[…]

Отец стал хлопотать о переводе на жительство в Вологду в 1940 г. Разрешили в начале 1941 года, ведь в следующем кончался срок ссылки. А полугодом раньше приехал хозяин избушки и попросил немедленно освободить ее, нам пришлось переехать снова на Малую сторону. Дом был большой, и мы заняли весь второй этаж – две комнаты, хозяева жили на первом. Договорились, что готовить нам будет хозяйка. А зимой, получив разрешение, мы наняли лошадь с санями, погрузили сундук с одеждой, ящик со шпигом и покатили...

В Вологде я устроилась ретушером-портретистом. Сколько улиц мы обошли вечерами, прежде чем поселились у вдовы Волосковой Александры Александровны, на улице Клары Цеткин в одноэтажном домике. Комната была холодная, дверь в нее вела из кухни, а вместо окна – другая дверь прямо в огород (видимо, раньше там была веранда).

Весной приехала мама, а вскоре и Людмила с маленьким сыном Валерием. Отец нашел для них комнату на Пионерской улице, где они и поселились.

В воскресенье, 21 июня, я сажала рассаду цветов на круглую клумбу перед дверью в нашу комнату. Вдруг приезжает на велосипеде приятель Коли Волоскова, ребята только что закончили десятилетку.

– Слушайте радио! Война!

Потемнело у меня в глазах. Прослушали выступление Молотова. Сразу пришла мысль – мы с отцом погибнем, нас посадят снова, срок еще не кончился... И через три дня они пришли ночью на улицу Клары Цеткин вместе с отцом, которого забрали на Пионерской, – за его вещами.

Я отдала его зимнюю одежду.

Он удивился – зачем?

– Не сразу ведь отпустят, – сказала я.

Его загнали неизвестно куда, без права переписки. Реабилитировали посмертно... Несчастный отец, с его крепким физическим здоровьем и неуемным жизнелюбием, он мог бы прожить долго!

Страшные дни и ночи войны... К осени ничего из продуктов уже нельзя было достать. Ввели карточки разных категорий: 300 гр. хлеба – детям и пенсионерам, 400 – служащим, 600 и 800 – рабочим. Людмила с сыном Лериком переехала без спросу сразу к нам, хотя с мамой почти не разговаривала. Она устроилась экспедитором на железную дорогу, получала высшую категорию по карточкам, Лерика устроила в детсадик, где его все же кормили. Чтобы отоварить хлебные карточки, я стояла ночами в очереди в магазине горта. Иногда меня там сменяла Милка. Хлеб мы делили аккуратно на четыре части поровну.

Вскоре меня послали на торфоразработки от артели фотопарикмахеров, там давали обед в столовой. А затем, уже в конце ноября, – на оборонные работы на станцию Дикая.

Зима наступила суровая, траншеи пришлось не копать, а бить кувалдой по лому, чтобы вырыть землю. Спали в больших бараках. По радио слышали, что немцы уже подошли к Москве. Однажды мимо Дикой проходил товарный поезд, остановился, везли арестованных из Ленинграда. Они имели страшный вид, умоляли поделиться хлебом. Я выходила из столовой, у меня была под мышкой сэкономленная буханка. Думая об отце, сунула ее одному из несчастных, он мне кинул кирзовые сапоги, поезд двинулся...

Так как я работала по-ударному, меня отпустили на один день в Вологду. Доехала в паровозе товарного состава, пустил машинист.

К тому времени маме от дистрофии стало совсем плохо; пошли нарывы по телу, одна нога стала распухать.

Обратно, чтобы доехать до Дикой, забралась на площадку товарняка, но поезд на станции не остановился, только замедлил ход. Пришлось прыгать в сугроб. Ночь была лунная. От сильного толчка при приземлении у меня из ноздри вылетел большой комок гноя (я страдала всю жизнь гайморитом). Ездила из Дикой в Вологду и второй раз, после того, как меня премировали 300 граммами сахарного песка. С какой жадностью мамочка сразу его скушала!

Немцы от Москвы отступили. В Вологде всех художников (а я поступила 2 февраля 1942 года в мастерские товарищества «Художник») прикрепили отоваривать продукты в буфет драмтеатра. Таким образом, стали получать по карточкам в небольшой очереди и другие продукты – крупу (обычно пшено), сливочное масло. Но мамочка не поправлялась. На рынке килограмм картошки стоил 130 рублей, так же и буханка черного хлеба. Белого давно и в помине не было, о нем тогда и не мечтали.

В мастерских «Художника» мы работали в подвале на улице Пушкина, рядом еще не было здания Дома связи. Туда я устроилась по рекомендации художника Ширякина, к которому ходила рисовать в студию на ул. Пушкина, в помещение школы, где преподавал С. Смирнов. (На том месте построено здание обкома партии). Познакомилась я с четой Смоленцевых, и Александра Ивановна свела меня в производственные мастерские, которые возглавлял эвакуированный художник Иоффе. Он учился в молодости в Париже и был чистым формалистом. Года через полтора Иоффе уехал, и директором мастерских стал Ф. П. Куропатников.

Мне дали писать на железках правила пользования походными кухнями, которые стал выпускать один из вологодских заводов. Приходилось сперва покрывать железки масляной краской кремового цвета, сушить, а затем уже писать десять или двенадцать правил. Там были слова «открыть задрайки», и поэтому мы называли эту работу «задрайками». Кроме меня, писали их еще, кажется, три допризывника. Никто из них в художники потом не вышел.

А в студии, которой руководил Ширякин, кроме Смоленцевой, работали еще более пожилые, чем я, художники – А. А. Никитина, Е. Васильева, преподаватель рисования в школе, замечательный человек и художник Иван Тарабукин – отец будущего поэта-сатирика. Жаль, что в конце войны он умер от болезни сердца. Ширякин нанимал натурщиков, и мы писали и рисовали их портреты, делали наброски фигур. Позднее в эту студию вошли пришедшие с фронта Киркиж из Ленинграда, Кулаков, Шварков, затем Воробьев, иногда посещала студию Е. Перова с отцом В. Перовым. В. Корбаков в 1941 году был столяром, затем ушел на фронт, в 1943 году вернулся раненным, а после войны поступил учиться в Художественное училище 1905-го года в Москве.

Дома было плохо, мама лежала, очень голодали, у меня весной от голода стала распухать кисть руки.

23 июля 1942 года умерла мамочка. Перед этим я вызывала врача, и она устроила ее в эвакогоспиталь на улице Лассаля (ныне ул. Калинина). Мне не сказали, что она безнадежна. Утром я пришла в госпиталь, а в окне санитарка-нянечка разводит руками. Я вся похолодела, ворвалась в госпиталь, кровать мамы была пуста.

Нянечка сказала, что умерла мама около шести утра, мед. персонала не было. Она очень просила кусочек белого хлеба, но санитарка сказала, что надо ждать часа завтрака... Потом мама начала кричать от боли, кричала сорок минут, никто не помог, потом скончалась. Я нашла ее совсем раздетой во дворе сарая на досках. Сказала, что пошла за одеждой, буду хоронить. (Умерших эвакуированных обычно свозили в общую могилу).

Мы пришли с хозяйкой одеть мамочку в единственное сносное платье – темно-синее с мелким белым горошком. Помню только, что удалось купить гроб, оклеенный голубыми обоями, и мы с Александрой Александровной и Людмилой шли за гробом. Хозяйка добилась могилы около своих родных, почти напротив церкви на Горбачевском кладбище.

Позже я поставила белый крест, а через несколько лет художник Анатолий Наместников на серой мраморной плите выбил даты, но еще года через три рядом кого-то хоронили и разбили эту плиту на три части.

После смерти мамы тетя Аля остатки вещей продала и раздала в Москве; в Вологду она послала малой скоростью кресло, резной шкафчик резчика Ворноскова, Венеру, статуэтку Льва Толстого и бюст Вольтера (который мы, к сожалению, продали собирателю Ларионову). А на квартире в Москве, когда мы навестили тетю Алю с Владимиром Степановичем, она передала мне много старинных открыток (фотографии Парижа, Дрездена, художественные) и главное – альбомы предков, начиная с середины XIX века.

Я до сих пор не могу проходить мимо дома, где умерла мамочка, хотя он имеет другой вид, там какое-то учреждение; стараюсь обходить подальше этот угол.

Вскоре Людмила Вячеславовна помешалась, и ее отправили в Кувшиново. Я осталась с Лериком, в садике его подкармливали. Навещала Людмилу в Кувшинове. Иногда она меня узнавала, иногда – нет. Но к осени ее подлечили и выписали. Она сразу через своего начальника на железной дороге устроилась ездить в Москву и однажды, захватив сына, попрощавшись со мной, уехала совсем. Там ее ждал, видимо, по рекомендации начальника, пожилой человек из торговой сети, который ее приютил, а позднее, кажется, оформил брак. Связи с ней в Москве не имею, даже Валерий не пожелал узнать меня, когда вырос.

А сын хозяйки Коля, потеряв в 1941 году два пальца на руке, в то время как его одноклассник погиб, вернулся. Коля поехал в Москву учиться в Институт кино по технике. Там он и остался, а потом его мать перебралась к нему. Сестра А. А. Волосковой живет в Вологде и, побывав в Москве у Александры Александровны, узнала, что Валерий поступил в Архитектурный институт, но бросил его и работает электриком. Сейчас уже нет в живых Александры Александровны.

...Осенью 1942 года я поняла, что в таком положении мне не выжить. В одну из бессонных ночей пришла мысль рисовать портреты с фотокарточек соусом. Почему не додумалась до этого раньше? Может быть, спасла бы маму?.. Пошла по улицам Вологды, в деревянные дома, подальше от центра. Стала понемногу вечерами и в воскресенье делать портреты, оформляла их в паспарту. Однажды-таки постигла меня неудача: хозяйка не приняла портрет сына, карточка была маленькая, плохая. Поработав еще, снова отнесла, и снова она сказала, что не похож. Я брала за портрет два кило хлеба, муки или ржи. Вся горка у нее в доме была заполнена буханками, и я предложила отдать ей портрет за один килограмм. Она не согласилась, и я ушла ни с чем. В эти тяжелые дни меня и молодую художницу Е. Перову вызвали в ПВО, чтобы направить на дежурство на крышах Вологды (немцы были недалеко, Тихвин обстреливали). Сначала повели нас к врачу. Женя благополучно прошла осмотр, а меня отклонили ввиду сильной дистрофии. Тогда Женя, посмотрев на меня раздетую, сказала: «Ну, Нинка, недолго ты протянешь».

Наступила весна 1943 года. Я решила больше по Вологде за карточками не ходить, а дождавшись лета, попытать счастья в деревнях. Кажется, дня на четыре мне дали отпуск. Поехала поездом в Грязовец, а оттуда пешком по грунтовой дороге в сторону Плоского. Километров через десять свернула налево, заходя попутно в больших селах за карточками и отдыхая по дороге.

На возвышении за ручьем увидела я красивую деревню с действующей церковью и десятком домов. Села с этюдником против самого богатого дома, стала писать красками. Вышла дородная хозяйка, пригласила к себе; я пообещала отдать ей картинку. Она выставила мне чугун картошки, творог, молоко, затем самовар и мед, дала даже кусочка два хлеба. Для меня это был волшебный пир.

Взяла я у женщины карточку сына-фронтовика, чтобы сделать даром ей портрет через неделю. Собрала в этой деревне, которая называлась Николо-Пенье (от слова пень) еще три карточки, – так что через неделю обратно тащила целое богатство; кто-то просил заменить хлеб частично молоком, взяла и молока, а изо ржи дома приготовила кашу в русской печке...

Одно время у Александры Александровны на ул. К. Цеткин был на постое конник. Он приносил хозяйке овес, из которого она варила кисель. Очень издевался надо мной за мою худобу.

– Какая же ты женщина? Кожа да кости! Смотреть не на что! Умирать пора!

Его жестокость поражала меня. А я тогда была настолько голодна, что как-то сгрызла павшую ворону, предварительно сварив ее в чугунке... Но мяса в ней не было, одни жилы...

А теперь у меня были уже и хлеб, и молоко. Месяца через два отеки на руке пропали. Когда наступила зима, я уже не ездила в Грязовец, а садилась на поезд до станций Волоцкой или Бурдуково и шла куда глаза глядят, до деревень. Собирала снимки, ночевала и в воскресенье вечером – обратно.

В одной из деревень я не смогла унести кило четыре гороха и оставила в избе бедной женщины, заплатив ей за ночлег. Как же было мне обидно, что она съела весь мой горох за неделю. Я вернулась за ним, а там ничего уже не было. А ведь как трудно мне было добираться до деревень через сугробы снега, в морозы!

Помню такой случай. Получив аванс, я пошла на рынок. Он теперь не существует – там сквер, а через площадь ходят автобусы. А в войну стояли ряды столов, над ними навесы. Рядом толпился народ – в основном старушки, старики, подростки, иногда солдаты из госпиталей. Меняли на продукты что у кого было, продавали продовольственные карточки.

Я увидела за прилавком мужчину, продававшего маленькую фарфоровую чашечку, полную растопленного свиного сала. Просил 300 рублей. Я отдала весь аванс и ела это сало ежедневно по чайной ложечке. Зарабатывала я тогда 600 рублей в месяц.

В другой раз купила рабочую карточку на масло, так как часовщик, что работал на углу улицы Клары Цеткин, согласился починить мне ручные часы за карточку. Они были красивые, с перламутровым ободком, подаренные сестрой, но почти не ходили.

Часовщик сказал: «Механизм плохой, исправлю его ненадолго, больше месяца не прослужат, продавайте скорей эти часы». А их увидела одна женщина, в дом которой я заходила собирать фотокарточки, и просила продать. Почему-то я не помню, что за них получила, а врезалась деталь, как хозяйка чистила лук, выбрасывая верхний слой луковицы. Хотела я попросить у нее очистки, но постеснялась: тогда в Вологде лука и за деньги нельзя было достать. «Какая богатая женщина»,– невольно подумалось мне.

Вечерами я иногда ходила в кино и драмтеатр. Почти рядом, на улице Клары Цеткин, располагался в здании бывшей, кажется, лютеранской церкви клуб. Называли его «коробочкой». Зал всегда был полон подростков и стариков.

Бывала и в кинотеатре им. Горького, расположенном в бывшей церкви. А в театре (где сейчас ТЮЗ) репертуар был большой и разнообразный, пожилые артисты хорошие, вспомнить хотя бы Казарина. Ставили от классических иностранных и русских пьес до современных. Назову особо запомнившиеся – «Лукреция Борджиа», «Обрыв» (по роману Гончарова), К. Симонова «Парень из нашего города» с молодым Сафоновым. Ходила всегда одна, ни подруг, ни друзей у меня не было. Художники жили замкнуто или группами, бывала изредка лишь в семье А. И. Смоленцевой.

Со Смоленцевой мы ходили на пивзавод рисовать этикетки для витамина. Этот витамин – густая, сладкая паста темно-коричневого цвета – не продавался, но нам как-то дали по пол-литровой баночке. Он был сытным, но от него расстраивался желудок, если съешь много. Вместе и порознь мы с ней ходили также по госпиталям развлекать раненых. Я рисовала их портреты и дарила им.

Однажды, идя в госпиталь к зданию бывшей гимназии, где ныне политехнический институт, увидела такую сцену. Пленные немцы мостили площадь, вдруг из госпиталя выскочили несколько раненых на костылях и начали бить ими пленных. Немцы завопили, подняли руки, но сопротивляться побоялись. Через несколько минут санитары увели упиравшихся раненых, и все затихло.

В другом госпитале (где сейчас железнодорожная больница) мне предложили нарисовать большой, до потолка, портрет Сталина. Это было перед праздником 7 Ноября. За портрет вручили потом буханку хлеба – незабываемый момент! Ширякин давал мне задания писать гуашью плакаты ТАСС с опубликованных в газетах сатирических рисунков на темы войны, Гитлера в идиотском виде и другие. Рисовала на больших листах бумаги, придумывая цвета, делала обводку тушью, а внизу – короткую надпись, которая была в газете. Висели «Окна ТАСС» на площади, где сейчас памятник Ленину.

В те страшные голодные годы после гибели родителей я была совершенно сломлена духовно. Отдушиной являлись поездки в деревни, общение с природой, которая давала силы и успокоение, хотя бы на недолгое время. Но в дальнейшем судьба оказалась ко мне милостивой: я встретила свое спасение в лице замечательного человека – писателя Владимира Железняка.

В 1943 году мы работали еще в подвале на Пушкинской улице. Приемщица – вдова художника Сысоева Анна Александровна, пожилая, но очень веселая, вечно что-то напевала, так как в молодости даже училась пению в Италии. (Умерла она, прожив около ста лет, в Минске, где жил ее сын – архитектор, лауреат Госпремии.)

Бывал у нас в подвальчике миниатюрист А. И. Брягин, работавший в музее. Как-то зашел он вместе с человеком лет за тридцать, в галифе, с прямой выправкой, похожим на военного, – лицо у него было очень интересным. К нему подбежал Корбаков, говорил, что зайдет вечером... Этот человек, оказывается, недавно стал членом СХ как искусствовед. Заходил он к нам не однажды, и всякий раз я всматривалась, чувствовала, что это человек чем-то замечательный, и захотела с ним познакомиться. Осенью как-то сказала Володе Корбакову: 

– Сведи меня к Владимиру Степановичу Железняку... Корбаков взял меня с собой, когда пошел навещать Владимира Степановича на улицу Герцена, 76. Домик был одноэтажный, принадлежал двум хозяйкам. В передней части жила бывшая высланная по религиозным делам Бекова с хромой дочкой, в задней квартире № 2, что выходила во двор с огородом, – Прасковья Ивановна Палилова, которая раньше была рабочей на железной дороге. С ней жила дочь с сынишкой, ее муж был на фронте. Владимир Степанович жил у нее с 1938 года, после ссылки в Вологду в 1936 году. Сослан он был на три года.

Народу у Палиловой обитало много. В большой комнате жила и своя семья и снимали койку медсестра и рабочая льнозавода, а рядом, в маленькой комнате, у кухни жила еще одна квартирантка. Так что Владимир Степанович имел только угол в крошечной кухне сбоку от русской печки. Рядом у окна стояли столик и табуретка. Мимо ходила квартирантка к себе в комнату.

Днем в большой комнате, кроме хозяйки, никого не было, и можно было сидеть на диванчике.

Но когда мы пришли с Володей Корбаковым, пришлось устроиться в кухне. Володя выспрашивал у Владимира Степановича что-то о философах конца XIX века, потом говорили о Леониде Андрееве. Владимир Степанович был очень интересным собеседником и, как я поняла, эрудитом по многим вопросам гуманитарных наук.

После этого вечера я старалась одна приходить на улицу Герцена, так как меня раздражали сумбурные и бездоказательные споры Корбакова, и гораздо интереснее было просто слушать Владимира Степановича.

В одно из первых посещений мне запомнилось, как Владимир Степанович чистил крохотные, с ноготь, картофелины, которые лучше было бы сварить в кожуре. Он делал это так старательно и изящно, что я вдруг почувствовала нежность к этому человеку. А что, если... Я была еще дистрофиком, неполноценным человеком в 1943 году.

Два месяца, с декабря 1943 года, я приходила к нему слушать его рассказы о жизни в Москве и Киеве, об истории и, главным образом, стихи. Он тогда писал стихи, и некоторые читал мне. Сидели на диванчике...

И вдруг он мне говорит, что хотел бы кое-что мне сказать, но не знает, как я это восприму, и поэтому не скажет.

Я сказала: пусть говорит, не сомневается. Он сделал мне предложение быть его женой.

Решили праздновать свадьбу 23 февраля 1944 года в день Красной Армии. Дело в том, что к квартиранткам ходили офицеры из близлежащего госпиталя, которые шли на поправку, а также их друзья, служившие в Вологде. Они обещали принести на свадьбу спиртное. Я продала все свои продуктовые карточки и купила на рынке половину маленького барашка.

Пригласили на свадьбу друзей Владимира Степановича – художников А. Брягина, Н. Ширякина, из музея – А. И. Федорова и Е. Н. Федышину. Были офицеры. Пили за окончание войны.

Со старой квартиры я перед этим привезла шуйский сундук, который поставили в угол вместо его раскладушки, вещей никаких не было у обоих. Я ходила в какой-то рухляди, на ногах – мужские бурки, сзади в щели из подошвы вылезала подложенная солома, на голове шапка-кубанка. Видик был – ой-ой! И Володе из всех родных только двоюродная сестра Таня Дуроп послала в Вологду синее байковое одеяло (которое я до сих пор храню), и кое-что из одежды.

Узнала потом, что свататься ко мне советовал Железняку и Александр Иванович Брягин. Расписались мы 18 марта 1944 года. У Володи не было официальной бумаги о разводе, хотя бывшая жена была уже замужем за другим, и мы со страхом шли в загс...

Буквально через несколько дней после свадьбы Владимир Степанович сказал мне, что хочет диктовать мне цикл русских новелл, которые задумал. Села в кухне на табуретку за столик напротив окошка, а он полулежал на сундуке.

Первой продиктованной новеллой был «Изуграф» (изограф), которую он сперва назвал «Одиночество». Я была в восторге. Через три-четыре дня появилась «Царевна Ксения», затем новеллы о Гермогене, Кутузове, Алексее Орлове, Иване Третьем. На удивление было, как человек с тяжелыми головными болями мог писать прекрасные вещи!

А голова у Володи так болела, что он туго затягивал ее узким шарфом. Избавиться от головных болей помог ему известный в Вологде невропатолог-психиатр Листов. Направление к врачу устроил Брягин, поскольку тоже у него лечился. Листов прописал лекарство, предупредив, что этот яд можно достать только в госпитале. Медсестра достала лекарство по рецепту с несколькими печатями (большую часть в нем составлял стрихнин). Спасибо Листову – головные боли у Владимира Степановича стали редки.

«Диктоваться», как он говорил, было для меня счастьем. Его сосредоточенный, углубленный в себя взгляд в это время я никогда не забуду. Я поняла, что он не только интересный человек, но и серьезный писатель. Он создал новый стиль для русских новелл, так еще никто не писал! Я восхищалась его трудолюбием, работоспособностью. Кажется, в конце 1944 года знакомый по музею научный сотрудник Венедикт Павлович Горбунов как-то зашел за нами, чтобы свести к своей знакомой, высланной старушке Дарье Михайловне Мусиной-Пушкиной, чтобы почитать ей какую-нибудь новеллу. Она жила на Советском проспекте с сестрой Ольгой Михайловной и была поражена, прослушав «Царевну Ксению». Сказала: 

– В молодости я знала Антона Павловича Чехова, и я счастлива, что в конце жизни познакомилась с Вами... Новелла написана белым цветом, это удивительное произведение...

Конечно, мы были растроганы такой оценкой, тем более что в то время в Вологде никто, кроме А. И. Федорова и А. А. Резухина, не знал его как писателя.

Александр Иванович был много старше Владимира Степановича. До революции он закончил Духовную академию, был философом, эрудитом по церковным делам и, заходя к нам на кухню, много беседовал с Владимиром Степановичем. Для «русских новелл» советы по специфическим деталям церковной обрядности были неоценимы. Изредка заходил и А. И. Брягин, но чаще они встречались в областном музее, где одно время Владимир Степанович занимался охраной и учетом памятников архитектуры и живописи. Еще до меня в Устюжне он брал на учет старинные деревянные домики. Другим человеком, который в те сороковые годы сразу оценил В. Железняка, как писателя, был ревизор облисполкома Алексей Алексеевич Резухин. Познакомились они где-то в районе, в командировке. Резухин был неподкупным, честным человеком, и ревизованные очень опасались его.

Мать Резухина была первой женщиной-фармацевтом в Вологде. Прожила за 90 лет. Она была религиозна (ее отец был протоиереем) и настоятельно советовала сыну идти в священники.

У Алексея Алексеевича был прекрасный баритон, и он считал, что у него два выбора: идти учиться на артиста или же – в священники. «Боюсь, что в артистической среде сопьюсь, – говорил он – лучше буду пастырем».

А. Резухин закончил духовную семинарию и стал настоящим пастырем, честным, умным, убежденным в своем призвании. Служил в Туле, потом – в Богородицке. В Вологду приезжает редко.

Благодаря Владимиру Степановичу Резухин познакомился с молоденькой сотрудницей областного музея Лидой, которая стала женой Алексея Алексеевича на всю жизнь, родив ему пять детей.

Летом 1945 года к нам на кухню явилась командированная из Москвы (не знаю, по каким делам) писательница Анна Гарф. Владимир Степанович читал ей новеллы.

– Вы сидите на мешке с золотом! – воскликнула она.– Вы замечательный писатель.

Через несколько дней она уехала.

Поначалу в Вологде Владимира Степановича никуда не принимали на работу, с трудом удавалось изредка поместить в местной газете какой-либо очерк или статью. Опубликовал он очерк и о дочери хозяйки Груне Палиловой. Печатали еще под псевдонимами. Пришлось искать защиты у А. А. Фадеева, и в 1940 году Владимир Степанович написал ему письмо: жить не на что, никуда не принимают на работу. Александр Александрович ответил ему в Вологду и вызвал в Москву, сообщив об этом по телефону секретарю обкома партии по идеологии Клишину.

Встретился Владимир Степанович с Фадеевым на его даче. Рядом была дача В. М. Молотова. Конечно, эти дачи охранялись, и когда В. С. шел по шоссе от остановки поезда не раз из кустов выныривали люди в зеленой форме, проверявшие у него документы. Это тем более неудивительно, что одет был Железняк в лыжный костюм: другой одежды он попросту не имел.

Фадеев угостил В. С. пивом (привезенным только что В. М. Молотовым из Европы) и хорошо с ним поговорил. Предложил перевести его в другой город, где существует Союз писателей, и даже сделать ответственным секретарем Союза.

– Можно в Воронеж, – сказал он. Владимир Степанович не согласился:

– Пусть лучше останусь в Вологде.

– Ну, тогда я позвоню туда, чтобы Вам подыскали работу.

В Москве Фадеев устроил В. С. бесплатные талончики на обед в Дом литераторов, но когда Железняк зашел туда, многие старые знакомые делали вид, что не узнают, отворачивались.

Вдруг он услышал голос Всеволода Вишневского:

– Кажется, Володя Железняк? Идите к нам за столик, мы тут с Юрием Олешей.

Обоих Владимир Степанович знал. Они предложили ему свои талоны, но В. С. сказал, что Фадеев их ему устроил. Поговорили. Кое-кто после этого в столовой стал с ним здороваться.

А позднее, заехав в Вологду, Вишневский говорил одной из дам, имевших отношение к культуре (не то из театра, не то из управления культуры), что он знает Железняка, который живет сейчас в Вологде как хорошего писателя.

После встречи летом 1940 года А. Фадеев позвонил в Вологду т. Клишину. Владимира Степановича приняли литсотрудником путейской газеты «На стройке» – Вологда -Архангельск.

Там, на вторых путях, на станции Плесецкая Владимир Степанович видел работающих репрессированных людей, основной контингент строителей. Писал о них очерки. В. С. было тяжело на все это смотреть, и вскоре он ушел оттуда, поступив в музей по охране памятников.

Позднее Железняк обращался к Фадееву в 1954 г., когда написал пьесу «Олечка», и в 1956 г. Фадеев обещал попытаться устроить постановку пьесы в Малом театре. А «Новеллы о Достоевском», часть которых была написана до 1956 года, Александр Александрович хотел предложить в «Новый мир», но, увы, буквально вскоре после этого письма [1] [Письма А. А. Фадеева сданы в областной архив Вологды, где у Железняка имеется личный фонд] он ушел из жизни.

На улице Герцена, 76, в домике Прасковьи Ивановны Палиловой В. С. жил с 1938 года. При нем потеряла мужа хозяйка, ушел на фронт, а затем, вернувшись, умер зять. В. С. много занимался с сыном Груни Палиловой Гошей. Став инженером после института, Игорь ни разу не навестил Владимира Степановича.

А Груня вышла замуж за вдовца с тремя детьми, поставила их на ноги, они любили ее как мать.

Когда я водворилась на улице Герцена, Владимир Степанович мне сказал, что ему необходим для работы крепкий чай:

– Ничего мне не надо, только бы был чай! Легко сказать – пачка чая на рынке стоила буханку хлеба!

После свадьбы я продолжала ездить на поезде в деревни за фотокарточками фронтовиков, с которых рисовала портреты 24×30, вставляя их в паспарту, и, вероятно, доставала чай, меняя на хлеб. Помню, варила кашу изо ржи в русской печке; кашу ели с молоком, а иногда с льняным маслом, что приносила с льнозавода одна из квартиранток. Но кончилось это трагично.

Как-то с ночной смены, вылезая из-под ограды завода, она попала на оголенный провод, и утром нашли ее обугленный труп.

Владимир Степанович до меня не платил за угол хозяйке, отдавая ей продуктовую карточку ИТР как член СХ, и, вероятно, она подкармливала его. При мне мы столовались уже отдельно. Карточку ИТР в конце 1944 года ему заменили на «литерную Б», так как Америка и Канада стали посылать нам продукты. Незабываемы мгновения, когда вскрывались банки с тушенкой (американская тушенка была в литровых круглых жестяных банках и более жирной, чем канадская, – в двухлитровых кубических); когда можно было съесть сразу несколько кусков сахару, и мы даже меняли сахар у хозяйки на картошку.

Я перестала ездить в деревни и делать портреты.

В конце июля 1944 года я взяла отпуск с добавочными днями за свой счет (на месяц) и повезла Владимира Степановича за Грязовец, в Николо-Пенье.

От Грязовца мы пошли пешком по шоссе, около двадцати километров. Я шла босиком. На полдороге увидели, как пленные немцы мостят шоссе. Делали они это аккуратно, подгоняя камни. Увидя нас, некоторые бросили работу. Запомнила из них двоих. Пожилой, седой, с благородным лицом мужчина посмотрел на нас с интересом, внимательно. Другого я мысленно охарактеризовала эсэсовцем – столько злости было у него во взгляде: молодой, высокий, здоровый, смотрел он на нас с ненавистью.

Красивые гористые места.

Деревня Николо-Пенье стояла на высоком берегу Куломы. Навестив там моих знакомых, мы пошли по их совету на другой берег через мостик, в деревеньку, где осталось всего три дома. Два из них были заколочены, в третьем жила Евстолия с сыном-школьником, она-то и сдала нам большую комнату. Печку она не топила, и я готовила пищу на костерке, ставя кирпичи. Брала за рисование портретов – картошку и молоко, яйца и хлеб. Потом пошли грибы, в основном подосиновики. Неподалеку, на Ростиловском маслозаводе, нам продали с полкило чудесного сливочного масла, какого мы раньше и не пробовали.

Достопримечательностью этих мест был Павло-Обнорский монастырь, километрах в двух-трех. Мы провели там почти целый день. Посередине монастырского двора – высокая насыпная горка, на ней росли высоченные ели. Замечательная выдумка монахов! Ах, через десяток лет все эти ели вырубили, остался голый холм странного вида. Там, в монастырских зданиях, поначалу обитали несовершеннолетние правонарушители, а позднее – пионеры. Стало называться это селение Юношеским.

(В 1985 году мне очень захотелось побывать там, вспомнить молодость. Я уговорила соседку по Ивановскому В. А. Дмитриеву, и мы отправились на автобусе от Маркова в сторону Плоского. От шоссе до Юношеского пришлось идти по новой дороге через лес четыре километра. С нами был и внук Дмитриевой Алеша. Сфотографировала я старую березу, где мы отдыхали с Железняком в 1944 году, постройки монастыря, холм, на котором кое-где по бокам выросли молодые ели).

Возвратившись из Николо-Пенья в августе 1944 года в Вологду, я стала брать из мастерских товарищества «Художник» работу на дом. Надо сказать, что с 1944 года отпала необходимость в «задрайках», мне разрешили делать маслом на больших холстах картины с репродукций. Это были, главным образом, натюрморты.

Больше всего я написала «Сиреней» Кончаловского, затем – натюрморты Хруцкого, сама предлагала увеличить со старинных открыток пейзажи художников начала XX века, например, Горбатова, работавшего в стиле Жуковского. Так что я была счастлива находиться дома и писать маслом в большой комнате Палиловых.

Железняк продолжал диктовать мне русские новеллы и в 1944, и в 1945 годах: «Кабинет-министр» (о Волынском), «Как хороши, как свежи были розы» (о Тургеневе), «Композитор» (о Мусоргском), о Куприне и Льве Толстом. Начаты были в 1945 году и новеллы о Достоевском, которые писались на протяжении почти сорока лет.

Рано утром 9 мая 1945 года нас разбудил громко звонивший и стучавший лейтенант Анатолий – друг квартирантки Нины, жившей рядом с кухней. Явился с бутылкой спиртного, с немецкой палочкой, подобранной еще в войну на одном из вокзалов Германии, и черным цилиндром.

– Война кончилась! Ура!

Конечно, весь дом вскочил, начали целоваться, распечатали бутылку. Посидели с Анатолием на кухне – он любил поболтать с Володей, и соседка даже ревновала его.

Заходили к Володе на улицу Герцена кое-кто из молодежи. Особенно любил его студент пединститута Николай Паутов, который впоследствии стал учителем истории на родине, в Корбанге, и создал там народный музей. Он был лучшим другом поэта А. А. Романова, его земляком. Погиб в начале 80-х годов, уже после 75-летнего юбилея Железняка (он тогда был у нас на улице Кирова), погиб трагически – при пожаре.

[…]

Когда военные, временно занимавшие помещения музея, выехали из него осенью 1945 года, дирекция предложила В. Железняку создать в освободившихся залах отдел истории, при этом обеспечив нас жильем в башне Кремля. Он, понятно, согласился.

Комната на третьем этаже (первый этаж был полуподвальным), большая (28 метров) и светлая, располагалась в башне старинной Цифирной школы. Голландская печка с плитой в углу у двери, но никаких других удобств там, конечно, не было. Сначала с дровами приходилось плохо, я возила их с базара, покупая саночками, потом уже – возами. Приходилось носить дрова наверх по темной лесенке. Колонка с водой находилась далеко, напротив здания пединститута, за Госбанком. (В самом музее проведен водопровод и сделано отопление гораздо позднее). Приходилось нанимать музейную уборщицу, чтобы носила наверх дрова и по два ведра воды через день. Жилье, таким образом, обходилось нам недешево. Но комната была теплая, особенно когда мы поставили добавочно у окна, выходившего на парк ВПВРЗ, еще кирпичную печку, также с плиткой.

А вид из окон был удивителен: одно выходило на Софийский собор и колокольню, два других – на Соборную горку и реку Вологду. Прожили мы там 19 лет – с 1945 по 1964 год.

Своей мебели, кроме сундука, у нас не было, и музей дал в пользование маленький столик, который стал письменным, этажерку, табуретку, развалюху-гардероб и широкую, длинную старинную лавку со спинкой из выточенных балясин. Ее мы поставили к стене за обеденным столом, который купили у знакомых за шесть рублей. Купили и старую железную кровать с матрасом. А года через два-три обзавелись с газетных гонораров на базаре самодельной горкой за 23 рубля. Стулья купили на «Царевну Ксению», опубликованную в «Вологодском комсомольце», называвшемся тогда «Сталинская молодежь». Я несла их из хозяйственного магазина на рынке, и музейщики говорили: «Железняки купили стулья!». Это было событие. 

...В первые годы я работала дома, делая всякие диаграммы с картинками гуашью. Тогда начиналось увлечение в стране всякими выставками: сельскохозяйственными, промышленными и т. д. Область старалась похвастать своими достижениями. Продолжалось это лет пятнадцать, но в пятидесятых годах меня посадили за работу над портретами сухой кистью. Делала портреты Ленина, Сталина, членов Политбюро, позднее стали поступать заказы из школ на портреты писателей-классиков и ученых.

Приходилось самой натягивать на подрамник бязь для 25-30 портретов в месяц (80×60), затем грунтовать клеем с белой гуашью, накладывать трафарет портрета, проколотый точками, и рисовать в растирку масляными красками.

Иногда попадали ко мне заказы и масляной живописи на холсте портретов Ленина. Эти оплачивались втрое дороже, то есть пятнадцать рублей вместо пяти. Два-три раза в месяц портреты принимал худсовет, а затем в конце месяца – цензор. Только через несколько лет я научилась писать портреты быстрее. И у меня после сдачи их в конце месяца оставалось свободных дня два-три, которые я использовала для творческой работы.

Всецело занятый музейной службой, Владимир Степанович поначалу не мог плотно сесть за письменный стол. Тогда мы решили, что терять времени нельзя и надо хотя бы попытаться пристроить «Русские новеллы». Мы послали их в Ленинград, в журнал «Звезда», и какова же была наша радость, когда получили замечательный отзыв о них профессора В. В. Мавродина и литературного редактора журнала О. Спектора (24 ноября 1945 г.). Но вскоре – страшное разочарование: выступил Жданов с критикой (мягко выражаясь) Анны Ахматовой и Михаила Зощенко, обрушился на ленинградские журналы «Звезда» и «Ленинград», в портфелях которых лежат «ненужные» советским людям произведения.

«Ленинград» закрыли, «Звезду» прижали, и остались не опубликованными в течение десятилетий «Русские новеллы» В. Железняка... Правда, в местных газетах они постепенно по одной печатались. «Изограф» появился в альманахе «Литературная Вологда» (1956), в нем же в 1959 году – новеллы «Кабинет-министр» и «Парадиз». Новелла «Как хороши, как свежи были розы» увидела свет в 1958 году в Архангельском альманахе благодаря Евгению Коковину. Он приезжал для связи с писателями Вологды, познакомился и с Железняком, провел у нас, кажется, два вечера. Новеллы о Ф. М. Достоевском также понемножку появлялись в вологодских газетах.

Опубликованные в газетах новеллы о Федоров Михайловиче В. Железняк послал в московский музей писателя. Тогда директором там была Галина Владимировна Коган. Она и пригласила его в музей-квартиру Достоевского, чтобы устроить литературный вечер – чтение автором новелл о Федоре Достоевском. Надо сказать, что несколько раньше нас посетил в Вологде ученый Владимир Лобанов. Он заверил, что если Железняк согласится на вечер, он приведет туда кое-кого из специалистов по Достоевскому. 15 февраля 1957 года вечер состоялся. Владимир Степанович читал свои новеллы, сидя за столом писателя Федора Достоевского. Народу было немного, комната небольшая. Кроме Владимира Лобанова, помню знаменитого профессора-психолога Журавского, знатока Достоевского. Они и некоторые другие держали записные книжки с авторучками, но по мере чтения ручки откладывались. Присутствующие были захвачены новеллами. Раскрыли дверь в другую комнату, там тоже появились слушатели, стояли, не двигаясь...

Счастливейший день нашей жизни: такого успеха мы не ожидали! Директор и слушатели решили написать протокол выступления и послать письмо в Вологодское книжное издательство, которым руководил тогда В. М. Малков, с предложением издать эти новеллы. Увы, книга «Последние годы Федора Достоевского» увидела свет только четверть века спустя, к 80-летию автора (но и тогда Г. В. Коган поддержала заявку письмом). За год до смерти Владимир Степанович держал в руках самую дорогую для него книжечку – дело всей его жизни.

Первым опубликованным в Вологде произведением Железняка стал изданный в 1947 году областным музеем путеводитель по городу – «Вологда». Это была и первая книга о городе в советское время, в расширенном виде переизданная в 1963 году. А в первые вологодские годы было написано, помимо стихов, несколько прозаических произведений. Историческое повествование «Под двуглавым орлом» было в основном готово уже тогда и принято к изданию с положительной рецензией Е. Коковина, но «застряло» в издательстве, так что автору даже пришлось возвращать аванс. В 1942 году была написана пьеса «Мечи и кресты» из эпохи Александра Невского. Она была одобрена в Москве, но так и не была поставлена.

В пятидесятых годах и позже в Москве ученым секретарем Союза художников СССР работал Виктор Михайлович Лобанов. Он был женат на дочери Гиляровского и жил в квартире писателя в Столешниковом переулке. Вокруг Виктора Михайловича образовалась группа творческой интеллигенции, поклонников дяди Гиляя. В нее входили писатели Владимир Лидин и Александр Зуев, искусствовед и литературный критик Н. И. Замошкин, артист художественного театра Юрий Ларионов. Все они приезжали в Вологду и заходили к нам в башню. В дальнейшем В. Железняк постоянно переписывался с этими людьми, но, к сожалению, Н. И. Замошкин вскоре умер. Лидин писал Владимиру Степановичу до самой смерти и не однажды навещал нас в Вологде. Ларионов не раз приезжал с артистами МХАТа, которые выступали с концертами. Посещал нас в башне приезжавший из Москвы искусствовед Николай Николаевич Третьяков (племянник знаменитого П. Третьякова), с которым В. С. в дальнейшем многие годы переписывался.

С середины пятидесятых годов появляется множество статей В. Железняка в местных газетах. А. В. Круглова он вытащил из забвения в связи с работой над Достоевским. Открыл для широкого круга читателей Феодосия Савинова – автора песни «Слышу пенье жаворонка», и поэта Василия Сиротина, который написал стихи «Улица, улица...», тоже ставшие песней. Писал он о Лескове и Гаршине, о других писателях – известных и забытых, об ученых-краеведах и художниках...

Редактором газеты «Красный Север» в то время был замечательный человек Константин Николаевич Гуляев. Он очень хорошо относился к Железняку, не боялся печатать его, ссыльного, несмотря на «предупреждения» из Союза художников председателя С. В. Кулакова. Гуляев не только печатал то, что предлагал В. С., но и давал ему командировки по области в разные районы.

Запомнилась командировка в вожегодские леса, к лесорубам. Тогда не было электропил, и лес рубили топором, пилили. Работали там в основном высланные украинцы. Я даже нарисовала портреты двоих из них. Из Вожеги мы ехали на санях в мороз. На обратном пути с нами были самодеятельные юные артисты. Они рассказали, что когда добирались в леспромхоз, с ними ехала собачонка. Она иногда бежала за санями. И ее догнал волк и растерзал. Очень ребята переживали за этот случай.

Ездили в мае мы на Рыбинское водохранилище, в Мяксу. Как-то провели день на искусственном песчаном острове у рыбаков. Ловились громадные щуки, но, увы, когда катер запаздывал их забрать, рыбакам приходилось сотни килограммов закапывать в песок: погода тогда стояла неимоверно жаркая. По другую сторону острова – громадный сухой сосново-еловый бор в воде. Как скелеты руками, перестукивались деревья ветками без хвои. Страшная картина! Не пожалели затопить прекрасные боры и луга! За сеном жители, еще державшие скот, ездили на другой берег рукотворного Рыбинского моря.

В Череповце, который в то время был еще славным, небольшим городком с красивым парком, мы познакомились с директором местного музея К. К. Морозовым и в дальнейшем держали с ним связь. Как-то летом поехали мы в Харовск и познакомились с журналистом и коллекционером марок и медалей Степаном Морозовым, удивительным по увлеченности человеком.

В результате таких поездок публиковались газетные очерки, накапливались впечатления. Особенно содержательной для В. Железняка оказалась поездка в знаменитый колхоз «Аврора» Грязовецкого района. Она дала ему материал для будущей «Повести о творчестве», над которой писатель активно работал в 1955 году, и тогда же отдал ее в книжную редакцию. Редактор С. В. Викулов устроил обсуждение, а вернее – осуждение. Резко выступил В. В. Гура, а редактора К. Гуляева, который одобрял повесть, как нарочно (?) не оказалось (был в командировке), и еще кто-то громил повесть. Ужасный был разнос! Конечно, издавать отказались.

В отчаянии пришла мысль написать в Вешенскую М. Шолохову. Но это письмо написала Михаилу Александровичу я, не показав его Владимиру Степановичу, я не скрывала его происхождения.

Очень скоро пришла телеграмма: «Высылайте рукопись». Мы послали, и, не задержавшись, она вернулась обратно с осторожными карандашными пометками писателя на полях. В письме было написано, что он считает возможным издать книгу с некоторыми редакторскими правками рукописи.

Жаль, что Владимир Степанович стер замечания Михаила Шолохова после исправления рукописи, так как у нас не было денег на новую машинопись. Помню только восклицания М. Шолохова против некоторых слов главного героя-художника. Он писал: «Ф. Д!». С тех пор до своей смерти Шолохов постоянно присылал Железняку письма и телеграммы к праздникам (находятся в Госархиве и областном музее). В облисполкоме, ознакомившись с письмом Шолохова, видимо, очень удивились и посоветовали Малкову печатать повесть, которая и появилась отдельным изданием в конце 1956 года. Но ее многострадальный путь не закончился. В «Литературной газете» какой-то вития И. Окунев издевательски обрушивается на повесть. Железняк пишет протест в газету. Ему в ответ сообщают, что после инцидента этот критический боец отстранен от занимаемой должности. Надо сказать, что в защиту «Повести о творчестве» выступил известный московский искусствовед, сотрудник Академии художеств СССР Михаил Сокольников. Он назвал фельетон «заушательским» и «пасквилем» и высоко оценил книгу, послав в правление Вологодского отделения Союза советских художников поздравление В. С. Железняку с книгой (2.VIII-57 г.).

В пятидесятых годах Владимир Степанович работает, помимо новелл и статей, над очерковой книгой о художнике Верещагине. В издательстве В. Малков ему сказал, что Верещагин – величина всесоюзного и даже международного масштаба, и поэтому, чтобы напечатать о нем книгу, нужно разрешение Министерства культуры СССР. Недолго думая, Владимир Степанович пишет письмо министру культуры Александрову о том, что Верещагин – уроженец Вологодской области, и просит разрешение издать о нем книгу в Вологде. Министр довольно быстро ответил, и Малкову пришлось издавать книгу. Она вышла в 1959 году.

...Ах, какая это была мука унизительная, как только речь заходила о необходимости что-либо издать! Но без гласа начальства вчерашнему политическому ссыльному было и шагу не сделать в печать. Ведь перед самостоятельным решением в страхе цепенел едва ли не каждый издатель, а на подхвате у них хватало и добровольных блюстителей советской идейности.

В летние месяцы – в мой отпуск – мы уезжали из Вологды.

Смотрительницей и уборщицей в художественном отделе музея работала Антонина Антонова. Ее мать жила в деревне Фроловское Вологодского района, в своей избе. К ней-то и предложила свезти нас Тоня. В начале пятидесятых годов еще не было шоссе на Грязовец, поэтому мы шли в деревню пешком через леса километров шесть-семь от поезда, со станции Волоцкое.

Деревня оказалась очень красивой. Местность холмистая, но Фроловское стояло почти в низине, ближе к речке Комеле. Всего одна улица, около пятнадцати домов. Электричества не было. Тогда там было еще два колодца, но воду на самовар чаще брали из речки, казалась вкуснее. Отвели нам комнатку.

С матерью Тони жили две другие дочери-колхозницы. Одна из них – бригадир. Работали целыми днями, а получали по 150-200 граммов хлеба на трудодень. Кормил огород, и у кого был – скот. Два лета подряд мы там жили. Я любила ходить за грибами, водились в основном подосиновики. Владимир Степанович предпочитал беседы со стариками, а старики были интересные, читали они книги, газеты и обо всем – свое дельное суждение. За километр от Фроловского – бывшая усадьба, с парком и аллеей, Неверовское. Туда мы ходили через день за хлебом в маленький магазинчик, имея на руках соответствующую справку на снабжение. Ходили вдоль речки и не могли на нее налюбоваться...

Следующие два лета мы жили в Ферапонтове. Сначала у бывшей послушницы Любови Кирилловны Легатовой (она работала там с 1929 года), в монастырской келье той церкви, где фрески Дионисия. Тихая и светлая была старушка, а когда она умерла в 1948 году, вместо нее смотрителем монастыря стал вернувшийся с войны инвалид Валентин Иванович Вьюшин. Вставлял он стекла в побитые оконца и во всем старался, как мог, наводить там порядок. Больших ставок тогда не было, и он оплачивался как сторож.

В Ферапонтово в первый раз мы шли от Кириллова пешком девятнадцать километров, а на следующее лето наняли телегу с лошадью. Кириллов и Ферапонтово, тогда еще совершенно запущенные, поразили нас монументальностью и каким-то особым лиризмом, очарованием вечности. Несколько позже Владимир Степанович написал для «Красного Севера» большой очерк о фресках Дионисия, до моды на которого было еще так далеко...

Соседями через стенку в первые годы проживания в башне были у нас эвакуированные из Ленинграда О. И. Георгиевская и О. П. Феодосьева, мать и дочь.

Обе работали в облисполкоме. Мы подружились с ними. Они были благодарными слушателями произведений В. С. Через несколько лет мать с дочерью возвратились в Ленинград, и в их комнате поселилась директор областной библиотеки Анна Георгиевна Серебренникова с сыном Колей. Вместе с другими ребятами из башни: Игорем Расторгуевым, Толей Наместниковым, сыном художника, и Витей Тихоновым, сыном музейного фотографа,– они приходили смотреть к нам телевизор. Мы купили «Рекорд – I» с гонорара за книгу «Художник Верещагин» в 1959 году. Тогда это было целым событием.

В башне нас посещали хорошие люди: друг В. С, известный фоторепортер, участник войны Ю. Чернышев, уже упоминавшиеся А. И. Федоров, А. А. Миров, который бывал чаще других, старый врач Николай Александрович Ренатов. Заходили пожилые художники Н. Ширякин и В. Тимофеев, который жил в Соколе.

Ширякин с самого начала, еще до моего замужества, относился ко мне ласково (я посещала его студию с 1942 года), он верил, что из меня выйдет художник, считал, что в моих тогдашних слабых этюдах есть «душа и чувство цвета». Сам Ширякин создал ряд хороших портретов и пейзажей в Кириллове, а Тимофеев писал лирические пейзажи.

Художник-миниатюрист из Мстеры А. Брягин также заходил в башню, рассказывал о том, как он реставрировал «Троицу» Рублева, живя в Ленинграде. Позднее В. Железняк написал о Брягине очерк «Мастер тонкой кисти».

Брягин однажды рассказал любопытный эпизод из музейной жизни. Он сделал макетик дома Сталина, где тот жил в ссылке в Вологде до революции. Подошел директор музея, который организовывал в те годы разные антирелигиозные выставки – Философ Павлович Куропатников:

– Нужно у дома поставить шпиона из полиции.

– Не выдумывайте...

На следующий день Брягин увидел приклеенную фигурку из пластилина у дома Сталина. Художник разозлился, убрал ее. Завтра она снова появляется. Брягин схватил и шмякнул ее об пол, но Куропатников не успокоился и в третий раз слепил шпиона за Сталиным. Брягин опять убрал фигурку, и на этом инцидент закончился.

Ф. Куропатников иногда заходил к нам в башню. До революции он был великолепным гвардейским портным в Петербурге, а после стал управлять культурой в разных городах, даже в Ясной Поляне, бывал и чекистом. Он говорил, что якобы спас вологодские колокола, когда их хотели снимать, чему я не очень верю. Куропатников был большим фантазером и часто приписывал себе то, чего не было. С каждым годом он прибавлял несуществующие подробности о встречах с Луначарским и о том, как он видел Ленина. Как-то Куропатников рассказывал, как он раскулачивал попа. Зайдя в дом священника в Кадниковском уезде, велел поставить самовар.

– Вот попьете последний раз чаек из самовара, так как я его реквизирую.

За чаем он объяснял священнику с семьей его мракобесие и пагубную роль для народа. Потом их забрали и увезли.

Между тем, Куропатников никогда не думал о собственном благополучии, и главное для него была «деятельность» на революцию. В Софийском соборе он поставил маятник Фуко, мечтал устроить в Вологде обсерваторию в бывшей церкви. В то же время начал уничтожать у Софийского собора могилы архиереев, и только благодаря телеграмме Брягина в Москву это безобразие прекратилось. Куропатников заказывал мне для музейной экспозиции акварели (например, переход наших войск через Днепр – по газетному фото). Попросил написать его портрет маслом, что я и сделала. Потом портрет стоял у его гроба, а теперь находится в фондах музея. Вот и такие «типы времени» открыла нам Вологда.

Навещала нас в башне Капитолина Васильевна Исакова – самая знаменитая художница по кружеву, директор кружевной школы и автор первого в стране учебника по кружевоплетению. Она иногда приводила с собой девушек-кружевниц, и они становились нашими друзьями.

Многие из них потом бросили кружевоплетение как профессию и разъехались по области, выходя замуж. Двое из них – Галя и Валя – до сих пор пишут мне из районов открытки, Рита – из Вологды.

Я рисовала некоторых девушек для молодежной газеты к статье В. С. о них, потом делала их портреты маслом. Есть у меня с Гали и портрет в технике монотипии, так же, как портрет молодой художницы по кружеву Эльзы Хумала. Исакову я писала маслом.

Разговоры с кружевницами, с К. В. Исаковой, которую легко можно узнать в образе Басовой, послужили Владимиру Степановичу материалом для работы над повестью «Кружевное панно». Он написал ее к 1960 году. На рецензию В. М. Малков отдал повесть И. Д. Полуянову, который вскоре пришел в башню и сказал, что хоть девушки в повести хороши, но «Кружевное панно в общем не годится для печати.

«Кружевное панно», над которым Владимир Степанова работал еще и в 1969 году, вышло в свет в сборнике 1979 года, который включал и повести о художниках – уже упоминавшихся «Пассажиров...» и «Осенний мотив» (над ним писатель работал в 1970-1979 годах), эта последняя вещь и дала название сборнику.

Здесь же, в башне, сразу после переезда, в 1946 году, Владимир Степанович написал две первые римские новеллы – «Цезарь и Петроний» и «Лик Венеры». К доработке их он вернулся спустя почти десять лет, а опубликованы они только после смерти писателя в сборнике «Одержимые» (1986). Как-то раз я спросила Владимира Степановича:

– Отчего же вдруг ты надумал римские новеллы писать?

– Вовсе не вдруг, – возразил он. – Еще в юности я многое прочел по истории Рима, серьезно изучал древность. А писать, действительно, «вдруг» натолкнула фраза Пушкина: «Цезарь путешествовал...» Чего бы, кажется, в ней, а вот уже завязка...

Тогда я поняла, что и во многих своих повестях В. Железняк следует лаконизму Пушкина, ищет динамики и характерности, погружаясь в былое, все равно – римское или российское.

Последним годом пребывания в башне рождена «Повесть о жизни Василия Сиротина». Тогда же создавались русские новеллы о Петре I, о Софье Андреевне, Белинском и Чернышевском, о Фете и другие.

В те пятидесятые годы, живя в башне, в свободные от работы в мастерской дни летом и осенью я часто отправлялась по городу с этюдником. Писала небольшие этюды в Кремле, на Соборной горке, писала реку Вологду и старинные домики по обеим набережным, а в плохую погоду ставила натюрморты, делала портреты. Работала пастелью и маслом. Но в 1963 году со мной случилось несчастье: идя в мастерскую, я упала (это было в конце мая) и сломала левую руку.

Пользоваться этюдником с забинтованной рукой я уже не могла, а свободного времени было много, так как я бюллетенила сорок дней. Тогда Владимир Степанович посоветовал мне рисовать городские пейзажи карандашом, а затем переводить в тушь, чтобы можно было их опубликовать в газете. Я сходила в «Красный Север» к ответственному секретарю, которому ранее часто приносила статьи Железняка. Николай Осипович Бриш сказал мне, что для газеты рисунки должны иметь только два цвета – черный и белый, никаких полутонов.

Первым опубликованным рисунком был уголок Вологды для лирического репортажа В. Железняка «Белые ночи»: карандашный рисунок я перевела в тушь пером, без пятен. Так и пошло. Стали давать заказы, иногда сразу по нескольку «городских» рисунков под шапкой «Из альбома художника». Но большинство рисунков я делала как иллюстрации к статьям, очеркам и новеллам Владимира Степановича.

Позднее, в 1972-74 годах, В. Железняк дал в «Красный Север» очерковую серию «Пешком по Вологде», которую я иллюстрировала. Там были такие названия: «Здесь начинался город», «Прилуки», «Вот он, наш Кремль», «Заречье» и т. п.

В 1979 году в Вологодском отделении СЗКИ работал редактором Н. Коньков, бывавший у нас еще в башне. В сборнике «Дорогие сердцу места» он опубликовал как названные очерки Железняка, так и «Историю особняка», «Литературные места Вологодской области».

С нами Коньков познакомился, еще будучи студентом пединститута (с него я потом рисовала портрет Сиротина для повести в сборнике «Отзвеневшие шаги»). Земляк поэта Александра Романова, из Сокольского района, историк Коньков держал связь с В. Железняком до последних лет его жизни, всегда навещал нас даже при кратких наездах из Архангельска, а потом и из Тобольска.

В Москву за годы нашей жизни мы ездили с Владимиром Степановичем шесть или семь раз. Выезжали по командировке Союза художников на юбилей Сурикова, затем с сотрудниками областного музея, среди которых была Надежда Ивановна Расторгуева,– по местам Рублева в дни празднования его 600-летия. В один из приездов были в музее им. Пушкина на просмотре Дрезденской галереи, которую привезли из павшей Германии, перед тем, как отправить ее туда обратно после реставрации картин. В один из первых приездов мы целый день проторчали в Министерстве культуры, ожидая утверждения планов перестройки интерьера Воскресенского собора для художественного отдела, который Владимир Степанович открыл. Кроме того, в Вологду тогда направляли ряд картин из запасников для отдела, среди них чудесный Поленов. И еще раз мы были в Москве по поручению областного музея – посетили внучку Можайского, чтобы взять у нее кое-какие вещи и документы, принадлежавшие изобретателю.

В Москве мы останавливались на квартире двоюродной сестры Владимира Степановича – Татьяны Дуроп.

В первый приезд, когда они жили еще на Малой Бронной, я познакомилась с родными Володи – Ольгой, сестрой Татьяны, и семьей брата Славы. Когда-то Слава, возвращаясь с фронта в Москву через Вологду, навестил нас на улице Герцена. Два раза в наши наезды в Москву мы останавливались у моей тетки Галины Михайловны – тети Али. Мы навещали в Москве еще трех моих теток и дочку Владимира Степановича Ванду. Она жила с матерью и своей сводной сестрой, дочерью С. Васильева – Галей.

Ночевали мы в конце сороковых годов и у художника Василия Николаевича Сигорского, давнего приятеля Владимира Степановича. Они познакомились еще во время войны в Вологде. Здесь Сигорский провел свою юность, тут же одно время отбывал службу в армии. Они с Н. М. Ширякиным и рекомендовали В. Железняка в Союз художников как искусствоведа. Тогда был еще институт кандидатов в СХ, но Владимира Степановича приняли в 1943 году, минуя кандидатство. Вероятно, повлияло и то, что подписывал прием в Москве известный художник Георгий Георгиевич Ряжский, автор «Делегатки». Он вел семинар на ВГЛК по искусству, который посещали всего несколько студентов; ими он весьма дорожил, а среди них самым аккуратным посетителем лекций был В. С. Железняк.

Будучи продолжателем традиций Дейнеки в графике, В. Сигорский делал литографии и станковые листы как гуашью, так и в другой технике. Излюбленны им были московские городские пейзажи с обязательным введением фигур москвичек. Пока Сигорский не купил большую двухкомнатную кооперативную квартиру на улице. Беговой, они с женой ютились в деревянном домишке без всяких удобств на окраине Москвы. Там мы и ночевали в первый приезд, а позднее – и в новой квартире. Как я уже писала, в Москве мы посещали Юрия Домбровского и дважды в разных квартирах – Сергея Морозова.

Удивительно умный человек, Морозов был истинный философ, Владимир Степанович уставал иногда вникать в связь его рассуждений и потом говаривал мне:

– Он слишком умен для меня, хоть я его и люблю. Письма Морозова в Вологду всегда по нескольку раз перечитывались, настолько были они интересны. Морозов был идеалист, как во многом и Железняк, и это сближало их. Жизнь не была благосклонна и к Сергею, он нередко утешал Володю словами:

– Скажи спасибо, что мы живы и можем работать в такую-то эпоху...

Бывали мы в гостях у приятеля по ВГЛК Николая Матвеевича Халафянца, женатого на враче Виктории Ивановне. Они жили на улице генерала Ермолова. Хлебосольный армянин, он во время войны работал прокурором и познакомился с «делом» Железняка 1935 года, рассказал кое-что. Халафянц написал труд-воспоминание о ВГЛК, старался издать его, но рано умер.

Посетил В. С. на Арбате журнал «Москву». Предложил редактору Е. Е. Поповкину «Кружевное панно». Тот передал рукопись Б. С. Евгеньеву. Евгеньев как член редколлегии пытался опубликовать повесть, но безуспешно. В дальнейшем с Евгеньевым возникла постоянная переписка.

Приезжали в Вологду трое художников из Палеха. С ними В. С. много разговаривал, рассказал о Вологде, о ее достопримечательностях, и художники были в восторге. Была неожиданностью для нас присланная ими к следующему Новому году лаковая дощечка. Там были написаны золотыми буквами благодарственные слова и в виньетке – рисунки села Палеха с церковью.

Последнее наше посещение Москвы было, кажется, в 1973 году. Остановившись у Дуропов, Владимир Степанович созвонился по телефону с писателем Виктором Авдеевым, и мы приехали к нему на улицу Красноармейскую. Они дружили в молодости. Еще начинающим писателем, после беспризорничества, Виктор зашел в газету, где Володя работал, показать свои опусы. Будучи ответственным секретарем, он его напечатал. Затем Авдеев пробился к Горькому, и тот помог ему. Стали выходить книги, написанные о детских годах, почти ежегодно; он получил Сталинскую премию за «Гурты на дорогах».

У Авдеева была прекрасная большая трехкомнатная квартира, хорошо обставленная, кабинет ломился от книг. Встретил он нас с женой Лидой великолепно. Стол был изысканный: какие-то заливные, что-то в тесте, салаты, икра и прочее, домашние пироги, торты, вина.

Не предупредив Володю, Авдеев пригласил на этот пир Сергея Васильева. Тот явился, когда мы сидели за столом, с каким-то необыкновенным вином из Европы. Несмотря на деланное веселье и все старания Виктора, разговор не налаживался. Васильев сводил к тому, что «не стоит вспоминать прошлые размолвки из-за женщины». Тогда Володя напомнил, как, будучи в отчаянном положении, он писал ему из Вологды с просьбой помочь хоть что-нибудь напечатать; Васильев заявил, что он этого письма не помнит. Вскоре Васильев ушел, сославшись на какие-то дела. Впрочем, до этого я еще успела показать там в маленький аппаратик цветные слайды с нашего ивановского домика.

– Да это же простая деревенская изба! – небрежно обронил Васильев, а Виктору снимки понравились.

– А какие вокруг пейзажи, какая тишина и красота! – говорила я. – И в избе жить очень хорошо и удобно.

Поскольку было уже поздно, нас уговорили ночевать.

Кроме Москвы, мы с Владимиром Степановичем ездили два раза в Ленинград. Там нас «курировал» Константин Иванович Коничев.

О нем надо рассказать. Уроженец Вологодской области, Коничев начал как журналист, в Архангельске возглавлял одно время издательство, затем перебрался в Ленинград, там и умер в 1974. В Вологду он ездил часто, заходил к нам еще в башню. Это был очень широкий человек, любил делать подарки, в том числе и мне, был исключительным рассказчиком. А как литератор? Впрочем, В. Железняк считал удачной лишь первую книгу его – «Деревенскую повесть».

Любили Коничева Викулов и Малков, который постоянно издавал его. Надо сказать, что после разрешения министра опубликовать очерк Железняка о Верещагине Малков уговорил Коничева быть редактором книги (для «подстраховки»). Позже Коничев опубликовал объемистую повесть о Верещагине, в которой Железняк обнаружил множество ошибок, ляпов, и потешался над «гостинодворским» языком аристократов. В свою очередь, К. Коничев отрицательно относился к историческим новеллам В. С. и в «Красном Севере» советовал их не публиковать.

А в Ленинграде Константин Иванович устроил нам номер гостиницы и познакомил нас с двумя литераторами; были это литературовед Александр Дымшиц и его младший друг Дмитрий Молдавский. Дымшиц свел Железняка по телефону со своим приятелем из «Ленинградского альманаха», и в № 15 в 1959 году там опубликовали очерк о поэте Сиротине «Загубленный талант». До самой смерти Дымшиц вел переписку с Железняком, и, вероятно, сначала благодаря его влиянию в журнале «Звезда» публиковались рецензии на все выходящие книги Железняка. А Молдавский сам посылал рецензии на его книги в вологодские газеты. В Ленинграде мы были приглашены на обед к Молдавским (без Коничева). Писала я эти строки, а в Ленинграде тогда умер Дмитрий Миронович (сентябрь 1987 г.) – узнала об утрате, приехав в Вологду из деревни. Очень жаль этого умного и доброго человека.

Когда мы приехали в Ленинград вторично, нам пришлось для ночевок снять угол у уборщицы гостиницы. Заходили мы один раз к Коничеву на квартиру, после того как он нас поймал на Невском проспекте, и мы вместе пошли в блинную.

В Ленинграде Владимир Степанович показывал мне места Достоевского, ходили мы в Русский музей и Эрмитаж. Я ведь не была там с юности – ездила сразу же после окончания школы на пятидневную экскурсию в Ленинград из Москвы.

Своеобразно складывались отношения Владимира Степановича с издателем В. М. Малковым. Считая себя другом Железняка, Владимир Михайлович навещал нас нередко.

Я всегда удивлялась, что смелый ротный командир, прошедший ужасы войны, стал чиновником и боялся печатать Железняка. Может быть, потому что ссыльный да еще с таким (!) родителем, может быть, не знал цены его прозе? За многие годы своей издательской деятельности Малков издал пять-шесть небольших книжек В. Железняка. Как-то на литературном вечере В. В. Гура сказал об «Отзвеневших шагах»: «Опять брошюра, а не книга...». А он тоже тогда в издательстве был влиятелен. Художников Малков любил. Мои работы Малков смотрел с удовольствием, и кое-что понимал в графике. Он согласился выпустить мои рисунки по Вологде буклетом-альбомчиком. Много раз приходил, делал замечания, думал: годятся ли предложенные мной сюжеты по архитектурным памятникам города? Наконец сказал, что опубликует их, если я получу одобрение у архитектора В. Баниге. Я сходила к тому в реставрационную мастерскую, и Баниге одобрил рисунки.

Небольшой вступительный текст написал В. Железняк (Малков доверял ему в этом как искусствоведу и краеведу). Альбомчик вышел в два цвета. Позднее, в 1971 году таким же форматом был опубликован и буклет о литературных местах Вологды (12 рисунков и один на обложке). Я благодарна Малкову за это, так как он провел все, не обращаясь в Союз художников, где рисунки «зарезали» бы. О литераторах Вологды дал текст, конечно, тоже Владимир Степанович. Рисунок из альбома «На Бобришном Угоре» (А. Яшин) был помещен в «Литературной России» со статьей Д. Молдавского.

Приближалось 60-летие Железняка, которое решили отмечать в музее пораньше: осенью 1963 года – к 40-летию творческой деятельности (а не 4 января 1964 г.).

До этого знакомые и друзья решили хлопотать для нас о благоустроенной квартире. Организовал коллективное письмо начинающий историк и искусствовед Лев Дьяконицын. После моих настойчивых упрашиваний, наконец-то, подписал это письмо и Г. И. Соколов – директор музея. Там было уже с десяток подписей.

В это время начали строить пятиэтажки, которые называли «хрущевками». Жители мечтали получить квартиры хотя бы в этих кирпичных домах, жилой фонд в Вологде пришел в упадок. Для нас хлопотали о двухкомнатной отдельной квартире, но пообещали лишь однокомнатную.

Юбилей прошел очень тепло. Пришло много поздравлений. Я сидела за круглым столиком рядом с В. С. На столе большой букет цветов. Выступали председатель СХ Корбаков, Дьяконицын, Викулов, Г. И. Соколов, артист Дворца культуры железнодорожников Бадаев. П. Мошков – фотограф и самодеятельный артист – сделал ряд снимков этого события, выступлений ораторов. Он замечательно прочел с некоторым сокращением рассказ «Изограф», а артистка драмтеатра – новеллу «Как хороши, как свежи были розы» из Архангельского альманаха.