назад | содержание

Глава 10. Прощание с ХХ веком

В самом начале перестройки, в 1987 году мы купили дом в деревне. Мы – это мама с моей сестрой Леной и моя семья, которая к тому времени состояла уже из трех человек: моей годовалой дочки Маши, мужа Сергея и меня. Выбор дома я предоставила маме и Сереже, потому что была полностью погружена в заботы о своем долгожданном и милом ребенке. Мои родные выбрали деревню в ста двадцати километрах от Вологды, и в двух километрах от трассы, чтобы легче было туда добираться с вещами и припасами. Своей машины у нас никогда не было.

Деревня стояла на солнечном песчаном пригорке окруженная приветливыми цветущими лугами и полями овса. Но главное преимущество этого места составлял лес – сосновые боры, ельники и смешанные леса звали немедленно идти по грибы и по ягоды.

В доме уже давно никто не жил и внутри он представлял собой печальное зрелище – обвисшие клочья обоев на стенах, большая грязная русская печь, остатки старых чужих вещей. Холодный сырой воздух пропах мышами и плесенью. Снаружи, однако, дом смотрелся довольно бодро – большой пятистенок с крепкими бревнами, на высоком подклетье, где когда-то размещалась домашняя живность: корова, козы, овцы и куры.

Обдуваемый всеми ветрами, дом передними окнами смотрел на дорогу, проходящую посредине деревни и на общественный колодец, сделанный по-новому из бетонных колец, вкопанных глубоко, поскольку в песке до водоносного слоя добраться трудно. Колодец, центр деревни, был виден из всех домов. Кроме основного своего назначения, он играл еще и информационную роль. По тому, кто пришел за водой, было видно все ли жители деревни сегодня на месте, а может быть, появился кто-то новый, незнакомый.

Первые годы нашей жизни в деревне еще сохранялись остатки колхоза. Весной и летом из центральной усадьбы на поля выезжала бригада механизаторов – они пахали землю, сеяли овес и травы, приезжали на сенокос, а осенью убирали урожай.

Мы, наивные городские жители думали, что нас встретят, ну, если не радостно, то хотя бы спокойно. Как мы ошибались! Первое лето, проведенное в деревне, показало, что нас здесь никто не ждал, что мы – чужаки, городские бездельники. Да, наверное, еще и богатые, раз купили дом, аж за полторы тысячи рублей! «Богатеи» принялись отскребать от старых обоев и грязи свое новое имущество, бросились копать огород и сажать все, что только можно было посадить – кусты, деревья вокруг дома, овощи и цветы.

Деревня постепенно стала для нас почти родной и воспринималась нашими с Леной дочерьми, Машей и Соней (когда Маше исполнилось четыре года, появилась моя замечательная племяшка, Сонька) как малая родина. Жизнь еще теплилась в ней, некоторые люди жили здесь постоянно, а на хутор вблизи, вернулись из Череповца бывшие деревенские, выкупившие у сельсовета двухэтажную, старую начальную школу, в которую они сами когда-то ходили. До 60х годов двадцатого века наша деревня была большой – примерно на семьдесят домов, со своей школой, магазином, почтой, и даже кладбищем в ближнем лесу.

С нашим приездом жители оставались всего в пяти из десятка «живых» домов. На самом краю деревни стоял хоть и покосившийся, но еще крепкий дом бабы Симы, старой женщины, имевшей детей и внуков в городе, но не желавшей покидать место, где она родилась и прожила всю свою жизнь. Напротив бабы Симиного дома через дорогу стоял по северному срубленный, большой и какой-то очень прямой дом местного плотника деда Коли, высокого, сутулого старика. От погреба до конька на крыше дом сделал он сам, да так, что летом в нем в самую жару было прохладно, а зимой в самые сильные морозы – тепло. В этом доме поражало количество комнат, коридоров и лестниц, располагавшихся таким образом, что я никогда не видела в нем ни одной мухи, или комара. Всю мебель в доме тоже сделал сам дед Коля. Было видно, с какой любовью и умением сделаны потемневшие от времени столы, лавки, табуретки, комоды, горки и шкафы. Удивительно ловко было открывать в этом доме двери, садиться за стол, держаться за лавку, открывать какой-нибудь шкафчик. Здесь меня не покидало ощущение, что с каждым прикосновением к этим вещам мне передается нежность, с которой он когда-то очищал от стружек и опилок доски и бруски дерева, пошедшие в дело, нежность его разбитых тяжелой работой рук. Дед Коля был особенный. Только среди деревенских стариков можно еще встретить такую чистую и святую доброту, заглянуть в такие мудрые и ласковые глаза. Он сразу полюбил моего мужа Сережу, за то, что тот тоже деревенский и так и не прирос к городской жизни, хоть ему и приходится с ней мириться из-за семьи. Нашему летнему приезду радовался, пожалуй, он один. Подходя к нашему дому, и широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил «окая» по-вологодски: «Сереженькя, милой мой, я тебя ожидал, пойдем ко мне поговорим». Они шли и говорили о чем-то долго и с удовольствием и не могли расстаться.

Справа от нас, через пруд стояла летняя изба с пристроенным маленьким зимником единственного молодого жителя деревни, Сереги. Серега жил в деревне летом и продавал на трассе лесные ягоды и грибы. На эти деньги он пил. Было у него небольшое хозяйство – куры и вечно голодная бодливая коза, которая постоянно пробиралась в наш огород, подкормиться овощами, потому что у хозяина кроме картошки ничего не росло. Как бы мы ее не гоняли, коза отчаянно рвалась к нам, пролезая в дырку под забором по-пластунски, расставив в стороны все четыре ноги! Смотреть на это было и горько и смешно. Однажды Серега чуть не погиб в собственном доме, заснув пьяным с горящей сигаретой. Сестра Лена помогала гасить пожар, в котором погиб Серегин друг, а сам хозяин отделался испугом.

Между нашим домом и Симиным стоял кривой и подслеповатый домишко Кольки-стопки, говорливого, любящего приврать и выпить старика, сдабривающего свои речи изрядной порцией беззлобного мата. Мои уговоры не материться при детях успеха не имели, дед держался не более пяти минут, и снова съезжал в привычную колею своей манеры выражаться, совершенно для него органичной. Он и его жена Лидия сначала приняли нас неприветливо. Лидия, выглядывая из окошка, подсматривала, сколько раз мы ходим за водой. Лето как раз было засушливое, воды в колодце мало, а мы по городской привычке воду использовали неэкономно, что нам и было поставлено на вид.

Когда у Стопки случался запой, он уезжал в райцентр и не возвращался, пока не пропивал всю свою пенсию. Обычно на это требовалось дня три, четыре. Каждый раз, после очередной отлучки, он приходил к нам и с виноватым видом говорил: «Э, загуляу я маленьке. Татьяна, налей опохмелиться».

Молчаливая Лидия занималась хозяйством, утром и вечером доила корову Звездку, выгоняла ее пастись вдоль деревни по заросшим травой закраинам, кормила кур, носила воду из колодца и пруда, готовила корм скоту и так далее – в деревне всех дел не переделаешь. Николай между запоями косил траву и сушил сено, уходя с раннего утра на свои лесные делянки, сопровождаемый верным псом Дружком.

Постепенно наши отношения налаживались. Мы стали покупать у Лидии молоко для детей, привозить ей и Николаю старую отцовскую и свою одежду, видя их нужду и неприхотливость. Наверное, тогда они были еще молодыми пенсионерами, но казались стариками из-за трудноопределимого возраста, стертого одинаковой одеждой, носимой независимо от времени года. Это были, то серые ватники нараспашку и валенки с галошами, то, в особенно жаркие летние дни, такие же видавшие виды серые юбки, кофты и пиджаки, а также галоши на босу ногу. Николай, смотря по погоде, носил треух или кепку.

В деревне существовал свой кодекс поведения. Без приглашения к людям ходить было не принято, а если пригласили, нужно было вести себя скромно. Николай, без перерыва курящий папиросы, обычно держался у входа, иногда присаживался на корточки и интеллигентно стряхивал пепел в валенок. Никакие уговоры присесть за стол и отобедать с нами на него не действовали. Скромность покидала его лишь, когда дело касалось выпивки. Особенно, если было уже «занесено». Тогда он становился требовательным и злым. Я, грешным делом, Кольку недолюбливала, он это чувствовал и меня побаивался. В то время, да и потом, я не рассмотрела в нем ничего хорошего. Лишь сейчас, возвращаясь к тем дням, я пытаюсь понять, что было в этом, казалось бы, никчемном человеке такого, за что его любили животные и наши с сестрой дети. Наверное, по уровню развития он задержался где-то в позднем детстве и остался на том уровне безответственности и безалаберности, когда легко общаться только с подобными себе. Поэтому легче всего ему было разговаривать с детьми. Кроме того, детей он как умел, любил. Вполне взрослым Николай становился только в пьяном состоянии и тогда чувствовал себя уверенным, умным, превосходящим других в смекалке, в охотничьем и рыбацком везении. В пьяном кураже он хвастался, что его все начальники знают в райцентре и в Вологде, и ездят к нему на рыбалку и охоту.

Трезвый Колька напоминал лесного лешего из старой русской сказки – лохматого мужичка с маленькими яркими глазками, густыми кустистыми бровями и крючковатым носом на пропеченном солнцем лице.

Года через три наших летних заездов в деревню он принял нас как неизбежность, и обещал маме показать самые грибные и ягодные места в ближних лесах. Маму он зауважал почти сразу, видя, как неустанно она трудится в огороде, любит лес и, самое главное, всегда величает его по имени и отчеству – Николай Философович. Однако этих мест он нам так и не показал, каждый раз уводя в другом направлении, подальше от своих излюбленных полян и перелесков. Вскоре, мы и сами освоились в лесу и узнали, где растут рыжики, а где – белые и подосиновики, и к удивлению местных жителей всегда приносили домой полные корзины грибов. С ягодами проблем вообще не было. Малина росла совсем недалеко от дома, на входе в лес и на просеках. А черникой и брусникой были усеяны вырубки и поляны вдоль лесных тропинок. Во время ягодно – грибного сезона мы не вылезали из леса, с утра уходя туда всей гурьбой. Наши дети с измальства знают толк в лесных дарах, умеют ориентироваться в лесу, и выносливы к долгим лесным прогулкам.

У Николая в хозяйстве всегда были одна, а то и две собаки, представлявшие собой смесь овчарки с лайкой. В третий наш приезд у него жил старый пес Дружок с линялой рыжей шерстью и подслеповатыми глазами, но замечательно дружелюбный и общительный. Его очень любила маленькая Маша. Как-то, я наблюдала такую сцену. Дружок сидит у крыльца, высунув от жары язык, а маленькая Маша, приседая от понимания важности происходящего, обнимает его за шею и, картавя, говорит: «Дгужочек мой, ты читать умеешь?» Через некоторое время я спросила ее: «Ну и что он тебе сказал?» – «Сказал, что не умеет!», с сожалением отвечала Маша.

На следующее лето появился новый Дружок, старого зимой съели волки. Мы как-то мало задумывались над тем, что в лесах вокруг деревни водится много зверья, хотя признаков такого соседства было достаточно. Например, в ближнем перелеске часто можно было видеть лосиный помет, а в конце августа по краям овсяных полей ближе к лесу мы обычно находили «лежанки», намятые медведем, приходившем «на овсы», полакомиться сладким спелым зерном и накопить на зиму жирка. Через деревню часто пробегали белки из одного леса в другой. Увидев людей, они проносились по срубам домов, яркие и быстрые как язычки пламени, застывая на мгновение на сером фоне деревянной стены, как будто для того, чтобы их можно было лучше рассмотреть.

Второго Дружка я буду помнить всю жизнь. От прежнего Дружка он отличался только молодостью, а в остальном был такой же дворовой породы, неопределенного бурого цвета с черной спиной и хвостом, такой же свойский и совершенно безобидный. Мы конечно тут же бросились его кормить, зная, что от хозяина он получает только прокисшее молоко и размоченный в нем черствый хлеб. С нашим приездом у Дружка началась новая, прекрасная жизнь, поэтому он появлялся у нас с утра и уходил только вечером. Ему доставались не только объедки в виде остатков супа и каши, дети норовили отдать псу самые вкусные куски, включая печенье и конфеты.

В то лето нас в деревне было много – вся моя семья, сестра Лена с Соней и ее подруга Валя с сынишкой Сониного возраста. Дружок купался в нашей любви и перестал расставаться с нами даже ночью, спал в доме, на сеновале. По всему было видно, что пес решил, будто он теперь наш и истово сторожил дом, встречая деревенских жителей звонким лаем. Стоило нам собраться на прогулку в лес, Дружок оказывался тут как тут. Он деловито бежал по тропинке впереди всех, весело помахивая хвостом. Пока мы пересекали поле и луга, розовые от клевера и иван-чая, Дружок успевал пробежаться по полю и поймать несколько мышей. Приученный самостоятельно заботиться о пропитании, он «мышковал» не хуже лисицы, подбрасывая вверх пойманную мышь, ловя ее зубами и поедая на бегу. В лесу Дружок сразу исчезал из поля зрения, но стоило его позвать, как он, тут же возвращался. Казалось, что его нет и он везде – все время находится поблизости и держит ухо востро, охраняя нас вместе и по отдельности. Наверное, поэтому нам, никогда не было страшно в лесу. Иногда он звал нас лаем посмотреть на загнанную высоко, на ель белку или куницу. Однажды в «Манином лесу», так мы назвали большую поляну за деревней, поросшую редкими молодыми сосенками, где время от времени мы устраивали для детей пикники, Дружок попытался поймать в траве куропатку, но она сумела улететь. Надо было видеть разочарованную и глупую морду Дружка, быстро сделавшего вид, что он тут не причем.

Какой-то зоолог недавно высказался в пользу того, что животные не испытывают к человеку никаких чувств, что ими руководят только инстинкты. Никогда в это не поверю! Наш Дружок так преданно засматривал снизу в глаза, бежал в лес рядом, при любой опасности прижимаясь теплым боком к ноге и давая понять, что он здесь и бояться нечего. По утрам встречал веселым лаем, повизгивая и нежно покусывая руку, так чтобы было ясно, что это игра и радость по случаю нашей встречи…

Так пролетело еще одно лето в деревне и настало время отъезда. Дети прощались с Дружком со слезами на глазах. Взрослые смотрели в сторону, садясь в машину приехавшего за нами товарища. Дружок суетился вместе со всеми, бегая вокруг машины и вертясь под ногами. И вот, в какой – то момент дверцы машины захлопнулись и мы тронулись в путь, постепенно набирая скорость.

Дружок бежал по обочине дороги, не отставая, и уже почти летел над землей, прижав уши и тяжело дыша. Стоя на коленях на заднем сидении и глядя на Дружка, дети плакали навзрыд, да и взрослые еле сдерживали слезы. Наш верный друг бежал за нами два километра и только, когда мы выехали на трассу, отстал и повернул назад …

Когда мы приехали на следующее лето, он нас не встречал и уже больше не оставался в нашем доме на ночь, проводя больше времени со своим настоящим хозяином, не ласковым и не балующим особой кормежкой, но верным и постоянным. Хотя стоило нам собраться в лес и позвать его, он тут же прибегал и, не помня зла, бежал по дорожке впереди всех.

С годами жизнь в нашей деревне замедлялась и как будто шла на убыль. Постепенно перестали приезжать механизаторы, земли вокруг запустели, а лес начали беспощадно вырубать местные жители и заезжие артельщики с Украины, которым было разрешено заниматься лесозаготовками в обмен на комбикорма. Те и другие промышляли лесом хищнически, оставляя после себя мертвую землю, с высокими пнями, заваленную ветками и тонкими верхушками деревьев, не имевшими ценности на диком тогдашнем рынке. Вырубки быстро затягивало сорным кустарником и травой. Отходы порубок гнили и на их месте несколько лет не росли ни грибы, ни ягоды, только тучи слепней гудели над ними летом, как мухи над помойкой.

Как-то быстро состарились и начали уходить наши коренные деревенские жители. Первой в одну из зим умерла бабушка Сима. Еще летом была здоровой и потихоньку копошилась в огороде, где у нее единственной кроме картошки и лука росли цветы. Ее дом безуспешно пытались продать городские родственники, и он вслед за хозяйкой окончательно перекосился и осел, как будто понял, что жизнь для него кончилась.

Тихо ушел милый дедушка Коля-плотник, оставив свой прекрасный дом. Этот дом до сих пор стоит на краю деревни у дороги, такой же прямой и добротный как прежде, только никому не нужный. Зимой того же года Стопкина Лида вечером доила корову «на дворе», в хозяйственной части дома, и та, почему-то, ударила ее копытом по голове. Колька в то время пьяный спал на печи и не услышал, как Лида звала его на помощь. Она не смогла подняться с пола сама, такой силы был удар, и, пролежав несколько часов одна, умерла. Стопку после этого понесло. Он похоронил Лиду и начал пить.

В то последнее лето 2001 года нашей жизни в деревне, он уже ничего не делал, да и дома почти не бывал. Его дом стоял пустой и открытый. Сарай, в котором стояла очередная Звездка, тоже был открыт настежь. Корова по утрам сама выбиралась из навоза, доходившего ей почти до самого брюха, и шла по привычному пути вдоль деревни пастись, сама спускалась к пруду попить воды и вечером возвращалась в тот же сарай, из которого еле выбралась утром. Разбухшее от молока вымя причиняло ей боль, и она жалобно мычала, но не подпускала к себе никого из нас, ей нужен был только хозяин. На третьи сутки такой жизни бедная корова ревела на всю округу, и мы бежали на хутор за фермерами, чтобы хоть как-то ей помочь. В конце концов, Колька продал корову и долго гулял на эти деньги в райцентре.

Стопку нашли мертвым в собственном доме ранней весной – он в прямом смысле слова сгорел от алкоголя.

Дружок остался один. Он лишился даже того скудного рациона, который предоставлял ему бывший хозяин. Деревня почти опустела, Сереге и фермерам было не до чужой собаки. Дружок, как нам потом рассказали, в поисках пищи бегал на трассу побираться у проезжих шоферов, и в один из дней его переехал лесовоз.

В ту же зиму наш дом разграбили мародеры. Через деревню мимо наших окон проходила старинная проселочная дорога, которая когда-то называлась Архангельским трактом и вела из Архангельска в Москву. Именно по ней прошел пешком М. Ломоносов к науке и мировой славе. Теперь по этой дороге ездили пьяные безработные из ближних и дальних деревень и из райцентра, и грабили пустые дома. Брать у нас было нечего, поэтому воры выломали из плиты чугунный верх и собрали алюминиевые ложки и вилки. Все остальное в сердцах побили, порвали и разбросали. И дом принял такой же вид, в каком он был до нашего приезда.

Мы с Сергеем заехали в деревню осенью, забрали старую икону, найденную когда-то на чердаке, забили окна, повесили новый замок на дверь, заколотили ее для крепости и уехали навсегда…

Навсегда, но в надежде, что когда-нибудь, кому-то пригодятся и этот дом, и эта земля, и этот лес. В надежде, что когда-нибудь жизнь вернется в нашу деревню.

назад | содержание