Долгими и содержательными были жизненные пути этих двух достойных джентльменов. Став однажды очевидцами русской революции, они и на склоне лет считали впечатления о ее эпизодах самыми памятными, самыми неизгладимыми. Артур Рэнсом (1884-1967) был тогда в России корреспондентом лондонской «Дейли ньюс», а Филипс Прайс (1885-1973) – репортером не менее популярной газеты «Манчестер гардиан». Ранней весной 1918 года журналистские дороги привели их в Вологду. 

Говоря о впечатлениях английских журналистов, мы прежде всего должны оговориться, что и у того и у другого они нашли отражение в целом ряде литературных публикаций, а также в газетных сообщениях и частных письмах. Однако в двух произведениях вологодские наблюдения и вызванные ими размышления составили довольно целостные картины жизни города в тревожное революционное время. Нелишним будет заметить, что книга Ф. Прайса «Мои воспоминания о русской революции» [1] [Price M. Ph. My Reminiscences of the Russian Revolution. London, 1921.] была опубликована по горячим следам в 1921 году, в то время как «Автобиография» А. Рэнсома [2] [Ransome A. The Autobiography. Edited, with prologue and epilogue by Rupert Hart-Davis. London, 1976.]была написана им на склоне лет и издана лишь посмертно в 1976 году. Обратим внимание читателя на то, что практически все используемые нами источники не переводились прежде на русский язык, а перевод цитируемых фрагментов принадлежит автору данной публикации. Автор выражает благодарность дочери Ф. Прайса Тане Роуз (Великобритания), хранителю и исследователю наследия отца, передавшей Музею дипломатического корпуса копии относящихся к Вологде его рукописных и печатных материалов, а также экземпляр составленного ею и вышедшего под ее редакцией в свет сборника его избранных публикаций и материалов о России и русской революции [3] [Price M. Ph. Dispatches from the Revolution. Russia 1916-18. Edited by Tanya Rose. London-Chicago, Illinois, 1997.]. Особая благодарность адресуется А. В. Быкову, кандидату исторических наук, директору Музея дипломатического корпуса, международные контакты которого и плодотворная работа по изысканию новых исторических источников сделали возможным написание данной статьи [*] [Статья написана в период работы автора научным сотрудником в Музее дипломатического корпуса.]. 

«Мы решили не сдавать своих позиций и утонуть или выплыть вместе с русской революцией» [4] [Ibid. P. 128.],– писал Прайс о себе и Рэнсоме своей родственнице в Англию. По мнению Тани Роуз, отношение Прайса к большевистской революции с самого начала было противоречивым. Он восхищался решительностью большевиков, но это делали и многие другие, гораздо более враждебно к ним настроенные наблюдатели. Он сочувствовал теориям Ленина относительно мировой войны и участия в ней России, но в то же время был предельно критичен к большевикам по поводу проводимой ими внутренней политики. Мирные переговоры с немцами, судьба Учредительного собрания, начало Гражданской войны – вот три животрепещущие темы, больше всего волновавшие его тогда [5] [Ibid. P. 100.]. 

«Для Северной и Центральной России наступала «передышка». Как собиралась страна ее использовать? Имели ли Советы в отдаленной провинции влияние и престиж, чтобы приступить к плану социалистической реконструкции в границах, установленных съездом Советов? Чтобы увидеть, как можно ответить на эти вопросы, я решил посетить Вологодскую губернию, посредством чего, между прочим, я мог компенсировать себе тяготы жизни в голодающем Петрограде» [6] [Priсe M. Ph. My Reminiscences... P. 259.]. Действительно, в одном из частных писем Прайс с юмором отмечал, что превратился к тому времени в «немощный скелет, который с трудом мог переползти улицу» [7] [Price M. Ph. Dispatches... P. 128.]. 

Однако Прайс не сумел попасть в официальный дипломатический поезд, отправившийся в Вологду поздно ночью 26 февраля, и приехал в Вологду только неделю спустя. Больше повезло Артуру Рэнсому. Будучи в дружеских отношениях с Робертом Локкартом, а также главой миссии американского Красного Креста Реймондом Робинсом и его секретарем Александром Гамбергом, он оказался в феврале 1918 года, во время, предшествовавшее подписанию Брестского мира, близок к полуофициальным представителям стран Антанты, стремившимся к установлению контактов с Советским правительством. «Локкарт, – вспоминал Рэнсом, – пришел ко мне с интересным предложением. Робине собирался не далее как в Вологду, сопровождая американского посла и прицепив вагон Красного Креста к посольскому поезду. У Локкарта не было свободного человека, но, намереваясь ехать в Москву с Троцким, он хотел сохранить возможным альтернативный план. Он спросил, не поеду ли я с Робинсом в Вологду, чтобы осмотреться и, если покажется, что она могла бы быть полезной базой для поддерживания контакта с Советским правительством, выбрать лучшее здание в городе, поднять над ним британский флаг и таким образом представить в некотором роде заявку на него для его миссии» [8] [Ransome A. The Autobiography... P. 238.]. Флаг был позаимствован с одного из британских судов, стоявших в петроградской гавани с самого начала мировой войны [9] [Ibid.]. 

Наблюдения британских журналистов, как водится, начались с дороги, с железной дороги между Петроградом и Вологдой, которая являла в то время небывалое зрелище. «Сцены в Петрограде и вдоль железной дороги, идущей к востоку, – писал Прайс, – не будут легко забыты никем из тех, кто видел их в те дни. Старая столица царей эвакуировалась. Поезда, нагруженные сокровищами музеев, золотыми резервами банков, запасами ценных металлов больших заводов, отходили с вокзалов Петрограда день за днем. Другие поезда были наполнены беженцами из оккупированных немцами районов, демобилизованными подразделениями старой армии, странствующими отрядами красногвардейцев, голодными рабочими, безземельными крестьянами, ищущими новую землю на востоке» [10] [Priсe M. Ph. My Reminiscences... P. 259.]. «Каждая станция, – вторил Рэнсом, – кишела, подобно серо-коричневым пчелам в открытом улье, солдатами из крестьян, демобилизовавшими сами себя, роящимися на платформах и верхних строениях пути, набивающимися в вагоны для скота, путешествующими на буферах за отсутствием другого помещения, вряд ли интересующимися вопросом о пункте назначения поезда, которому они без себя не позволили бы отправиться в путь» [11] [Ransоme A. The Autobiography... P. 239.]. 

Для общей характеристики города у Прайса нашлось лишь несколько слов: «Провинциальный город был центром, в котором сходятся железнодорожные линии, идущие на юг и восток» [12] [Priсe M. Ph. My Reminiscences... P. 260.]. Рэнсом же прибег к ярким краскам. «Я нашел Вологду маленьким, простым, сельского типа городом, белым от снега. Здесь вряд ли был хоть один кирпичный дом, только маленькие бревенчатые дома в один или два этажа, широкие неухоженные площади и уличные рынки, церкви на каждом открытом месте, белые церкви на фоне голубого зимнего неба, церкви, увенчанные всех родов башнями затейливых очертаний, выставляющие напоказ большие бронзовые колокола, висящие на своих воздушных колокольнях рядом с куполами в золоте или зелени, в простом сером свинце или в пронзительной синеве, густо усеянной золотыми звездами. Когда меня везла со станции в маленьких санях упитанная, резво поспешавшая и беззаботная на вид пони, маленькая лошадка из сказки в сравнении с жалкими скелетами, которые шагами длиною в фут волокли свои сани по неметеным улицам Петрограда, я заметил обилие берез в палисадниках и на этих изящных деревьях огромные неуклюжие гнезда ворон, которые столь же многочисленны в Вологде, как голуби в Петрограде или воробьи в Лондоне» [13] [RansomeA. The Autobiography... P. 240-241. Здесь же Рэнсом приводит любопытные подробности приезда поезда с дипломатическими вагонами посольств стран Антанты. См. также: Быков А. В., Панов Л. С. Дипломатическая столица России. Вологда, 1998.]. 

Конечно, в числе первых визиты были нанесены Вологодскому Совету, ставшему незадолго перед тем органом власти для всей губернии. «Я поехал, – вспоминал Рэнсом, – в резиденцию Вологодского Совета, которая располагалась в старом доме губернатора. Это был белый дом за белыми стенами, с большим подъездом, где, опершись о стол, стоял вразвалку красногвардеец, жуя семечки подсолнуха и довольно грубо спрашивая у людей, по какому делу пришли. Он пропустил меня без затруднений. У меня никогда не бывало трудностей этого рода, вероятно, потому, что я никогда их и не ожидал. Там был тяжелый запах плохого табака. Толпа крестьян ошивалась в коридорах. Два пулемета в комнате на верхнем этаже были существенным свидетельством революции, которая, несмотря на присутствие двух или трех бравых низкорослых матросов с Балтийского флота (они набирали здесь добровольцев для новой Красной Армии), похоже, не потрясла Вологду очень глубоко после того первого легкого низвержения старого режима годом раньше» [14] [Ransome A. The Autobiography... P. 241.]. 

Старый губернаторский кабинет делили в те недели председатель временного губисполкома Злиава и комиссар финансов Саммер. Туда-то и попал Рэнсом. Англичанин застал большевика Шалву Зурабовича Элиаву за решением весьма встревожившего его дела. Прибывший из Петрограда отряд красногвардейцев, выполняя декрет Совнаркома об аресте вождей кадетской партии как «партии врагов народа», арестовал председателя ее вологодского губкома инженера-железнодорожника Бориса Валентиновича Беккера; после некоторых перипетий его вскоре освободили. 

Это был первый арест члена кадетской партии в Вологде, где революция, по словам того же Рэнсома, запаздывала на четыре месяца. «Тем не менее,– отмечал мемуарист,– председатель Совета и мэр Вологды [городским головой был тогда меньшевик А. А. Александров. – Л. П.] были встревожены. «Это начало гражданской войны»,– говорили они и озабоченно дебатировали по телефону, что же лучше предпринять по этому поводу. Когда они узнали, что американское посольство должно обосноваться в Вологде и завтракает в данный момент в поезде на вологодской станции с сиамскими, японскими, китайскими, бразильскими и другими дипломатами и что британская миссия может вскоре присоединиться к ним, они стали еще более озабоченными. От одного только предположения, что Советское правительство само могло приехать сюда, если Петроград придется эвакуировать, они переполнились не энтузиазмом, а ужасом» [15] [Ibid.]. Несколько дней спустя пришлось посетить Совет и Прайсу. «Штаб-квартира партии дисциплины и порядка в Вологде была в старом губернаторском доме. Здесь заседал Совет, по большей части из большевиков, или, как они теперь себя называют, коммунистов, избранный от железнодорожных мастерских, водопроводных сетей, электростанции и местного речного транспорта. Центральный Совет в Петрограде, до того как он переместился в Москву, послал одного из своих членов, испытанного коммуниста товарища Элиавера [так у автора. – Л. П.], вдохнуть жизнь в работу создания «социалистической дисциплины» [16] [Priсe M. Ph. My Reminiscences... P. 262.]. Заметим, что Элиава в 1915-1916 годах отбывал в Вологде ссылку и участвовал в работе социал-демократической организации, а затем и в революционных событиях. 

В двух корреспонденциях, посланных Прайсом из Вологды в марте-апреле 1918 года, автор отвечает на поставленные им вопросы в оптимистическом для новой российской власти духе. «Манчестер гардиан» от 18 марта: «Оставление Петрограда [Советским правительством. – Л. П.] нельзя понимать так, что революция, обезглавленная, быстро выдохнется в провинции. Напротив, мои впечатления после недели, проведенной в Вологде, убеждают меня, что революция в провинции только теперь начинает глубоко укореняться. То, что произошло в Петрограде в октябре, происходит сейчас в губерниях. Например, я нахожу местную власть здесь полностью перешедшей в руки местных заводских рабочих и солдат Красной Армии, к которым присоединились различные крестьянские организации, таким образом учреждается диктатура пролетариата на месте. Также и общественное мнение не отличается здесь от Петрограда. Здесь существуют те же две партии по вопросу войны и мира, в то время как большинство местного Совета предпочитает ратификацию мирного договора как средство для получения передышки для последующей борьбы... 

Я нахожу повсюду, что реорганизацией транспорта, продовольственной и индустриальной проблемами занимаются серьезно, так же, как и рекрутированием среди фабричных рабочих для создания небольшой, хорошо дисциплинированной, эффективной революционной Красной Армии...» [17] [Из личного архива Тани Роуз. Благодаря ее любезности Музей дипломатического корпуса располагает ксерокопиями как газетных публикаций, так и их авторских оригиналов, в отношении которых можно проследить политику британской военной цензуры. Частично корреспонденция опубликована в сборнике: Priсe M. Ph. Dispatches... P. 125.]. В корреспонденции от 2 мая (послана из Вологды 12 апреля) Прайс сообщал: «На состоявшейся здесь недавно конференции Советов северных губерний я видел крестьян из отдаленных арктических местностей, которые заявляли, что они признали Советы как единственную власть в России», – и отмечал, что «повсюду земства заменяются Советами» [18] [См. прим. 17. Опубликовано там же. Р. 126.]. Вероятно, основанием для таких выводов стало присутствие англичанина в начале апреля на I губернском съезде Советов, где были приняты важные решения по укреплению и продвижению власти Советов в губернии, в том числе и постановление о ликвидации земств. 

Если Рэнсом стал свидетелем телефонных переговоров Ш. Элиавы по поводу обеспокоивших его самоуправных действий прибывшего из Петрограда отряда красногвардейцев, то с Прайсом этот советский руководитель поделился другими своими тревогами. «Он рассказал мне, что были две трудности, с которыми он боролся. Первой были паразитические тенденции «среднего крестьянства» и анархистские интеллектуалы среди левых эсеров. Второй был все еще существовавший аппарат буржуазии, выборные территориальные земства, остававшиеся со времен Керенского, которые отказывались разойтись...» [19] [Price M. Ph. My Reminiscences... P. 262.]. 

В Вологде продолжали действовать органы самоуправления, избранные еще при Временном правительстве: городская дума и управа, губернская земская управа. 24 марта в большом красивом здании на противоположном от Совета берегу реки Вологды открылось Вологодское губернское земское собрание. Председатель губаемуправы и в недалеком прошлом предводитель уездного дворянства Николай Михайлович Дружинин приветствовал гласных земства и призывал к бодрой и энергичной работе на пользу всего Вологодского края [20] [Вольный голос Севера. 1918. 26 марта.]. О том, в какой степени последние вняли призыву, писал побывавший на двух заседаниях Филипс Прайс. Сам факт, что земства времен Керенского все еще заседали, казался англичанину курьезным. «Их члены открыто заявляли, что они не признают Советской власти и собирались продолжать вести дела так, как будто ноябрьской революции вовсе не было. Еще более замечательным и характерным для обстановки в некоторых губерниях в то время был факт, что Совет долгое время позволял заседаниям земств продолжаться без всякого вмешательства. В течение последней недели марта я присутствовал на двух заседаниях Вологодского земства. Местный помещик председательствовал, а обсуждалось применение законов по земельному вопросу, принятых при режиме Керенского. За все время нельзя было услышать ни слова о Совете, о комиссаре земледелия или о недавно принятом съездом Советов Законе о земле. Присутствовавшие люди были все того типа, который направлял революцию в течение лета 1917 года при Керенском. Правые эсеры, проигравшие выборы в Советы после корниловских дней, использовали тот факт, что сразу же после падения царизма крестьяне и рабочие голосовали за них, чтобы сохранить за собой влияние на революцию теперь и игнорировать события, произошедшие с тех пор. Кадеты были открыто презрительны ко всем депутатам Советов, и, когда некоторые наиболее осторожные правые эсеры заявляли им, что по ряду практических соображений невозможно игнорировать fait accompli* (Свершившийся факт (фр.)) Закона о земле и что в конце концов землевладельцы могут обеспечить на практике смягчение его применения ввиду недостатка специалистов в области земледелия, подготовленных к работе для Советов, они отвечали, что недалек тот день, когда они вернутся в свои имения со своими прежними правами и тогда сведут счеты с Советами» [21] [Priсe M. Ph. My Reminiscences... P. 263-264.]. 

Прайс объяснял эти факты тем, что земства «были поддержаны Советами и деньгами агентов союзных миссий. Последние перебрались после Брест-Литовского мира из Петрограда в Вологду и действовали как центр, вокруг которого подавленная буржуазия толпами сходилась за помощью и утешением» [22] [Ibid. P. 262.]. «Очевидно, – полагал он, – имелась причина, чтобы они [кадеты в земстве. – Л. П.] были в состоянии занять такую позицию, и вскоре я сумел ее выяснить. Некто поднялся, чтобы говорить по вопросу снабжения деревни сельскохозяйственными орудиями. Он только что вернулся из Петрограда, где связался с британским и французским консульствами и военными миссиями. Он имел возможность сообщить, что представители союзников в России считают земства «законными представителями русских крестьян» и будут иметь отношения только с ними. Они рассматривают земства и другие органы, выбранные в период Керенского, в качестве единственных органов, которые будут верны союзникам и воспрепятствуют тому, чтобы какие бы то ни было товары или материальные ресурсы попали в руки немцев. Если они положатся на самих себя и будут игнорировать «все другие органы, претендующие на власть, они могут быть уверены во всей необходимой поддержке от союзников». Таким образом, я мог из первых рук узнать, как агенты союзников в России в то время, когда Советская власть стремилась спасти Россию от бедствия Брест-Литовска и обеспечить короткую «передышку», занимались подрывом ее позиции и подготовляли почву для вооруженной интервенции» [23] [Ibid. P. 264.]. Еще раньше, в 1918 году, Прайс писал, соглашаясь с официальной советской позицией: «Более того, союзные послы сделались в Вологде центром каждого контрреволюционного заговора в стране, и, когда Советское правительство, видя, что происходит, вежливо попросило их приехать в Москву – место пребывания правительства, при котором они подразумевались аккредитованными, иначе оно не сможет гарантировать их безопасность, они покинули территорию Республики на основании того, что их оскорбили!» [24] [Price M. Ph. The Soviet, the Terror and Intervention. New York, 1918. P. 21.]. 

Чем же занимались английские журналисты в Вологде? 

Рэнсом, пробывший здесь в первый свой приезд лишь три дня (он вернулся в Петроград с Робинсом и Гамбергом в том же вагоне Красного Креста), быстро оставил затею с «лучшим зданием в Вологде». «Чем больше я видел Вологду, – вспоминал он, – тем больше она мне нравилась и тем более смехотворной я считал идею, чтобы дипломаты любой нации обосновались в этой маленькой тихой заводи, стараясь в то же время поддерживать контакт с русским правительством, будь оно в Петрограде или в Москве. С этим было ясно, и мои пальцы не чесались больше по игре с лоцманским флагом, я был более или менее свободен и рад поездить кругом с Робинсом, который не мог проводить все свое время в дебатах с американским послом (как позже мне пришлось дебатировать с Линдлеем, когда он тоже приехал в Вологду после того, как покинул Россию через Гельсингфорс и вернулся через Мурманск). Мы оба были сильно захвачены маленьким старинным монастырем, который в высшей степени неожиданно мне пришлось увидеть снова. Я ничего не слышал о взаимных стычках американцев, но спешил вернуться в Петроград» [25] [Ransome A. The Autobiography... P. 242. По поводу отношений между Р. Робинсом и послом США в России Д. Френсисом, а также позиции, занятой приехавшим в Вологду в июле 1918 г. представителем Великобритании Ф. О. Линдлеем, вновь отсылаем читателя к книге «Дипломатическая столица России».]. Британский же лоцманский флаг, которому так и не суждено было развеваться над Вологдой, оставался у Рэнсома в качестве сувенира, напоминающего о революционных днях России, покуда он не был использован владельцем по первоначальному назначению во время плаваний на собственной лодке. 

Прайс пробыл в Вологде дольше и оставил характернейшие зарисовки картин и лиц тех дней. 

Свою продовольственную проблему он решил, сообщая при этом из Вологды о трудностях снабжения ее населения хлебом и сахаром, но зато о достаточном наличии мяса, яиц, рыбы, масла, сыра и сливок [26] [Price M. Ph. Dispatches... P. 128.]. Была еще одна проблема – финансовая. В начале восемнадцатого года большевики, отменив выплаты по облигациям выпущенного при Керенском «Займа Свободы», превратили эти облигации в обычные банкноты. Именно такой «валютой» и выдал один из петроградских банков английскому журналисту остаток с его счета. Хотя и Совет, и комиссар финансов заверяли Прайса в ее бесспорной покупательной способности, в вологодских ресторанах и чайных, не говоря уже о рынках, новоявленные денежные знаки не принимали. Командир Красной гвардии, к которому журналиста послали разбираться, после продолжительного молчания заявил, что знает кое-кого, кто взял бы эту валюту с дисконтом, ну и, конечно, сам он должен получить свою долю. Характерно, что коррупцию в рядах организации, составлявшей опору новой власти, верный себе англичанин объяснил проникновением в ее ряды анархистских элементов, близких к базарным торговцам, которые извлекали из революции прибыль [27] [Price M. Ph. My Reminiscences... P. 262-263.]. 

Хорошо владевший русским языком журналист в первый же вечер зашел в грязную чайную напротив железнодорожного вокзала. «Группа демобилизованных из старой армии солдат сидела за тем же, что и я, столом, и они описывали друг другу свои планы распродажи винтовок, патронов и продовольственных запасов полка, к которому когда-то принадлежали. Полковник давно уже был расстрелян за то, что он осудил в военном суде дезертира во времена Керенского. Они рассказывали, как была продана немцам артиллерия во время перемирия в обмен на хлеб. Остаток экипировки был перевезен в реквизированных железнодорожных вагонах в Вологду и продан в окрестных деревнях. Таким образом, малая часть сбережений французского крестьянина, который снабжал материалами царский милитаризм, находила путь в дома русских крестьян – маленькая компенсация, в самом деле, за пять миллионов русских юношей, убитых и раненых в предыдущие годы для прибылей Парижской биржи» [28] [Ibid. P. 260-261.]. 

Яркие вологодские типажи следуют в записках Прайса один за другим. Вот описание одного из истинных героев тех дней. «Следующим вечером я встретил мешочника [*] [Здесь и далее у Прайса это русское слово написано латинскими буквами] – личность, которая носит мешок и путешествует между голодным городом и деревней, продавая муку по спекулятивным ценам. Это был другой тип из наиболее распространенных в тот период революции. Он был крестьянином и принимал участие во всеобщей драке, которая сопровождала ликвидацию помещичьей усадьбы в их деревне. Ему досталось некоторое количество первоклассного племенного скота, который он тут же пустил под нож, и несколько центнеров муки, которую он продавал с замечательной выгодой, обогащаясь за счет работы других. Его совесть была чиста, поскольку, по его словам, он потерял двух сыновей на войне и пытался всю жизнь прокормить семью из восьми человек на двух акрах земли. Но новая Советская власть побеспокоила его. Он рассказывал с возмущением, как комиссар с двумя красногвардейцами отобрали его мешок в прошлый раз и назвали его «спекулянтом». Однако на сей раз он уже знал, как быть даже с этой новой тиранией. Он увернулся от кордона Красной гвардии, выйдя на полустанке и добравшись до города пешком с мешком на спине. ... Свобода для него, – резюмировал Прайс, – означала свободу собирать дань с голодных городов» [29] [Ibid. P. 261.]. 

Вот еще одна зарисовка. «Мое знакомство с красногвардейцами состоялось, как ни странно, не в казармах, а в монастыре. Один из бродячих отрядов, объезжавший Россию, решил, что Вологда слишком респектабельна и нуждается в Красной гвардии, чтобы «потрепать буржуазию». Жилья не хватало, но настоятель монастыря рядом с собором имел славную резиденцию. Так что настоятелю пришлось сжаться до двух комнат, потому что «товарищи» нуждались в остальных для себя и своих лошадей. В большом амбаре хранилось все, что «товарищам» удавалось выжать из вологодской буржуазии. Я нашел там меховые пальто, галоши и мешки с мукой, отобранные у мешочников, – настоящее ястребиное гнездо. А настоятель должен был смотреть, как его амбар используется для таких целей. Иногда ему позволяли покупать что-либо с накопительного склада, но не очень много, потому что он тоже считался среди вида «буржуазия» разновидностью – «церковник» [30] [Ibid. P. 261-262.]. 

Посреди этого хаоса, – продолжал Прайс, – иногда можно было найти несколько человек, которые пытались создать некоторый вид порядка. Как ни странно, почти в каждом случае это были большевики, связанные так или иначе с губернским Советом рабочих депутатов. Я помню встречу с одним из них, демобилизованным матросом с Балтийского флота, в чайной около вокзала однажды вечером. Он выражал недовольство господствовавшей в стране анархией и предрекал бедствие для революции, если не будут введены в некотором роде план и дисциплина. На нем лежала задача очистить товарные дворы у станции от мешочников, которые использовали это место для ночного лагеря и протаскивали тайком мешки в товарные вагоны. Он старался вносить все реквизиции на железной дороге в общий продовольственный фонд города и воспрепятствовать красногвардейцам перепродавать отобранное у спекулянтов и тем деморализовать себя» [31] [Ibid. P. 262.]. 

Очевидно, и Рэнсом и Прайс сообщали о бесчинствах и злоупотреблениях одного и того же присланного из Петрограда красногвардейского «летучего отряда по реквизиции грузов и охране железнодорожного узла». Конец его деятельности был положен утром 14 апреля, когда красногвардейцы были обезоружены красноармейцами и отправлены обратно в «колыбель революции», а их командир арестован. Было отобрано несколько пулеметов, много винтовок и холодного оружия, большое количество продовольственных припасов, в том числе 12 мешков сахарного песка. Причиной этой акции назывались «вопиющие злоупотребления в деле реквизиции товаров и спекулятивные действия» [32] [Вольный голос Севера. 1918. 16 апреля.]. 

Не укрылось от Прайса и то обстоятельство, что Вологодский Совет оставался «маленьким революционным островком в анархическом море крестьянской апатии». Хотя он «имел силу разогнать старые учреждения Керенского и центры потенциального контрреволюционного заговора, он, как и прежде, не был способен сколько-нибудь существенно влиять на окружающие районы... Он пытался претворить в жизнь декреты съезда Советов о хлебной монополии и учреждении совхозов в помещичьих усадьбах через посредство комиссаров, но его попытки, как и прежде, только в очень малой степени встречали успех. Более того, многие из губернских комиссаров все еще назначались партией левых эсеров, которая, несмотря на свои решения покинуть ЦИК в Москве и Петрограде после Брест-Литовского мира, в губерниях это правило не применяла строго. Левые эсеры все еще продолжали оказывать немалое влияние на сельскую политику Советов. В одном смысле они были полезны большевикам – к их интеллигенции прислушивалось «среднее» крестьянство. Таким образом, я встретил одного из них, руководившего комиссариатом земледелия в Вологде, и по его приглашению я посетил заседание внутренней «коллегии» комиссариата» [33] [Price M. Ph. My Reminiscences... P. 264-265.]. Заседание обогатило английского журналиста новыми впечатлениями о расстановке политических сил и настроений. 

«Здесь я нашел, – продолжал Прайс, – смешение местных профессиональных революционеров из партии левых эсеров и молодых солдат из крестьян, только что вернувшихся в свои деревни после демобилизации из старой армии. Дискуссия велась вокруг вопроса о том, как применять Закон о земле, и, так как среди присутствовавших не было большевиков, было свободно выражено мнение, что идея совхозов в старых имениях вздорная, а для того, чтобы спасти революцию, необходимо немедленно взяться за работу и превратить каждую деревню в трудовую коммуну, свободную и независимую от центральной власти. Были прочитаны различные сообщения из деревень, которые показывали, что в некоторых местах демобилизованные солдаты и матросы взяли инициативу в создании трудовых коммун, в каждой из которых группа семей решила сообща обрабатывать землю и делить продукт. Они обращались к коллегии за займом инвентаря и семян. Остальные прочитанные сообщения были о проектах образования обществ для эксплуатации определенных территорий леса на кооперативной основе. Во всех этих случаях инициатива шла снизу. Маленькие группы среди сельского населения в самых отдаленных местностях реагировали как на дух времени, так и на общее экономическое давление, которое вынуждало более бедные элементы работать дружно. Идеалисты среди левых эсеров на коллегии с наибольшим энтузиазмом видели перспективу «одной большой сельской коммуны трудящихся масс от Арктического океана до Черного моря» [34] [Ibid. P. 265.]. 

В начале апреля Прайс посетил один из уездов, где, как сказал ему комиссар земледелия, можно было «увидеть одну из трудовых коммун в действии». «Поездка по железной дороге заняла день и привела меня на полустанок, где на грязном полу комнаты ожидания я провел ночь в компании с крестьянами, возвращающимися в свои деревни. На следующий день я шел пешком через снег пару часов к югу. Проходя через полосы елового леса, все еще покрытого последним зимним снегом, я добрался до деревни из бревенчатых домов с фронтонами, живописно украшенными маленькими деревянными фигурками, в точности такими, какие можно увидеть в старом русском искусстве резьбы по дереву. В одном из самых больших домов в деревне я нашел Совет, который был просто старой общиной, или «миром», под другим именем. У меня было письмо к одному из крестьян, члену партии левых эсеров. Он впустил меня в свой дом, где я поел овсянки [видимо, она отличалась по вкусу от традиционного английского кушанья, поскольку в скобках англичанин продублировал это название отсутствующим в его родном языке русским словом «kasha». – Л. П.] и попил чаю без сахара. Затем он повел меня из деревни на ферму поместья, прежде принадлежавшего местному помещику. Судьба этой фермы была предметом большой дискуссии. Вологодские большевики хотели превратить ее в совхоз и подчинить комиссариату. ... Поскольку комиссариат был составлен из крестьян и левых эсеров, он желал оставить ее жителям для превращения в сельскую трудовую коммуну. Однако когда мы дошли до построек, то нашли, что они почти пусты» [35] [Ibid. P. 265-266.]. 

Действительно, в имении уже не оставалось скота, кроме одной старой лошади, пуст был амбар, и только стояло несколько уборочных машин и сенокосилок, да и то лишь потому, что ни у одного из крестьян в деревне не было зданий для их хранения. Оказалось, что еще при режиме Керенского крестьяне старого поколения захватили земли имения и разделили продукцию и скот хозяйства между собой. «Большая часть прежде интенсивно обрабатываемого хозяйства уменьшилась до уровня примитивного земледелия... Это был первый эффект Мартовской революции. Комиссар Временного правительства по настоянию помещика пытался остановить развал, но потерпел неудачу. Ноябрьская революция привела к власти большевиков и левых эсеров, и последние пытались объединить целую деревню в одну трудовую коммуну и сложить всю землю, и скот, и инвентарь в имении в общий земельный фонд, который бы управлялся на месте. Но можно было убедиться, обходя землю, что спекулянты и кулаки в деревне уже вредили работе идеалистов. Удаленные части имения были прирезаны к частным наделам и засеяны озимой рожью, которая как раз проглядывала сквозь снег» [36] [Ibid. P. 266.]. Правда, под давлением молодежи, вернувшейся из армии и с флота, местный Совет объявил эти захваты недействительными и потребовал от арендаторов вернуть землю ввиду ее общего перераспределения весной. 

Англичанину как раз предстояло посетить следующее заседание Совета. Пришли и седобородые, которые расселись вокруг стола в меховых шапках и тулупах, и молодые, которые на этом заседании собирались основать трудовую коммуну и по возможности вовлечь туда старшее поколение. По новому закону земля была переделена по принципу «равный надел для всех». Теперь же молодежь, главным образом левые эсеры, стремилась устроить так, чтобы вся земля обрабатывалась сообща населением деревни. «Было много разговоров на темы: «завоевания революции» и «земля и воля – народу». Старики сидели в стороне и ничего не говорили, но нетрудно было видеть, что они думают об этих идеях... Трудовая коммуна, которая должна была включать в себя каждую семью в деревне, была создана в тот же вечер. Утопическая схема на деле!» [37] [Ibid. P. 266-267.]. 

Последнее свое восклицание Прайс пояснил следующим рассуждением. «Вопрос о том, как добыть семена и скот, чтобы возместить потери, которые принесли местной экономике война и стяжательство старых крестьян, не обсуждался. Для этого необходимо было консультироваться с городским Советом в Вологде, который был в руках большевиков. Выделят ли большевики большие кредиты деньгами и товарами этим «трудовым коммунам» без значительных прав на контроль и инспекцию? А это было уже то, о чем наши левые социалисты-революционеры в этих отдаленных деревнях и их анархистские друзья-интеллигенты и слышать не хотели. Контролирующий комиссар был для них эмблемой бюрократической тирании» [38] [Ibid. P. 267.]. Да, похоже, английский журналист предвидел на годы вперед, что все это усилит контроль города над деревней и бюрократическую тиранию большевистских властей... 

«Я провел, – вспоминал Прайс, – свою последнюю ночь в деревне в компании со старым крестьянином, который излил мне скорби России. Он придерживался характерной дореволюционной русской привычки самоуничижения. «Мы – варвары, – говорил он, – мы – бесполезный народ; пускай англичане, французы и немцы приходят и правят нами, а мы будем их рабами. А затем он рассказал мне, как он недавно имел десять десятин земли, славную полосу леса и мельницу. Все это он купил по столыпинскому закону у «мира», и все это теперь отбиралось в общий земельный фонд – без сомнения, именно по этой причине он был так пессимистичен в отношении России. Немного погодя вошел его младший сын и присоединился к разговору. Но он не видел никакой причины для уныния. Он получил долю в «трудовой коммуне» и пытался убедить семью прекратить сердиться. Старик был мрачен и молчалив, а затем исчез примерно на час, в то время как остальные легли спать на полу. Я был разбужен странными звуками, исходящими из печи и, подняв глаза, увидел, что ее заслонка таинственно движется. Подземные звуки нарастали, и внезапно появилась голова, покрытая золой и пылью, затем шея, грудь, а затем и все тело седого человека в возрасте за семьдесят, который был моим хозяином. «Не бойтесь, – сказал он мне, видя, что я встревожился, – я только парился в печи. После того как я услышал идеи Николая Ивановича, которые он привез с собой из Петрограда, мне потребовалось слегка восстановить силы!» [39] [Ibid. P. 267-268.]. 

«На следующий день, – заключал автор, – я покинул туземцев этой вологодской лесной глуши, предоставив им до конца довести борьбу по своим аграрным проблемам между стариками, страстно желающими возвращения ушедших дней, идеалистами с их «трудовыми коммунами» и централизующими комиссарами «революционной законности и порядка» [40] [Ibid. P. 268.]. 

В середине апреля Филипс Прайс уехал из Вологды в Москву, где находилось Советское правительство. Теперь его как журналиста более всего интересовала тема подготовки силами Антанты вооруженной интервенции в России. 

«Зная о позиции британской цензуры, не соглашаясь с действиями союзников и не имея возможности получить из Англии денежных средств ни от газеты, ни с собственного банковского счета, – писала об отце Т. Роуз, – он принял предложение работать переводчиком в советском внешнеполитическом ведомстве и вскоре стал одним из его ведущих пропагандистов на английском языке» [41] [Pоуз Т. Английский журналист М. Филипс Прайс и большевистская революция // Россия и мировое сообщество в начале XX века. Теория и практика взаимоотношений: Тезисы международной конференции. Вологда, 1998. С. 22-23.]. «На второй неделе августа, – вспоминал Прайс, – я сел и с такой легкостью, какую только позволяло мне мое перо, написал памфлет, озаглавленный «Правда о союзной интервенции в России», и подписал его своим именем, чтобы каждому англичанину было известно, что есть по крайней мере один его соотечественник, который не станет молчать» [42] [Там же. С. 23.]. В России Прайс пробыл почти до конца 1918 года. Преданный идеалам британской и европейской демократии, Прайс тем не менее писал на склоне лет: «Конечно, сегодня я вижу вещи более в перспективе, но я ни в малейшей степени не умаляю того, что я видел и что написал тогда. Я все так же считаю русскую революцию самым важным, что произошло в тот период времени» [43] [Там же.]. 

Что же касается Артура Рэнсома, ему довелось вторично побывать в Вологде в июле 1918 года в качестве переводчика одного из руководителей Наркомата иностранных дел Карла Радека, следовавшего сюда для переговоров с дипломатическим корпусом. По предположению Рэнсома, инициатором его командировки в Вологду был Ленин. Не останавливаясь на освещении хода переговоров, психологических портретах их участников, вернемся к некоторым вологодским зарисовкам англичанина. 

Вот старинный вологодский дом, ставший резиденцией американского посольства и, к счастью, сохранившийся до нынешней поры (в нем сейчас располагается Музей дипломатического корпуса). «Обшитый бревенчатый дом, стоящий в пяти ярдах в стороне от маленькой обсаженной деревьями мостовой» [44] [Ransome A. The Autobiography... P. 254.]. Второй – «одноэтажный некрашеный деревянный дом на перекрестке». Имелся в виду перекресток улиц Благовещенской и Пятницкой (ныне Мальцева). «Перед ним была неровная неухоженная полоска травы, желтая дверь, прикрытая с одной стороны крыльцом, грубо сколоченная веранда, где обычно стоял стол, покрытый скатертью...» [45] [Ibid. P. 257.]. На сей раз мемуаристу вспомнилась поездка «по маленькому деревянному городу с его бревенчатыми домиками и его белыми церквями по сторонам почти до невозможности неправильных («нерегулярных») мостовых» [46] [Ibid. P. 256.]. Вероятно, англичанин подметил характерную городскую особенность: некоторые церкви стояли посреди улиц, а проезжая часть огибала их. В конце многохлопотного дня переговоров Радек и Рэнсом встретятся в гостинице «Золотой якорь» с Элиавой, о чем последний с юмором напомнит Рэнсому при случайной встрече в Москве год спустя [47] [Ransоme A. Russia in 1919. New York, 1919. P. 54. См. также: Быков А. В., Панов Л. С. Дипломатическая столица России... С. 161.]. 

Как мы могли убедиться, воспоминания и записки Артура Рэнсома и Филипса Прайса, адресованные читателю-англичанину, позволяют взглянуть на жизнь Вологды как бы со стороны, в неожиданном ракурсе. Содержащие ценную информацию по политической истории города и края первых послереволюционных месяцев, они представляют также интересные сведения этнографического характера.