.

Справа и слева от нас катали свои новинки соседи. В своеобразном шуме огня тонули голоса людей, дым, клубясь над огнем, поднимался выше, застилая от нас голубое, безоблачное небо. Соседям было не легче нашего. Но работа продолжалась. Когда вал горящих бревен мы докатили до конца полосы, тятя сказал: «Вот теперя можно отдохнуть, робята! Пусть огонь работает без нас, а мы пойдем к телеге, помоемся, пообедаем, а потом будем сеять».

Отмывшись от пота и дыма, мы с радостью уселись вокруг скатерти, на которой был разложен мягкий хлеб, стояло большое блюдо с жареной на свинине картошкой, а рядом туесок с квашеной капустой и второй туесок с простоквашей. Все это показалось нам особенно вкусным.

«С посевом, – сказала мама, собирая со скатерти посуду и остатки пищи, – вы справитесь без меня. Дома много разных дел. Мы с Валей уйдем». 

«Идите, – согласился тятя, – мы посеем без вас. Немного отдохнем и начнем робить». Он закурил, а мы устроились поудобнее для отдыха. «Однажды недалеко отсюда, на сенокосе в долине Мостовицы, ваш дедушка Василий сказал, что он помнил, когда и там, и на этом месте, где сегодня филиповцы катают новинки, рос огромный хвойный лес. Филиповцы сожгли его, а на пепелище посеяли рожь. В долине Мостовицы и по лощинам стали косить траву, а остальные места постепенно заросли лесом. Новинки наши тоже могут со временем зарасти, если после льна не станут сенокосами, а после того, как пни сгниют, не станут пашнями».

Цигарка у отца догорела. Он встал и направился к бороне. Акиндин пошел за лошадью, она была стреножена и пущена кормиться. Александра направилась к догорающему огню в конце полосы. Я пошел с тятей. Взглянув на борону, он вернулся к телеге, чтобы готовить семена льна для посева. А я стал внимательно рассматривать борону для новинок. Она не была похожа на те, которыми боронят пашню, состояла из еловых плашек с длинными сучьями, по 2-3 на каждой плашке. Они отесаны и сложены так, что сверху казались площадкой полсажени в ширину и чуть поменьше в длину. К бороне были прочно прикреплены оглобли. Сзади у бороны имелись две ручки, позволявшие ее поддерживать и направлять. Пока я рассматривал борону, Акиндин привел Карька, одел на него хомут, седелко и запряг в борону, а тятя насыпал в лукошко семена льна.

Мы подъехали к краю новинок. «Я буду сеять, – сказал тятя, – а вы будете боронить. Валько поведет Карька под уздцы вслед за мной, а Акиндин пойдет за бороной, будет поддерживать ее за ручки и следить, чтобы не было огрехов, чтобы все семена покрылись землей. Работа эта не тяжелая, но требует внимания и аккуратности. Борона заделывает семена в почву и одновременно смешивает землю с золой и пеплом, удобряет ее.

Сейчас вы немного отдохните. Дайте мне отойти от вас шагов пятнадцать, а потом двигайтесь следом за мной. Он пошел медленно, равномерно разбрасывая семена посредством ударов их о лукошко. Я старался вести Карька так, чтобы борона шла по самому краю новинки. Борона, кое-где встречаясь с пнями, подпрыгивала, отодвигалась в сторону. Акиндин поддерживал борону, восстанавливал правильное положение. Александра, ускорив догорание бревен в конце новинок, подошла к сеятелям. Она сложила жесткий голичок и стала заделывать им семена около пней, где борона оставляла огрехи, а также на поворотах.

Мы работали дружно и закончили посев раньше соседей. Но дело шло к концу и у них. Вместо обширного зеленого массива лиственного леса прошлой осенью появился желтый выруб. Сегодня утром, когда мы приехали сюда, он был коричневым с белыми проплешинками, а сейчас все резко изменилось. Земля покрылась золой, пеплом, остатками углей, стала темно-серой, а после посева и боронования цвет новинок еще раз менялся. Кой-где стал проглядывать то супесок, то суглинок.

Я поделился этими впечатлениями с Александрой. Она похвалила меня за наблюдательность, добавила, что скоро вид и цвет новинок изменятся снова. «Пройдут один-два благодатных дождичка и новинки покроются густыми ярко-зелеными всходами льна. А летом лен зацветет красивыми яркими фиолетовыми, голубыми цветами и новинки будут красивее всех наших полей и лугов. Лен на новинках вырастет высокий, густой. Вместо цветов появятся зеленые бусинки семян. На смену яркой зелени придут иные желтоватые тона. Они будут говорить нам не о смерти льна, а о его зрелости. Сегодня работа со льном только началась. Осенью мы будем его теребить, сушить, обмолачивать, а потом расстелем на лугу, чтобы треста стала ломкой. Но все это лишь подготовка к главной работе. Главная, самая трудоемкая работа со льном будет глубокой осенью. Робить будут мама, я и Валя. Мы будем мять, трепать, чесать лен. Отделять его от тресты, от кудели, а зимой будем прясть и ткать. Много, много раз побывает лен в наших руках для того, чтобы сделаться полотном, а потом рубашкой, сарафаном, штанами». Александра говорила это, не сложа руки, а быстро собирая вещи в телегу, возвращающуюся домой. Я помогал ей, как умел и мог, и впервые в жизни думал об огромном объеме разнообразного труда крестьянки.

Катание новинок и посев льна – начальные звенья в цепи многотрудных дел. Многие я видал раньше. Знал, что мама, Александра, Валентина теребили лен, а потом вместе с тятей и Сережей обмолачивали куколь, расстилали лен на сенокосе, собирали его. Я много раз видел, как они мяли лен в предбаннике, трепали, чесали его, пряли, ткали, шили, вышивали. И никогда не слыхал, чтобы они жаловались на усталость, на тягость труда, а часто слышал, как они пели частушки, пели не только за чистенькой прялкой, но и за пыльной мялкой и с трепалом в руке.

Но все эти разнообразные этапы обработки льна в моем сознании впервые соединились воедино после разговора с Александрой, отличавшейся мастерством выполнения каждого вида работы. Может быть, сознание важности всех этапов работы от посева льна до вышивки узоров на домотканых полотенцах, рубашках, мастерство, рождающее красоту, и делало сестер бодрыми, поющими любимые частушки.

СОЛЬ

Путешествуя в глубь своей детской памяти, я не нахожу в ней существенных впечатлений о революционных событиях 1917, 1918 годов. В родном Филипове таких событий не было, а слухи о том, что происходило за пределами нашей деревни, в моей памяти не сохранились. Смутно помню лишь то, что сказалось в детских играх. Помню, как однажды с другом-одногодком Трошком мы нашли огромный валун на борке и решили построить крепость. Борок находился в полуверсте от нашей деревни по пути в село Викторово, а дальше на станцию Лузу, ныне город того же названия. Крепость строилась нами для обороны от предполагаемого противника, наступавшего из Викторова. Валун по нашим планам должен был прикрывать нас от вражеских выстрелов. Крепость же строилась нами из камней, которые мы собирали вблизи от валуна. Камней на борке было очень много, видимо поэтому его и не распахивали. На нем росли кусты можжевельника и молодые сосны.

Наше сооружение просматривалось с дороги, и было замечено филиповскими ребятами, возвращавшимися из викторовской школы. Узнав о том, что мы строим, они выполнили роль предполагаемых противников, развалили крепостные стены. В деревню мы возвратились вместе с нашими «победителями». Более ясно сохранились другие впечатления. В 1918 году не стало соли. От этого страдали и взрослые, и дети. Многие наши односельчане и жители смежных деревень ездили зимой в далекий Сольвычегодск за соляным раствором. Привозили его в бочках.

Тятя нашел иной, лучший выход. Он стал участником кооператива, заготовлявшего грибы для Красной Армии. Правление кооператива находилось на станции Лузе, в семнадцати верстах от нашей деревни. Я не знаю содержания договора тяти с правлением кооператива, но хорошо помню, что с Лузы он возвратился домой с солью и бочками для грибов. А соль в то время, как говорили, была дороже денег. Она не продавалась. Кооператив же рассчитывался за грибы не деньгами, а солью. Груздей, рыжиков и, особенно, волнушек и белянок у нас росло очень много. Мы собирали и солили их для себя. А на сей раз с особым усердием всей семьей стали собирать, обрабатывать их для Красной Армии. Заготовкой грибов, вслед за нашей семьей, занялись все филиповцы. Тятя рассчитывался за грибы солью. Охотников заработать соль было много и в соседних деревнях.

Когда первая партия бочек была заполнена грибами, тятя отвез их на Лузу. Его поблагодарили за высокое качество грибов и дали вновь соль и бочки. Заготовка грибов продолжалась с успехом. Я принимал в ней активное участие. Опыт пастуха помогал мне находить грибы быстрее других, вопреки моему детскому возрасту.

Помню, как однажды мы поехали за грибами втроем: мама, Валя и я. Мама запрягла Карька в телегу, положила в нее корзины, поставила пестерь, а когда мы стали садиться, сказала: «Валько, бери вожжи и правь по знакомой тебе дороге через поскотину на наши сенокосы за Мостовицей. Там растет много груздей». Поручение мамы совпадало с моим желанием. Я охотно взял в руки вожжи, чмокнул по-отцовски, и мы поехали. Переехали по мосту за речку Гремячку и стали подниматься на увал. Мама и Валя слезли с телеги, а я остался, продолжая управлять лошадью.

Когда мы поднялись на увал, мама и Валя снова сели в телегу, и мы поехали рысью. Переправившись через Мостовицу, свернули с дороги и по еле приметной колее направились к нашему огороженному зароду.

Мама распрягла Карька, сняла с него хомут, шлею, седелко и, одев на шею колокольчик, пустила пастись, одновременно с этим она сказала: «Я буду ломать грузди поблизости к Карьку, а вы, робята, идите вверх по Мостовице. Наполните корзины, возвращайтесь обратно!..»

Мы с Валей хорошо знали эту местность и послушно отправились за груздями. Вскоре нам стали попадаться волнушки, белянки, бычки. Но мы их не брали. Нас отправили за груздями.

Валя шла по опушке леса, я шел редколесью. «Здравствуй, кудряш!» – шутливо сказала Валя. Через минуту поздоровался с первым груздочком и я. Мы не спешили ломать их. Поставив корзины рядом с кудряшами, внимательно осмотрели местность «кругом и около их».

В наших корзинах появились братья и сестры первенцев, стоявших все еще несломленными. Мы знали, что грузди, подобно волнушкам и белянкам, растут семьями, мостами, как у нас говорили. Поэтому, найдя первые грузди, не спешили ломать их, а старались найти родственников, запомнить детали того места, на котором они выросли, чтобы искать сходные места и грузди на них. Следуя этой грибной азбуке, мы работали весьма успешно. Часа через два наши корзины были полными. Мама с радостью и похвалой встретила своих малолетних грибников. Угостила пирогом и молоком.

Груздей мы наломали три корзины. В телеге стоял запасный пестерь. Посовещавшись, мы решили наломать в него волнушек и белянок. Их было очень много. С дополнительной задачей мы справились гораздо быстрее.

Колокольчик на Карьке звенел поблизости. Я привел Карька. Мама запрягла его в телегу, наполненную грибами, и мы благополучно вернулись домой. Успели засветло замочить грузди, волнушки и белянки в бочку, чтобы через неделю прополоскать и засолить их.

Заготовка грибов, премиальная соль поставили нашу семью в преимущественное положение по сравнению со многими другими. О тяте с уважением стали говорить и те, кто собирал и сдавал грибы, и руководители кооператива. Зимой 1918-1919 года в селе Викторове, что в полутора верстах от нашей деревни, кооперативом была открыта лавка-магазин. Первым заведующим и продавцом в ней стал Егор Васильевич Прокшин.

Он был грамотным и весьма способным человеком, окончившим в свое время Викторовскую церковно-приходскую двухклассную школу. Его участие в полевых работах сократилось. Но мы, его дети, дочери и сыновья, уже справлялись с полевой работой. Тятя успешно осваивал новую профессию кооператора, жил то дома, то в Викторове, и только в трудных для семьи случаях включался в крестьянский труд.

Работа отца в кооперативе расширила круг знакомых, способствовала его развитию. Косвенно это повлияло на всю семью, усилило стремление к успехам обучения в школе. Приобщение нашей семьи к культуре, к творчеству стало более заметным, когда старший брат Сергей вернулся из Красной Армии. Он отличался от своих сверстников тем, что играл на балалайке, на тальянке, пел новые песни и сам сочинял складные рифмованные прибаутки, частушки, которые повторялись, пелись не только сестрами, братьями, но и соседями.

НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА

Ближайшая начальная школа была в селе Викторове. До нее от родного Филипова полторы версты. Викторовская начальная школа играла очень важную роль в нашей многодетной семье. В этой школе учились, сменяя друг друга, мои старшие братья и сестры, следом за ними я, а за мной младшие сестры. Успехи очередного ученика в ней постоянно обсуждались в семейном застолье. Это положительно влияло на прилежание того, кто учился и на того, кто готовился стать школьником. В 1918 году сестра Валя окончила Викторовскую школу, в следующем, 1919 году, начал учиться я. В Викторове я впервые увидел двухэтажную каменную церковь, обнесенную оградой. Поблизости к ней стоял добротный деревянный пятистенок, в котором в прошлом жил священник. Церковно-приходская школа до революции размещалась в двухэтажном здании, стоявшем сзади поповского дома. Ко времени революции это здание обветшало и нуждалось в ремонте. А средств не было. Поэтому решили священника переселить в дом псаломщика, а школу разместить в освобожденном доме. Я хорошо помню этот дом, потому что учился в нем три года. В правой комнате пятистенка шли занятия всех трех классов одновременно. На первом ряду парт размещались первоклассники, на втором ряду – ученики второго класса, на третьем – старшеклассники. Учительница, Мария Михайловна Ардашева, вела занятия одновременно во всех трех классах. В те детские годы я не думал о том, как трудно нашей учительнице, как размещение учащихся трех классов в одной комнате влияет на качество подготовки учащихся. Помню, что я учился охотно, что Мария Михайловна называла меня лучшим учеником в классе, но в памяти моей не сохранилось представления ни об одном ее уроке.

В перемены между уроками, особенно в большую перемену после второго урока, мы охотно выходили из класса в прихожую и даже во двор и отдыхали, играя.

Однажды, в начале зимы, во время большой перемены мы играли в прятки около старой школы. От нее хорошо был виден поповский луг и опушка окружающего его леса. Кто-то громко крикнул: «Волк! Волк!» Игра прекратилась, все бросились к кричавшему Коле, он показывал рукой на волка, медленно уходившего к лесу. Коля, а за ним и все другие шумной гурьбой побежали по дороге к волку. Вскоре приблизились к нему так близко, что стали отчетливо видны открытая пасть хищника и уродливо оттянутая левая задняя нога: она была в капкане. Волк двигался медленно потому, что тащил капкан на ноге. Мы могли догнать его, но сближения с волком боялись.

Перемена уже кончилась, школьный сторож, выйдя на дорогу, размахивал руками и усиленно звонил в свой колокольчик. Взволнованные зрелищем, мы вернулись в классную комнату. Мария Михайловна ждала нас. «Что случилось, – спросила она, – почему опоздали на урок?» Перебивая друг друга, мы рассказали ей о встрече с волком.

Выслушав наши рассказы, Мария Михайловна дала задание нашему, второму, классу решать задачки, третьему классу поручила писать сочинение на тему: «Встреча с волком», а с учениками первого класса стала читать букварь.

Последний, третий, год обучения в Викторовской школе запомнился мне несколькими событиями. В погожие зимние дни филиповские школьники брали с собой санки. Последняя треть нашего пути к школе шла под уклон с холма Клобуково. Нам нравилось катиться здесь на санках. В большую перемену мы также катались под уклон от школы к ручью.

У меня вместо санок была лодейка. Широкая, ловко обструганная тятей толстая доска, на задней части которой размещался стульчик, а передняя часть доски перед стульчиком была обработана так, что напоминала нос ладьи, что облегчало ее вес и обеспечивало легкость движения по снегу. Были лодейки и у других учеников, но без стульчиков. Я катался сидя, а они лежа на животе или полулежа на согнутой ноге. Моя лодейка всем нравилась, многим хотелось на ней покататься.

Однажды в большую перемену мы выбежали из школы, чтобы покататься. Большинство мальчишек каталось на санках, а я на лодейке. Девочки сбегали под уклон следом за теми, кто катился, а потом вместе со всеми весело и шумно возвращались обратно. Я дружил тогда с двумя девочками – с Машей Захаровой и Саней Микулиной. Маша выбежала на перемену вместе со мной. Вдвоем сесть на скамеечку было невозможно, катиться на лодейке одна Маша боялась. Я сел и покатился. Маша бежала следом. А возвращались мы вместе. Я тащил лодейку, Маша крутилась около меня, а потом села на стульчик лодейки. Тащить лодейку в гору с Машей было очень трудно, я сказал: «Сойди с лодейки!», а Маша не сошла, ей хотелось сидеть на стульчике. Я дернул за веревку, Маша повалилась, лодейка, освободившись от тяжести, подалась вперед, перевернулась и ударила Машу по лбу. Над правой бровью образовалась ранка, пошла кровь. Мы оба страшно испугались и побежали в школу.

Следующий урок начался обсуждением несчастного случая. Брат Маши, Павел, резко осуждал меня, говорил о том, что меня надо наказать. А Маша сказала, что сама виновата и наказывать Прокшина не следует. Мария Михайловна решила исключить меня из школы на неделю. «Иди домой, – сказала она мне, – расскажи об этом своим родителям!»
Вернувшись из школы раньше обычного, я рассказал о том, что произошло. Тятя сказал, что меня наказали правильно. Назавтра я в школу не пошел. Мне было грустно, я тяжело переживал наказание, с болью и радостью думал о Маше, о ее справедливости и доброте.

На третий день, не выдержав срока наказания, я пошел в школу. Ласково поговорил с Машей, прикоснулся к повязке на лбу. Она сказала: «Скоро заживет».

Мария Михайловна меня не прогнала, но и не спрашивала на уроке, как будто меня не было. Но когда на вопрос, обращенный к учащимся третьего класса, удовлетворительного ответа никто не давал, я вставал и отвечал. Учительница ответа не прерывала. Так было два дня, а на третий день я был прощен.

В эту последнюю зиму учения в Викторовской школе произошло еще одно мучительно пережитое мной событие. Кроме Маши Захаровой я охотно играл с Саней Микулиной. Это было замечено, над ней посмеивались. Она написала мне записочку: «Милый Валерьянушко, при народе не играй!» Я прочитал эту записочку и положил в карман пиджака. Возвратившись домой, повесил пиджак на вешалку, одел другой, более изношенный, и ушел играть с Шариком и кататься с горки на лодейке. Когда я вновь появился в родной избе, сестра Валя, держа записочку Сани в руках, громко прочитала: «Милый Валерьянушко, при народе не играй!» Это слышали чеботари, шившие нам обувь на дому. (Существовал тогда такой старинный обычай обслуживания семейных заказчиков). Все громко засмеялись. Я был так огорчен и рассержен, что убежал в санник, залез в какую-то бочку и закрылся дерюгой. Через некоторое время мама заставила Валю найти меня, успокоить и привести в избу. Она искала и не находила, говорила: «Валько, не сердись, мама зовет тебя в избу». Я молчал. Вскоре стала искать меня мама. Искала на повети, на дворе, ласково, с тревогой уговаривала. Мне стало жалко маму. Я вылез из укрытия. Мама обрадовалась, обнимала и целовала меня. Обещала прекратить насмешки и разговор о записке Сани.

Сапоги и полусапожки, сшитые викторовскими чеботарями, давно износились, а чувство детской симпатии к Саше Микулиной до сих пор сохраняется в моей памяти.

На третьем году обучения в Викторовской школе я стал брать книги для чтения в школьной библиотеке. В это время я внимательнее, чем раньше, прислушивался к частушкам, которые пели сестры, особенно к тем, которые сочиняла моя крестная, Александра. Под влиянием прочитанных книг и частушек Александры у меня появилось желание сочинять стихи.

Однажды в солнечный весенний день, возвращаясь из школы, я попытался осуществить это желание. В моей памяти до сих пор сохраняются стихотворные строки, родившиеся на увале Клобуково, с которого было видно Викторово, часть викторовских полей, лугов и окружающего их леса.

Эти стихотворные строчки родились как бы сами собой, без усилия. Я пытался сложить и второй куплет, но безуспешно.

Вскоре нам выдали удостоверения об окончании начальной Викторовской школы. Мария Михайловна сказала моему тяте, что я был лучшим ее учеником и посоветовала продолжить обучение в четвертом классе Слинкинской школы.

Совет учительницы был исполнен. От Филипова до Слинкина было около шести верст. Я уходил из дома на неделю и жил у знакомого крестьянина Ивана Андреевича Нечаева, вскоре избранного председателем Викторовского сельсовета.

Слинкинская начальная школа в прошлом была не церковно-приходской, а земской двухкомплектной и была расположена не при церкви, а на окраине деревни, на опушке соснового бора. В ней работали две учительницы. Занятия с учащимися 4-го и 2-го классов вела Кузнецова Александра Васильевна. Я помню ее с несравненно большей ясностью, чем Ардашеву Марию Михайловну, хотя учился у нее только полгода.

Александру Васильевну любили все ее ученики и слушались охотно. Так получилось, что вскоре после моего поступления в Слинкинскую школу она тяжело заболела туберкулезом, и в середине учебного года вынуждена была уехать в больницу. Прощаясь с нею, ученики 2-го и 4-го классов плакали, плакал и я.

Перед отъездом в больницу она вела занятия, не появляясь в классной комнате. Квартира Александры Васильевны находилась в здании школы. Ее комнату отделяла от классной комнаты деревянная стена, через которую она могла слышать все, что говорилось в классной. Она попросила меня приходить к ней ежедневно на полчаса раньше занятий.

Кратко объясняла, что сегодня должны делать ученики 2-го и 4-го классов, выдавала учебники и тетради с проверенным ею вчерашним заданием. По звонку я шел в классную комнату, раздавал учебники и тетради, пересказывал задание Александры Васильевны, а затем садился на свое место и выполнял урок.

Если порядок в классе нарушался, поднимался шум, мешающий успеху работы, Александра Васильевна стучала в стену, шум прекращался, порядок восстанавливался.

В конце занятий я собирал тетради, учебные пособия и относил учительнице. Она проверяла выполнение задания, исправляла ошибки, объясняла, как следовало сделать. Ученики прочитывали это и выполняли следующее задание.

Почему Александра Васильевна избрала своим помощником на время болезни именно меня, а не кого-нибудь из тех, кого она знала три года? Она не оставила ответа на этот вопрос. А догадки могут показаться нескромными.

В итоговой проверке знаний учеников четвертого выпускного класса участвовала инспектор отдела народного образования Велико-Устюгского уезда. Проверяя наши знания по русскому языку и литературе, она предлагала каждому продекламировать любимое стихотворение. Когда очередь дошла до меня, я спросил: «Можно ли прочитать свое стихотворение?» Она ответила: «Конечно можно». Я прочитал то стихотворение, первый куплет которого был написан в прошлом году. Позже я изменил первый куплет, добавил еще два и озаглавил: «Весна».

Стихотворение инспектору понравилось. Она поинтересовалась, что я знаю из произведений А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя. А в заключительной беседе со мной настойчиво советовала поступить в среднюю школу имени А. И. Герцена в Великом Устюге. «В этой школе, – говорила она, – работают лучшие учителя города».

НА ПЕРЕПУТЬЕ

В четвертом классе Слинкинской школы я учился в 1922-1923 годах. Выбор семьи для моего проживания был очень удачен. Хозяин дома Иван Андреевич Нечаев, его жена Татьяна и брат Михаил были очень добрыми, честными, трудолюбивыми. Четвертым в этой маленькой семье был двухлетний Саша. Он появился на свет на шестом году супружеской жизни Нечаевых, и был особо любим взрослыми, радовал их. Я охотно играл с Сашей, и он шумно радовался, когда я возвращался из школы. Маленькая, по сравнению с нашей, семья Нечаевых добротой и трудолюбием напоминала родную.

Доброта Нечаевых проявлялась и в отношении ко мне. Когда семья завтракала, обедала и ужинала, неизменно приглашали за общий стол и меня. Нечаевы, как и Прокшины, ели щи, кашу, капусту, молоко, простоквашу из общего блюда. Сашу кормили отдельно, но за столом, и он тянул свою ложку в общее блюдо.

Спал я на одной постели, под одним одеялом с Мишей. Он заботился обо мне, как родной брат. Я до сих пор помню тепло его могучего тела, согревавшего меня, когда в прохладные осенние и весенние ночи мы спали на повети.

Жизнь в составе чужой, но очень хорошей, доброй семьи, усиливающийся интерес к обучению в школе, к чтению произведений А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Н. А. Некрасова избавили меня от тоски по родителям, братьям и сестрам и, вместе с тем, позволили увидеть их как бы со стороны, более внимательным взглядом.

Сейчас эти годы вспоминаются мной как время новых заманчивых возможностей, открывшихся перед нашей семьей и миллионами других крестьянских семей Советской России периода НЭП(а).

Детский, но заметно взрослевший ум одиннадцатилетнего мальчика начинал примечать то, в чем проявлялись стремления нового времени, в суждениях и поступках тяти, братьей и сестер.

Дела моего тяти в качестве кооператора в годы военного коммунизма и первые годы НЭП(а) шли весьма успешно. Но кооперация тех лет была у нас по преимуществу потребительской, торговой. Жизнь выдвигала новые экономические задачи, открывала новые возможности их решения.

Агрономы, приезжавшие из Великого Устюга, не проходили мимо крестьянина-кооператора и его семьи. Они рассказывали нам о выгодах шестипольного севооборота, о посевах ржи, овса, ячменя высокоурожайными семенами, о посевах клевера. Обещали дать такие семена, правда, в очень ограниченном количестве. Тятя заинтересовался новыми возможностями. Старшие братья и сестры разделяли этот интерес. Для посева семян высокоурожайной ржи, овса, ячменя была выделена самая лучшая приусадебная земля, для посева клевера – лучшая полоса в поле. Через год количество высокоурожайных семян хлеба и семян клевера, данных тяте агрономами, увеличилось в 20-25 раз.

Позднее я понял, что это был первый шаг к новому, более продуктивному земледелию, самый легкий шаг. Более продуктивным наш труд мог стать лишь с переходом от трехпольного к шестипольному севообороту. Традиционная чересполосица с частыми переделами земли препятствовала этому переходу.

Удачливому кооператору и его детям посчастливилось сговорить односельчан разделить земельное общество на три части так, чтобы каждой из трех частей досталось одно из трёх общих полей. Той трети филиповцев, в числе которой оказалась наша многодетная семья, досталась Полянка. (Так называлось одно из трех сравнительно молодых полей). А малочисленных соседей по Полянке удалось сговорить разделить между собой пашню так, чтобы у каждого было шесть равноценных полос. При таком разделе каждый крестьянин получал возможность решать, остаться ему при трехполке или перейти к шестипольному севообороту.

Теперь я понимаю, каким дальновидным был придуманный тятей передел земли. Высокоурожайные семена ржи, овса, ячменя и семена клевера в 1923 году имелись только у нашей семьи. В большом количестве они могли появиться лишь через год-два. А предполагаемое повышение урожайности зерновых культур, посеянных после клевера, могло быть подтверждено или опровергнуто лишь через три-четыре года. Рисковать никто из соседей не решался. К шестипольному севообороту в 1923 году перешла только семья Егора Васильевича Прокшина.

Ожидаемая возможность заготовки большого количества клеверного сена, более питательного, чем обычное, большего, чем в прошлом, количества картофеля, турнепса и других пропашных культур могла стать выгодной лишь при соответствующем этим кормам увеличении количества коров, свиней. 

Переход к шестипольному севообороту был рискованным, он требовал значительных расходов на покупку коров. Запасных денег у нас было мало. Решили покупать не коров, а телок от хороших маток, сохранять телок от своих коров. Наметился путь к значительному увеличению дохода от молочного животноводства.

Совмещать руководство усложняющимся хозяйством с активной деятельностью в кооперативе стало очень трудно. Тятя отказался от должности заведующего и продавца кооперативной лавки. Чтобы возместить уменьшение дохода семьи, старший брат, Сергей, заменил отца в этой должности. Второй брат, Акиндин, стал работать помощником волостного писаря. Через год вместо уездов появились районы, вместо волостей сельсоветы. Сельсоветов стало в два-три раза больше, чем волостей. Акиндина назначили секретарем Викторовского сельсовета.

Семья взрослела. Увеличивались ее возможности, приближалось изменение состава. Старшая сестра, Александра, становилась невестой, к ней уже сватались женихи. Подрастала вторая сестра, красавица Валентина. Забот и расходов прибавлялось. Но родители и их дети работали дружно, с надеждой на лучшее будущее. С наибольшей наглядностью это проявлялось во время страды, когда неотложной работы было особенно много.

В страдные дни сенокоса и жатвы старшие братья умудрялись совмещать работу в сельсовете и кооперативной лавке с работой в семье или брали отпуск на службе. Работа на поле шла успешно и даже весело. Важные вопросы решались сообща в семейном застолье завтраков и обедов.

Так было и в тот августовский день 1923 года, когда я обратился к тяте с просьбой разрешить мне учиться в школе второй ступени в городе Великом Устюге. Это было во время обеда, в присутствии мамы, старших братьев и сестер. Тятя разрешил. Братья и сестры одобрили мое желание учиться в школе второй ступени и решение тяти.

Помню, тятя сказал: «Ты учился весьма успешно. Викторовская и слинкинская учительницы советовали мне отправить тебя в среднюю школу. Надеюсь, что и дальше будешь учиться так же старательно и успешно. Но ехать в Устюг с тобой мне или братьям недосуг. Надо работать! Завтра Акиндин приготовит необходимые справки от сельсовета, поможет написать заявление, и ты иди один. В Устюге однажды ты уже бывал. Там мы жили в бывшем постоялом дворе Исаака Абрамовича. Вот к нему и пойдешь. Но пойдешь не через Косиково, как мы тогда ехали, а через Палемо».

– Через Палемо?! – удивленно спросил я. – Там я никогда не бывал.

«Это не беда, – продолжал тятя. – До Княжа, до бабушки, ты дорогу знаешь?»

– Знаю, – ответил я.

«А от Княжа до Палема полторы версты, как от Филипова до Викторова. Бабушка или дядя Иван тебя перевезут через реку Лузу и покажут дорогу до Палема. А от Палема до Устюга ты пойдешь по тракту, вдоль которого тянутся телеграфные столбы. По тракту дойдешь до перевоза через Северную Двину. Переедешь через нее на пароме, и ты – в Устюге. По Советскому проспекту дойдешь до улицы Кооперативной, а по ней до дома Исаака Абрамовича. Отдохнешь, узнаешь, как найти школу Герцена, в которую тебе советовали поступить, подашь заявление, узнаешь, примут ли, когда надо приехать на занятия, и возвратишься домой».

– Не трусь, Валько! – сказал старший брат. – Привыкай к самостоятельным поступкам. Жить в Устюге придется одному.

Я был рад позволению учиться в школе второй ступени. Задача идти в Устюг пешком сорок верст вперед и обратно, идти одному, меня не пугала.

Взрослевшая наша семья оказалась на перепутье. Переход на шестипольный севооборот открывал возможность значительного увеличения доходов, а раньше того – увеличения расходов.

Служба Сергея в кооперативе, Акиндина в сельсовете ограничивала возможность их труда в хозяйстве. Сестры Александра и Валентина оказывались основными помощниками родителей. Но сестры могли выйти замуж, уйти из родной семьи. Я получил согласие уехать в Устюг учиться. Расходы увеличивались быстрее, чем доходы. Зарплата старших братьев была ощутимым, но недостаточным прибавлением к доходам от хозяйства. Их силы и внимание раздваивались между службой и хозяйством. Они первыми оказались на распутье. Но это распутье не омрачало нашу семью, не лишало нас свободы выбора желанного пути.

ХОЧУ УЧИТЬСЯ

От Филипова до Великого Устюга, в котором были школы второй ступени и техникумы, около сорока верст. Дойти до города пешком и вернуться обратно двенадцатилетнему мальчишке нелегко. Но согласие тяти и всей семьи на продолжение учения в далеком, как мне казалось тогда, Устюге так меня радовало, что трудность дороги не пугала.

Первые четыре версты от Филипова до знакомого Княжа я прошел очень быстро. Бабушка Аксинья встретила меня ласково; расспросила о здоровье родителей, сестер и братьев, о том, куда и зачем я иду с котомочкой. Я рассказал.

«Такой маленький и так далеко пешком, один! Ох-ти мне! Погости-ко ты у нас, да возвращайся домой! Родителям скажешь, что я не пустила».

– Нет, бабушка, я пойду в Устюг, хочу учиться. Это решено окончательно. Проводите меня до реки, помогите переправиться на тот берег и расскажите, как дойти от Лузы до Палема, я там не бывал.

«Ох-ти мне! Страшно, Валюшко, отпускать тебя одного так далеко! Но коли ты и твои родители решили окончательно, пойдем!» По пути на перевоз через Лузу она рассказала о дороге от реки до Палема и добавила: «Когда дойдешь до Куколекова, зайди в дом твоей тети, а моей дочери Ольги. Передай ей, всей семье ее мой поклон! Они покормят тебя. Отдохни и шагай дальше. Тетин дом – пятый от начала деревни по левую руку».

«Ваня! – обратилась она к перевозчику, – это мой внук. Перевези его на тот берег!» Я сел в лодку.

«С богом, Валюшко!» – сказала бабушка на прощанье.

Подходя к Палему, я увидел церковь, напомнившую мне викторовскую, а рядом с ней, справа по ходу, высокий холм с обрывистым берегом. Бабушка называла его городищем, а Палемо – Палемским городком.

Поднявшись на холм по оврагу между церковью и городищем, я увидел дорогу, покрытую гладкими камнями, и столбы вдоль нее, соединенные проволокой, провисавшей посередине. Я понял, что это тот тракт, который, по словам тяти, доведет меня до Устюга.

Через час я дошел до Куколекова. Дома в деревне располагались по обе стороны от тракта. Помня наказ бабушки, я зашел во двор пятого дома в левом ряду. У крыльца играла маленькая девочка и стирала белье старушка. Я сказал: – Здравствуйте, бабушка! Назвал себя, сказал, куда и зачем иду и добавил: – Бабушка Аксинья наказала передать тете Ольге, вам и всей вашей семье поклон и добрые пожелания.

«Ольга с Николаем на сенокосе, – сказала старушка, – а я осталась дома, чтобы нянчить внучку и робить по дому. Привет и добрые пожелания Аксиньи ее дочери Ольге я передам. А ты заходи в избу, отдохни и поешь». Она поставила на стол кринку молока, положила мягкий хлеб и ложку. «Ешь, дитятко! Ты, поди, уже устал, а идти еще далеко. Ешь, дитятко, подкрепляйся! Ты, видать, сильный, выносливый. Это хорошо».

Наевшись, я сказал как взрослый: – Спасибо за хлеб, соль! Попрощался с доброй бабушкой, ее внучкой и пошел по тракту в Устюг.

Дойдя до деревни Ярыгино, я вспомнил, что здесь мы с тятей, тремя годами раньше, кормили Карька и отдыхали. В этой деревне мы выехали на тракт, по которому я шагаю из Палема. Тогда мы ехали через Косиково-Рождество.

Проезжих и пеших, встречных и попутных стало больше. На телегах ехали шагом, на тарантасах – рысью. На подъемах конные и пешие двигались с одинаковой скоростью. На подъеме перед деревней Павлов Починок, в ответ на мое приветствие, седок в тарантасе спросил: «Куда шагаешь, малыш?» Я ответил. «Зачем?» – Хочу учиться. «Садись рядом со мной! Мы едем в Михайловский затон, подвезем до развилки. От нее до перевоза рукой подать».

– Спасибо, но я не могу заплатить.

«И не надо, садись!»

Я с благодарностью сел рядом с приветливым седоком. Он спросил, как меня зовут, откуда я, кто мои родители, где я учился, почему иду в город один, пешком? Я ответил на все эти и другие вопросы.

Узнал, что добрый седок, Александр Григорьевич Дмитриев, работает в Михайловском затоне мастером по ремонту пароходов, а сейчас возвращается из командировки в город Казань.

Пожилой бородатый ямщик, слышавший мои ответы Александру Григорьевичу, сказал: «Я с Холмца, живу по соседству с сестрой твоего отца Ольгой, вышедшей замуж за Василия Волокитина, погибшего на войне с Германией. Я хорошо знаю твоего отца, Егора Васильевича Прокшина, знал и твоего деда, Василия Алексеевича. Вернешься домой, передай отцу поклон от Петра Волокитина. Мой отец дружил с твоим дедом. Вместе с Василием Алексеевичем и пятью другими ямщиками они возили товары устюгских купцов в города Северодвинской губернии, а порой и гораздо дальше, вплоть до Ирбита. Главным в этой артели ямщиков был твой дед. Устюгские купцы выгодно продавали свои товары на Ирбитской ярмарке, покупали там китайский чай, шелка и другие восточные товары от китайских купцов, уральских мастеров и везли их в Устюг. Никаких бумажных договоров купцы с ямщиками не заключали. Сделка обеспечивалась честным словом. Василий Алексеевич верил своим спутникам, его честному слову верил Дербенев и другие устюгские купцы. Дело для всех было выгодным. Ямщики работали в зимнее время, на санях, имея не одну, а две-три хороших лошади. Последняя поездка на Ирбитскую ярмарку была очень трудной. Отец рассказывал мне о том, как на длинном-предлинном пути от Ирбита до Устюга твой дед и его спутники несколько раз попадали в пургу, заметавшую дорогу. Твой дед обморозил пальцы рук. Ему надо было лечь в больницу, а цена товаров, доверенных купцами, была так велика, что оставить обоз он не решился и доехал с ним до Устюга. Домой он вернулся без пальцев на руках. Мой отец и другие ямщики, да и купцы устюгские жалели его, старались помочь. Честность, находчивость и доброта твоего деда получили достойную оценку в избрании его старшиной Палемской волости. Дед твой умер не от старости, а от заворота кишок, оставив большую семью на руках твоего отца. Старшая сестра Егора, Татьяна, вышла замуж за Перевалова Степана, сына одного из ямщиков, хорошо знавшего дорогу в Лальск, вторая сестра Егора, красавица Елена, стала женой волостного писаря Якова Вотчищева. Об остальных сестрах и братьях Егор позаботился после безвременной смерти Василия Алексеевича. Как видишь, Петр Волокитин знает о семье твоего деда много. Дело в том, что вместе с отцом я бывал в гостях у твоего деда и отца, мне нравилась Ольга, но она стала соседкой, а не женой моей. Василий Волокитин, мой двоюродный брат, понравился Ольге больше, чем я.

В заботах об осиротевших братьях и сестрах, в деятельности кооператора, отец твой оказался достойным наследником Василия Алексеевича».

Затянувшийся рассказ холмецкого ямщика о моем деде, Василии Алексеевиче, я слушал с огромным интересом. Рассказчик сидел на облучке, вполоборота к своим седокам. Управление лошадью он осуществлял только руками, ни разу не прервав свой рассказ. Внимательно, не прерывая, слушал рассказ ямщика и мастер по ремонту пароходов из Михайловского затона. В заключение к рассказу ямщика он шутливо сказал: «Значит, не зря подвезли мы нашего пешехода, он оказывается внук знаменитого деда и сын достойного отца. В дальнем путешествии пешехода с котомкой за знаниями проявляются черты характера деда, умевшего прокладывать зимний путь артели ямщиков от Устюга до Ирбита. Это очень дальний и трудный путь. Как водник, я представляю, что можно с успехом плыть на пароходах из Устюга вниз по Северной Двине, а потом вверх по Вычегде и ее притокам в направлении к Ирбиту, а как завершить этот путь – не знаю. Зимний путь по снегу, по льду рек, был, видимо, короче водного. Но каким он был? Этого в наше время никто не знает».

«Отец мой, – сказал Петр Волокитин, – вместе; с Василием Прокшиным не раз ездил по этому пути. Но его уже давно нет в живых, нет и их спутников».

Вскоре мы доехали до развилки дороги в Михайловский затон. Ямщик остановил лошадь. Я сердечно поблагодарил своих спутников за доброе к себе отношение. Они пожелали мне успеха и поехали направо. А я пошел по тракту на перевоз.

Ноги мои отдохнули. Добавилось физической силы, духовной бодрости и смелости. Мне очень захотелось стать достойным внуком своего деда Василия Алексеевича Прокшина. О нем не раз говорил мне тятя, а сегодня неожиданно рассказал Петр Волокитин, случайно встреченный на пути в Великий Устюг.

Переехав на пароме через Северную Двину, я вскоре вышел на Советский проспект, по дощатому тротуару проспекта дошагал до улицы Кооперативной, а по ней до бывшего постоялого двора Исаака Абрамовича. Из всего, что я видел в Устюге во время первого приезда с тятей, в моей памяти яснее всего сохранялось впечатление от кинокартины и от встречи с Исааком Абрамовичем. Приближаясь к его дому, я ясно видел этого плотного старика с седой бородой, черными глазами, слышал его голос, коверкающий русские слова. 

Открыв калитку, я увидел на дворе знакомого мне человека.

– Здравствуйте, Исаак Абрамович! – сказал я, подойдя к нему. – Привет вам от моего отца Егора Прокшина! Я пришел в Устюг поступать учиться в школу Герцена. Прошу пустить меня на квартиру на двое суток. «За привет от Егора Прокшина спасибо, сынок. Жить будешь на кухне, вместе с пимокатами. А школу тебе поможет найти Паня».

«Паня! – обратился он к появившейся на дворе красивой девушке, – к нам пришел необычный постоялец из дальней деревни. Он хочет учиться в школе Герцена, но не знает, где она. Укажи ему место на кухне, где можно отдохнуть, поспать, и расскажи, как найти школу Герцена».

Паня подошла к нам, сказала: «Здравствуйте, пойдемте со мной!» Мы вошли в большую, знакомую мне по первому приезду заезжую избу, с огромным столом, окруженным скамейками.

«Как тебя зовут?» – спросила она. Я ответил. «А меня, как ты уже слышал, Паней. Кушают наши постояльцы за этим большим столом. Спят на лавках и на полу, подстелив под себя то, что имеют. У тебя, вижу я, кроме котомки ничего нет. Я дам тебе маленькую подушечку и одеяльце. Ты ложись на эту скамейку». После этого она рассказала, где находится школа имени Герцена и как следует идти к ней.

– Спасибо вам, Паня, за помощь! Я запомнил сказанное вами, запомнил улицу Виноградова, пересекающую ее улицу Герцена и место школы на углу этих улиц. Завтра я найду ее.

Паня ушла.

Я достал из котомки мамину стряпню и с удовольствием стал есть. В это время на кухню вошла пожилая женщина. Я понял, что это мама Пани. Черные, как смоль, глаза Паня, видимо, унаследовала от отца, а миловидное лицо и ласковую улыбку от матери, Людмилы Николаевны, как я узнал позже.

Наевшись маминой стряпни и попив воды из ковша, висевшего на бочонке с водой, я лег на отведенную мне скамейку, укрылся одеялом, принесенным Паней, и быстро заснул. Дальняя дорога, впечатления от встреч, от разговоров утомили меня, сделали сон глубоким и продолжительным.

Утром я привел себя в порядок, позавтракал и отправился отыскивать школу имени Герцена. Вспоминая сказанное Паней, я легко нашел улицу Виноградова, а потом и школу Герцена на ней.

Секретарь приемной комиссии, прочитав мое заявление и приложенные к нему документы, сказала, что у меня не хватает одной справки. (Я не могу ныне вспомнить, какой именно). И добавила, что через неделю прием заявлений о поступлении в пятый класс прекращается. Я обещал недостающую справку представить через два-три дня. «Хорошо! Учтя это обещание, я твое заявление оставляю в деле». Я вернулся на постоялый двор, рассказал Исааку Абрамовичу о недостающей справке и отправился в обратный путь, испытывая радость и огорчение. На обратном пути от Устюга до Филипова у меня не было попутчиков, подобных Дмитриеву и Волокитину, я полностью был сосредоточен на одном-единственном желании поскорее вернуться домой, получить недостающую справку и представить ее в приемную комиссию. На второй день около полудня я был уже дома. В сельсовет за справкой пошла сестра Валентина, а я отдыхал, копил силу для повторного похода в Устюг. Родители смотрели на меня с радостью и тревогой.

Во время семейного ужина я передал тяте «поклон» от Петра Волокитина и рассказал о том, что узнал от него о нашем дедушке. Тятя подтвердил правдивость рассказа Волокитина и добавил: «Если бы не случилось несчастья с дедушкой, жизнь нашей семьи была бы иной. Все лучшее в нас идет от него».

Утром следующего дня я вновь пошел в Устюг по прежнему пути в известную мне школу второй ступени имени А. И. Герцена. Подав секретарю приемной комиссии недостающую справку, я не спешил уйти из школы. Поднялся на второй этаж, посмотрел классные комнаты, в которых надеялся учиться. По сравнению с Викторовской и Слинкинской школами помещение школы Герцена показалось мне огромным, многообещающим. Секретарь приемной комиссии, увидя меня в коридоре школы, сказала: «Возвращайся, Прокшин, домой и готовься прибыть к нам к началу учебного года. Извещение о приеме мы скоро тебе пришлем. Ты единственный из деревенских школьников. Все остальные заявления от горожан».

Эти слова окрылили меня надеждой на то, что я буду принят в лучшую школу второй ступени Устюга. С этой надеждой я снова появился в доме доброго Исаака Абрамовича, с этой надеждой я еще раз прошагал сорок верст до родного Филипова.

Сто шестьдесят верст, пройденных в двенадцатилетнем возрасте за пять дней, невозможно забыть. За гранью своего восьмидесятилетия я вижу в этом проявление силы воли и физической выносливости крестьянского мальчика, устремленного к науке. Возможность такого поступка была подготовлена воспитанием в трудолюбивой многодетной крестьянской семье. Воспоминание об этом подвиге до сих пор радует меня.

ШКОЛА ИМЕНИ А. И. ГЕРЦЕНА

25 августа 1923 года пришло извещение о том, что я принят в пятый класс школы имени А. И. Герцена, что занятия начинаются с 1 сентября. Родители, братья и сестры с радостью поздравляли меня, желали успеха. Сергей принес из сельпо дешевый, но прочный материал, который тогда называли «Чертова кожа». Александра сшила мне из нее рубашку и брюки. Мама обновила белье из сотканного ею полотна, приготовила одеяло, подушку, набитую мелким пером от наших кур, тятя купил мне новые ботинки, картуз и пиджак. Позаботились и о питании. Приготовили ведро кислого творога, пуда два муки и полведра картошки. 28 августа тятя повез меня на тарантасе по знакомому тракту в город Великий Устюг, на бывший постоялый двор Исаака Абрамовича Ибрагимова.

При помощи доброй Людмилы Николаевны, жены хозяина бывшего постоялого двора, удалось договориться с хозяйкой одного из домов по Кооперативной улице о согласии пустить меня на квартиру, печь для меня хлеб и варить картошку. Хозяйка была одинокой. Она отвела мне уголок в прихожей, дала кровать. Я набил матрац сеном, взятым в своем тарантасе, положил подушку, прикрыл постель домотканым одеялом. Место для отдыха было готово. Читать, готовить уроки мне разрешалось за общим столом.

На следующий день тятя уехал домой, пообещав навестить, как только установится санный путь, а я пошел в школу, чтобы узнать расписание уроков.

Первого сентября с нами, пятиклассниками, беседовал директор школы Николай Платонович Базилевский. Он поздравил нас с поступлением в пятый класс школы второй ступени имени А. И. Герцена, пожелал успехов, сказал, что классным наставником нашим будет учительница русского языка Наталья Васильевна.

Она встала, ласково и внимательно посмотрела на нас. После этого директор назвал себя и стал знакомиться с каждым из нас. «Условимся делать это так, – сказал он, – я буду называть по классному журналу ваши имена и фамилии, а вы будете вставать и сообщать, какую школу окончили». Все двадцать пять учеников пятого класса явились на занятия: двенадцать мальчиков и тринадцать девочек. Двадцать четыре ученика окончили городские, устюгские и пригородные начальные школы. Из дальней деревенской школы был только я. Отличался я от своих новых товарищей не только тем, что кончил деревенскую школу, но и по одежде. «Взаимное знакомство состоялось, – заключил Николай Платонович, – будем считать нашу первую встречу законченной. Беседу продолжит Наталья Васильевна».

Он ушел. Послышался звонок. «Это конец первого урока, – сказала наша наставница. – После перерыва возвращайтесь в эту же комнату».

На втором уроке она познакомила нас с некоторыми особенностями обучения в средней школе по сравнению с начальной. «Здесь вы будете учиться под руководством многих, хорошо знающих свои предметы учителей. Математику в нашей школе преподает Иван Михайлович Меньшиков, историю и географию – знакомый вам Николай Платонович Базилевский. Биологию и зоологию – Прасковья Яковлевна Проскурина, физику – Давид Карлович Арнд, литературу – профессор Николай Михайлович Помяловский, русский язык – я, немецкий язык – она назвала имя и отчество. Учебники, пособия по изучаемым предметам, а также и художественную литературу будете получать в библиотеке. Она находится на первом этаже. Следует сегодня же записаться в число читателей.

В нашей школе успешно работает хор под руководством талантливого хормейстера Хохрякова, с ним можно встретиться в актовом зале, на сцене. Там проходят спевки хора и занятия с отдельными певцами. Хормейстер будет проводить у вас уроки пения.

У нас в школе принято быть вежливыми. При входе учителя в класс ученики встают. Так принято приветствовать учителя и изъявлять готовность начать работу. Встречая учителя в коридоре школы, на улице ученик уступает ему дорогу, первым приветствует его.

Задания учителей следует выполнять старательно, в установленные ими сроки.

В нашей школе есть пионерский отряд и комсомольская организация. Вожатый пионерского отряда – Толя Трофимов встретится с вами сегодня после уроков. Через некоторое время мы решим, кто будет старостой вашего класса. Он каждый день будет назначать дежурного по классу, выполнять другие обязанности. Со всеми вопросами о вашем обучении в школе прошу обращаться ко мне.

На следующем уроке вы напишите первое сочинение в классной тетради. Тема сочинения: «Как я стал учеником школы Герцена».

«Сережа, – обратилась она к ученику, сидевшему на первой парте, – раздай эти тетради своим товарищам!» Пока Сережа раздавал тетради, Наталья Васильевна объяснила, что должны мы написать на обложках своих тетрадей. Послышался звонок. «Отдохните, а после перерыва пишите свои сочинения», – сказала наша наставница и вышла из класса.

Тема сочинения показалась мне интересной. Я рассказал, кто и почему посоветовал мне учиться в школе второй ступени имени А. И. Герцена, как я дважды приходил пешком за сорок верст в город Устюг, чтобы подать заявление и необходимые справки.

Через три дня, на следующем уроке по русскому языку, Наталья Васильевна сказала, что она с интересом прочитала наши первые сочинения. Хорошо написали Веня Шалавин, Сережа Скрипин, Аня Молодцова. Самое интересное сочинение написал Валя Прокшин. Она пересказала кратко его содержание. Недостатком работы Прокшина являются орфографические и пунктуационные ошибки.

«Проверив сочинения, я лучше, чем при первой встрече познакомилась с каждым из вас, поэтому предлагаю старостой пятого класса назначить Валю Прокшина».

Я учился старательно и успешно. Огорчали меня только уроки Арвида Карловича Арнда по физике. Он говорил с таким акцентом, что я многого не понимал. И мне становилось страшно. В деревенских школах, думалось мне, я был лучшим учеником, а по физике буду худшим. Эти мысли огорчали меня до слез. Ученики не любили Арвида Карловича. В нашем классе это выражалось порой очень грубо. Помню, на одном из уроков физики мальчики приготовили бумажных ворон и, когда учитель чертил и писал что-то на доске, забросали его воронами. Я не принимал в этом участия, но и не препятствовал товарищам.

По-иному сложились отношения учеников нашей группы с Иваном Михайловичем Меньшиковым, преподавателем математики. Но и на его уроках ученики вели себя по-разному. До сих пор помнится одно необычное событие, случившееся в следующем, шестом классе. Иван Михайлович с увлечением объяснял решение какой-то теоремы, писал на доске.

Не любившая математику Анюта Молодцова мешала своим соседям. Иван Михайлович дважды делал ей замечание. Но Анюта не унималась. Рассердившись, он сказал: «Молодцова, выйдите из класса!» Но Молодцова не послушалась. «Ну, что ж! Тогда я выйду сам!» – и вышел. Все, и особенно те, кто любил математику и ее преподавателя, резко осуждали Молодцову. «Анюта, выйди из класса и попроси прощения у Ивана Михайловича!» – сказал я по праву и долгу старосты класса. «Выйди!» – поддержал меня хор единомышленников. Но Анюта точно прикипела к своей парте.

«Ребята, – обратился я к товарищам, – вынесем парту вместе с Анютой!» Пятеро молодцов вместе со мной приподняли парту Анюты и вынесли ее в коридор. Иван Михайлович был доволен. Не сказав ни слова, он зашел в класс и продолжил объяснение решения теоремы.

Учителя были разные, разным было и отношение учеников к ним.

На втором году учения в школе Герцена мне, как отличнику и вожатому звена пионеров, поручили произнести речь на торжественном вечере, посвященном Октябрьской революции. Я старательно сочинил ее, показал текст Наталье Васильевне, она одобрила его. Когда пришло время выступления, я вышел на сцену при закрытом занавесе. Занавес открыли, а я как будто ослеп. Но речь не забыл. Начал говорить в темноте. Через какие-то доли секунды мрак стал рассеиваться, и я увидел, что на первом ряду стульев в зале сидят учителя, а сзади их учащиеся школы, заполнившие весь зал. Когда я закончил свою речь, услышал аплодисменты. И зрение, и слух стали совершенно нормальными.

За сценой меня встретил Вася Кузнецов, ученик восьмого класса. Он поздравил меня с успехом. Это поздравление очень порадовало меня. Кузнецов выделялся среди учащихся школы необыкновенными способностями. Он жил в детском доме. Но, несмотря на трудные условия быта, смог за один год сдать экзамены за шестой и седьмой классы. Через год мы навсегда расстались с Кузнецовым. Он окончил школу Герцена, а я после окончания седьмого класса поступил на землеустроительное отделение Великоустюгского сельхозтехникума.

Здесь я вновь встретился с профессором Помяловским. Михаил Иванович преподавал русскую литературу не только в старших классах школы имени Герцена, но и в техникуме. Он одобрял мое увлечение художественной литературой и мое поэтическое творчество.

Вспоминая о том, что происходило в моем детстве, отрочестве и юности, свидетельствую, что на мое развитие положительно влияли не только учителя школы имени А. И. Герцена, но и родная семья, в которой я трудился в каникулярное время.

Второй и третий годы жизни в городе вошли в мою память также тем, что я слышал в доме Исаака Абрамовича, в котором я жил в 1924-1925 годах.

Здесь я встретил необычного человека, Гольцмана Давида Наумовича, сосланного в Устюг за политические убеждения. Он не говорил нам – отрокам о том, какими они были, но мы знали, что он сидел в тюрьме до революции, а ныне вновь оказался в ссылке. Это обостряло наш интерес к нему, вызывало сочувствие! (Мы – это я и мой двоюродный брат Федя Вотчищев, который вслед за мной поступил учиться в школу имени Герцена). Из опыта общения с Давидом Наумовичем в моей памяти сохранилось, как он учил нас писать шифрованные письма друг другу и расшифровывать то, что зашифровано другими. Этому искусству, говорил он, по необходимости учатся те люди, которые вынуждены скрывать свои мысли от противников.

Более важные последствия имели рассказы ямщиков, останавливавшихся по старой памяти на бывшем постоялом дворе. Рассказы о приезде борца Шуля в город Устюг, о Ване Южаке, ставшем в наше время легендарным. Эти рассказы хорошо сохранились в моей памяти. О них я поведаю читателям в главе «Легенды о богатырях».

ЛЕГЕНДЫ О БОГАТЫРЯХ

ШУЛЬ

Шуль не из легенды. Впервые я услышал о нем от ямщика, который вез Шуля со станции Луза в город Великий Устюг, а потом видел, сам, видел так близко, что мог дотронуться до него рукой.

Это произошло в 1924 году. В то время мы с Федей Вотчищевым, моим ровесником-братаном, учились в средней школе имени А. И. Герцена и жили на квартире у Исаака Абрамовича Исмагилова, который в дореволюционном прошлом содержал постоялый двор. Ямщики и в новое время по старому знакомству останавливались на ночлег у доброго хозяина. Сараи на дворе пустовали. В них можно было и повозку поставить, и лошадь покормить. В избе для приезжих находилось место для ночлега.

Мы с Федей частенько задерживались здесь, чтобы послушать рассказы ямщиков. Один из таких рассказов хранится в моей памяти до сих пор. Мы услышали его от ямщика Николая, возившего седоков от станции Луза и обратно. У Николая была быстроходная, выносливая лошадь и удобная, красивая кошевка. Это давало ему возможность выбирать самых выгодных седоков. Николай охотно рассказывал о них всем, кто желал слушать. Рассказ о Шуле произвел сильное впечатление.

«Подъехал я на своей Карюхе к поезду, раскинул пошире тулуп на облучок, жду. Поезд остановился, вижу: из пассажирского вагона выходит человек с бритой головой. Пальто нараспашку, чемодан в правой руке. Я поспешил ему навстречу.

– Вам в Устюг?

– Да.

– Садитесь в мою кошевку, вон там, с тулупом на облучке.

Мы пошли. Я назвал цену. Седок не рядился.

– Надевайте тулуп! Холодно, – сказал я.

– Спасибо! – ответил он и добавил. – Я не замерзну!

Карюха быстро вывезла кошевку на тракт, и мы поехали в Устюг. Дул встречный ветер, полозья скрипели. Я поднял воротник своего тулупа, дернул вожжами. Карюха прибавила скорость. Оглянулся, второй тулуп лежал рядом с седоком. Бритая голова, казалось, парилась.

– Неужели вы не мерзнете? – спросил я.

– Не мерзну, – ответил он и добавил: – Я приучил себя к морозу ежедневными упражнениями на открытом воздухе, обтиранием снегом.

Карюха бежала привычной для нее скорой рысью. Встречные и попутные повозки по моему окрику уступали дорогу, ямщики с удивлением смотрели на моего седока.

Быстрая езда ему, видимо, нравилась. Он охотно отвечал на мои вопросы. Я узнал, что везу в Устюг борца по имени Шуль, что он будет выступать в клубе Щетинщиков и в других устюгских клубах, а потом уедет в Вологду».

Феде и мне хотелось увидеть этого морозостойкого борца. Николай сказал нам, что Шуль остановился в гостинице «Север». Мы знали эту гостиницу.

Назавтра, вернувшись из школы, мы отправились к подъезду гостиницы, чтобы дождаться, когда выйдет из нее или подойдет к ней Шуль. Любопытных сверстников оказалось много. Молва о Шуле распространялась быстро.

Вскоре из дверей гостиницы вышел плечистый мужчина с открытой бритой головой в демисезонном расстегнутом пальто. В нем легко угадывался седок Николая. Толпа любопытных мальчишек устремилась следом за борцом. Он спокойно шагал по дощатым мосткам, доски под ним скрипели и гнулись. Наше любопытство усиливалось. Опережая друг друга, мы подходили к богатырю все ближе и ближе. Самые любопытные и смелые старались поравняться с ним и даже забежать вперед, чтобы посмотреть на него сбоку и спереди, а потом, приотстав, рассказать об увиденном своим спутникам, шедшим сзади. Разговор мальчишек становился все более оживленным и громким.

Шуль, конечно, видел нас и слышал голоса восхищенных поклонников, но делал вид, что ничего не замечает, спокойно шагал по дощатому тротуару.

Устюжане, идущие навстречу, уступали нам дорогу, некоторые останавливались и с удивлением смотрели на Шуля и сопровождавшую его ватагу мальчишек. Так мы дошли до клуба Щетинщиков. Шуль вошел в клуб. Мы остались во дворе.

На доске объявлений висела афиша, из которой мы узнали, что завтра в семь часов вечера приезжий борец будет выступать на сцене клуба. Билеты уже продавались. Но ни у Феди, ни у меня денег не было, а увидеть выступление борца нам страшно хотелось. Была лишь одна надежда – пройти в клуб «зайцем». Мы тут же придумали, как обмануть контролера, и назавтра осуществили свою придумку.

То, что мы увидели в клубе Щетинщиков, превзошло наши ожидания. Помнится, Шуль рвал руками листы кровельного железа, как мы рвем листы школьной тетради, и оторванные куски бросал в зрительный зал.

Запомнился другой номер, названный «каруселью». На сцену вынесли бревно. Ведущий программы попросил подняться к нему четырех человек. Расставил их, а затем усадил по два человека на концы бревна. Шуль в это время перевязал бревно посередине полотенцем, завязал узел на небольшом расстоянии от бревна. Взял узел зубами, поднял бревно вместе с сидевшими на нем зрителями, как коромысло с ведрами, и стал крутить его подобно карусели. Необыкновенная сила мышц и зубов демонстрировалась наглядно и весело.

Еще больший интерес, особенно у юных зрителей, вызвала инсценировка «Освобождение Спартака из тюрьмы». Шуль в роли Спартака томился в заключении. Зрители видели его через решетку оконной рамы. Он что-то говорил. Но слов его я не помню. Затем он подошел к решетке вплотную и попробовал руками ее крепость. Решетка состояла из железных прутьев, толщиной в мою тогдашнюю завить. Прутья были вставлены концами в толстые бревна, образующие раму. Выбрав удобное положение, Спартак-Шуль рванул один прут, прогнул его, потом стал прогибать другие прутья. Посередине тюремной решетки образовалось такое отверстие, в которое Спартак вышел из тюрьмы на свободу. Публика дружно и радостно приветствовала освобождение Спартака и богатырскую силу Шуля.

Исполнив с успехом все другие номера, борец обратился к зрителям с сообщением и просьбой. Он сказал: «В Вятке, где я был до Великого Устюга, дважды состоялся мой поединок с борцом Сацурой, но победитель так и не определился. Мне стало известно, что Сацура вслед за мной также приехал в ваш город. Я желаю вызвать своего соперника на продолжение борьбы до победного конца. Кто из вас согласен передать вызов Сацуре, пусть поднимется на сцену». Мне очень хотелось подойти к Шулю ближе, посмотреть на его мускулы и кожу, которая не боится мороза и рваного железа, и передать его вызов.

Я поднялся на сцену и подошел к богатырю так близко, что мог коснуться рукой. Следом за мной взошли на сцену еще два человека. Они были взрослыми. Им Шуль и доверил передать Сацуре свой вызов.

Меня это не огорчило, так как первое мое желание исполнилось. Я увидел кожу и мускулы богатыря в непосредственной близости. Кожа его показалась мне не гладкой, а какой-то бугристой, подобной бычьей или свиной, которую мне приходилось видеть в руках сапожников.

Приезд Шуля в город усилил интерес устюжан к богатырям, к легендам, былинам и сказкам о богатырских подвигах. Не будь встречи с Шулем, не услышал бы я и легендарных рассказов о Ване Южаке.

Позднее я узнал, что Шуль – это псевдоним борца, а настоящая его фамилия Шульгин, что он родился недалеко от Котласа, так что к морозам нашим он привык с детства.

ВАНЯ ЮЖАК

За большим столом заезжей избы бывшего постоялого двора после приезда Шуля в Устюг ямщики и пимокаты, жившие в этом помещении, собирались не только для завтраков, обедов и ужинов, но и для общих бесед.

Состав участников этих стихийно возникавших бесед менялся. Все зависело от того, какие ямщики квартировали в заезжей избе. Это могли быть крестьяне, приехавшие из деревень, расположенных в долине реки Лузы или в долине реки Юг, а также и в долине реки Сухоны.

Пимокаты – не устюжане. Они приехали в разное время из Вятки. Ямщики часто подшучивали над ними, вспоминая пословицу: «Вятский народ хвацкий – семеро одного не боятся!» Но относились к ним уважительно, как к мастерам. Пимокаты рассказывали ямщикам о выступлениях Шуля в клубе Щетинщиков, о поединке полюбившегося всем борца с его соперником Сацурой. Рассказы о Шуле определили основную тему бесед. Ямщики-южаки, как мы их называли, приезжавшие из Усть-Алексеева, Кичменгского Городка и других сел, расположенных в долине Юга, охотно поддержали эту тему. Им было что рассказать. Многие из них знали легенды о Ване Южаке, слышанные, как они уверяли, от тех, кто встречался с ним лично. Южак – это не фамилия Вани, а прозвище, данное по месту его рождения и жительства в долине реки Юг. Застолье в заезжей избе во время таких бесед становилось многолюдным. Мы с Федей стали постоянными слушателями рассказов о богатырях. Один из ямщиков сказал, что он бывал в родной деревне Вани Южака и многое слышал о нем от стариков, которые знали богатыря. Ямщик этот приехал в Устюг из Кичменгского Городка.

Послушав разговор вятских пимокатов о французской борьбе Шуля с Сацурой, ямщик-южак сказал: «Силен ваш Шуль, хорошо изучил правила и приемы французской борьбы. Наш Ваня правилам французской борьбы не обучался, тело свое упражнениями не развивал и не закалял. Сила его росла и крепла будто сама собой, помимо его воли. А сила была редкая, непомерная».

Старый сосед Вани рассказал нашему ямщику об одном удивительном происшествии. «Лесник, охранявший казенный лес, однажды заметил свежие сосновые пни на своем участке и следы человека на снегу. А следов лошади и саней не было. Это его встревожило и удивило. Он рассказал о том, что видел, лесничему. Лесничий приказал усилить наблюдение за участком, на котором появились свежие пни, и поймать порубщика. Лесник часто приезжал на место хищения деревьев, затаивался и наблюдал. Однажды он увидел, как к месту порубки подъехал мужик на дровнях. Остановился. Повернул свою упряжку в обратную сторону. Взял топор и ушел туда, где виднелись свежие пни и росли строевые сосны. Нашел подходящее дерево, срубил, очистил от сучьев, отрубил вершину, взял бревно на плечо, вынес его на дорогу и положил на дровни. Лесник ничем не обнаружил своего присутствия. Он дрожал от страха. Похититель обладал невиданной им чудесной силой. Привязав бревно, он поехал по дороге. Лесник последовал за ним, стараясь не терять его из виду, но и не догонять.

Доехав до своего дома, богатырь отвязал бревно, взял на плечо, занес во двор, поставил вершиной вверх, а затем прислонил к сеновалу, рядом с другими бревнами, привезенными раньше. Позднее выяснилось, что Ваня решил построить себе новую избу из бревен, взятых в казенной роще. Рассказал ли лесник лесничему о том, что видел, неизвестно, но к суду богатыря не привлекали».

Закончив рассказ, ямщик ушел на двор, чтобы дать корм лошади и приготовиться к отъезду. На наши просьбы рассказать еще что-нибудь о Ване Южаке, он отвечал одно и то же: «Недосуг. В следующий раз». Примерно через месяц этот ямщик из Кичменгского Городка снова приехал к нам. Вечером в застолье заезжей избы собрались все жители дома. Пришел и любивший шутки и прибаутки мой старший брат Акиндин, служивший тогда в Устюгском райисполкоме, а в прошлом работавший секретарем сельсовета в Кичменгском Городке. Акиндин, как оказалось, знал много легенд о Ване Южаке.

Знакомый ямщик не заставил себя упрашивать, он был одним из тех, кто гордился землячеством с Ваней Южаком, и рассказывал о нем охотно. «Снега в наших лесных местах, – сказал он, – выпадает много, на полсажени и даже больше. Зимой дорога похожа на бесконечное корыто. Свернуть из этого корыта, особенно с тяжелым грузом, трудно и опасно, могут порваться завертки. С середины зимы снег лошадям по брюхо, они не идут по нему, а скачут. Выехать из сугроба на дорогу еще труднее. При встречах на зимней дороге часто бывают споры и жестокие драки. Сворачивает побежденный.

Однажды произошел удивительный случай. Ваня Южак вез домой сено. Воз был большой. Ваня шел впереди своей лошади. Навстречу ему ехали с базара несколько подвод. Ехали порожняком, с веселым шумом. С передних подвод кричали: «Сворачивай! Нас много, а ты один!» Свернуть с дороги в глубокий снег с сеном Ваня не мог.

«Помилуйте, братцы! – ответил Ваня.– Вам свернуть легче, вы порожняком, а у меня тяжелый воз с сеном. Застряну в снегу!»

Но встречные мужики не хотели уступать. «Сворачивай, нас много, а ты один!» – повторяли все громче подходившие к нему мужики. Ваня понимал, что миром их спор не кончится. Драки он не боялся, но и драться не хотел. Мужики угрожающе окружили его.

Ваня подошел к передней лошади. Взялся за концы оглобель, выступивших из гужей, и так нажал на них, что дуга сломалась, хомут разорвался. Мужики, окружавшие Ваню, притихли и в страхе отступили. Ваня подошел к лошади сбоку, присел, плечом и рукой подхватил ее под брюхо, а затем так толкнул лошадь, что она улетела с дороги в снег вместе с розвальнями.

Встречные подводчики разбежались по коням и, освободив дорогу, со страхом скрылись. Им показалось, что встретился не человек, а нечистая сила в облике мужика».

Рассказчик умолк. Послышались возгласы: «Вот это богатырь! Такому и семеро не страшны!»

Акиндин сказал, что рассказ о подвиге Вани Южака на зимней дороге он слыхал во время работы в Кичменгском Городке, но в ином варианте. Слова Акиндина потонули в общем шуме. Ямщики с Лузы наперебой рассказывали о кровавых драках на зимних дорогах в их местах. Эти рассказы заняли весь вечер. Пимокаты, да и ямщики укладывались спать на лавках, стоящих вдоль стен прямо на полу. Вскоре и все остальные разошлись по своим местам. На следующий вечер мы упросили Акиндина рассказать те легенды о Ване Южаке, которые он слышал в Кичменгском Городке.

«В долине реки Юг, особенно в верхнем и среднем ее течении, – сказал он, – много строевого соснового леса. Жители этих мест издавна сплавляют лес плотами в Архангельск, хорошо зарабатывают на этом промысле. Лес рубят и свозят к реке зимой, а ранней весной его сплачивают в плоты, затем сплавляют вниз по течению Юга и Северной Двины. Ваня Южак, как и его земляки, тоже занимался этим промыслом. Задача состояла в том, чтобы выгодно продать лес и быстро вернуться домой к началу весеннего сева.

Вот что рассказал мне один старый сплавщик, знавший Ваню. Доплыл Ваня на плотах до лесной биржи в Архангельске, удачно продал свой лес. Чувствует, время сева подходит. Пытается вернуться домой на пароходе, но парохода, идущего до реки Юг, не находит. Однажды пришел он на дровяной склад, где пароходы топливом запасаются. Присел отдохнуть. Думает: «Авось повезет». Через некоторое время подошел к этому складу грузовой пароход. Матросы сноровисто привязали его к причальной тумбе, положили сходни и стали грузить дрова.

– Куда направляетесь, братцы? – спросил Ваня.

– Кабыть на Юг, за лесом, – ответил один из матросов.

– Возьмите меня с собой, я заплачу! – стал упрашивать Ваня матросов.

– Просить об этом надо не нас, – сказал старший матрос, – а капитана. Вон он, стоит на мостике!

Ваня подошел к пароходу и громким голосом сказал:

– Господин капитан, вы направляетесь на реку Юг. Там моя родная деревня. Мне нужно вернуться к севу. Возьмите меня, я заплачу!

Капитан ответил:

– Грузовым пароходам возить пассажиров запрещено. Взять тебя не можем.

– Сделайте божескую милость! – упрашивал Ваня. – Я согласен не только заплатить, но и работать вместе с матросами. Капитан повторил решительным голосом:

– Не можем взять тебя на пароход! Не проси!

Ваня понял, что просить бесполезно. Присел на ту тумбу, к которой был причален пароход, стал смотреть на матросов, на все, что было на складе, думать.

Завершив погрузку дров, матросы убрали сходни, а чалку с тумбы, на которой сидел Ваня, не сняли. Приходилось кому-то спрыгивать на берег или сбрасывать сходни. Старший матрос обратился к Ване с просьбой: «Слушай, приятель, сними чалку и брось ее на палубу!» «Сделаю», – сказал Ваня, снял чалку с тумбы, но на палубу ее не бросил, а держал в руках.

Капитан, видя, что сходни на палубе, а чалка снята с тумбы, подал команду: «Вперед!». Колеса начали медленно двигаться. Ваня держал канат в руках, упираясь ногой в тумбу. Колеса крутились, а пароход стоял на месте.

Капитан дал вторую команду: «Полный вперед!». Колеса закрутились быстрее.

Ваня уперся крепче, откинув назад свое туловище. Пароход по-прежнему стоял на месте. Капитан и матросы с удивлением смотрели на Ваню. «Вот это силища!» – сказал кто-то из них, а старший матрос обратился к капитану с просьбой: «Ваше благородие, разрешите этому богатырю взойти на палубу!».

Капитан подал команду: «Стоп! Положить сходни!..» А Ване сказал: «Войди!».

Ваня с радостью это сделал. Водники любили сильных, ловких и смелых людей, поэтому помогли Ване вернуться домой к началу сева».

Рассказ Акиндина о богатырском подвиге Вани в Архангельске вместе со всеми слушал и хозяин дома Исаак Абрамович, кряжистый, добрый старик. Он был самым старым участником застолья и, несмотря на это, самым сильным. Когда случалась драка между загулявшими пимокатами, он решительно вмешивался в это дело, быстро разнимал и усмирял драчунов. Успех усмирения драчунов достигался не только силой усмирителя, но и его добротой. Пимокаты ему не сопротивлялись.

«Ваня Южак, – сказал он, – бывал и в нашем Великом Устюге. Устюгские купцы пытались однажды определить, насколько велика сила этого мужицкого богатыря. Вот что я слышал от одного из приказчиков купца Дербенева. «Хозяин, узнав о богатырской силе Вани Южака, – рассказывал приказчик, – решил испытать, какова она. Дербеневы строили тогда новый каменный дом. Каменщики, по распоряжению хозяина, наложили в ящик кирпичей, заколотили его и поставили так, чтобы удобно было навалить его на спину. Укрепили сходни, по которым носили кирпичи на второй этаж. Пригласили Ваню Южака. Хозяин ему сказал: «Нужна, Ваня, твоя услуга. Я за ценой не постою. Ящик, что стоит перед тобой, надо поднять на второй этаж. Никто из рабочих за такое дело не берется. Мне сказали, что ты это сможешь сделать. Ты подставь свою спину, а рабочие навалят на нее ящик. Если почувствуешь, что сможешь нести его по сходням на второй этаж, неси, если нет, положишь на старое место».

Ваня согласился. Осмотрел ящик, примерился, подставил свою широкую спину, рабочие накренили ящик. Ваня подхватил его руками, чуть-чуть поприсел под грузом, как бы определяя тяжесть, а затем сказал: «Вынесу». Сходни прогибались и скрипели, Ваня медленно, но уверенно шел по ним все выше и выше. Хозяин, приказчик и несколько рабочих-строителей шли следом. Поднявшись на второй этаж, Ваня спросил: «Куда положить?». Ему показали приготовленное для ящика место. Ваня освободился от груза, разогнул спину, выпрямился, Лицо его не было ни багрово-красным, ни бледно-белым. Он добродушно улыбался.

Дербенев спросил: «Как ты думаешь, сколько пудов тянет принесенный тобой ящик?» Ваня, подумав, ответил: «Пудов тридцать пять, полагаю, будет». Купец сказал: «Больше – сорок».

Было ли это пределом силы мужицкого богатыря? Осталось тайной».

Наш интерес к Ване Южаку усиливался с каждым новым рассказом о его богатырских подвигах. Мы с Федей да, кажется, и все другие участники бесед восхищались его силой и скромностью, гордились им, как своим близким. Илья Муромец, о богатырских подвигах которого я знал из былин о нем, уже не казался мне чудом, выдумкой.

Последняя легенда о гибели полюбившегося нам Вани Южака буквально потрясла меня, вызвала слезы сожаления и гнев на виновников гибели нашего северного богатыря.

Эту последнюю легенду о Ване Южаке рассказал мой старший брат Акиндин. Он услышал ее, как и легенду о подвиге на зимней дороге, в Кичменгском Городке от сплавщиков леса. Сплавщики видели в Ване Южаке своего предшественника по промыслу и рассказывали о нем, как о близком, любимом ими человеке.

«Ваня и его земляки уже не впервые приплыли на плотах в Архангельск. На сей раз они не торопились, как раньше, возвращаться домой, а решили познакомиться с достопримечательностями Архангельска. Они узнали, что в портовом клубе состоится поединок двух иностранных борцов, английского и шведского. Купили билеты, заняли соответствующие места. Поединок закончился победой англичанина. Судья, объявивший о победе английского борца, обратился к зрителям с вопросом, не желает ли кто-нибудь из них помериться силой с победителем.

Земляки Вани Южака настойчиво советовали: «Иди, Ваня, и покажи этому чужеземцу, что среди русских мужиков есть удальцы посильнее его! Может, ты боишься заезжего силача?». Вопрос показался обидным. Ваня встал и сказал так, что услышали многие: «Нет, не боюсь! Но я не умею бороться так, как они. Вот если бы по-нашему, по-мужицки». Поднялся шум. Однако можно было услышать: «Пусть борются по-нашему!» Англичанин не возражал. И Ваня пошел. Снял армяк, положил его на стул, подошел к своему противнику с улыбкой. Подал ему руку и сказал: «Я согласен померяться с тобой силой!»

Рядом с Ваней победитель шведа казался поменьше ростом и поуже в плечах. «Начинайте», – сказал судья. Каждый из противников старался захватить другого в обнимку. Англичанин превосходил Ваню в ловкости, в знании приемов борьбы. Ему удалось захватить руку противника и повернуть ее так, что Ваня почувствовал страшную боль в плече. Южак этого не ожидал. Он рассердился и так дернул свою руку, что противник не смог оборониться и оказался в его объятиях. Ваня сдавил англичанина руками, как клещами, приподнял, оторвав от пола, а потом с такой силой бросил на помост, что иноземец долго не мог подняться. Всем стало ясно, что Ваня Южак был значительно сильнее своего английского соперника.

Зрители громко и радостно ему аплодировали, а сплавщики-южане кричали: «Молодец, Ваня!»

Английский борец ушел с помоста, хромая, не победителем, а побежденным. Друзья его решили погубить бородатого мужицкого богатыря.

На следующий день они разыскали Ваню и пригласили к себе на пароход, чтобы достойно, как они говорили, отпраздновать его победу. Во время этого злодейского пира иноземцы отравили доверчивого русского богатыря. Ваня умер после тяжелой непродолжительной болезни вскоре после возвращения в родную деревню. Ваню погубили, но остались жить его сестра-богатырша и малолетний сын. Род северных богатырей продолжается». Так закончил Акиндин последнюю легенду о Ване Южаке.

«Легенды о богатырях» в 1987 году опубликовали в В.-Устюжской газете «Советская мысль» [*] [См. № 141, 142, 143, 144 за 1987 г. Текст газетной публикации воспроизводится без предисловия, заключительной части, с некоторыми стилистическими правками]. В предисловии я обращался к читателям с просьбой сообщить мне известные им иные варианты рассказов, преданий и легенд о северных богатырях.

Непосредственно по указанному уфимскому адресу и через редакцию «Советской мысли» было получено двадцать писем от читателей газеты. Выражаю сердечную благодарность их авторам, а также ответственному секретарю редакции «Советской мысли», поэту Анатолию Сергеевичу Мартюкову, познакомившему меня с откликами на «Легенды...», присланными в редакцию.

Отклики читателей «Советской мысли» уводят от времени моего детства и отрочества в современность, но они могут быть интересны для тех, кого увлекает история бытования легенд, их изменение под влиянием времени и среды. Поэтому даю беглый обзор их.

Раньше всех на «Легенды о богатырях» откликнулся В. Л. Ядрихинский, житель поселка Красавино. В письме от 17 сентября он благодарил за очерк о северных богатырях и сообщал, что ему известны многие цирковые выступления Шуля по рассказам дяди. О Ване Южаке ему рассказывал дед, дважды встречавшийся с богатырем.

В Архангельске дед-матрос видел, «как Ваня удерживал за канат пароход, идущий к реке Юг, упрашивал взять его на палубу».

Во втором письме, от 17 октября 1987 года, В. Л. Ядрихинский прислал две вырезки из газеты «Советская мысль» с откликами на «Легенды о богатырях». В первом из откликов, написанном Л. Беляевым, содержится несколько рассказов о характере и силе «Богатыря устюжской земли».

В юности, случалось, ради потехи, он приподнимал угол избы и клал туда шапку одного из сверстников. Позже, во время сплава леса по Северной Двине, около Холмогор, плоты сели на мель, течением воды их могло разорвать, Ваня соскочил в воду и сдвинул плоты с мели на глубину.

Однажды в Архангельске Ваня решил подработать на перевозке рыбы. Он в одиночку брал двадцатипудовые бочки с треской в складе и переносил их на свою телегу.

В последнем рассказе сообщается о гибели богатыря. Хозяин цирка в Архангельске уговорил Ваню выступать в качестве борца и, стремясь нажиться, так перегрузил богатыря, что сердце его остановилось во время исполнения тяжелого циркового номера. Статья Беляева заканчивается сообщением о гибели сестры Вани, которая была сильнее брата.

Во втором отклике на «Легенды о богатырях» В. Деревесников сообщает об испытании силы Вани Южака на лесобирже в Архангельске. «Бабу», которой забивают сваи соединенной силой четырех рабочих, Ваня поднимал выше своей головы.

Самое большое и содержательное письмо о Ване Южаке я получил от Александра Ильича Непогодиева из Сыктывкара. Он родился в деревне, расположенной в восемнадцати верстах от родной деревни Вани Южака и с 1966 года собирает материалы о своем легендарном земляке. Им написана повесть «Иван Лобанов – северный богатырь», рукопись которой он присылал в редакцию газеты «Советская мысль». Непогодиев ездил в родную деревню Вани Лобанова, беседовал с Лобановой Екатериной Фроловной, женой покойного Федора Григорьевича, родного брата Вани. На основании письма А. И. Непогодиева можно считать установленным, что легендарный богатырь Ваня Южак – это Иван Григорьевич Лобанов, родившийся в Мочальниковском починке Никольского района Вологодской области в семье крестьянина.

Автор неизданной повести «Иван Лобанов – северный богатырь» пишет, что рассказы о Ване Южаке, воспроизведенные в моем очерке «Легенды о богатырях», ему известны, но он подвергает сомнению достоверность легенды об отравлении северного богатыря английскими соперниками.

Сомнение вполне естественно, но в преданиях, передаваемых из уст в уста продолжительное время, естественны и отступления от реальных фактов, они свидетельствуют о том, в каком направлении работают коллективные усилия рассказчиков, пытающихся создать образ близкого им богатыря-земляка.

Откликов на «Легенды о богатырях», посвященных Шулю, гораздо больше, чем Ване Южаку. Это вполне закономерно. О Шуле пишут ветераны войны и труда, видевшие его цирковые выступления, слышавшие рассказы о них родственников и близких знакомых. Шуль ближе Южака по времени жизни.

27 ноября 1987 года в «Советской мысли» была опубликована заметка «О Шуле-Шульгине», написанная ветераном труда, учителем В. Давыдовым. Он знал отца богатыря, Григория Шульгина, работавшего лесником. На вид он был худеньким.

Несколько раньше в № 163 «Советской мысли» читатели увидели репродукцию выразительного фотоснимка «Это легендарный Шуль», присланного Ниной Сергеевной Чебыкиной. На снимке читатели увидели богатыря, каким он был в 1926 году, в день получения почетной ленты «Красному Спартаку» от уральского обкома МОПР(а).

Очень интересными были письма от ветеранов труда Алексея Ивановича Фамского, Николая Ивановича Лебедева и Василия Федоровича Давыдова.

В. А. Фамский видел почти все выступления Василия Григорьевича Шульгина (Шуля) в городе Устюге с 1927 по 1937 год, а в начале 50-х годов встречался с ним в застолье у общих друзей. Шуль, по свидетельству Фамского, был среднего роста, но очень широкоплеч и могуч. «Когда он играл своими огромными мускулами, показывая себя со всех сторон, то это было необыкновенно красивое зрелище, физическая сила в нем так и бурлила, она была огромной».

В. А. Фамский помнит, что в устюжских афишах однажды Шуль был изображен на гастролях в Казахстане. Он удерживал двух верблюдов, погоняемых казахами. Верблюды тянули в разные стороны, а Шуль удерживал их веревками, концы которых держал в своих руках.

В Устюге, вспоминает Фамский, Шуль повторил этот номер, с той разницей, что удерживал он не верблюдов, а легковые машины. В памяти Фамского сохранились впечатления о многих выступлениях борца, в том числе о сцене «Освобождение Спартака из тюрьмы», о борьбе с Сацурой (или Саурой), который был на голову выше его.

В последнюю встречу в гостях у врача Жерихина в начале 50-х годов, вспоминает Фамский, Шуль выглядел иначе. Он сильно постарел, стал как будто ниже ростом, однако много шутил, интересно рассказывал о своих гастролях.

Лебедев – земляк знаменитого Шуля. «Настоящее имя борца, утверждает он, Василий Григорьевич Шульгин. Он родился в деревне Наволок Покровского сельсовета Вилегодского района Архангельской области, в семье крестьянина. Я учился в одной школе с младшим братом будущего богатыря, Шульгиным Алексеем, знал старшего брата Савватия. Младший брат обладал ловкостью, а не силой, Савватий же был под стать Василию». Н. И. Лебедев подробно рассказывает о выступлении борца в селе Ильинском в 1928 году. Ему запомнилась сцена «Освобождение Спартака из тюрьмы», скручивание в спираль пруткового железа, толщиной в 2 см, сгибание в дугу такого же железного прута, зажатого посередине в зубах, с прокладкой одного носового платка.

Второй раз Н. И. Лебедев видел выступление Шуля в городском парке Устюга в 1934 году. Третий – последний раз – в преклонном возрасте, в 1955 году. Через 3 года Шуль умер в Котласе, бедным и забытым.

Василий Федорович Давыдов сообщил, что он с большим интересом читал в «Советской мысли» «Легенды о богатырях» и последующие отклики на них. Он хранит восемь вырезок из газеты с этими откликами. Он знал не только Василия Григорьевича Шульгина, но и его отца. Помнит много рассказов о богатыре, о семье Шульгиных.

В. Ф. Давыдову я благодарен и за то, что он прислал очерк В. Красавцева «Богатырь из Котласа», опубликованный в газете «Двинская правда» за 3 февраля 1988 года.

В. Красавцеву удалось выяснить творческую биографию Шуля, в афишах о выступлениях которого писали: «Северный богатырь», «Северный Спартак», «Северный лев». Новыми, по сравнению с тем, что известно нам из рассказов земляков и очевидцев о Василии Григорьевиче Шульгине, в очерке В. Красавцева являются сведения о добровольной службе атлета в Красной Армии, о работе в Новосибирском цирке вместе с прославленным чемпионом мира по французской борьбе Иваном Максимовичем Поддубным, а также о цирковых выступлениях Шульгина-красноармейца. После демобилизации из армии Шуль вернулся в Кувшу, где жила родная семья. Вскоре он выступил в городском клубе. Перед выступлением решил зайти на рынок. Подойдя к возам сена, он стал громко торговаться с хозяином одного из возов. Торгуясь, сказал, что этот воз можно на себе унести. Хозяин воза ответил: «Силен, так и понеси. Даром отдам».

Шуль, еще не снявший солдатской шинели, подошел к возу, поставил его «на попа», взял руками за полозья, взвалил на спину и понес...

Изумленный хозяин воза стоял молча, не зная, что ему делать. А народ, сбежавшийся со всего рынка, смотрел на чудесное зрелище. Силач повернул обратно, поставил воз на место, сказал: «Спасибо, дед!» «За что же, паря, спасибо?» «За тренировку!»

Эта шутка была лучшей афишей о выступлении богатыря в клубе. Зал оказался переполнен зрителями.

В выступлении на рынке проявилась не только сила молодого борца, но и находчивость, способность к импровизации.

После многочисленных гастролей по городам и селам Советского Союза Шуль решил вернуться в родные места. В Котласе он показал свой лучший, очень трудный номер. На плечах атлета помощники из публики согнули в дугу двутавровый рельс. Такой номер до Шуля выполнял только один человек, знаменитый волжский богатырь Иван Звягин.

Значительную часть своего гонорара Василий Григорьевич Шульгин отчислял в пользу МОПР(а), а в годы Великой Отечественной войны – в фонд обороны родины.

В обзоре газетных откликов и писем на «Легенды о богатырях» я не упомянул о двух письмах, имеющих для меня лично особое значение. Первое из них написал Анатолий Яковлевич Вотчищев из Кировской области, мой двоюродный брат. Я знал о его существовании, но никогда его не видел, не имел его адреса. Он встречался с Шулем в Котласе в те годы, когда атлет по состоянию здоровья оставил цирк и работал фотографом.

Второе письмо прислал мне Владимир Иванович Уваров из села Палемо В.-Устюжского района. Он поделился своим детским впечатлением о выступлении Шуля в родном Викторове, расположенном в 42-х километрах от В.-Устюга. Письмо заканчивалось вопросом ко мне: «Вы родом не из наших ли мест?» В последующих письмах выяснилось, что бабушка Владимира, Екатерина Алексеевна Уварова и мой дедушка Василий Алексеевич Прокшин – брат и сестра, а Володя – мой троюродный брат.

В отличие от Вотчищевых и Прокшиных, Уваровы не покинули родных мест. Встреча с ними была для меня особенно необходимой и желанной.

В заключение к главе «Легенды о богатырях» я с сердечной благодарностью вспоминаю о встречах и беседах с почетным гражданином города Великого Устюга Николаем Михайловичем Кудриным, автором книги «Запечатленная память» (Архангельск, 1986). Его отец, Михаил Кудрин, был одним из северных богатырей [*] [См. статью В. Дитьева «Шипицинский богатырь» «Двинская правда», 13 сентября 1989 г.]. Он хорошо знал легендарного Ваню Южака и Шуля. Сын шипицинского богатыря Николай Михайлович унаследовал архив отца и пополнил его значительным количеством новых материалов, в частности статьей С. Курилова «Былинный богатырь Иван Лобанов», опубликованной 24 октября 1970 года в «Правде Севера». В этой статье рассказывается о последних десяти годах жизни северного богатыря в Архангельске, о его выступлениях в цирке Изако и безвременной смерти в 1912 году в возрасте 33 лет.

Статья С. Курилова существенно корректирует легенды о гибели Вани Южака и вместе с тем подтверждает то, что легендарный Ваня Южак и исторический Иван Лобанов – одно и то же лицо.

Рассказы, предания, легенды о северных богатырях, о Ване Южаке, о Шуле, как видит читатель, хранятся в памяти многих жителей Великого Устюга, Котласа, В.-Устюжского района. Думается, что они интересны для всего Северного края, разделенного на Вологодскую и Архангельскую области. Закономерен вопрос: чем обусловлен такой всплеск интереса к теме о северных богатырях в последние годы? Не тем ли, что для решения сложных задач эпохи перестройки в обезлюдевшем северном Нечерноземье нужны народные богатыри, богатыри мысли и воли?

ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК

В 1926 году происходила всесоюзная перепись населения. Регистраторами в деревнях В.-Устюжского района работали учителя начальных школ, а также ученики старших классов средних школ и техникумов. Участвовал в переписи населения и я, учившийся тогда в седьмом классе В.-Устюжской девятилетней школы имени А. И. Герцена.

Инструктаж регистраторов и распределение деревень между ними происходили в селе Палемо. Мне, пятнадцатилетнему подростку, был дан дальний участок, находившийся между почтовым трактом и рекой Лузой, примерно за двадцать-двадцать пять верст от Палема.

Из Палема я вышел часов в 10 утра, надеясь в тот же день дойти до своего участка. Я шел по почтовому тракту в направлении на В.-Устюг до деревни Ярыгино. Здесь свернул налево, намереваясь дойти по проселочной дороге до деревни Родионовица. В Ярыгине я узнал, что от них до Родионовицы около пяти верст.

Солнце закрывали тучи, часов у меня не было. Мне казалось, что до заката часа полтора. Этого времени вполне достаточно для того, чтобы пройти пять верст, и я пошел. Дорога на первой версте шла густым лесом и была хорошей. Потом лес стал редеть, появились поляны. Ветер усилился. Начался снегопад, вскоре превратившийся в буран. Дорогу замело. Наступили сумерки. Я сбился с пути. Стал искать дорогу ногами и, казалось, нашел.

С трудом нащупывая дорогу ногами, пошел вперед. Пришел к угольной яме. Дорога кончилась...

Что делать?

Вернуться в Ярыгино, переночевать там, а завтра дойти до Родионовицы... Но смогу ли выйти на хорошую часть дороги?

Проще было укрыться от бурана, да и от волков в угольной яме. Это было бы возможно, если бы я был одет в кафтан, а на мне был поношенный пиджак на вате. Стихнет буран, мороз усилится. Спичек нет. До утра не выдержу, замерзну, кроме того, залезая в угольную яму, вылезая из нее, я – регистратор – буду похож на угольщика.

Оставалось довериться интуиции. Я был уверен, что до Родионовицы от угольной ямы ближе, чем до Ярыгина. А если идти в том же направлении, как раньше, я смогу дойти до места работы. И я пошел по глубокому снегу без дороги. Интуиция, усиленная опытом пастушка, не подвела.

Через некоторое время я дошел до изгороди. Лес кончался, за изгородью начиналось поле. Появилась надежда на спасение. С радостью, с приливом силы я пошел по снежному полю и вскоре увидел деревню. Это была Родионовица, в которой я должен был начать перепись населения.

С сердечной благодарностью вспоминаю я через шестьдесят девять лет о том, с какой готовностью и добротой хозяин дома, в который я постучался, открыл дверь, а затем, выслушав мою просьбу, сказал: «Заходи, раздевайся! Я тебя отогрею».

Он быстро затопил железную печку, стоящую в правой половине избы, под крайним брусом полатей. Дрова в печке быстро разгорелись. Сухой, теплый воздух ласково охватывал мое лицо.

– Вы впустили меня в дом, отогрели, не спросив моего имени, не узнав, почему я пришел к Вам ночью. Спасибо за доверие! – сказал я, обращаясь к хозяину дома. – Меня зовут Валериан, фамилия Прокшин. Я пришел к Вам для переписи жителей вашей и двух соседних деревень. В конце прошлого дня неожиданно усилился ветер, пошел сильный снег, началась пурга. Я потерял дорогу и пришел вместо вашей деревни к угольной яме. От нее шел наугад, без дороги по цельному снегу.

– Разрешите узнать ваше имя и отчество, – спросил я хозяина.

– Василий Иванович, – ответил он. Хозяйка, услышав наш разговор, встала с постели, подошла ко мне и сказала: «Здравствуй, сынок! Устал, небось, шибко и проголодался. Не печалься, это поправимо».

Она накрыла стол скатертью. Положила мягкий хлеб. Принесла кринку молока и сказала: «Садись за стол, ешь».

– Спасибо! – Я действительно устал и проголодался. В Палемском сельпо купил баранки, с молоком они очень вкусны. Может быть, покушаете и вы?

Я сел за стол. Василий Иванович поместился на лавке рядом с печкой, чтобы поправлять горящие и добавлять новые поленья.

– А тебе, паря, повезло, – сказал он. – Прошлую ночь в нашей деревне волки двух собак растерзали. Не дай бог ночью в лесу повстречаться с ними!

– Да, вы правы, повезло! Обороняться от волков мне было нечем. У меня даже ножа перочинного с собой не было. Пурга замела дорогу снегом. Из-за нее я ушел к угольнице и мог погибнуть. Но пурга, может быть, спасла меня от волков. Гонимые пургой, волки укрылись в густом ельнике или в другом безветренном месте. Им было не до меня.

– Постель тебе, как видишь, готова. Валенки и онучи положи на лавку около печки. За ночь они подсохнут. Пора спать!

Добрые хозяева закрылись одеялом. Я исполнил совет Василия Ивановича, погасил свет и с удовольствием лег в постель, приготовленную Домной Федоровной. Но сон долго не приходил ко мне. Мысленно снова стоял я около угольной ямы и заново решал, как мне следовало поступить. В полутьме снежного бурана светились глаза хищников, по телу бежали колючие мурашки. Счастливое окончание испытаний успокаивало и согревало. Сон пришел незаметно.

Когда я проснулся, Домна Федоровна заботливо хлопотала в куте, на шестке топившейся печки. Василий Иванович работал на скотном дворе, убирал снег, носил воду из колодца.

Вскоре проснулись дети, спавшие на полатях: Иван, Нина и Виктор. Я познакомился с каждым из них. Это были жизнерадостные крепыши, похожие на родителей. Ивану было десять лет. Он слез с полатей первым, помог слезть трехлетнему Виктору, одел его. Утренний туалет занял у братьев немного времени. Нина, в отличие от них, не только тщательно умылась, но и причесала свои волосы перед зеркалом, осмотрела свой сарафанчик. Вскоре завтрак был готов, и за столом собралась вся семья. Ели горячую картошку из чугуна, стоявшего на середине стола. Каждый брал картошку сам, очищал ее от кожуры и ел, прихлебывая рассол с квашеной капустой из общего блюда. Для трехлетнего Виктора картошку брал и очищал отец.

Молоко, так же, как и капуста, было налито в большое блюдо и его хлебали ложками. Для Виктора молоко было налито в отдельную кружку.

Семейное застолье русского крестьянина было для меня привычным. Мой вклад в первый семейный завтрак выразился в том, что я положил на блюдо с хлебом баранки из белой пшеничной муки. Детям они понравились.

Когда завтрак закончился и стол был освобожден от еды и посуды, я начал перепись.

Первыми записал Василия Ивановича и Домну Федоровну, а потом их детей, тщательно заполнив все графы переписных листов.

Заручившись согласием добрых хозяев о последующем ночлеге, я стал переходить из дома в следующий, соседний дом с тем, чтобы лично встретиться с каждой семьей, со всеми ее членами. Анкеты заполнялись все быстрее и быстрее, время на знакомство с хозяевами дворов уходило все меньше. Работа шла успешно. Весть о переписи населения быстро разнеслась по всей деревне. Это облегчало работу. Крестьяне относились ко мне доброжелательно. Они видели во мне своего человека. Я отличался от них только большей грамотностью. Это облегчало общение. Ничего необычного я не встречал. Вход в дом порой затруднялся собаками, но хозяева быстро приходили на помощь, и затруднение устранялось.

Переходя из дома в дом, я приобретал все большее количество знакомых среди взрослых и детей. Дети становились моими помощниками, они охотно выясняли, где находились хозяева дома, если дверь оказывалась закрытой, приглашали их для встречи со мной. Оповещали хозяев следующего дома о том, что к ним скоро придет регистратор, чтобы они ждали, не отлучаясь из дома. Эта помощь существенно ускоряла работу, и в благодарность своим друзьям-помощникам я рассказывал о Великом Устюге, о школах, техникумах, о кинокартинах, шедших в кино, рассказывал по пути от дома к дому, в интервалах между работой.

Случалось заходить в дом, когда вся семья сидела за обеденным столом. Не помню ни одного случая, чтобы меня не приглашали при этом пообедать с хозяевами, выпить чашку чая, молока. Крестьяне Велико-Устюжского района тех лет были очень гостеприимными, добрыми людьми. Во второй половине дня, когда дети вернулись из школы, среди сопровождавших меня мальчиков я заметил Ивана. Он передал приглашение родителей на обед. Я поблагодарил за приглашение, сказав, что сыт, так как пообедал у Васильевых.

К концу дня перепись населения в деревне Родионовицы мной была завершена. В дом Василия Ивановича я возвращался в сопровождении Ивана и его сверстников. Внимание, помощь любознательных крестьянских мальчиков были приятны, радовали и результаты первого дня работы. Душевные муки, вызванные угрозой гибели в буране вчерашних сумерек и ночи, сгладились, но не забылись. Иван узнал о вчерашних приключениях от родителей и рассказал об этом своим друзьям-товарищам. На прощанье они попросили меня рассказать, как мне удалось дойти от угольной ямы Филатова до их деревни без дороги по глубокому снегу. Когда я закончил свой рассказ, мальчики наперебой стали рассказывать о растерзанных волками собаках.

В это время подошел к нам Василий Иванович, коловший дрова. Послушав детское разноголосье, он сказал: «Довольно ребята, идите домой, пора ужинать да спать». Домна Федоровна поставила на стол соленые рыжики, вареную картошку и овсяную кашу на молоке.

Утром я распростился со своими добрыми хозяевами и перешел в деревню Изонинскую. Работа моя шла в этой деревне быстрее, чем в первой, но без вчерашнего оживления. Может быть потому, что не появилось сопровождавших меня, помогавших мне ребятишек. Из увиденного во второй день переписи глубоко врезалась в мою память лишь одна встреча. В конце дня, уже в сумерках, я зашел в очередной дом. Ни на крыльце, ни в сенях никого не встретил. Не отозвался никто на мое приветствие и в избе. Всюду был соответствующий сумеркам полумрак. Оглядевшись, я спросил: «Есть кто-нибудь дома?» В ответ на печке послышался какой-то нечленораздельный стон, похожий на мычание теленка. Я подошел к печке, приоткрыл занавеску. Из полутьмы на меня смотрело женское лицо с коротко остриженными седыми волосами и тянулись ко мне култышки рук. Мне стало жутко. Но скрипнула дверь, вошла женщина средних лет. «Оставьте несчастную! – сказала вошедшая. – Она потеряла рассудок и речь».

– Что же было причиной этой страшной беды? – спросил я. И услышал в ответ одно слово: «Мороз. Это случилось, пояснила она, лет двадцать тому назад. Лиде тогда шел пятнадцатый год. Она гостила у нашей доброй тети в деревне Ярыгино. Новый год ей хотелось встретить в родном доме. Она решила вернуться домой пешком. Тетя не отпускала ее, но Лида не послушалась: «Дорогу я знаю хорошо. До нашей деревни всего семь верст. Я пробегу их за полтора часа. Не беспокойтесь». Собрала свои вещи, пряжу и отправилась в путь. На ее беду вскоре начался сильный снегопад, забушевал буран. Дорогу замело. Она заблудилась, выбилась из сил и замерзла. Ее случайно нашли в сугробе наши соседи, возвращавшиеся с базара Великого Устюга. Откопав несчастную из-под снега, они узнали в ней Лиду. Родителям, брату и мне, как и нашим соседям, казалось, что Лида умерла. Но она была жива. У нее были отморожены кисти рук, ступни ног. Она долго и тяжело болела. Потеряла сознание и речь. Мороз не убил, а страшно ее покалечил. Она не смогла рассказать нам, как произошло это страшное несчастье».

Рассказ хозяйки дома о трагической участи сестры буквально потряс меня. Я рассказал сестре несчастной Лиды о том, что произошло со мной в том же лесу. «Вы поступили столь же рискованно, как и моя сестра. Но Вам посчастливилось! Впредь будьте осторожнее. Иначе Вам несдобровать!» Вот что услышал я в назидание. Заполнив переписные бланки на семью Жаворонковых, я простился с Агафьей Тихоновной, вышел на улицу и невольно остановился. Перед глазами стояло лицо безвременно поседевшей Лиды, тянулись ко мне ее культи. Шестьдесят девять лет прошло со времени встречи с несчастной Лидой, а я вижу ее очень ясно, слышу ее голос.

В соседнем с Жаворонковыми доме я встретил Марину Овдину, которая вместе со своим мужем на возвратном пути из Устюга увидела в снежном сугробе замерзшую Лиду и привезла ее в родной дом. «Это было ночью, – вспоминала Марина. – Луна хорошо освещала поляну, по которой проходила дорога. Муж управлял лошадью и следил за дорогой, кой-где скрывавшейся под снегом. А я смотрела то на луну, то на освещенную ею поляну. Вдруг в придорожном сугробе мелькнул какой-то сверток. «Федор, – сказала я мужу, – смотри-кось, в сугробе какие-то вещи». Он остановил лошадь. Мы подошли к сугробу. Федор потянул сверток, а за него держалась рука. «Ой!», – невольно вскрикнула я, и вместе с мужем стала сгребать снег с девочки. Когда мы очистили ее лицо от снега, то узнали в ней несчастную Лиду, дочь соседей. Наших вопросов Лида не слышала. Ноги и руки ее были как деревянные. Мы перенесли ее в кошевку, укрыли. Я села рядом с ней, а Федор перебрался на облучок и стал гнать лошадь как можно быстрее. Примерно через четверть часа мы были дома. Занесли Лиду к Жаворонковым, но не на радость родственникам, да и ей самой...»

Заполнив переписные бланки на семью Овдиных, я поблагодарил Марину Ивановну за рассказ и снова вышел на знакомую деревенскую улицу. Она была залита лунным светом. Луна, равнодушная ко всему земному, казалось, скользила по небосклону, убегая в неведомую даль. Внимательно всмотревшись в это скольжение, можно было понять, что скользит не луна, скользят перистые облака, а луна почти неподвижна, сквозь перистые кружева облаков она равнодушно смотрит на землю. Видела она, как мучительно замерзала Лида, завязшая в сугробе, видит она и мои следы по цельному снегу от угольной ямы до деревни, видит и молчит. А многое рассказала бы она людям, если бы могла и хотела.

Мои печальные размышления о Лиде, о себе, о луне были оборваны кровью, неожиданно хлынувшей из носа. Приложив к переносице снег и приподняв лицо, я остановил кровотечение. Оно, видимо, было следствием физического перенапряжения, вызванного многократной сменой уличного холода теплом крестьянских изб, в которые я заходил, а может быть и чрезмерным волнением, вызванным встречей с несчастной Лидой.

На этом закончился второй день моей работы по переписи населения.

Место второго ночлега мной было уже условлено. Ужин, сон, завтрак в новой для меня крестьянской семье Яковлевых восстановил силы и работоспособность. На третий день я закончил перепись населения в деревне Изонинская и перешел в следующую, расположенную недалеко от реки Луза. Эта деревня отличалась от предыдущей добротностью жилых домов и надворных построек. Мне особенно понравился самый новый дом. Он привлек мое внимание не только новизной, но и хорошо подобранными толстыми бревнами стен и величиной окон. Мне захотелось переночевать именно в этом доме. Я зашел в дом, поздоровался с хозяевами, назвал себя, сказал о том, что буду заниматься переписью жителей деревни.

Хозяин понравившегося мне дома, Попов Алексей Васильевич, не только вел свое крестьянское хозяйство, но и работал лесником в корабельной роще. Закончив перепись семьи Поповых, я высказал восхищение добротностью бревен, из которых был построен их пятистенок, плотницким мастерством строителей.

Алексей Васильевич рассказал, что ему, как леснику, было разрешено заготовить бревна на дом из тех лиственниц, которые не годились на корабельные мачты. Они не годились на мачты, но были превосходными для крестьянской мебели.

Из лиственниц были сделаны стены, пол, потолок, оконные и дверные косяки, рамы, двери, полати, лавки, скамейки, табуретки, стол. Стены были тщательно отесаны и остроганы. Все было одноцветным, свежим, радующим глаз. Воздух был пропитан особым лиственничным ароматом, не смолистым, а каким-то более тонким. Я был в восторге и откровенно высказал свое впечатление Александру Васильевичу.

«Коли вам так нравится наш дом, то приходите на ночлег к нам», – сказал в заключение к разговору хозяин дома. Я с радостью принял это предложение.

Переписав жителей десяти домов, я возвратился в лиственничный дом. Горела керосиновая лампа, висевшая над обеденным столом. Дети уже спали. Алексей Васильевич ставил валенки в печурку русской печи на просушку. Елена Ивановна расстилала постель.

«Мы уже поужинали, – сказала она. – Вам оставлена уха, молоко и хлеб. Поешьте!»

– Спасибо! – ответил я, разделся и сел за стол. Наевшись, я еще раз поблагодарил хозяев дома. «Постель вам приготовлена на полатях. Там уже спят наши дети», – сказала мне Елена Ивановна.

Я поставил свои валенки в печурку, развесил на них онучи, разделся и лег на приготовленную мне постель. Сыновья Поповых тихо посапывали... Лампу погасили. Я погрузился в сон.

Проснувшись, увидел, что солнце ярко осветило избу и, казалось, светит не только прямым, но и отраженным светом оконных переплетов, стен, стола, светом живой лиственницы.

Хозяев в избе не было. Сыновья их продолжали спать. Я быстро встал, оделся, умылся и вышел на двор. Елена Ивановна ухаживала за коровами.

«Доброе утро! – сказала она. – Как спалось?» – «Очень хорошо», – ответил я.

– «Алексей Васильевич уехал в лес. Проснулись ли наши мальчики? Пора в школу! Будем завтракать».

Она торопливо вошла в избу. Собрала на стол и пригласила: «Садитесь, будем ись!»

На столе были соленые грузди, горячая картошка и молоко. Картошку брали из чугуна и чистили по потребности. Грузди в рассоле и молоко хлебали ложками из общих чашек. Ржаной хлеб и мягкий из сутолоки ели по выбору, что хотели.

«Алексей обещал к обеду возвратиться. У него есть какое-то срочное дело в Палеме. Возвращайтесь к обеду и вы, Валя! Может быть, вам можно поехать с Алешей?»

– Очень благодарю Вас, Елена Ивановна, за приглашение к обеду и важное для меня сообщение!

Я быстро собрался, и энергично продолжил начатую вчера перепись жителей третьей деревни. К обеду перепись была завершена. Лошадь для поездки в Палемо Алексей Васильевич ко времени моего прихода уже запряг. Мы быстро пообедали и поехали.

Дорога была хорошая. Лошадь бежала стремительной рысью. Деревни, жителей которых я переписывал, остались позади. Лесом дорога шла на подъем. Алексей Васильевич попридержал своего буланого. Движение замедлилось. Я рассказал своему спутнику, что несколько дней тому назад во время бурана сбился здесь с пути и вместо деревни Родионовицы ушел к угольной яме. Дело могло закончиться гибелью. Но мне посчастливилось дойти до деревни без дороги, по цельному снегу. «Я знаю эту угольную яму, – сказал Алексей Васильевич, – скоро мы доедем до поляны, на которой увидим развилку дороги к яме. Во время снегопада и пурги легко принять развилку к угольной яме за основную дорогу».

Вскоре началась поляна, и я увидел злополучную развилку, которая чуть-чуть не привела меня к гибели. Буланый тем временем отдохнул. Парок уже не поднимался над его спиною, да и подъем закончился. Алексей Васильевич дернул за вожжи, и мы устремились вперед скорой рысью. Вскоре проселок вышел на тракт. Мы повернули вправо на Палемо. По тракту ехали в Великий Устюг легковые извозчики с пассажирами со станции Луза. Мужицкие розвальни, груженные разными товарами, двигались на устюжский рынок.

Алексей Васильевич интересовался, где я учусь, кем собираюсь стать. Рассказывал о корабельной роще, о том, как они выращивают и берегут лесных великанов.

Время, занятое разговором, летело быстро. Приехав в Палемо, мы расстались. Я пошел в школу – штаб переписи, а Алексей Васильевич поехал в лесничество.

Районный уполномоченный по переписи населения бывшей Палемской волости принял мой отчет и материалы переписи без замечаний. Я получил 19 рублей 50 копеек.

От Палема до родной деревни было около шести верст. Мне очень хотелось домой. Но день уже кончился. Наученный недавним горьким опытом, я не осмелился идти ночью и провел ее в школе. Как только рассветало, я направился в родное Филипово, думая о том, скоро ли буду я дома. В пути сложились стихи о моем душевном состоянии.

Придя в родной дом, я с радостью положил на стол 19 рублей. До сих пор я только тратил деньги, заработанные родителями, старшими братьями и сестрами. А сегодня сам положил на семейный стол свой первый заработок. По тому времени и по состоянию наших финансовых возможностей это заметная сумма. Но радовались мои родные не величине заработка, а его появлению. Никогда не забуду, как, собравшись за обеденным столом, мои родные решили купить мне на эти деньги валенки и пальто.

Здесь же, за обеденным столом, я рассказал о том, как сбился с дороги во время бурана и с большим трудом по глубокому снегу в ночное время дошел до деревни Родионовицы, в которой надо было начать перепись населения. Рассказ мой взволновал всех, особенно маму. «Ой, мое дитятко! – воскликнула она, – ведь ты мог погибнуть и от мороза, и от волков. Ноне я поняла, почему так ныло мое серьцо после твоего письма из Палема». «Мог погибнуть, а остался жив. Молодец Валько!» – сказал мой старший брат. «Это верно, Сережа, но рисковать жизнью без крайней необходимости – неразумно», – завершил совет глава семейства.

Первый заработок стал той гранью, которая отделила мое отрочество от юности.

ПЕСНИ

Песни, прежде всего частушки, а также пословицы и поговорки стали входить в мою память вместе с появлением сознания. Пословицами и частушками была насыщена духовная атмосфера нашей семьи. Бабушка, Анна Ефимовна, помню, говорила: «Анна да Иван – только и имян». От бабушки и от тяти я впервые услышал много таких пословиц, которые сохраняются в моей памяти. Похвально отзываясь о работе внуков, желая усилить наше трудолюбие, бабушка говорила: «Лежа хлеба не добудешь» или: «Без труда не вынешь рыбку из пруда». Отправляя нас в лес за грибами, мама напутствовала пословицей: «Что летом запасешь, то зимой и на стол принесешь». Наибольшее количество пословиц воспринято мною от тяти. Он постоянно подкреплял свои суждения пословицами в пути на работу, во время работы, при возвращении домой, во время семейного застолья, в других обстоятельствах жизни.

Урожай в наших северных деревнях зависел от своевременного удобрения полей и огородов навозом. Накапливать, а затем «прятать навоз», заделывать его в землю дело грязное и тяжелое. Свои суждения о необходимости этого дела тятя подтверждал пословицей: «Навоз во дворе, хлеб на столе».

От тяти впервые услышал я пословицы, имеющие узко практическое, хозяйственное значение и вместе с тем широкий нравоучительный, философский смысл: «Что посеешь, то и пожнешь»; «Как аукнется, так и откликнется»; «Труд кормит, а лень портит»; «Готовь сани летом, а телегу зимой»; «У ленивого всегда праздник».

Позднее, изучая фольклор, я узнал, что эти и подобные им пословицы и поговорки, известные бабушке, тяте и маме, бытуют в среде русских людей очень давно, что в них обобщен опыт народа, выражена народная мудрость.

Частушки услышал я одновременно с колыбельной песней. Колыбельную пели бабушка, мама, пели для меня, пели над зыбкой других детей, частушки пели сестры, их подруги, пели для себя, для своих сверстников. Частушки входили в мою память не в одиночку, а группами, циклами. Они жили активной сценической жизнью, в большинстве своем забывались, а порой сохранялись в памяти крестьянок многие годы.

Авторы частушек, как и авторы пословиц, неизвестны. Каждый может изменять, совершенствовать их. Но первоначальные варианты пословиц и частушек не падают с неба, а кем-то сочиняются. Я помню частушки, сочиненные сестрой Александрой, ее подругами Ираидой, Татьяной и другими крестьянками, ушедшими из жизни и продолжающими жить. Ираида любила дядю Александра, брата моего тяти. Во время империалистической войны 1914-1917 годов он попал в плен к немцам и долго не возвращался. Ираида ждала, страдала. Об этом пела она в сочиненной ею частушке:

Я помню не только слова, но и то, как они звучали, выражая тоску, печаль. Ждала, страдала, да так и не дождалась, выдали за нелюбимого. Ираида не скрывала имени милого. В одной из частушек названо не только собственное имя, но и имя и отчество любимого, имя моего дяди.

Ираида была старше Александры. Их дружба обусловливалась сходством характеров, творческими наклонностями, проявлявшимися в сочинении частушек. Сестра Александра сочиняла и пела частушки с Ираидой и другими подругами.

Те из частушек, в которых она пела о себе, сохранились в моей памяти, а также в памяти младшей сестры, Антонины. Ее жизнь сложилась иначе, чем жизнь Александры, она стала врачом, участвовала в героической обороне Волгограда, вышла замуж за генерала. Но частушки Александры она помнит в большем количестве, чем я, особенно те, в которых Александра пела о выстраданной ею любви к Сергею Нечаеву. Любимый ею красавец – сын многодетного питерщика. У Сергея было четыре брата, в случае раздела отцовского хозяйства на пять частей, он становился бедняком. А в их деревне жила девушка, любившая его, бывшая единственной дочерью богатого крестьянина. Сергей решил жениться на ней, стать домовиком, совладельцем ее отца.

Александра не обвиняла любимого, но страдала, расставаясь с ним.

Особенно сильное впечатление частушки Александры производили в ее исполнении, она выражала свои чувства не только смыслом слов, но и пением. Вспоминая частушки в исполнении сестры, я проникаюсь ее чувством, состраданием к ее горю. 

Антонина помнит и другую, еще более выстраданную частушку нашей старшей сестры:

Для братьев, сестер, для родителей и близких друзей Александры не было секретом, о ком она поет, о ком и почему тоскует. 

В одной из ее частушек любимый ею Сергей Нечаев назван по семейному прозвищу, известному так же широко, как и его фамилия.

Александра, Валентина, их подруги пели частушки дома, на посиделках и на игрищах. Давно минуло то время, когда посиделки деревенских девушек, занятых пряжей, и игрища были обычными в быту крестьян. А частушки хранятся в памяти многих выходцев из деревни. Хранятся они и в памяти Антонины Георгиевны Прокшиной. Большинство их, как и частушки сестры Александры, посвящено любви.

В некоторых говорится об изменчивости жизни девушки: в семье родителей дочь – гостья.

Частушки моих сестер, их подружек различны по тону и ритму. Порой они искрятся юмором.

Некоторые частушки поются «под каблук».

Юмор слов в них усиливается пляской. В годы моего детства частушки пелись почти всеми крестьянками, сочиняли же их только склонные к художественному творчеству. В этом я еще раз убедился в августе 1988 года, встретившись с Татьяной Афанасьевной, в девичестве Овдиной, вышедшей замуж за Сергея Путилова, крестьянина из нашей деревни. Татьяна была подругой моих старших сестер, а позже стала родственницей. Вторая моя сестра, Валентина, стала женой ее брата. Во время недавней встречи Татьяне Афанасьевне было 84 года, но она хорошо помнила свою жизнь, жизнь крестьян деревни Филипово и других деревень, входивших в колхоз «Памяти Кирова». С 1939 по 1946 год она была председателем этого колхоза и успешно справлялась со своими трудными обязанностями. Одаренность Татьяны Афанасьевны проявилась не только в должности председателя колхоза в трудное военное время, но и в сочинении частушек. Несмотря на свой преклонный возраст, она хорошо помнила их. Меня особенно заинтересовали те, в которых пелось о любви к моему брату Сергею, о любви, не увенчавшейся семейным союзом.

Вспоминая эти частушки, Татьяна Афанасьевна говорила мне, что «сероглазым», «дролецькой» она называла в них Сергея Прокшина.

Позднее выяснилось, что он не «забыл», а не решился сказать обнадеживающее слово любимой в тот момент, когда она должна была дать ответ «да» или «нет» другому «сероглазому», приславшему сватов. Обидевшись на Сергея Прокшина, Татьяна повенчалась с Сергеем Путиловым. А сердце не мирилось, страдало, вспоминая любимого гармониста:

Великая Отечественная война с фашистской Германией многое изменила в судьбах миллионов людей, в их взаимоотношениях и чувствах. Сергей Путилов, муж Татьяны, был убит. 

Одну с тремя сыновьями и престарелой матерью. Обе они осиротели, война отняла у старшей трех сыновей и зятя, у младшей – мужа и трех братьев. О старшем из них, Кондратии, лила горькие слезы моя сестра Валентина, оставшаяся одна с двумя осиротевшими дочками.

Гибель Сергея Путилова на войне сделала его желанным, а печаль Татьяны о погибшем – неизбывной, требующей активных действий.

Но воскресить убитого невозможно. Сознание неотвратимости сиротства Татьяна выразила с большой силой.

Частушки в дореволюционные и послереволюционные, двадцатые годы были важной формой проявления художественной одаренности жительниц сел и деревень, их любовной лирикой. В последующие десятилетия творческая активность крестьянок нашла другие формы проявления. Однако и частушки не забыты. Их хранят в своей памяти и частично дополняют дети крестьян, ставшие рабочими, учителями, врачами, инженерами, литераторами, учеными.

В августе 1988 года мне посчастливилось познакомиться с бывшей учительницей начальной школы Зинаидой Афанасьевной Уваровой, родившейся и выросшей в многодетной крестьянской семье. Крестьяне знакомы, близки ей не только по рождению, но и по опыту последующей жизни: она тридцать девять лет учила крестьянских детей в начальной школе, общалась с их родителями в трудные предвоенные, военные и послевоенные годы. Первые частушки она услышала от своей матери и ее подруг, позже она с интересом слушала частушки в исполнении своих сверстниц. В ее памяти и до сих пор хранится любовная лирика крестьян. Сейчас ей трудно отличить частушки, сочиненные ею самой, от тех, что услышаны от других или частично переделаны ею. В памяти Зинаиды Афанасьевны наряду с частушками девушек хранятся и частушки парней. Большинство частушек бывшей сельской учительницы посвящено темам любви и крестьянского труда. Произношение слов учительницей отличается от произношения крестьян.

Однако соединение темы любви с темой труда соблюдается не во всех частушках, хранящихся в памяти Зинаиды Афанасьевны. Многие ее частушки построены по другому принципу. Чувство любви в них решительно преобладает над всем остальным.

Частушки деревенских парней, дошедшие до нас через сельскую учительницу, не обладают задушевностью, свойственной частушкам девушек. Претензия на удаль, молодечество часто лишают их сердечной прелести.

В частушках деревенских парней слышны мотивы бурлаков-отходников, способных попрощаться с деревней и вернуться домой с городскими подругами.

Чувства и намерения, выраженные в последней частушке, кажутся нам злободневными. Возвращение бывших пахарей и их детей в деревню – необходимо для возрождения крестьянства.

В свободное от работы время, в праздничные дни мои сестры и братья пели не только частушки, но и иные народные песни, воспринятые ими от родителей, от гостей, приезжавших к нам на рождественские, пасхальные и другие праздники.

Мама, Прасковья Константиновна, любила песню «Все милые подруженьки...»

Мы из-за уважения к маме пели эту песню не только в детские, но и последующие годы. От отца и его друзей-родственников восприняли народные песни: «Бывали дни веселые, гулял я молодец», «По диким степям Забайкалья», «Славное море, привольный Байкал!», «Ревела буря, дождь шумел...»

Поступив в школу имени А. И. Герцена, я с увлечением стал петь в хоре, руководимом Е. В. Яхлаковым. Приезжая домой на каникулы, привозил новые песни.

Старший брат Сергей, быстрее других запоминавший мотивы, сопровождал пение на гармошке или на балалайке. Названные и другие песни становились активной частью семейного репертуара. Мы пели не только за праздничным столом, но и по пути на работу, и возвращаясь домой.

Особенно успешно получалось это после того, как удалось по-новому разделить землю, и перейти на шестипольный севооборот. Сергей и Акиндин брали отпуск на страдное время, а я приезжал домой на каникулы. Работников прибавлялось.

Песенному настроению способствовали хозяйственные успехи, радость встречи и молодость. Урожай клевера, а за ним сортового овса, ячменя, ржи, растущее стадо коров – увеличивали доходы.

Совместно с соседями по полянке отцу удалось организовать товарищество по приобретению сельхозмашин. Купили сообща сепаратор, маслобойку, молотилку... Мечтали о большем.

Однако хозяйственные успехи и семейный быт недолго способствовали песенному настроению. Вскоре главная песенница Александра вышла замуж, Акиндин уехал работать в Кичменгский Городок, а затем в город Великий Устюг, Сергей женился. Состав семьи изменился.

Стало ясно, что преемником тяти в управлении хозяйством станет старший брат, Сергей, а все другие – временные гости. Это было подсказано самой жизнью, и никого из нас не огорчало. Я в 1927 году с отличием закончил седьмой класс школы имени А. И. Герцена и поступил на землеустроительное отделение В.-Устюжского сельхозтехникума, мне назначили стипендию. Сестра Нина закончила четвертый класс Викторовской школы и поступила в пятый класс семилетки в городе В.-Устюге. В городе нас стало трое. Расходы на квартиру, на питание и городскую одежду значительно увеличились. Зарплаты Акиндина не хватало. Добавки из семейного бюджета становились обременительными.

Увеличилась продуктивность шестипольного севооборота, животноводства, но увеличились и налоги. Надо было искать выход. Акиндин с надеждой на более высокий заработок в 1927 году уехал в Мурманск.

В следующем, 1928 году, старший брат Сергей и отец поняли, что их мечты о высоких доходах шестипольного севооборота и животноводства, о зажиточном хозяйстве не могут осуществиться, придется вступать в колхоз, а может и худшее – быть раскулаченными. Сергей уволился со службы в кооперативе и уехал к Акиндину в Мурманск. Валентина вышла замуж. В деревне остались стареющие родители и две малолетние сестры.

В 1927 году, до отъезда Акиндина, мы квартировали в доме Шерстковой Ирмы Львовны, матери Антонины Яковлевны Колотиловой, основательницы Северного русского народного хора, в последующие годы мы с Ниной жили в более дешевых углах и кухнях. Тятя привозил муку, квашеную капусту, творог, картошку. Хлеб пекла и варила картошку Нина. Мы питались очень скудно, но продолжали успешно учиться, петь. Нина увлекалась танцами, а я поэзией.

ЧАСТЬ II

НА ВСТРЕЧУ С ПРОШЛЫМ

ЗНАКОМЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

Поездка на встречу с троюродным братом Владимиром Ивановичем Уваровым, приславшим отклик на публикацию «Легенд о богатырях», стала важной частью «Путешествия в глубь памяти». Маршрут поездки, краткую мотивировку ее можно представить так: Уфа, в которой я живу с 1932 года, Великий Устюг, где я учился с 1923 по 1930 год, село Палемо, место последних лет жизни моего брата, а из Палема в село Викторово и соседнюю с ним деревню Филипово. Здесь я родился, здесь прошло мое детство, здесь истоки моей памяти. В селе Викторово – начальная школа.

Встреча с Великим Устюгом была свиданием со знакомым незнакомцем. Из Котласа в Устюг я ехал через Красавино по железной дороге. От железнодорожной станции Великий Устюг – на автобусе, шедшем через авиавокзал в город. В двадцатых годах, когда я учился в школе имени А. И. Герцена и в Велико-Устюжском сельхозтехникуме, ни железной дороги Котлас-Устюг, ни железнодорожного, ни авиационного вокзалов не было. Впервые увидел я из окна автобуса мост через реку Сухону. В свете названных новшеств» Великий Устюг виделся мной как незнакомец. Впечатление новизны в какой-то мере поддерживалось впервые увиденными мной речным вокзалом, домом быта, домом одежды и асфальтом, покрывшим булыжную одежду улиц, заменившую деревянные мостки для пешеходов.

Рост численности населения Устюга, по сравнению с ростом Уфы, из которой я приехал, был незначительным. В Устюге в 1930 году, когда я прощался с ним, было около 20 тысяч жителей, в 1990 году, когда я увидел его как знакомого незнакомца, число устюжан достигло 38 тысяч. Население Уфы за это время увеличилось со 117 тысяч до миллиона 130 тысяч. Великий Устюг растет очень медленно. Его величие, думал я, в прошлом. И мысль моя устремилась в глубь памяти.

Устюг возник в середине XII века в устье реки Юг, на месте соединения Юга с Сухоной, как крепость, имевшая знаменательное название Глядень. С вышек и крепостных стен Гляденя открывалась возможность широкого глядения, наблюдения вверх по просторному Югу, вверх по течению не менее просторной Сухоны и вниз по течению еще более широкой Северной Двины. Не потому ли сторожевая крепость называлась Гляденем, предназначенным прежде всего для наблюдения, для глядения.

Позднее жители города, возникшего в устье Юга, нашли более удобное место для жизни на левом высоком берегу Сухоны, в четырех-пяти верстах от устья Юга. Но переселенцы не порвали связи с устьем Юга, в устье они оставили свой «Глядень» – сторожевую крепость на подступах к новому расположению города. Связь эта укрепилась в названии Устьюг. Сознание неразрывности связи с местом соединения Сухоны с Югом наши предки выразили даже на знамени [*] [См.: Шильниковская В. П. Великий Устюг. Изд. 2-е – М., 1987, с. 11]. Слияние Сухоны с Югом образует Северную Двину, благодаря которой Устюг стал морским портом, укрытым от противников в глубине русской земли.

Почетное название Великого ему было дано в XVI веке за роль в экономике, в распространении христианства, культуры в долинах Северной Двины, Сухоны, Юга, Лузы, Вычегды, многочисленных притоков этих рек.

Устюгские купцы-промышленники интенсивно использовали богом данные водные пути для доставки изделий горожан к местам продажи в селах, для доставки в город хлеба, масла, мяса, пушнины, льна, всего того, что выращивали, перерабатывали земледельцы, добывали охотники.

Местом самой оживленной торговли в Устюге были торговые ряды, от которых ныне ничего не осталось. «Путешествию в глубь памяти» помогали не только сохранившиеся, но и исчезнувшие памятники. Размышляя об этом, я шел от гостиницы «Сухона» к речному вокзалу. В торговых рядах, в иных магазинах устюгские купцы продавали не только то, что было сделано руками местных ремесленников, но и то, что было привезено в Устюг по Северной Двине английскими, голландскими коммерсантами, куплено у китайских торговцев на далекой Ирбитской ярмарке.

На моем пути к речному вокзалу стоял ранний памятник каменного зодчества – храм Вознесения, построенный на территории древнего торга... «иждивением» устюгского купца «Никифора Ревякина» [*] [См.: Шильниковская В. П. Великий Устюг. Изд. 2-е – М., 1987, с. 116]. Сейчас храм сиял свежей позолотой куполов и крестов.

Церкви, монастыри, купеческие дома, построенные в XVI, XVII, XVIII веках, определяют облик Набережной, Советского проспекта, Красной и других улиц старого города. Они прочно вошли в мою отроческую и юношескую память.

Отправляясь от речного вокзала «Великий Устюг» на теплоходе «Москва» к причалу «Кузино», я вновь смотрел на город, как на знакомого незнакомца. С борта теплохода, медленно разворачивающегося на середине Сухоны, была хорошо видна почти вся Набережная. Из множества архитектурных памятников выделялся многоглавый Успенский собор, построенный в середине XVI века [*] [Бочаров Г., Выголов В. Сольвычегодск. Великий Устюг. Тотьма.– М., 1983, с. 97]. Озаренный солнцем, он радостно сиял свежей позолотой своих куполов и крестов. В этом радостном сиянии давно известный мне собор казался незнакомцем.

Ниже Успенского собора был виден дом, в котором ныне размещается краеведческий музей. Дом построен купцом Василием Усовым в 1785 году. По словам автора книги «Запечатленная память», этот дом служит «украшением набережной улицы» [**] [Кудрин Н. М. Запечатленная память. – Архангельск, 1986, с. 85].

Выше златоглавого Успенского собора был виден самый крупный на Набережной трехэтажный дом с двумя большими флигелями, который хранит память о выдающемся устюжанине Михаиле Матвеевиче Булдакове, построившем этот дом в начале XIX века. Булдаков был первым председателем Российско-Американской компании. Не только россияне и американцы, но и весь мир обязан этой компании началом хозяйственного освоения Аляски.

Размышляя о заслугах М. М. Булдакова, я невольно вспомнил и о других, предшествовавших и современных ему знаменитых устюжанах, о Семене Дежневе, Ерофее Хабарове, Владимире Атласове, Михаиле Неводчикове, Василии Шилове, географические открытия которых приумножили возможности богатства России.

Собор Прокопия Праведного, сияющий новой позолотой куполов и крестов, виделся мной также знакомым незнакомцем. Ближе других, восстанавливаемых ныне храмов, от теплохода «Москва», уходившего от речного вокзала, были древний храм Варлаама Хутинского на устюжском городище и соседняя с ним церковь «Жен мироносиц». Их купола еще не освободились от лесов реставраторов. Последним на левом берегу Сухоны сиял новой позолотой крестов и куполов храм Симеона Столпника, построенный в 1725 году. Едва оторвавшись от Набережной, от ее церквей и старинных домов, я увидел Троице-Гледенский монастырь, построенный на слиянии Сухоны с Югом, на месте рождения Северной Двины и древнего города.

ОТ УСТЮГА ДО ПАЛЕМА

Современный теплоход «Москва» в Кузино причалил к примитивным сходням. Примитивность причала и непролазная грязь в начале пути оказались знаменательны.

Дорогу от родного Филипова через Палемо в Устюг и обратно, какой она была в двадцатых годах, я помнил до мельчайших подробностей. От Палема до Устюга тогда ходили и ездили по тракту Устюг-Лальск. Тракт отличался от грунтовых дорог боковыми кюветами и каменным покрытием, исправность которых в прошлом поддерживалась систематическим ремонтом.

До отхода почтового автобуса Кузино-Палемо в момент прихода теплохода оставалось около двух часов. На берегу стояла попутная автомашина, приспособленная для перевозки рабочих по полям совхоза. Шофер приглашал попутчиков занять места в кузове. Решил воспользоваться приглашением и я, пожертвовав удобствами, хотелось сэкономить время. Вместе со мной ехали пять пассажиров. Двое пожилых – до села Ильинского, трое помоложе собирались сойти раньше. Машина шла по грязной ухабистой насыпи новой дороги. Сидеть в кузове было трудно, на ухабах нас подбрасывало, болтало. Эти общие неудобства невольно сближали пассажиров, располагали к взаимопомощи, к общему разговору.

Обращаясь к попутчикам, я сказал: Лет шестьдесят тому назад я много раз ходил пешком и ездил на лошади по этому тракту от Палема до Устюга и обратно, хорошо помню тогдашний вид тракта и деревни, через которые он проходил. Сейчас я ищу старый тракт глазами и не нахожу. Куда же он делся?

Старшему из спутников было около шестидесяти лет. Он ответил: «Я и сидящая рядом с вами Мария Степановна родились и до сих пор живем в селе Ильинском. Каменное покрытие тракта разрушалось на наших глазах. Не помню, чтобы его ремонтировали. А когда деревни наши обезлюдели, тракт в низинах стал непроезжим. Новую дорогу строят солдаты. Она шире старого тракта, канавы вдоль ее глубже, насыпь выше, старый тракт здесь засыпан новой насыпью. Новая дорога идет в том же направлении, как и старый тракт, но она не повторяет всех его изгибов, а идет прямее и часто уходит от него. Поэтому вы не видите тракта здесь и не увидите его и дальше». Поблагодарив собеседника, я вынужден был сказать, что не вижу не только каменного покрытия старого тракта, но и памятных мне деревень. Слева от тракта, в том месте, где мы теперь едем, стояла деревня Есиплево, а за ней на склоне Бородкино. Где они?

«Эти деревни не исчезли, а слились с Кузино, которое, как видите, выдвинулось на есиплевские поля. Крестьяне названных вами деревень стали рабочими номерного завода в Кузино».

Машина по грязи и ухабам высокой насыпи новой дороги продвигалась вперед. Мы, подпрыгивая и качаясь, с трудом удерживались на примитивных сиденьях.

«Не увидим мы ноне, – включилась в наш разговор Мария Ивановна, – не только Есиплева, а также Павловского починка и Барсенок. До развилки в Ильинское со старой дорогой в Палемо уцелело только Копылово, да пять-шесть домов в большой когда-то деревне Ярыгино».

В Копылово нашу машину перестало трясти и подбрасывать. Из окна кабины мы увидели группу солдат-саперов. Они уравнивали насыпь новой дороги и покрывали ее асфальтом. Возникла надежда, что в будущем всю новую дорогу заасфальтируют и тогда от Устюга до Палема будут доезжать за полчаса-час при несравненно меньшей трате горючего.

Примерно на середине расстояния от Копылова до Ярыгина нашу дорогу пересекла узкоколейка, идущая от станции Сусоловка. По ней увозят строевой лес и дрова.

В Подволочье мы свернули со старого тракта вправо и поехали в село Ильинское. Села Покров и Ильинское в годы укрупнения колхозов вобрали в себя население многих окружающих деревень, признанных неперспективными. Подволочье, Михайловская, Панчиха, Уткино, Гришино, Кулакове обезлюдели. Чучеры, Новоселье, Покров слились, здесь появилось много новых домов. На поле, справа от дороги, перед Покровом впервые на всем пути радовала своим видом пшеница. Посередине села стояла двухэтажная церковь с двумя куполами, увенчанными крестами. Покровская церковь отличалась исправностью от всех тех, которые я близко увидел на пути из Устюга в родное Филипово.

Село Ильинское, по сравнению с Покровом, было очень скученно. Приусадебные участки здесь не похожи на крестьянские, возделанные умелыми, трудолюбивыми руками. Церковь, в отличие от Покровской, стала одноглавой, лишенной колокольни. Из села Ильинского в село Палемо мы ехали через деревни Буково, Пуговицыно, Куколеково. В них сохранилось по два-три дома. Часть жителей этих и близких к ним деревень переехали в укрупненные совхозные центры, большинство – в города.

Маленькое в прошлом село Палемо, ставшее центром, а затем филиалом совхоза «Мир», увеличилось в пять раз. Здесь работают большие животноводческие фермы. Церковь в Палемо в самом жалком состоянии. Она обезглавлена. В ней размещаются совхозные мастерские. Около нее и поодаль кладбище разных машин, прицепов, плугов, колес. Это кладбище сельхозтехники вызывало удручающее впечатление многолетней безответственности и разгильдяйства руководителей совхоза «Мир» и РАПО.

В окрестностях каждой знакомой мне деревни в двадцатых годах были неоглядные хлебные поля, а за ними по речкам, ручьям, лугам, низинам – сенокосы. Ныне на пути от Устюга до Палема полей, засеянных рожью, пшеницей, ячменем, овсом, льном, было очень мало. На заброшенных полях кой-где стояли неумело, халатно сложенные копны сена. Чаще росли сорняки. Сенокосы же, по свидетельству моих случайных спутников, заросли кустарниками и даже лесом.

В Палемо я встретился с троюродным братом Владимиром Ивановичем Уваровым и его женой Зинаидой Афанасьевной. Это очень желанная, очень радостная встреча. Внешне у Володи не было сходства со мной, моими братьями и отцом. Но вслушиваясь в его рассказы о себе, о своем отце, о бабушке, о детях, в его суждения о трагической участи крестьян Викторовского и Палемского сельсоветов, всего российского крестьянства, я постоянно отмечал сходство нравственных критериев, родство наших характеров. Может быть, ярче всего родство наших душ проявилось в том, что в самом начале войны мы оба, не дожидаясь призыва, пошли на фронт добровольно.

Под Сталинградом Володя был тяжело ранен, после госпиталя демобилизован по инвалидности. Учился заочно, стал ветеринаром. Жил в родном Викторове, потом в селах Рождество и Палемо. Переезды вызывались избранием председателем сельсовета, заместителем председателя колхоза.

Уваровы знали в подробностях, как происходила организация, укрупнение колхозов, как возникали совхозы, появлялись неперспективные деревни, как они обезлюдели...

Последний раз в своем родном Филипове я был в 1930 году. С новым дипломом техника землеустройства я ехал в Вологду для работы на Вологодской базе северного отделения Госземтреста. С тех пор я не был в родных местах.

Владимир Иванович и Зинаида Афанасьевна могли рассказать о родных деревнях Викторовского сельсовета много такого, что мне очень хотелось знать, что может быть интересным и моим читателям.

ВИКТОРОВО

Совместная с Володей и Зиной поездка из Палема в село Викторово и соседнюю с ним деревню Филипово проходила через многие селения Викторовского сельсовета. Встреча с малой деревенской родиной вызвала неизгладимо грустное впечатление.

«Все во имя человека, все для человека» – слышали мы с высоких трибун, и сами повторяли эти призывные лозунги и, загипнотизированные ими, уничтожали то, что было создано трудом многих поколений наших предков.

По всесоюзной переписи населения 1926 года в родном Викторовском сельсовете было 698 домохозяйств, в них жило 3180 человек.

В 1990 году в Викторовском сельсовете осталось только 114 домохозяйств, в них жило 300 человек. Количество домохозяйств уменьшилось в шесть раз, а количество жителей – в десять. Расхождение катастрофическое, во многих домохозяйствах остались только старые родители, не бездетные, а одинокие. Дети их переселились в города, работают на заводах, на строительстве, в городских школах, в детсадах, в медицинских и других городских учреждениях. Отрадно, что не все забыли свою малую деревенскую родину, часть посещает ее, своих родных. Только возвращение горожан в родные деревенские дома может предотвратить полное обезлюдение, исчезновение деревень.

А угроза этого так велика, что надежда на возрождение северного Нечерноземья еле теплится. В 1926 году в Викторовском сельсовете было тридцать семь деревень, в 1990 году осталось только одиннадцать. В укрупненном селе Рождество, в котором находится правление совхоза «Первомайский» и Викторовский сельсовет, живут 192 человека, а в остальных десяти деревнях – 108 человек. Двадцать шесть из тридцати семи деревень совсем обезлюдели. Умрут престарелые жители десяти ближайших к Рождеству деревень, и они также обезлюдеют. Перспектива вероятная и очень страшная.

Очевидным, безмолвным свидетелем бедственных перемен в жизни окружающих деревень является Рождественская церковь. Ей 200 лет. Ее изуродовали, сняли колокола, разрушили колокольню. Но главный купол и венчающий ее крест уцелели. Церковь строили старательно и умело. В отличие от соседней Палемской, она может еще возродиться. В лучшую пору своего бытия колокольни Палемской и Рождественской церквей могли перезваниваться, слышать друг друга.

Судьба Викторовской церкви и села Викторово оказалась еще более горькой, чем судьбы Рождественской и Палемской. Большое село Викторово, давшее некогда название приходу и сельсовету, совсем обезлюдело. Церковь есть, а молиться в ней некому. По возрасту Викторовская церковь почти ровесница Рождественской и Палемской. Ее начали строить в 1780 году вместо деревянной предшественницы.

Жизнь многочисленной семьи моего отца, Егора Прокшина, и в еще большей мере жизнь моих спутников Уваровых связана не с церковью, а со школой. Она на сто лет моложе церкви. Церковно-приходская Викторовская школа была открыта в 1884 году. Вначале она была одногодичной. Учительствовали в ней поп и псаломщик. Моему отцу в 1884 году исполнилось семь лет. Значит, он учился грамоте у попа и псаломщика. Первая учительница, Софья Александровна Сапожникова работала в Викторовской школе с 1891 по 1900 год. При ней школа стала двухгодичной. В эти годы учились братья отца, Михаил и Александр. В 1900 году на смену первой учительнице приехала Клавдия Михайловна Шушнина. Ее учениками стали младший брат отца Алексей, мой старший брат Сергей и старшая сестра Александра. Церковно-приходская Викторовская школа в эти годы стала трехклассной. До Октябрьской революции Викторовскую школу успели окончить брат – Акиндин и сестра – Валентина. Я учился в ней с 1919 по 1922 год. В эти годы Викторовская школа уже не называлась церковно-приходской, ее именовали начальной, трехклассной. Вслед за мной в ней учились сестры Нина, Антонина и Капитолина.

Викторовская церковно-приходская школа и ее продолжательница в советское время дали начало грамотности двум поколениям семьи Прокшиных.

Связь жизни Уваровых с Викторовской школой глубже и разнообразнее. Володя учился в ней, Зинаида Афанасьевна Латышева-Уварова учительствовала.

Естественно, что наша встреча с Викторовом началась свиданием со школой, точнее, с местом, на котором она стояла в двадцатых-шестидесятых годах. 

Нам было невыразимо грустно и больно. Место заросло высоким бурьяном, его могли найти лишь те, кто, подобно нам, хорошо знал школу в те годы, когда она звучала многочисленными голосами крестьянских детей. Мы стояли на развалинах поповского дома, в котором начальная советская школа была помещена в 1918 году. Церковно-приходская школа помещалась в специальном двухэтажном деревянном доме, примерно в двухстах метрах от поповского дома. Я помню старую школу. Она стояла на левом берегу ручья, там, где дорога, проходившая между домами священника и псаломщика, поворачивала к деревне Петелино.

«Мои воспоминания о начальной школе, – сказал Володя, – связаны с поповским домом, на развалинах которого мы стоим. Старого здания церковно-приходской школы я не видел. Оно исчезло, видимо, раньше того времени, когда я смог приходить сюда».

«Викторовская школа вошла в мою жизнь иначе. Ты – Валериан, а через десять лет и ты – Володя, в ней учились. Я же десять лет в ней учительствовала, начиная с 1941 по 1951 год. Это были трудные годы войны и послевоенной разрухи. Ученики приходили часто в школу заплаканные, рассказывали о гибели отцов, старших братьев. Я утешала их, как могла. Но с этой школой, с исчезнувшим поповским домом, связаны мои воспоминания не только о трагических, грустных событиях, но и о встрече с Володей.

Володя вернулся из-под Сталинграда инвалидом, негодным для военной службы, с медалью «За отвагу» и стал военруком в Викторовской школе. Перед домом, на печных кирпичах которого мы стоим, росли тогда огромные тополя. Я хорошо помню особый запах весенних клейких листьев этих тополей и глянцевитый отблеск их поверхности. В тени тополей мы признались в любви друг другу, в этом доме началась наша семейная жизнь, здесь родились наши дети. Викторово, в годы нашей семейной жизни в этом доме, было многолюдным. Позже оно обезлюдело, но мне хочется пройтись по его улицам, попрощаться с тем, что от него еще сохранилось».

По трудно различимой дороге, заросшей густой травой, мы пошли под уклон и остановились у ручья. Зина сказала: «Я очень любила пить эту воду. Она ключевая. Ключ вытекает из-под земли выше деревни, в начале лощины. Вместе с учениками я разыскала ключ в годы войны. Вода эта медленно замерзала зимой, образуя наледь, и оставалась холодной в середине лета. Воды хватало всему Викторову, а в нем жило тогда почти столько, сколько ныне во всем Викторовском сельсовете».

Пока Зина говорила, в ее руках появились три стакана. Она наполнила их викторовской ключевой водой. «Выпьем эту воду, – обратилась она к нам, – и вспомним о викторовцах, живых и мертвых, и о бывшем Викторове!»

Перейдя за ручей, мы стали подниматься по густонаселенной в прошлом, а ныне заросшей травой улице, заросшей не сорняками, а хорошей, съедобной для скота травой. Володя останавливал нас у останков многих домов, называл их хозяев, рассказывал о них. Так мы прошли почти по всем викторовским улицам. Некоторые дома сохранились. Их еще можно было вернуть к жизни. Большинства домов не было. Заметны были лишь подворья, не было и дома отца Саши Микулиной, учившейся вместе со мной. И в детстве, кажется, любившей меня.

Только могучая ель в верхней части села раскинула свои ветви еще шире. Они плавно раскачивались, как бы приветствуя осиротевшую церковь. Я сфотографировал Зину на фоне раскидистой липы, которой она любовалась в годы своей молодости, дом в усадьбе бабушки и отца Володи, и мы вернулись к школе, к церкви.

Нас интересовало кладбище. Оно располагалось в двух местах: в церковной ограде и вне ее. В церковной ограде хоронили покойников из дворян, служителей церкви, церковных старост; вне церковной ограды хоронили крестьян, эта часть кладбища в прошлом была обширной.

В церковной ограде из Прокшиных был похоронен только один Иван Алексеевич, брат моего дедушки и бабушки Володи. Я смутно припоминаю, что он был бездетным и, может, поэтому, очень ласковым к детям своих родственников. Родители советовали нам в пасхальные и иные праздничные дни заходить к ласковым, бездетным старичкам, и мы иногда забегали к ним. А Володя не слыхал о богомольном дяде Иване.

Я хорошо помню, что в начале двадцатых годов в центре кладбища, вне церковной ограды стояла часовня. Кладбище было огорожено деревянной оградой. На могильных холмиках стояли деревянные памятники. «Когда и почему все это исчезло?» – спросил я. «Это произошло, – сказал Володя, – в шестидесятых годах, когда нас тут уже не было. Решили распахать бывший поповский луг, да заодно с лугом тракторист распахал и кладбище. А началось это бессовестное надругательство над памятью предков сносом часовни. Часовню сломали, а из уцелевших бревен построили водогрейку для приготовления корма свиньям».

– На этом кладбище был похоронен мой дедушка, Василий Алексеевич Прокшин, его братья: Андрей, Константин. Где их могилы? Установить это невозможно. Вечная память им! Дедушка, Василий Алексеевич, по рассказам отца, отличался высокими моральными качествами, находчивостью и сильной волей. Его знали, ему доверяли не только жители Палемской волости, но и устюгские купцы. Я слышал не только от отца, но и от других людей, что обозу ямщиков во главе с дедом устюгские купцы доверяли увозить свои товары на Ирбитскую ярмарку и привозить из Ирбита в Устюг чай, шелк и другие китайские товары.

В одну из таких дальних и необычайно трудных поездок дедушка обморозил пальцы на руках. Это грозило разорением. Но авторитет предприимчивого ямщика был так высок, что деда избрали старшиной Палемской волости. Он умер на 55 году от заворота кишок. Вечная память ему!

«Я слыхал от своей бабушки, Екатерины Алексеевны, – продолжил мои поминальные воспоминания Володя, – очень уважительные отзывы о своих братьях, особенно о Василии. Поэтому повторяю сказанное тобой, Валериан: «Вечная память Василию Алексеевичу и его братьям!.. Идемте к одинокой березке... – Володя указал на нее рукой. Мы последовали за ним. – Эта березка растет на могиле моей бабушки, Екатерины Алексеевны, сестры твоего деда, Валериан. Березка посажена дочерью бабушки, Татьяной Егоровной. Я рано осиротел. Мать, а позднее и отца, мне заменили бабушка и другая ее дочь Мария. На этом кладбище похоронены: дедушка Дмитрий, мой отец Иван, сын Дмитрия и Екатерины Уваровых. Бабушка Екатерина, дедушка Дмитрий и их сын Иван, подобно братьям бабушки были добрыми, трудолюбивыми крестьянами. Вечная память им!» «Вечная помять!» – повторили мы с Зиной слова Владимира, и выпили по рюмочке в память об умерших...

Некоторое время мы все молчали. Каждый по-своему думал о помянутых и других предках. А потом я обратился ко вновь обретенному троюродному брату с просьбой: «Володя, кое-что ты рассказал о себе в письмах, при встрече в Палемо и в пути от Палема до Викторова, а мне очень хочется знать как можно больше. Если допустить, что души людей не умирают, то душа бабушки, заменившей тебе мать, сейчас, конечно, с нами. Она поможет все вспомнить».

«Я очень любил бабушку и был бы рад душевному, пусть воображаемому, общению с ней. Бабушка опекала меня недолго. В 1929 году ее не стало. Единственной, но самоотверженной опекуншей стала тетя Мария. Я уже говорил, что с 1930 по 1934 год учился в четырехклассной Викторовской школе. В 1936 году поступил в Слинкинскую семилетку, но через год вынужден был покинуть ее и полностью отдать свои силы и время работе в колхозе. В 1938 году я вступил в комсомол, а через год был избран секретарем ячейки комсомола в колхозе «Памяти Кирова».

В 1941 году я заявил о добровольном желании служить в Красной Армии. Меня зачислили в 6-й воздушно-десантный корпус. Нас готовили очень тщательно и впервые ввели в бой в августе 1942 года на Сталинградском фронте. На четырнадцатый день боя был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. За заслуги в кратковременном участии в бою был награжден медалью «За отвагу». В родное Викторово возвратился в январе 1943 года инвалидом третьей группы. Вскоре стал работать военруком в Викторовской и Слинкинской школах, а затем начальником военно-учебного пункта Викторовского сельсовета.

В 1944 году начал учиться в областной ветеринарной школе в городе Устюге. Сначала очно, а затем заочно. Работа ветеринара-зоотехника в колхозах «Памяти Кирова», «Дружба», в совхозе «Прислонский» стала для меня основной, но не единственной. Она прерывалась должностью председателя Викторовского сельсовета, а также заместителя председателя колхоза «Дружба».

В ознаменование столетия со дня рождения В. И. Ленина был награжден медалью «За доблестный труд».

Без лишней скромности думаю, что я заслужил эту награду. Я работал много, добросовестно и не только в качестве ветеринара, председателя Викторовского сельсовета, заместителя председателя колхоза, а также и в своем индивидуальном хозяйстве. Здесь мы трудились вместе с Зиной.

Зина, как и я, выросла без матери. Способности, успехи в учебе, добрые традиции хорошей крестьянской семьи позволили ей стать хорошей учительницей, любимой учениками, доброй, заботливой матерью наших детей и умелой хозяйкой.

«Володя, ты перехваливаешь меня, – перебила Зина рассказ своего мужа и добавила: Зарплата Володи и моя зарплата не давали необходимого материального достатка. Поэтому вскоре после нашей женитьбы мы купили вначале козу, а потом корову и пчел. Стали выращивать овощи на приусадебном огороде. С наибольшим успехом наше личное хозяйство мы повели в Палеме, когда сумели построить свой дом. Самой выгодной частью нашего хозяйства стало пчеловодство. Пчелы помогли нам вырастить детей, дать им образование, достроить дом.

Личное хозяйство потребовало от нас дополнительных усилий и навыков. Успех хозяйственных дел был бы невозможен без крестьянского опыта, полученного в детстве.

В 1976-1977 годах мы с Володей стали пенсионерами. Знаю, что многие тяжело переживают это событие и материально, и морально. Пчелы, корова, огород облегчили нам переход на пенсию. Став пенсионерами, мы усилили внимание к личному хозяйству, и наше материальное положение не понизилось. Были бы мы помоложе, можно было бы значительно увеличить нашу пасеку, а соответственно и доход».

«К нашим воспоминаниям, – сказал Володя, – мне хочется добавить несколько слов о тете Марии. С ней у меня была какая-то особенная душевная связь. Когда, уходя на фронт, я прощался с ней, она сказала: «Мы вместе с Елочкой, с любимым тобой и мной комнатным цветком, будем ждать твоих писем и твоего возвращения». Елочка стояла перед нами. Письма тете я старался писать регулярно. А когда наш воздушно-десантный корпус втянулся в активные боевые действия, стало не до писем.

Тетя рассказала мне, что однажды, возвратившись с полевой работы домой, она увидела, что любимая нами Елочка поникла. Тетя восприняла это, как весть о смерти, и горько заплакала, обливая цветок слезами. Успокоившись, полила любимицу водой. На следующий день Елочка снова зазеленела. Время увядания и возрождения цветка совпало с моим смертельным ранением и последующим выздоровлением, правда, не столь быстрым, как у цветка.

Рассказала тетя и о другом чудесном случае. Колхозный хлеб хранился в магазее, Марию назначили сторожем. В зимние трескучие морозы стоять у магазеи неотлучно было очень трудно. Она иногда забегала погреться в сторожку кооперативного магазина и очень боялась, как бы не обокрали охраняемую ею магазею. О душевных муках Марии многие знали. Знал это и Петр Власов, председатель правления сельхозартели. Однажды, в ночное время, увидев Марию в кооперативной сторожке, он сказал: «Ты тут греешься, а магазею обокрали». Мария так испугалась, что у нее руки затряслись. Она выбежала на мороз, обошла кругом магазею, замки висели на дверях, все было в порядке. Можно было успокоиться, а руки ее тряслись. Злая шутка Петра Власова сделала Марию уродом на всю жизнь.

За этим человеком, по словам Марии, водились и другие непростительные грехи. По его ложному доносу Павел Захаров был осужден на пять лет тюрьмы. Бог не оставил грехи Власова безнаказанными. У него было два сына. Оба умерли, лишившись рассудка».

ФИЛИПОВО

Переезд из Викторова в Филипово на автомобиле занял несколько минут. И вот я стою перед родным домом, точнее, перед тем, что от него осталось. Впечатление было такое: дом долго боролся с одряхлением от беспризорности, тосковал о своих заботливых хозяевах, обессилел и упал, упал не на бок, а как бы посунулся вперед. Уцелевшие бревна пятистенка торчат сквозь мусор сгнившей крыши, потолка, как ребра павшей трудяги-лошади...

В памяти хранится облик родного дома, каким я знал его в детстве, отрочестве и юности, с каким простился шестьдесят пять лет назад. В двадцатых годах наш дом весело смотрел на говорливую речку Гремячку шестью большими окнами. Невольно сопоставив этот живой облик с гнилыми останками, я не мог удержать слез...

Перед домом в далеком прошлом росли раскидистая рябина и ветвистая береза, а на шаг дальше вдоль деревенской улицы тянулась высокая укладка больших валунов, сделанная при планировке площадки для дома и двора... Валуны лежали, как и прежде, а береза рухнула, может быть, раньше пятистенка, а может, одновременно с ним. Березовая одежда мощного дерева еще сохраняла округлую форму ствола и приятную белизну, а древесина проглядывала кой-где черной трухой. Знакомая с детства рябина исчезла. На ее месте образовалась заросль молодых внучатых рябин.

Володя стоял поблизости. Он понимал мое состояние и молчал. Оторвав свой взор от жалких останков родного дома, я сказал ему: «Буйно разросшаяся трава скрыла подходы к речке, ее берегам, скрыла признаки памятных мне приусадебных построек. Вот здесь, между дорогой и речкой, чуть-чуть левее дома стоял наш амбар, рядом с ним был погреб, а примерно на сто метров выше, на берегу Гремячки, располагалась баня. Трава, как видишь, скрыла не только остатки названных построек, но и деревенскую улицу, на которой мы стоим».

Через несколько минут, мысленно распрощавшись с тем, что осталось от дома Прокшиных, мы пошли по деревенской улице. «Рядом с нами, – сказал я Володе, – жил Афанасий Чекменев. Его отец, Леонтий, был мясником. Скопив значительное состояние, он купил пашню и сенокосы деревни Княже. Крестьяне, жившие в деревне, были половниками. Они обрабатывали поля и сенокосы исполу. В эту деревню Леонтий переехал с двумя сыновьями, а филиповский дом оставил третьему сыну, Афанасию. Дом был обширнее нашего, ныне от него ничего не осталось».

Следующий дом Ивана Чекменева стоял таким же, каким был шестьдесят пять лет назад. Как же это могло случиться?

«Иван Иванович Чекменев, – ответил Володя, – запомнился мне работящим колхозником и примерным семьянином. Он умер в начале пятидесятых годов. Дети его уехали из деревни. Их дом вскоре купил Петр Савельев с Кожовина, женившийся на Насте Петрушиной, как ее называли. Война пощадила Савельева. Он вернулся из армии здоровым, с некоторыми выгодными связями и с деньгами. Ему удалось миновать колхоз и стать лесником, своевременно отремонтировать крышу и стены дома. Вот поэтому дом и сохранил знакомый тебе вид. Дожив до пенсионного возраста, Савельев завел пасеку. В филиповских раздольях она оказалась очень прибыльной. Бездетная чета имеет ныне два дома: в деревне Филипово и в городе Лузе. Здесь Федор живет и работает только летом, во время медосбора. Остальное время трудится на своей усадьбе в Лузе».

Мне захотелось поговорить с Федором Савельевым. Мы подошли к дому. На усадьбе нового хозяина стояло десять ульев, а на двери дома висел замок. Встреча не состоялась. Мы пошли дальше. На усадьбах Дмитрия и Степана Уваровых не было никаких признаков знакомых мне построек. Все скрылось под густой травой. Пустовали также усадьбы Аркадия и Ильи Путиловых. А дом их отца, Семена Путилова, и его брата Андрея стоял, но жалким калекой. Дойдя до него, мы остановились. Это был самый большой дом в деревне Филипово. Дом выделялся не только внушительностью размеров, но еще и тем, что был обшит тесом и покрашен. Боковая стена левой половины пятистенка рухнула, но дом устоял. Над пятистенком по-прежнему возвышался балкон.

«Этот дом и его хозяева, Володя, заслуживают особого внимания. Андрея, участника русско-японской войны, звали Солдатом. Он был не только земледельцем, а еще и мастером окраски пряжи и самодельных тканей. Семен был под стать своему брату, он имел кузницу и обладал мастерством кузнеца. Его сын, Илья, унаследовал кузницу, кузнечное мастерство и физическую силу отца. В детстве, вместе со сверстниками, я с любопытством наблюдал за работой кузнецов, за тем, как они делали подковы, подковывали лошадей, чинили телеги, бороны. Наше детское внимание и восторги, видимо, радовали кузнецов, они разрешали нам войти в кузницу, подуть мехами на огонь в горне».

«О силе Ильи Путилова, – добавил Володя, – ходили легенды в мое, колхозное время. Рассказывали, что он не любил просить лошадь в колхозе, когда надо было смолоть мешок ржи, а брал мешок на плечи и шел с ним на знакомую тебе мельницу, а смолов рожь, возвращался с мешком муки домой. Склонностью к мастерству отличался и Аркадий Путилов. Он был превосходным портным. Единственным исключением из тех, кто вырос в этом доме, стал Елизар. Он был страстным рыболовом и охотником, а мастерством отца и братьев не овладел. Елизар погиб на войне. Аркадий Семенович Путилов запомнился мне тем, что был хромым. Будучи старшим из сыновей Семена, он первым из них женился, отделился от семьи отца и построил дом за речкой Гремячкой напротив нашего дома. Володя Уваров, бывший председатель Викторовского сельсовета, знает Аркадия Путилова как превосходного портного и заботливого отца. Старшего сына Аркадий назвал Акиндином. Зинаида Аркадьевна Латышова, учительствовавшая в Викторовской школе, помнит Акиндина Путилова как хорошего ученика. Недавно нам стало известно, что сын Акиндина Геннадий имеет высшее образование и успешно руководит коммерческим отделом Акционерной компании «Устюглес». Значит, мои односельчане Путиловы были способны не только к кузнечному и портняжному мастерству, но и к образованию, и к коммерческой деятельности.

Продвигаясь по филиповской улице дальше, я не видел многих памятных мне домов. Не было дома Николая Чекменева, пустовали усадьбы Сергея и Петра Путиловых, Константина Прокшина, Павла Прокшина.

Радовал своим видом дом наследников Николая Чекменева, построенный между улицей и речкой. На окнах этого дома висели занавески, а на двери – замок. Кто-то ухаживал за этим домом, хотя постоянно, видимо, не жил в нем. Уцелел дом Николая Прокшина. По слухам, сын его, Григорий, стал полковником.

Выйдя из деревни на верхнее поле, мы с радостью увидели, что на нем росла пшеница. С этой высоты нашему взору открылась часть полянки. Так филиповцы называли свое третье поле, доставшееся при разделе полей в 1921 году нашей семье вместе с большими семьями Андрея Прокшина и Дмитрия Уварова. На полянке зеленела отава клевера.

Три уцелевших дома, пшеница на верхнем поле и отава клевера на полянке выделяли Филипово в ряду соседних деревень.

– Володя, – обратился я к своему брату, – в родном тебе, самом большом селе Викторове, мы не нашли ни одного обитаемого дома, совсем обезлюдели Кожовино, Стрелка, Горка, Софоново, Звоз и многие другие деревни Викторовского сельсовета, а Филипово еще живо, все еще сопротивляется смерти. В чем причина его жизнестойкости?

– Откровенно скажу, я не знаю.

– Я тоже не знаю, но кой-какие предположения все-таки выскажу. Думаю, в этом проявляется разум и воля не столько последнего поколения филиповцев, сколько их давних предков.

– Давай присядем, отдохнем и поразмышляем.

– Согласен, здесь очень хорошее место, располагающее к размышлению.

Мы сели на обочине дороги, идущей по краю верхнего поля над огородами. Нам хорошо были видны остатки филиповских построек не с фасадной, а с задней стороны, видны были поля Горки, Стрелки.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

– Володя, все, что мы видели и вспоминали, проходя по главной филиповской улице, и видим сейчас с нашего пригорка, вызывает обобщающие мысли.

– Я согласен. Ты тут родился, тебе они яснее...

Основатель нашей деревни Филип, именем которого она названа, был очень дальновидным человеком. Он и его сподвижники нашли для расположения деревни лучшее место, чем основатели соседних деревень: Софонова, Стрелки, Горки, Кожевина, Викторова. Посмотри сам, все дома филиповцев строились вдоль речки, дающей достаточное количество чистой, почти ключевой воды. Вокруг домов – просторные огороды. Деревня окружена полями. За третьим полем начинаются неоглядные лесные просторы. Часть их филиповцы превратили в поскотину. Другую, большую часть, в сенокосы. Наличие лесных массивов позволило филиповцам расширять сенокосные и пахотные угодья посредством новин и новинок.

Ныне нам очевидны преимущества расположения Филипова по сравнению с расположением соседних деревень, а в то отдаленное время, когда неведомый нам Филип и его товарищи выбирали место для своего поселения, вся местность была покрыта таежным лесом, в лесу было много ручьев и родников.

Но когда лес вырубили, распахали поля, расчистили сенокосы, ручьи пересохли, родники иссякли. Жителям Горки, Стрелки, Софонова, расположенных вдали от речек, пришлось копать колодцы.

Филиповцы оказались в лучшем положении. Они унаследовали и приумножали не только то, что оставили им дальновидные предки, но и самую предприимчивость. Вспоминая жителей деревни Филипово, мы убедились, что почти все они были не только хлебопашцами, но одновременно или кузнецами, или портными, или красильщиками, или мясниками, или извозчиками, а в начале двадцатых годов и кооператорами.

В годы НЭП(а) на филиповских полях раньше, чем на полях соседних деревень, появился шестипольный севооборот. Не помешали бы сталинские администраторы, развились бы товарищества по совместному приобретению и использованию сельскохозяйственных машин и иные формы экономически выгодной производственной кооперации. Отец мой, а твой дядя, Егор Васильевич, первым из филиповцев и крестьян всего Викторовского сельсовета понял необходимость кооперации и возглавил потребительскую кооперацию в сельсовете, понял выгодность шестипольного севооборота и нашел возможность осуществить его в своем хозяйстве. Вся наша семья активно устремилась к новой жизни.

– Все это верно и интересно, – сказал Володя. – Продолжай, Валериан.

– Экономическая выгодность шестипольного севооборота, осуществленного в нашем хозяйстве, была на виду не только у филиповцев, но и у всего Викторовского сельсовета. Одним из первых в нашем сельсовете в 1923 году я стал учиться в школе второй ступени в городе Великом Устюге, через три года там же стала учиться сестра Нина. Это потребовало дополнительных расходов на оплату квартиры, питание, одежду, непосильных для крестьянского хозяйства при трехпольном севообороте. Шестипольный севооборот увеличил экономические возможности нашей семьи.

Положительный опыт шестипольного севооборота в нашем хозяйстве заслуживал внимания, поддержки и распространения, и если бы это произошло в соответствии с элементарной, всем понятной логикой, то я уверен, Володя, в том, что мы с нашего пригорка видели бы сейчас не развалины обезлюдевших деревень, а радостное изобилие, подобное американскому.

Сплошная коллективизация, которой гордились руководители КПСС во главе с И. В. Сталиным, по словам Бориса Можаева, автора романа «Мужики», была «преступлением против народа» [*] [Борис Можаев. Мужики. «Правда», 2 ноября 1990 г., с. 3]. Обезлюдевшие деревни, осиротевшие поля и луга, освоенные умом и потом нескольких поколений предков, подтверждают это страшное обвинение.

«Мои итоговые мысли, Валериан, мучительнее твоих. Ты увидел село Викторово и родную деревню Филипово через шестьдесят пять лет, а я жил, трудился здесь все эти годы почти безвыездно. Больше того, несколько лет возглавлял Советскую власть в Викторовском сельсовете, после этого был заместителем председателя Правления колхоза. Я чувствую себя участником того, что происходило в родных деревнях, в результате чего они обезлюдели. И мне особенно тяжело. Я искренне верил в идеалы социализма и честно трудился все эти годы. Современные горластые ловкачи рассуждают иначе: «Я не я, лошадь не моя, и я не извозчик». Они противны мне. Перекладывая вину на других, мы не помогаем возрождению крестьянства. Состояние дел в совхозе «Первомайский», на земле которого мы сейчас размышляем, мне известно. У него нет достаточной людской силы для обработки всей пашни и лугов Викторовского сельсовета. Сенокосы заросли лесом, пашни зарастают. Но у меня еще теплится надежда на возвращение части бывших пахарей, их детей и внуков в родные деревни. Возвращение не принуждением, а возможностью жить в деревне лучше, чем в городе. Связь с деревней у горожан еще не совсем прервана. Это подтверждается занавесками на окнах дома наследников Николая Чекменева, состоянием домов пчеловода Федора Савельева, наследников Николая Прокшина, а также состоянием могил на совхозном кладбище. За многими из них ухаживают горожане, любящие своих предков».

– К твоим метким наблюдениям, Володя, я, ставший давно горожанином, добавлю еще кое-что. Свободные цены на продукты сельского хозяйства уже увеличили, и будут увеличиваться расходы горожан на питание. Безработица заставит многих вспомнить о деревне, как о спасительнице.

Ныне часто говорят и пишут о фермерах, о фермерских хозяйствах, возникающих на обломках нерентабельных колхозов и совхозов, о препятствиях в наделении их землей. В этом шуме усердных администраторов и журналистов я слышу нечто общее с усердием былых инициаторов сплошной коллективизации: это забота не о земледельцах, не о продуктивности сельского хозяйства, а о своем личном престиже.

– Да, да! – подхватил и развил мою мысль Володя. – Для хозяйственных успехов фермеров одной земли мало. В наших местах земля не проблема, бери любой заброшенный участок и обрабатывай. Фермерам нужны соответствующие размерам их хозяйств тракторы, плуги, бороны, сеялки, жатки, косилки, нужны также сортовые семена, породистый скот, жилье и хозяйственные постройки, материалы для них. Производство новой сельхозтехники – лучшая форма помощи нашим фермерам.

– Согласен! Скандальный дележ сельхозтехники нерентабельных гигантов не будет иметь положительных результатов. Думается, что для эффективного использования техники разваливающихся гигантов необходимы новые кооперативные формы ее объединения, вроде машинно-тракторных станций. В создании их следует учесть и свой, и зарубежный опыт.

Наши размышления, Володя, невольно устремились в будущее. Это естественно: будущее связано многими нитями с прошлым и настоящим. При виде родных полей, родного Филипова я вновь вспоминаю свою семью, давние стремления и надежды отца, старшего брата, наши мечты о привольной, зажиточной жизни. В 1923-1925 годах нам казалось, что с переходом на шестипольный севооборот мечты о зажиточной жизни начинают осуществляться. Семья Егора Прокшина стояла на пороге желанного фермерства. Но принудительная коллективизация и связанные с ней ограничения развития единоличных хозяйств: непомерные налоги, лишение избирательных прав, раскулачивание, переселение в более суровые условия жизни рассеяли мечты.

В 1928 году старший брат Сергей и отец поняли, что впереди не привольная зажиточная жизнь, а угроза раскулачивания. Сергей уволился со службы в кооперативе и уехал в Мурманск, где уже жил и работал брат Акиндин. Помощь Акиндина, а главное, опыт кооператора и разумная инициатива обеспечили быстрый успех в новой городской жизни. Позднее у Сергея родились три сына, ставшие талантливыми инженерами-изобретателями. Старший из них, Валентин, ныне возглавляет конструкторское бюро большого завода; младший, Сергей, автор многих изобретений, кандидат технических наук, доцент авиационного института.

Допустим условно, что новая экономическая политика открыла равную возможность развития фермерских хозяйств с колхозами и совхозами. Мой старший брат не уехал бы из деревни в город, а его сыновья, склонные к изобретательству, проявили бы свои способности в совершенствовании техники сельскохозяйственного производства. Возникли бы и другие фермерские хозяйства, способные соревноваться в производстве хлеба, мяса, масла с колхозами и совхозами, а вместе с тем и с преуспевающими американскими, канадскими фермерами.

Соревнование, рыночная конкуренция частных, фермерских хозяйств с коллективными и государственными способствовали бы развитию производительности труда, науки и культуры на благо человека.

Но равноправное рыночное соревнование индивидуальных, государственных хозяйств мы подменили ограничением, принуждением и фальшивыми призывами к свободе, равенству и братству. Вера в идеалы хирела, принуждение усиливалось. И мы оказались у разбитого корыта. Страшно смотреть на обезлюдевшие деревни и осиротевшие родные поля.

Где же выход?

– В свободном рыночном соревновании всех форм производства и торговли: частной, кооперативной, государственной. В соревновании их, а не вражде!

– Да, да! – подтвердил Володя. – В честном рыночном соревновании, а не вражде!