В городе Вологде • Вологодские запахи • Вологодские улочки • Светлые домики • По старому русскому городу: от Лассаля до Урицкого • Хлебосольный град • Гостевой этикет • Пироги • Вологодская кухня • Городские огороды • Детские игры • Играем в городки • Милый говор • Провинциальная жизнь: ахи и вздохи

[…]

В городе Вологде

Я хочу, чтобы читатели в этой книге почувствовали себя как дома. Именно так – в этой книге, а не просто – этой книги. Внутри неё, в тексте, на страницах-переходах, в комнатах-главах, даже на чердаке в приложениях.

И дом у нас один, у каждого там, где родились. Остальные – городские квартиры, дачи, то жильё, где нам волею судьбы пришлось и приходится существовать, – они вроде бы свои, даже приватизированные, но лучшие воспоминания, самые светлые чувства, самые памятные ощущения, беспечальные мысли, острые запахи мы оставили там – в своем детстве.

Итак, зайдем в эту книгу... Себе, как автору, пожелаю на ее пороге по старой вологодской поговорке: берись, не торопись, во щах не сварись.

По традиции на крыльце отряхнем голиком катаники у дверей и с морозным паром – в тепло родного дома.

Здесь уже зажгли свет, стоит аромат свежеиспеченных пирогов, живы все те, кто ушли, и на стульях нас, запоздавших, поджидают вологодские друзья.

А кругом деревянного дома, где под розовым абажуром сейчас начнутся разговоры и воспоминания, клубится в зимней метели-круговерти наша Вологда, как огромный снежный ком с церквями и домами, с заводами и учреждениями, с улицами, площадями и ледяной рекой. Только свистит холодный с Урала ветер, пытаясь сдвинуть этот ком с места. И не может. Потому что светятся в нем теплыми огнями окна домов, растоплены печи, на полу играют дети...

Здравствуй, родная Вологда!

Вологодские запахи

Приехали в Вологду. Куда пойти, что показать? Чему в первую очередь поклониться?

Традиционно все направляются к Вологодскому кремлю. Софийский собор поражает воображение. Его не ожидаешь таким увидеть. Не за стеной, даже не за оградой. Он, как крепкий гриб боровик, неожиданно вырастает в березняке на Соборной горке. Собор – земной, суровый, надежный. А рядом тонкий столп колокольни, устремленный в небо. Два главных вологодских символа: почва и небеса.

А может, от гостиницы сразу зайти в мастерскую к вологодскому художнику Валерию Николаевичу Страхову? Здесь увидишь очарование старой Вологды, и в душе еще долго будут звучать грустные слова романса: «Отцвели уж давно хризантемы в саду...» Отцвели и осенние георгины, ушла в прошлое и деревянная Вологда. Во всей своей туманной призрачности и во всем своем древодельном мастерстве. Осталась только на полотнах Страхова и его сотоварищей-художников.

Мой родственник, и тоже художник, Михаил Кирьянов считает, что первым делом, когда приедешь в областную град-столицу, нужно пройти к Никольской церкви, что во Владычной слободе, и приложиться к мощам святителя Антония, архиепископа Вологодского и Великопермского – чудотворца, одного из небесных защитников города и его жителей.

И туда с поклоном сходим.

Другие предлагают посетить «Домик Сталина», который вологжане бережно сохранили. Почему бы и нет?

Кто-то советует сходить на Каменный мост, погулять по старинному центру. Большинство за то, чтобы пройти к памятнику 800-летию Вологды на Ленивой площадке и оттуда полюбоваться излучиной Вологды-реки.

Маршруты известные.

Но я не пойду по ним. Ноги сами меня ведут на улицу, где я родился, где прошло мое детство. И хотя знаю, что ничего там не сохранилось, но осталось само место, не разрушена близкая Цареконстантиновская церковь, гудит железная дорога, краснеют в зелени берез заводские корпуса и даже притаился один, полуразвалившийся, деревянный дом на Пролетарской улице.

И что я тогда вспомню? Известный писатель Евгений Носов писал в Вологду Василию Ивановичу Белову: «Детство – это целый мир, нами почти позабытый. Да мы никогда и не осознавали его в таком возрасте, а лишь пребывали в нем. Сознательное же детство наступает позже, что помнится и сейчас».

Пребывание в детстве у каждого человека своё. Кто вспомнит родителей, дедушек и бабушек, кто друзей... У кого-то остался в памяти смутный отблеск солнца на стене, мохнатость инея на окне или ощущение свежести, когда барабанит по крыше весенний дождь. Всё впервые на земле, оттого и счастье. Душа просыпается, как почка.

Случайность воспоминаний не требует дальнейшего анализа или каких-то умозаключений. Промелькнет нечаянно в сознании, станет от этого тепло и легче, и тут же бесследно растает.

Блаженны те, у кого родные места сохранились, их не тронуло время. Но и не будем столь печальными, когда их теряем. «Невещественное прочнее осязаемого», – утверждал Борис Викторович Шергин. Родина в нашем сердце, в душе, оттуда она отлетит лишь после нашей кончины.

Раннее детство – начало судьбы. Случайная закономерность, что вы родились в такое-то время и, главное, в таком-то месте.

«Сердцем помню только детство, всё другое – не моё», – писал И.А. Бунин. Почему «не моё»? Потому что человек, чем дальше живет, тем больше скован условностями, связан обязательствами, закрыт броней необходимости. А мир детства – это вольная воля, впереди чистое поле жизни, и ты бегаешь наперегонки со своей тенью по его опушке.

Многие из Вологды, родившись здесь, уезжают, но многие и остаются. Последние еще больше вживаются в родной город. Все их сознательные чувства и мысли, радости и печали витают по его улочкам, кружатся с листвой на бульварах, летят тополиным пухом по площадям. Город становится их судьбой.

«Вологодские улицы и переулки, речные берега и теперь уже высокие березы, – писал о себе поэт Александр Александрович Романов, и с ним будут согласны многие вологжане, – помнят и мою раннюю любовь, мои метания, озарения, ревнивые вспышки и счастливые восторги той далекой уже поры. Именно тогда в огромных серых глазах своей любимой я увидел и вологодское небо, и самого себя, и трепетные блики берез Соборной горки. Укрывавший тишиной и уединением, оберегавший от посторонних взглядов и пересудов, этот город незаметно становился частью нашей любви, и чем ближе мы тянулись друг к другу, тем необходимее был и он, наш молчаливый собеседник и надежный, на всю жизнь, свидетель. Облик города, его дыхание, его естественная простота, конечно же, влияют на чистоту молодых чувств. И я склонен думать, что каша любовь потому и стала крепкой, что в самом начале она была озарена несуетливой, простодушной и домовитой Вологдой.»

В нашем городе, чтобы понять его, вероятно, нужно прожить всю жизнь. Но если не видеть ничего другого, то приедается и он. Впечатления теряют остроту, чувства притупляются, всё становится обыденным и привычным. Жизнь размеренно течет к закату. Многие горожане так и живут.

Ничего плохого я в этом не вижу. Не факт, что странствия по свету делают жизнь интереснее. Скорее, суматошнее и бесцельнее. Турист и паломник – две разные ипостаси человеческого существования. Первый старается для утробы, второй – для души.

Вологда для нас, вологжан, – якорь в судьбе. Звучит банально, но город становится землей обетованной, когда плывешь по морю жизни, и вдруг вырастает, словно сказочный град, царство преподобного Герасима Киевского. Чем он к себе притягивает?

Вологда не моногород, она – многий город, где всего понемногу, всё по-домашнему обжито, человечески обихожено, и где каждый может найти себе интересное.

Вологда по территории соразмерна человеку. Здесь не устаешь. Не чувствуешь давящего уныния человеческого муравейника. В Вологде ты не будешь никогда одиноким, но ты можешь всегда побыть в одиночестве.

В самой ее начальной прибрежности (на берегах Вологды-реки) заключена гармония трех стихий – воды, неба и земли. Человек принес сюда под их влиянием четвертую стихию, но упорядоченную, которой всё объясняется, – рукотворную красоту. Спокойный город на тихой реке.

Вологда – горизонтальна, полога, она родственна окрестным просторам, близка распахнутости вологодских характеров. Она открыта соседним селениям, цветущим лугам, дальним лесным горизонтам. Нет резкой грани: город-село.

Писать о Вологде – одно удовольствие: мыслям и чувствам просторно, а душе без неё тесно.

Для начала хочу найти самое первое, самое памятное. Поймать сороку за хвост, луч солнца за блеск, шум ветра за воздух. Понимаю, что невозможно, но время длится, а пользы от моего труда пока мало зрится.

Ушедший мир можно восстановить по картинам (у меня имеется прекрасный пейзаж Валерия Страхова моей родной вологодской улицы), по старым фотографиям, по вещам и предметам, которые еще сохранились. По книгам, наконец, по кучевым облакам, по играм детской поры... Весь мир перед тобой в ранние годы, и весь мир в тебе в твои поздние сроки.

Звуки?.. Я их отчетливо помню. Как глухо и будто сквозь войлок стучали те, кто мостил камнем нашу улицу. Деревянными молотками трамбовали булыжники. Мостовая на глазах преображалась. Она красиво и ровно текла, как река. А это уже не звуки, а картина. Последний рисунок вологодской булыжной мостовой можно увидеть в Прилуках, там, где начинался старинный Кирилловский тракт.

Слышу и другое: как летал над нами «кукурузник», то прибавляя газа, то сбрасывая его. Он резко шумел, и летчик пачками выкидывал из кабины листовки в честь очередного праздника. Поймать и найти белую бумажку для нас, ребятни, было настоящим небесным чудом.

И все эти звуки забивал заводской гудок – басовитый, настойчивый, протяжный. Утром в 7 часов 30 минут он звал на смену, вечером отпускал домой. В черных, до блеска промасленных одеждах рабочие ВПВРЗ тенями растекались с железнодорожного переезда по улицам и дворам.

Вологодские звуки звучат во мне, краски еще помнятся, картины частью домыслены...

А что с запахами?..

Чем пахло поутру в нашем деревянном домике на улице Клары Цеткин? Какими запахами меня встречал старый сарай? Чем дымил проходящий паровоз? Как пахли свеженаколотые дрова?

Я, взрослый человек, пытался их восстановить, ходил и ловил их по Вологде, но бесполезно.

Даже у знакомых, которые любят старую Вологду, я не нашел тех запахов. У художника Виктора Новикова в захламленной от пола до потолка мастерской, куда он собрал всю вологодскую ветошь – от газет до самоваров, пахло только пылью: густо, тяжко и обреченно. Серый слой пыли, больше похожий на пепел, покрывал все полки, каждую деталь предметов, знакомых мне по любому изгибу. Кладбище мертвых вещей.

Еще труднее было дышать в квартире погорельца Леонида Старикова, известного вологодского фотографа, хранящего свой деревянный дом от новых поджигателей. Горький запах пожарища, в котором чудом уцелела одна жилая комната Старикова, еще долго не оставлял меня.

Всё это напомнило мне книгу нашего земляка Владимира Гиляровского «Москва и москвичи». Почему-то считается, что он воспел столицу. Нет, он воспел ее дно, человеческие пороки, миазмы «чрева» Москвы. Улица Неглинка у него – «клоака нечистот» со «зловонным илом». На Сухаревке он видит «селедочниц, торгующих вонючей обжоркой». На Солянке пахло не менее «зловонной пищей». На Хитровке... Здесь автор собрал всю грязь, всех омерзительных по своей наружности типов.

«Зловоние» – таков самый главный запах Москвы по Гиляровскому: Лубянская площадь «самая зловонная от стоянки лошадей», «зловонный пар» растекался на Неглинке, «зловонным духом» пронизана вся Хитровка. В книге, написанной «репортером по преступлениям» (так он себя, как автора, характеризовал) московской желтой прессы, нет и в помине города, который славен своей историей, великими людьми, своими неповторимыми видами, своей чуткой душой – хлебосольством и гостеприимством, золотыми куполами, наконец. Ангажированность и тенденциозность этого издания 1934 года автор и сам подчеркивал: «Старая (жизнь) – фон новой, который должен отразить величие второй».

Запомнившиеся бытовые картины, природные пейзажи, старые кварталы, городские персонажи моей Вологды совсем другие. Мне их нет нужды противопоставлять иным временам. Наш Пушкин это гениально объяснил:
 

Сердце будущим живет. Настоящее – уныло. Всё мгновенно, всё пройдет, Что пройдет, то будет мило.

Варлам Тихонович Шаламов в автобиографии тоже вспоминал о запахах своего вологодского детства, которые ему помнились всю его тяжелую жизнь. Он хранил в своей памяти картину, когда отец по весне красил лодку у дома на Соборной горке, где сегодня музей писателя, «и запах краски на лодке был лучшим из весенних запахов городских – о весне, о лете, о воде». Не будь таких светлых воспоминаний, и, может быть, не выстоял бы духовно Шаламов.

Ассоциации, вызванные запахами, у человека наиболее яркие, долгие. Звук, он что?.. Влетел в уши и исчез. Картины, связанные с прошлым, с годами претерпевают изменения, окутываются туманом, детали стираются из памяти. Большей частью человек их позднее придумывает. А запахи наиболее стойки, потому что уже при их рождении мы чувствуем в душе то, что трудно выразить словами, а душа, по словам Николая Рубцова, хранит всю красоту былых времен.

Да, запахи определяют наше отношение к прошлому, являясь одним из точных критериев распознания, где добро, а где зло.

...Наконец-то я понял, бегая, как гончая собака по Вологде, что искать запахи прошлого бессмысленно. Их никогда не вернуть. Они исчезли вместе с прежней жизнью. Все краски, вещи, техника, одежда – всё-всё в этом мире пахнет по-другому. Это в своей деревне Василий Иванович Белов мог еще расчухать по дымам из труб, какими дровами топится баня – жаркими березовыми, или смоляными сосновыми, или звонкими ольховыми полешками.
  

По-черному топится баня Белова,  Немного – берёзово,  Больше – сосново...

В Вологде дровяные печки уже не топят, их почти в городе не осталось.

Я вдруг вспомнил, что в магазинах как-то видел запаянные жестянки с... запахами. Иностранные, разноцветные и пустые, они несли в себе запахи моря, соснового бора, эвкалиптовых рощ, улиц Парижа, набережных Нью-Йорка... Дёрни за крышку, открой и нюхай, сколько угодно!.. И представляй себе по запахам то, что знал, или воображай, что не видел.

Где моя банка с запахами Вологды?

С морозной свежестью высушенного на веревке белья, которое целиком, без сгибов, заносилось в тепло дома и, оттаивая, быстро, как занавес, опадало. С пылью и сладковатостью нафталина в чулане, где хранились старые вещи. С таинственными запахами чердака.

Попахивало в деревянных домах и уборными, но этот запах не раздражал, а в нашем доме и не чувствовался, так как очко было вынесено в сени. Лишь когда приезжали говночистки, аромат нужника прямо-таки парил, вырвавшись наружу, по двору. Но и он был почему-то щекочуще приятен. В Вологде на уборных стояли длинные деревянные желоба-вытяжки (сейчас они остались на сохранившихся бараках), а сами выгребные ямы забрасывались дустом, отбивавшим всякий запах. Народ был чистоплотным, хотя исключения и случались.

В бедной квартире Шурика Федяева прямо-таки стояла вонь, я даже боялся зайти в сени, хоть нос зажимай, а наверху жили Серебряковы, чистюли и аккуратисты. В их доме пахло по-особенному домовито и вкусно.

В этом вологодском вкусе много смешалось запахов. О печном я еще скажу, и не он был главным. Чем-то опрятным, заботливым пахли кружевные салфетки и дорожки, накинутые на особо ценные вещи; домовито выглядели горки подушек на железных кроватях с панцирными сетками; кисловато попахивал плавающий чайный гриб в банке. Свежесть зелени привносили с собой фикусы в деревянных бочках. Прибавьте к этим запахам еще теплый свет лампочки под розовым абажуром, и выйдет самая что ни на есть традиционная вологодская идиллия.

А как пахли деревья, кусты под окнами – березы, сирень, акации!.. Сирень, когда цвела, распространяла густейший аромат который залетал через форточку в дом, и был сладковато дурманящим. Тополя когда распускались, пахли резкой клейкостью листьев. Березы мелко шелестели и плакали в жаркие дни летящими сверху каплями сока.

Кстати, почему наш город назван березовым? Такое его своеобразие давно замечено. Читаю, к примеру, у писателя и публициста Н.А.Лейкина (1841 – 1906): «Вологда имеет тип Ярославля, с каменными белыми домами в центре, с множеством старинных, окрашенных в белый цвет церквей с зелеными куполами, но деревянных домов в Вологде все-таки больше, чем в Ярославле, и она имеет более приветливый вид, так как в ней много садов, бульваров и она утопает в зелени. Насаждения эти состоят только из берез, и поэтому Вологду можно назвать березовым городом. Здесь не вымерзают, как я узнал, и другие породы деревьев, но у вологжан уж такая страсть к березам. Повсюду виднеются белые стволы. Бульвар березовый, сады березовые, около церквей в оградах березы».

У каждого русского города существует не только свой норов, но и свое убранство из деревьев: у матери русских городов Киева – каштаны, у Москвы – тополя, у Орла – липы, у Тулы – яблони, у Петербурга, расположенного на холодной болотине, нет деревьев, одни камни голых улиц.

Строгие ели, напоминающие древние шатры крепостных башен, стали символом российской власти – посади у кремлевской стены те же березки, и это воспринималось бы как что-то сентиментальнее и несерьезное. Здесь, на главной площади страны, место только серебристым елям, выстроившимся в шеренгу, как бравые гренадеры стражи* [* Не так давно серебристые ели у Кремлевской стены были заменены на молодые. И только у Никольской башни на Красной площади осталась одна огромная мохнатая ель, переросшая своей вершиной зубцы стены. Я вижу в этом символ: с Никольской башни начинался в древности стопник (торный путь) на Вологду. Оставленная ель, как вешка, символизирует наши дремучие леса, исторический путь Руси-России на Север и надежную вологодскую охрану Кремля]. Хотя у Александра Твардовского имеется стихотворение о березе у Спасских ворот, но автор и сам ей удивляется, как случайностью самосева, как уцелевшему лирическому чуду. В свою очередь, Ярослав Смеляков написал не менее метафорическое стихотворение о кремлевских елях, как о «державных» деревьях.

Вологодские березы тоже несут определенную смысловую нагрузку. Береза – песенное дерево, о чем знали еще с языческих времен (сколько сложено в народе о том песен!). А прекрасная Вологда, стоящая на тихой воде, не менее лирична и спокойна. Выбор главного вологодского дерева был точен и прозорлив во всех смыслах: березу в отличие от трухлявых и нестойких московских тополей никакие ураганы не могут «поломати», она только гнется до земли и «кипит», недовольная насилием, зеленой кроной. Это дерево стойко не только на ветру времен, но и цепко держится за землю – попробуйте березу «повалити», семь потов сойдет, а вот сосна и елка рушатся сразу, убитые наповал и вырванные из почвы вместе с неглубокими корневищами.

Кроме того, что береза имеет стойкий и заземленный вологодский характер, она еще и красива в любое время года: весной прихорашивается сережками, как в старину вологжанка височными кольцами и серьгами; летом она статна и независима, подрагивая даже в безветрие своим мелким резным листом, завлекая внимание прохожих – посмотрите, мол, какая я гладкая да пригожая. Осенью береза первой из деревьев вспыхивает желтизной, пряди которой проступают сквозь густую зелень уже поздним летом. Береза – такое дерево, будто понимает: солнечного света на улице всё меньше, всё чаще моросит серый дождик, ночи темные, дай-ка я напоследок всем посвечу, разолью вокруг себя яркое сияние.

Отполыхав желтым огнем, она в конце сентября тихо и покорно сорит листом, оголяет себя, повинуясь холодным объятиям ветра. Зимой, коченея, березы не сливаются со снежными заносами. Черно-белые стволы деревьев, летом прикрытые листвой, оттеняют гладкую снежную белизну, ее отражают, как и пепельные небеса.

Берёза – музыкальное дерево и жаркое. Ее так и тянет обнять, как хотели того Есенин и Шукшин, а вот, к примеру, пальму ни за что не захочешь приголубить, рука не повернется ее даже погладить.

Берёзовые веники в бане – самые тонкие по запаху, хотя и не самые душистые, но они берут другим: ими хорошо охаживать себя – и легко, и обволакивающе, и в меру хлёстко. Вологжане придумали и шемогодскую резьбу по бересте – высокое народное искусство, родившееся, как всё настоящее, вроде бы ни из чего, из вполне привычного. Но какой же нужно обладать художественной фантазией, какими мерами вкуса, каким тончайшим мастерством, чтобы плести ножом на тонкой бересте такие волшебные узоры! Резьба по бересте родственна кружевоплетению. Батюшка лён и матушка берёза составили дружную и крепкую вологодскую семью, родив прекрасную дочурку – чернь по серебру.

Еще берёза не капризное и не манерное дерево. Пересадить молодую берёзку не стоит большого труда: выкопал корешки, перенес, закидал ямку, она и довольна, растет себе на новом месте дальше. Не требует барского за собой ухода, полива, удобрений и т.д. Даже ноги ей не нужно белить, как дворянкам липам: от природы белые.

Так что берёза – это наше дерево, родственное нам и характером, и статью, и красотой, и скромностью, она верная помощница в жизни.

Береза – хозяйка города. Мы с ней сроднились: Вологда и берёза – сестры навек.

Из-за этого вологодского символа у нас разгорелся как-то спор с моим постоянным соавтором, бухтинником Вениамином Ивановичем Шмаковым.

– Всё, что ты говоришь, ерунда на постном масле! – отрезал Вениамин Иванович. – Берёза – сорное дерево, в деревнях её в голову никому не приходило сажать. Иди в лес, там и любуйся, и по хозяйству используй. У нас растут тополя, огромные, с другого берега озера видные.

– Вся Москва, Вениамин Иванович, в тополях.

– Вот-вот. Горожане-вологжане долго не могли пристать под чью-либо власть: то новгородцам кланялись, то тверичам, уж потом только с Москвой задружились. Они берёзам еще до Христа молились. А мы, каргачейские, с Ивана Калиты московские.

Может, и так было, как сказал Вениамин Иванович. Он мне еще много чего набухтел. Будет время, скажу.

С XIX века в берёзовый вологодский рай начали вторгаться яблони. Сначала они появились в архиерейском саду, затем перебежали в дворянские поместья, к купеческим особнякам, а потом весело перебрались на бульвары. Яблоневый белый запах неподражаем. Изысканный, цветочно-тонкий, он никому не давал покоя. Как приятно гулять по Пушкинской улице, когда там цветут яблони!.. Время влюблённых, тишина приближающихся белых ночей.

Зимой же в природе чувствовалась сирость, бедность. Если на улице морозно пахло только снегом, то в доме, наоборот, количество запахов увеличивалось – топящаяся печь попахивала острым дымком и сухой глиной, а по праздникам благоухала пекущимися пирогами. Охапка полешек, принесенная из поленницы, сыровато пахла деревом. Даже вскипевший самовар добродушно пускал струйки дымка. Все запахи в Вологде были живыми, а не искусственными. Потому они и пропали, испарились, как и дома, в которых мы жили.

Нет уже привычных прежде поленниц, а значит, и остроты запаха сырых опилок, пышные горки которых красовались в каждом дворе, когда пилили дрова.

Исчезают, как после половодья, старые сарайки, деревянные скамейки, да и сами заборы. Уходит в небытие всё деревянное, привычное.

Уходит моя жизнь.

Когда-то, давным-давно по весне, на первом припеке, помню, быстро оттаивали бревенчатые стены у самой земли. Оттуда, из темной щелки, сразу же выстреливали травинки. Этот запах новизны, будущего я остро чувствовал, он дурманил русую головёнку, и в его настое терпко бродило старое дерево, его труха, жухлость старых листьев и ледяная свежесть капели.

И всё это отлетело в неизвестность. 

Вологодские улочки

С Георгием Серебряковым, другом детства, восстанавливаем на бумаге план нашей улицы, где мы родились.

Начали с Литейной улицы, в которую по направлению к заводу упиралась улица Клары Цеткин.

– Здесь, если идти к центру, справа стояли двухэтажные дома, а слева одноэтажные домики с огородами, – напоминает Георгий.

– А помнишь, если перейти Литейную, то там, в переулке или в тупике перед железной дорогой, была водоразборная колонка, ближайшая к нам?

– Да-да, мы туда все ходили за водой.

– А чуть дальше к «четвертому» магазину был аэроклуб.

– А еще раньше ФЗУ. За двухэтажными домами на углу жили по нашей улице Петряшовы. Потом Волоцкие. Перед их домом еще росли яблони...

– Яблоки с которых мы воровали... Хотя их грызть было трудно: кислые, слезу выжимали.

– Напротив Волоцких стоял двухэтажный дом Варзиных, там жил наш приятель Юра с сестрой Зиной.

– Юру хорошо помню, а Зину совершенно забыл. Что нам тогда девчонки?! Пигалицы да плаксы. Между Варзиными и Петровыми была небольшая площадка, лужок, где мы играли в футбол.

– Не было там никакой площадки.

– Как это не было?! Я еще вратарем стоял на воротах. Сад Щеголева находился в глубине за высоким забором, а поверху его тянулась колючая проволока. Хозяина считали куркулем, не любили его, он со всеми скандалил.

– Но лужка там всё равно не было...

– Был, как сейчас помню.

Мы препираемся какое-то время, и каждый остается при своем мнении. Не пойдешь – не проверишь: ни лужка нет, ни домов...

– Напротив... как тебе сказать, – Гога на миг задумался, – ну, того места, и стоял ваш, кирьяновский, одноэтажный дом с тремя окнами.

– А за нашим ты жил...

– Внизу под нами была квартира Федяевых. На другой стороне улицы в таком же доме жили Петровы. Мы дружили: Шурик Федяев, Валентин и Володя Петровы и Юра Варзин. Наша компания.

– Я еще помню, как бабушка Петровых выносила летом на крыльцо валик и бренчала коклюшками.

– У Петровых тоже был небольшой огород на задах, рядом с сарайкой, а дальше шел прогон до Вовки Веснина. Помнишь?

– Конечно, мы через этот прогон бегали на Папанинцев. Далеким казалось путешествие, а сейчас смешным: всё рядом.

Когда я прихожу на свою бывшую улицу, то вспоминаю и то, что за домом Петровых по улице был пустырь. Как-то все живущие на улице собрались и за день разбили там садик. Командовала моя бабушка: какие деревья сажать, как сделать клумбу... Там и сейчас садик детского сада, одно дерево у дороги сохранилось – огромный тополь.

– Ну, вот, Гога, мы с тобой дошли почти до Пролетарской.

– Еще по нашей стороне стояли два двухэтажных дома, в угловом жил Малков.

– Его мать там жила. А Владимир Михайлович Малков дружил с моим отцом, был известным вологодским издателем и краеведом. Жаль, что мало написал о нашей улице. Да и что было писать? Обычная заводская и огородная слободка.

Три эпохи Вологды мы с Георгием Михайловичем застали. Первая – деревянная, которая мало чем отличалась от прошлой, многовековой. Для нас кирпичный дом на углу с Ленинградской, построенный до войны, был настоящим чудом, как позднее и общежитие совпартшколы на Октябрьской. Это были ближние от нашей улицы каменные городские дома, и только проходя мимо них, мы понимали, что живем в городе.

Еще нас привлекал деревянный рабочий клуб ВПЗРЗ на улице Клары Цеткин, который все звали ласково «коробочка» – по форме здания бывшей еврейской синагоги. В «коробочку» ходили на новогодние елки, на концерты, смотрели кино.

Вторая эпоха началась, когда Вологда в 60-70-х годах из деревянной на глазах стала превращаться в панельную. И третье изменение коснулось города, когда он стал растекаться кирпичными домами по Конева и Ленинградской к Окружному шоссе, а центр, до которого руки не доходили, и который приходил в каменную ветхость, похорошел и преобразился в европейский, а не азиатский городок.

Но вернусь в историю, в деревянное прошлое, откуда мы вышли.

Железная дорога отсекала наши улицы (если они тогда существовали) от корпусов завода, очерчивая границы города. Я думаю, что, когда ее строили в конце XIX века, на Обуховской улице уже были кое-какие домишки, ибо полотно узкоколейки здесь огибало городскую окраину. Редкое, почти деревенское, вкрапление изб огородников позволило затем спроектировать и построить на другой стороне железнодорожных путей 11 корпусов Главных мастерских для ремонта паровозов и вагонов железных дорог Санкт-Петербург – Вятка и Москва – Ярославль – Вологда – Архангельск.

Главные железнодорожные мастерские были первым крупным промышленным предприятием всей губернии, не только города. Корпуса мастерских строила в 1903-1906 гг. калужская фирма «Петухов и К». На заводе, принадлежащем государственной казне, работало около двух тысяч человек. Они и заселили продолжение Благовещенской улицы, получившей название Обуховской, переименованной в советское время в улицу Клары Цеткин. Судя по нашему домику, строили его не вологодские плотники. Скорее, выходцы из Тверской или Владимирской губерний, которые со своими бригадами приезжали работать на строительстве Главных железнодорожных мастерских. 

Интересное их описание я нашел в книге священника Сергея Непеина «Вологда прежде и теперь», вышедшей в Вологде в 1906 году. Сергей Арсеньевич был в 1896 – 1911 гг., вплоть до своей кончины, священником Цареконстантиновской церкви, известным вологодским краеведом* [* В честь этого известного в городе человека улицу, где на углу стоял храм святых равноапостольных царей Константина и Елены с колокольней, назвали Сергиевской (нынешняя Пролетарская)]. Его книга напечатана в типографии Н.В. Знаменского и П.А. Цветова, которая считалась одной из лучших в Вологде. В 1910 году компаньоны, вологодские мещане Николай Васильевич и Петр Алексеевич, разделили общее дело. Издатели Цветовы (отец и сын), выпускавшие, в частности, книги искусствоведа и тоже краеведа И.В. Евдокимова, являются моими дальними родственниками по материнской линии. В истории «моей Вологды» многое семейно и родственно переплелось, и я лишний раз в этом убедился.

Отец Сергий Непеин, служа священником в храме, окормляя строителей и рабочих Главных железнодорожных мастерских, хорошо знал завод, наблюдал за его строительством. Он был современным человеком, интересовался техническими новинками, даже самолично устанавливал электрические звонки на дверях.

Сегодня завод имеет несколько архаичный вид, его цеха за столетие обветшали, стали памятниками промышленной архитектуры, а для своего времени это было одно из передовых предприятий. Его возводили по самым современным проектам и технологиям строительства. Станки и приспособления устанавливали лучших европейских марок. Набирали на завод специалистов со всей Российской империи.

Зайдем вместе со священником-краеведом в паровозосборную (так называли первый большой цех). Немного процитирую его рассказ, в котором чувствуется восторг перед техническим прогрессом: «По середине проложены рельсы. По ним двигается особым электродвигателем каретка или тележка с рельсами. На эту тележку помещается паровоз. Тележка подвозит его к тому или иному специально устроенному месту с рельсами же или стойлу, куда паровоз передвигается при помощи того же двигателя, и встает, где нужно. Одновременно может поместиться в мастерской двадцать паровозов. Для поднимания паровозов при разборке и ремонте имеются мостовые краны, передвигающиеся по особым солидным железным балкам, укрепленным к колоннам стропил. Всех кранов в мастерской четыре, по два на стороне; перемещаясь, они могут обслуживать все здание». Далее отец Сергий подробно описывает устройство воздушного отопления, которое ранее не применялось в железнодорожных мастерских. Благодаря этой системе в паровозосборочном цеху имелась хорошая вентиляция.

В токарной мастерской были установлены металлообрабатывающие станки лучших марок. Освещение устроено фирмой «Вольта» (как и на всем заводе, и на улице). Перейдя в «машинное зало», видим котлы работы фирмы Фельзера из Риги (фирма «Фельзер и Розенлев»). В кузнечной дым из горнов втягивался в особый трубопровод с помощью вентилятора. Воздух в кузнице был чистым и невредным для работы. В деревообделочной у станков особые приемники засасывали отбросы производства и ссыпали их в топку. Поэтому пол цеха был чистым, а воздух свободный от пыли. В сушилке, куда сбрасывались опилки и стружки из деревообделочной, они сжигались. Пар из котла по трубам, которые к тому же нагревались, поступал в сушильную камеру, в которой складывались для просушки пиломатериалы. Весь процесс сушки длился 72 часа.

Так, шаг за шагом, отец Сергий знакомит нас с производством, поражаясь его техническим новинкам (например, «применяя новый метод при посредстве сжатого воздуха, вагон может быть окрашен в 15-20 минут»). Вывод после подробной экскурсии по зданиям Главных мастерских делается такой: «Мастерские назначаются собственно для большого ремонта, хотя могут и вновь вырабатывать паровозы и вагоны».

Первым выпустил продукцию литейный цех, поэтому мастерские называли в Вологде чугунолитейным заводом.

Это производство значительно оживило городскую жизнь, но, с другой стороны, прокладка железной дороги из Москвы через Вологду на Архангельск снизила торговое значение города в качестве крупного перевалочного пункта на Севере России. Таковым он являлся с древних времен, знавал свои взлеты и падения. После основания Петром Великим Санкт-Петербурга, через который пошла торговля с Европой, вологодская коммерческая деятельность также начала быстро хиреть.

Хотя первая железная дорога, проведенная в Вологду из Ярославля в 70-е годы XIX века, на три десятилетия вернула нашему городу славу крупного торгового центра. «Вся Вологодская, Архангельская и часть Олонецкой губерний, – писал в 1908 году в своем очерке о торгово-промышленной жизни в г. Вологде полицмейстер В.С. Четыркин, – закупая потребное количество товаров в центре государства, отправляли его исключительно через г. Вологду, где эти грузы с железной дороги переправлялись на пароходы, суда и подводы. Вследствие этого и развивался извозный и грузовой промысел и, наконец, пароходство. Многие торговцы из северных губерний покупали товары в самой Вологде. В это время в нашем городе особенно процветала оптовая торговля и к 1898 г., началу постройки железной дороги в Архангельск, достигла наивысшего своего развития».

Понятно, что, когда спекулятивный капитал сам шел в руки, приносил большие барыши, то он в городе занимал ведущее место (не напоминает ли этот процесс и нынешнее время?). Следствием чего при изменении направленности транспортных потоков стал обвал оптовой торговли, значительно увеличилось число банкротств. В свою очередь, и фабричное дело оказалось неразвитым. «Если в городе или на его окраинах, – анализирует далее B.C. Четыркин, – и есть несколько заводов (кирпичных, маслобойных, мыловаренных, кожевенных, лесопильных, литейных), то все они незначительных размеров, содержат малое количество рабочих и носят скорее кустарный характер. Поэтому в Вологде почти совершенно отсутствует наличность так называемого фабричного народа». 

Почти весь «фабричный народ» к тому времени оказался работающим в Транспортных железнодорожных мастерских, и расселялся он ближе к производству, что определило резкое оживление строительства домов как раз на окраине исторического Верхнего посада Вологды, на урочище в Кобылке и в Обухово.

Но прежде чем мы опять вернемся на мои вологодские улочки, скажу несколько слов о древнем вологодском роде Непеиных. Образованные вологжане о нем хорошо знают. Первого я уже назвал – священника и краеведа Сергея Арсеньевича Непеина (1870-1911 гг.). Он служил в нашей приходской Цареконстантиновской церкви, едва ли не единственном строении, оставшемся сегодня от прежней рабочей и огородной слободы.

Как и другие Непеины, свою родословную Сергей Арсеньевич вел от вологжанина Осипа Григорьевича Непеи, первого русского посла в Англии при Иване Грозном в XVI веке. Родился он в семье дьякона Лазаревской кладбищенской церкви. Его старший сын Алексей Сергеевич Непеин (1895-1924 гг.), будучи по специальности врачом, также активно занимался краеведением. А младший сын Борис Сергеевич прожил большую жизнь, родившись в 1904 году, он скончался в 1982 году и памятен сегодня многим вологжанам. Не избежал он репрессий, но до конца жизни по семейной традиции занимался краеведением, был известным вологодским библиофилом, писал стихи в 20-е гг. На нем древний род прекратил свое существование по мужской линии.

Борис Сергеевич Непеин родился в одноэтажном доме, стоявшем на углу Константиновской улицы (нынешний проспект Победы). В начале XX века в передней квартире этого дома располагалась бакалейная лавка, а в задней, ближе к храму, жил священник Сергей Арсеньевич Непеин с семьей – женой, тремя сыновьями и двумя дочерьми. Всё это было рядом, в двух шагах от нашего домика на улице Клары Цеткин.

Я думаю сегодня: а не находился ли в бывшем доме Непеиных известный позднее 16-й продовольственный магазин? В той самой бакалейной лавке? После войны в 50-е годы и позже он знавал длинные очереди, его деревянные прилавки были вытерты до блеска и могли бы стать музейными экспонатами в память о долготерпении вологжан. Не этот ли дом успел запечатлеть Валерий Николаевич Страхов на эскизе, который он мне подарил? Не так давно этот дом снесли, и на его месте сейчас строится снова торговый центр.

Вот так и выходит, что кругом жили краеведы от Непеиных до Малкова, а своими улочками никто из них не интересовался. Обидно! Выходит, только мы с Георгием Михайловичем Серебряковым сегодня вспоминаем прошлое нашего квартала, его историю.

И еще один известный в Вологде человек проживал по соседству с нами. Читая автобиографию автора знаменитой книги «Север в истории русского искусства» (1921 г.) Ивана Васильевича Евдокимова (1887-1941 гг.), я наткнулся на упоминание: «Квартира была на окраине города, на немощёной улице, на Кобылке». Кобылкинская улица находилась по соседству с Обуховской. Раньше я предполагал, что улица Клары Цеткин в её конце и называлась Кобылкинской, Но, изучая старинные карты, всё-таки выяснил, что Кобылкинская шла от Ильинской церкви, пересекала Константиновскую улицу и зигзагом заходила на продолжение Благовещенской улицы. Наверно, она была одной из старейших улиц Верхнего посада Вологды, названной так по одноименному урочищу. Когда во времена Екатерины Великой город претерпел территориальную перепланировку, то часть Кобылкинской сохранилась в названии в продолжении Благовещенской. Здесь отец Ивана Васильевича Евдокимова жил с семьей после переезда из Сямы, где прошла юность писателя, и где в селе Новленском в двухклассной министерской школе он учился. Места и для автора этих строк памятные, которым он посвятил свою книгу «Отчина и дедина». Удивительные, конечно, совпадения, но они, повторяю, часто случаются в Вологде.

Рабочей слободке, в частности, и железнодорожным мастерским Иван Евдокимов посвятил свой самый лучший роман «Колокола». Начиная с первой главы «На Зеленом Лугу, на Числихе, в Ехаловых Кузнецах» автор живо и колоритно описывает жизнь дореволюционных рабочих, их настроения перед революцией. Роман по тематике шире, он охватывает быт и нравы всех сословий старинного русского городка, но мне было интересно прочитать именно те главы, в которых писатель вспоминал картины своей жизни на Кобылкинской улице: «Жил тут рабочий люд разного званья: ткачи, мыловары, кожевенники, каменщики, бондари, слесаря, токаря, полотеры, сапожники, железная дорога. Жили трудно, в обхватку, в обнимку. Из окошка в окошко решали дела заводские, любовные, сплетенные. Зимами раздевши перебегали друг к другу. В город, на чистую половину ходили только по большой нужде – на базар да за покупками. И то больше бабы». Нельзя это многоплановое произведение читать как документ, но многие приметы нашей местности, вологодские давности воспроизведены весьма точно, зримо и ярко. То же упоминание о ходьбе «в город» – чисто вологодское явление. «Городом» издавна называли территорию, где располагалась опричная крепость Ивана Грозного.

Со времен, описанных в романе, многое в наших местах переменилось: нет ни тех домов, не узнать улиц (они остались, расширились, но поменяли названия, некоторые и по два раза), да и население, жильцы теперь там живут другие, не мыловары и кожевенники. Ломка продолжается и в наши дни – точечной застройкой возводятся дома, окончательно меняя архитектурные облики улиц.

Не только новые постройки решительно разрушили прежний полудеревенский уклад местной жизни. На фотографии священника Сергия Непеина (он еще был и фотограф) запечатлен один из уголков нашего квартала в начале XX века. Деревянные дома все крепкие, огороженные такими же невысокими заборчиками-палисадниками. Никакие они не резные! Всё это придумано Михаилом Матусовским. Автор песни хотел сказать о резных вологодских наличниках, но рифма не позволила, или он спутал по незнанию, а вологжане и рады, даже памятный знак этой языковой нелепице по простоте душевной поставили. 

На той же фотографии хорошо видно, что на наших улицах отсутствовали какие-либо деревья. Это сегодня квартал зарос зеленью до третьих этажей. Значит, правы авторы книги «Улицы Вологды» (1977 г.), писавшие, что на месте нынешней Пролетарской улицы «до 1900 года были пустыри и заболоченные места и огороды». Хотя эта цитата и не вошла в текст книги, как и сам очерк краеведа П.Н. Патрунова о Пролетарской улице, я могу подтвердить ее свидетельством И.В. Евдокимова из его монографии «Север в истории русского искусства». Описывая Цареконстантиновскую церковь, хорошо ему знакомую, ибо жил рядом, Иван Васильевич поясняет, что она стояла «на довольно значительной лужайке, на пустыре, е отдалении от стройки» (автор имел в виду от жилых кварталов, от домов).

Если мы открыли книгу И.В. Евдокимова, а у меня имеется первое и единственное пока ее издание 1921 года, выпущенное в Вологде, то подробнее процитирую то, что исследователь пишет о самом храме, бывшем приходским всего нашего квартала: «Семнадцатый век представлен таким памятником красоты, как Цареконстантиновская церковь. Судя по общему ее силуэту, по ее шатровой колокольне, двойным кокошникам наверху куба, Цареконстантиновская церковь дошла до нас в своем первоначальном виде. Переделано и испорчено достаточно безвкусно входное крыльцо при участии архитектора П.П. Покрышкина, уширены окна, подозрительна двойня алтарных полукружий. Выстроена она, быть может, даже в первой четверти XVII века или, самое позднее, в половине XVII столетия – в исторический момент претворения деревянных форм севера в каменные на московской почве. Кокошники, шатровая колокольня. – так близки, так неразрывно связаны с деревянными храмами, стоящими на Северной Двине, в Олонии, на Мурмане. В то же время наличники окон, колонные пилястры по южной и северной сторонам, входной великолепнейший портал в верхней церкви, пятиглавие свидетельствуют о несомненном влиянии московского зодчества... Самую горячую, кажется, любовь мастер-строитель Цареконстантиновской церкви отдал куполам. Они очаровательны, прекрасны и пленительны из сотен куполов всего города. Редкая купольная композиция бросается в глаза и ласкает их уже издали, приковывая к себе».

Не обошел вниманием И.В. Евдокимов в следующей главе и украшение церкви иконами. Вновь повторяет он слова об удачном расположении храма: «На поэтической полянке, на усторонье города, в упоминавшейся уже превосходной по архитектуре церкви Царя Константина те же россыпи художественной красоты, те же чудесные лики старых икон и грубейшая, безвкусная мазня нашего «культурного века». Через чудесный раскрашенный портал входишь в высокую холодную церковь Царя Константина... Красные краски «Николы» с деянием «Воскресения Христова», «Константина и Елены» горят и радуют бесконечной силой... Совершенно исключительна икона Цареконстантиновской церкви «Живоначальная Троица», написанная, несомненно, в начале XVI столетия превосходнейшим, хотя и неизвестным по имени мастером, принадлежавшим к лучшей иконописной новгородской школе... По легкому и изящному рисунку ангелов на эту икону пало отдаленное сияние рублевской «Троицы»... «Живоначальная Троица», – несомненно, наиболее очаровательная икона из всех, находящихся в Вологде».

Я пространно цитирую Ивана Васильевича Евдокимова с целью лишний раз обратить внимание читателей на то, какие исторические ценности у нас существовали столетиями, и которые мы чуть было не потеряли (а многое и разрушили, уничтожили). Казалось бы, окраина города... Место встречи вологжан с чудотворной иконой преподобного Димитрия Прилуцкого кисти великого Дионисия, вернувшейся из победного казанского похода русской армии... Возведение здесь прекрасного церковного ансамбля, к счастью, сохранившегося*... [* К 500-летию Сретения чудотворного образа в Москве пи заказу Спасо-Прилуцкого Димитриева монастыря вышла прекрасная книга-альбом «Преподобный Димитрий Прилуцкий, Вологодский чудотворец» (2004 г.), в которой подробно рассказано о Цареконстантиновской церкви. Из не вошедших в нее отзывов процитирую священника С.А. Непеина: «Она занимает скромное место на окраине города близ церквей Владимирской, Спасоболотской и Богословской. Дома не теснят и не закрывают этого храма. Он стоит почти один среди квартала. С любой стороны его можно обозреть сверху до низу. Особенно красив вид на храм с пробегающего вблизи железнодорожного поезда. Здание храма поражает изяществом, стильностью и величественностью своей архитектуры. Здесь все цельно, гармонично, пропорционально...» Увы, сегодня красавицу церковь теснят все, в первую очередь строящийся торговый центр]. И сколько в нем было художественных сокровищ!

Как и многие вологодские церкви, он располагается на месте более древнего деревянного погоста. Первоначальная церковь имела храмонаименование Сретение образа преподобного Димитрия, что в Кобылкине улице. Отсюда пошла и слава вологодского чудотворца, как небесного покровителя града Вологды и его жителей. Первый сын, родившийся в семьях в Вологде, по обычаю назывался Дмитрием (кто об этом нынче знает?).

Все известные ценители вологодской старины восхищались церковью святых равноапостольных царей Константина и Елены (полное её современное наименование). И рядом с ней была рабочая слобода, располагались огороды мещан... Они будто притягивались сюда под благословение Креста Господня, который святая царица Елена обрела в IV веке.

В мои детские годы здесь располагалась одна из трикотажных швейных фабрик, благодаря чему церковь и не разрушили. Мы с женой являемся прихожанами этого храма.

Деревенское прошлое этого местечка долгое время сохранялось не только по причине редкой заселенности и огородных хозяйств горожан. За переездом через Архангельскую железную дорогу в поле сразу бросались в глаза деревянные мельницы. Вновь обращусь к книге И.В. Евдокимова: «Около самого города Вологды в конце Спасоболотской (так: раньше называли улицу Константиновскую, нынешний проспект Победы. – В.Д.) стояла несколько лет назад очаровательная группа мельниц столбянок, называвшихся Коровинскими (по имени хозяина). С расширением в этом месте железнодорожных построек, мельницы сломали и на их месте появилась жалкая железнодорожная будка омертвелой, банальной формы. Погиб безвозвратно живописный уголок города. Неизгладимое впечатление производила Спасоболотская улица летом, вся в зелени, в низине, одним концом своим замыкавшаяся Спасоболотской барочной церковью с вытянутыми, как на журавлиных шеях, главами и другим концом подбегавшая к купе Коровинских мельниц с полями за ними. В середине расстояния между мельницами и Спасоболотской церковью, выходя к характерному дореформенному мощению улицы фашинником, высилась (и теперь цела) очаровательная, самая красивая церковь в городе Царе-Константиновская XVII века. Был дивный великолепный ансамбль векового искусства».

Нет ни мельниц, ни чудесной Спасоболотской церкви, своими тонкими главами напоминавшей тотемские храмы. Есть шумная, чадящая бензином от машин улица-проспект.

Светлые домики

...Но мы с вами никак не покинем нынешнюю Пролетарскую улицу (из всех переименований она, едва ли не единственная, удостоилась хоть какого-то разумного имени, хотя могли бы в 1925 году назвать ее и по-русски Рабочей). Что ж, пройдем ее еще раз.

Застраивалась она, как и Обуховская, и Кобылкинская, огородниками и строителями Главных железнодорожных мастерских. В деревянных двухэтажных домах поселились тогдашние гастарбайтеры – эстонцы и латыши. До революции были возведены десять таких домов. Не существовало тогда ни мостовой, ни освещения, ни водопровода. Все эти коммунальные блага появились позже. Я уже помню и колонки с водой, и деревянные столбы с электричеством, и булыжную мостовую.

Своеобразные ГОСТы на замощение мостовых в Вологде существовали с конца XIX века. В одной из архивных бумаг 1892 года содержится их описание: «Мощеные улицы г. Вологды ныне имеют следующий вид. В поперечном направлении средина почти каждой улицы замощена булыжным камнем не всегда равномерной величины с приданием мощеной поверхности более или менее нормальной профили, по обеим сторонам мостовой следуют вплоть до деревянных тротуаров незамощенные землянке части улиц, имеющие или совершенно горизонтальную поверхность, или же, в большинстве случаев, возвышающиеся к тротуарам; за этими частями расположены деревянные тротуары, за ними незначительная полоса земли, потом канавы и наконец опять-таки полоса земли до линии домов».

Свидетельствую: до середины XX века ничего не менялось. Лишь ремонтировали булыжную часть, заменяли камни на новые. И еще добавлю такую деталь: по обоим сторонам мощеной кладки специально подбирались длинные камни, как бы державшие весь склон булыжников, а может, они так укладывались для красоты. Вологодская мощеная мостовая, если она была качественно сделана, выглядела очень красивой, не сравнить с серой массой нынешнего асфальта. Кстати, под стать последней и безликие дома.

Только вот шум от каждой повозки или редких тогда автомобилей стоял сильный, и со временем в дорожном полотне образовывались провалы и ямы. Да и пыльно было. Потому что проезжающие стремились захватить незамощеные края дороги, чтобы не гремело и не трясло.

Говоря о двухэтажных деревянных домах, которые в начале века, как грибы, росли на нашей окраине, соглашусь с мнением Александра Иринеевича Сазонова, высказанное им в книге «Такой город б России один» (1993 г.), о том, что со середины XIX века «местные мастера отошли от подражания формам каменной архитектуры и разработали оригинальную композицию деревянного дома: двухэтажный особняк, по форме близкий к кубу, несколько вытянутый вглубь двора. Обязательным конструктивным элементом является балкон (строго говоря – лоджия) в углу главного фасада. Под балконом крыльцо с двумя парами дверей (все-таки правильнее – с парой дверей. – В.Д.) в первый и второй этаж». Автор книги делает следующий вывод: «...Наш город внес свой вклад и в мировую архитектуру. И состоит этот вклад не в каменных особняках и храмах, не в Софийском соборе даже, ибо собор возведен по столичному аналогу, а в разработке именно такого, единственного и не встречающегося больше нигде в мире, типа деревянного дома».

В начале Благовещенской* [* Сегодня наша улица носит историческое название по разрушенной Благовещенской церкви, стоявшей на углу с нынешней улицей Батюшкова. Это был величественный храм (так его именуют на старинной открытке) в стиле классицизма, постройки 1801 года, с колокольней, которая по вологодской традиции заканчивалась высоким шпилем. Церковь закрыли в 1930 году. Она мне напоминает знаменитый московский храм Большое Вознесение на Большой Никитской улице (возведен в 1798-1816 гг.). До сих пор не выяснили, чей это проект – В.И.Баженова. М.Ф.Казакова или И.Е. Старкова. В этом храме отпевали моего отца], бывшей улицы Клары Цеткин, стояли три таких типично вологодских дома-богатыря. Один недавно сгорел, заменен новостроем со стилизацией утраченного особняка, а два других доживают свой век. Они являлись как бы образцами для своих архитектурных сородичей, разбросанных тогда по всему городу. Дома щедро украшены резьбой, каждая деревянная деталь не лишняя, на своем месте... И не громоздкие, не аляповатые, а выдержанные в праздничном вологодском стиле, где резная красота, соразмерность и чистота пропорций слились в одно целое. Я еще в юности фотографировал своим «Зенитом» их деревянные детали, сейчас уж совсем искрошившиеся, стирающиеся от времени, как зачитанные страницы древних книг.

В нашей заводской слободке двухэтажные красавцы строились попроще, поэкономнее, без изыска. Но и они создавались плотниками в той же счастливо найденной традиции: большой карниз легким полукружием нависающий над фасадом, достаточно широкие окна, по три на каждом этаже, углубленное сбоку крыльцо с двумя филенчатыми дверями, нависающий над крыльцом открытый балкон или закрытая лоджия. В глубину двора дом мог быть не «несколько вытянут», как пишет А.И.Сазонов, а раздвинут на несколько связей, как строились деревенские избы. В таком особняке на Клара Цеткин, где жили Серебряковы, имелось еще пять квартир.

Вокруг этого дома и крутилась наша мальчишеская жизнь. Здесь играли в футбол и в городки, здесь прятались среди полениц и сараек, отсюда сквозь щели в воротах с замиранием сердца смотрели за похоронными процессиями. В Вологде существовал местный обычай – крышку гроба несли впереди отдельно. Закрывали гроб только на кладбище. Видеть покойника нам было страшно.

Двухэтажные дома придавали немалое своеобразие деревянной Вологде. Их строили в силу экономических причин, когда город начал постепенно расти. Но традиция задержалась до советских бараков, при возведении которых строители пытались приделать к невыразительным, без души фасадам хотя бы лоджии по бокам.

Один из вологодских блоггеров Интернета, скрывающийся за псевдонимом gudea, поставил перед собой интересную цель – заснять и выложить в сети все здания и сооружения, построенные в Вологде в период с XVI века по 1959 год. Он путешествует по городу с фотоаппаратом и снимает то, что иной краевед и тем более фотохудожник обходит стороной. Выплывающие на экране компьютера цветные изображения бараков или «сталинок», Как ни странно, оставляют необычное впечатление, будто видишь их впервые и даже поражаешься их своеобычной красоте. Хотя, какая уж красота в барачном домостроении!.. Но наш дотошный исследователь не ограничивается фотографированием, он изучает историю наиболее интересных уголков города, «родословную» домов, улочек, роется в архивах. Gudea разделил Вологду на 17 частей и «прочесывает» их в буквальном смысле в поисках архитектурных «артефактов».

На форуме его блога в «Живом журнале» собираются такие же энтузиасты, обсуждают мельчайшие детали построек, дополняют авторские комментарии, выдвигают свои версии и предположения. Так незаметно, создается архитектурная летопись Вологды, в которой находят свое место не только известные памятники старины, но и вся строительная «аура» города, в том числе и советских времен, до конца 50-х годов.

Мне заходить по адресу gudea всегда интересно, ибо каждый раз открываешь Вологду как бы заново, лучше представляешь ее своеобразие, неповторимость, и хорошо, что в не традиционно музейном виде. Вот образчик комментариев gudea после одной из его прогулок в районе, который и я описываю: «Пройдя по улице Мохова до пересечения с проспектом Победы, мы полюбуемся на одиноко стоящий барак под №80 и на остатки заурядной дореволюционной застройки городских окраин. Мимо магазина «Свалочка» мы проскользнем в Тупиковый переулок. Солнце уже довольно низко, так что здесь мы, пожалуй, и заночуем...».

Вологодского блоггера, естественно, не привлекли кирпичные дома, растянувшиеся во всю длину бывшей Обуховской улицы. Может, лет через 50 и они станут предметом изучения, хотя вряд ли. Лучше представьте себе воочию нашу улочку, вымощенную колотым булыжником, со столь же аккуратными деревянными тротуарами, с деревянными же электрическими столбами, на которых висели железные грибки с лампами освещения, с вычищенными канавами вдоль улицы, с линией домов, где не соблюдался немецкий ранжир, как по линейке: одни домики выпирали, другие прятались за воротами, третьи стояли в углублении. У одних был штакетник с цветником, в другие можно было шагнуть прямо с улицы, третьи прятались за забором, не глухим, правда, как нынче. Этот ряд домов и по проектам, и по высоте был самый разнообразный – одноэтажные соседствовали с двухэтажными, перемежались с дворами, за каждым домом виднелись сараи и поленицы дров. Именно такой вспоминается типичная вологодская улица еще в середине XX века. И она была эстетически интересна русской провинциальной красотой, не уступая таким же городским улицам во французском Провансе или в испанской Кастилии, где яркое солнце, белый камень, узкие лабиринты и везде на окнах цветы, цветы, цветы...

Наши фронтоны за полвека уже потемнели, скрасили своей серой гаммой разнообразие фасадов; но и в таком виде представляли художественную гармонию. Не было ничего выпирающего, безличного. А если еще в конце улочки маячили пестрые главки церкви и шатровой колоколенки, то это и был чисто вологодский пейзаж, неповторимый и милый сердцу.

Архитектура оказывала большое влияние на характер жителей, на их вкусы. Она формировала среду самобытного обитания и сама формировалась под влиянием этих вкусов и привычек. Нет-нет, да и всплывет давнее воспоминание на оставшихся островках этого благолепия. Однажды поздним вечером зимой меня поразили деревянные двухэтажные дома на углу Кирова и Мальцева: под темным вологодским небом, сами черные, но с белеющими на крышах снежными шевелюрами, они будто забежали в новый город, как лоси, и вместе с желто светящимися окнами остро напомнили мне вологодские улочки полувековой давности.

Жили мы в заповеднике русской архитектуры. Церковные здания еще частью остались, не были снесены. Деревянные срубы жилых домов нам были привычны. Провинциальные торговые ряды радовали уютом. Все знали, что на Соборной (тогда Красной) горке стоит каменный кремль – сердце города. Когда я вижу картину Олега Бороздина «Вологда пятидесятых годов» (1960 г.), то живо вспоминаю и лужи на дороге, и старинные купеческие здания, и кремль вдалеке.

В фондах областной картинной галереи хранится и другая, близкая мне, картина художника Бориса Чередина «Уснул», написанная в Вологде 1957 году. На ней изображен спящий мальчик в интерьере, который мне до боли знаком: коврик на стене, наволочка на подушке, застегнутая пуговицами, лампа-грибок (до сих пор у нас она цела), стол, покрытый скатертью, железная кровать.

Фотографии Вологды 50-х годов не передают тихую красоту тогдашней Вологды. Они несовершенно в силу тогдашней техники съемки. Поэтому еще скажу о живописи; «лишь ей, единственной, дано души изменчивой приметы переносить на полотно». Николай Заболоцкий не написал – чьей души, здесь добавлю – души города.

Вот гуашь Сергея Кулакова «Вологда. Каменный мост» (1959 г.). Мост еще не закрыт по бокам глухим кирпичным забором, видны чугунные перила. Две башни, которые от площади Свободы «охраняют» въезд на мост, старые каменные дома по бокам однажды мне показались театральной декорацией к спектаклю. Вечернее солнце, бьющее по проспекту Победы, как софит, ее освящало.

У художника-фронтовика Бориса Александровича Чередина, певца тихой и скромной Вологды 50-х годов, я нашел и другую близкую мне картину «Цветы под солнцем» (1955 г.): деревянный дом в летний день с сараем, утопающие в цветах – синих башмачках, пестрых гладиолусах.

У Нины Витальевны Железняк есть пейзаж «Красные крыши» (1968 г.) Вологодские крыши на деревянных домах красили суриком, и они среди зелени представляли красивое зрелище. Не хуже, чем знаменитый Париж с мансардами.

У Софьи Хрусталевой я нашел зимний пейзаж «Деревянная Вологда» (1957 г.) – шатровая колокольня, привычная для города, церковь без главки и креста, крыши с печными трубами и заборы, всё в пушистом снегу.

Художница Александра Смоленцева представлена в моей живописной прогулке по городу не пейзажами, а натюрмортами. На одном изображен вологодский хлеб тогдашней выпечки – вкуснейшие сайки, которые продавались по несколько штук сразу, каждую можно было легко отломить от другой. В натюрморте «Праздничный» художница изобразила вологодские пироги: редкий сегодня хворост, плюшки, маковый рулет, лепешка с яйцом, ягодник с решеткой.

Не только двухэтажными деревянными домами своеобразна наша Вологда. Всей своей статью, иногда и неприбранной, кое-где и пыльной, она разбросана на берегах Вологды-реки, где один спуск высокий, торжественный, парадный, а другой пологий, пространственный. Исчезли многие деревянные дома, сгорели, освобождая место новым* [* По свидетельству газеты «Красный Север», в последние два десятилетия Вологда потеряла 200 деревянных домов, сожженных в городе], но не нужно бранить и новострои. Особо ретивым защитникам вологодской дряхлости, бескомпромиссным борцам за гнилушки можно посоветовать самим переехать в эти столетние деревянные дома, окопаться в них, как на фронте, и держать оборону. Таких добровольцев что-то не видно, кроме бедолаги Леонида Старикова, живущего в сожженном доме.

Фирмы и фирмочки, частные хоромы строятся сегодня на всем протяжении старинных вологодских улиц. Остов зданий делается из кирпича, к нему подтягиваются все коммунальные коммуникации, а затем дома стилизуются под «старину» вагонкой или сайдингом. Может быть, и раздражают такие новоделы чей-то изысканный вкус, но что делать?.. Центр города, его традиционные улицы в деревянном исполнении пережили все лимиты архитектурного и бытового существования, заменять их на такие же мастодонты – всё равно стилизовать, делать всю городскую среду вычурной, ложной. Скажем спасибо, что центр города, до которого не доходили руки у прежних властей, повеселел, стал намного комфортнее и ухоженнее. В конце-концов, это витрина города, и стекла ее должны быть элементарно чистыми.

Я помню, как в 60-е годы мои бабушка и дедушка переезжали из старого дома на Клара Цеткин в новый панельный дом на Ленинградской: крохотная кухня, газовая колонка для воды, проходная комната, мизерная прихожка: тесно, скученно, каждый угол выпирает и мешает. Но они были счастливы, что на старости лет получили такой «дворец», где не нужно было топить печь, ходить за водой, без конца его подправлять и ремонтировать.

Так и десятки тысяч вологжан. Для них новая жизнь началась в эти же годы, когда в Вологде развернулось массовое жилищное строительство. Город небывалыми до тех пор темпами стал расти за железной дорогой, вдоль реки, в Заречье, вытягиваясь кварталами безликих домов во все стороны, захватывая всё новые и новые территории. В новостройки радостные жители везли на грузовиках старые буфеты и горки, которые еле протискивались в узкие двери, тащили по лестницам диваны и железные кровати с шарами, стиральные машины, телевизоры «Рекорд», горшки с чайными розами и фикусами. Не забывали захватить и любимых кошек, которым не надо было уже ловить крыс и мышей, и с нового места скоро сбегавших от хозяев, как наш кот Васька.

Над Вологдой стояла пыль великих перемен: рушились деревянные халупы, выставляя на обозрение дешевые клочья бумажных обоев, сгребались в кучу бульдозерами черные бревна, грубо разворачивались тракторами уборные с их многолетним смрадом. Деревянной Вологде наступал конец.

Сегодня кварталы «хрущоб» заросли деревьями, скрылись за маскировкой зелени. И они обветшали, потому что были вынужденными жилыми времянками. Их подъезды, хотя и на хитроумных запорах от татей, исписаны граффити, с тяжелыми запахами, грязноватые и мрачные, как пещеры, так и не стали для жильцов прежними дворами, где царил относительный, но порядок.

Александр Сазонов, ностальгически вспоминающий старую Вологду, интересно «закольцевал» мир городского мещанина, где немало было для него соразмерного и традиционно удобного: «...Человек в старом городе чувствовал себя психологически более комфортно, так как у него было несколько своих миров или сфер обитания. Из дома, из семейного круга, человек попадал во двор – структуру также замкнутую, но уже на несколько большую группу людей. Отворив калитку ворот, он оказывался на улице, связывающей человека со своим районом города. Зрительно объединяла этот район вертикаль храма, как правило, видневшегося в перспективе. Наконец, центральная площадь (двор наоборот) с собором или другими общественными зданиями объединяла всех жителей города.

В современном городе со свободной планировкой микрорайонов, когда часто нет ни улиц, ни дворов, а есть структурно неорганизованная среда обитания, человек из маленького мира квартиры попадает сразу в большой, причем не чувствует его родным, так как «свой» район незаметно переходит в похожий соседний».

Отчужденный от родного дома, а значит, и от города горожанин теряет одну из основ своей жизни. Ему ничего уже не жалко, он смотрит: на окрестность не влюбленным взглядом, а одичалым. Он может из окна свой пятиэтажки с легкостью выбрасывать мешок с мусором, ибо ему лень ходить к бачкам. Может от дикости выбить окно на общей лестнице, помочиться в углу, набросать на пол окурков. Это уже вырос люмпен-горожанин, степень патриотизма которого равняется дороге до ближайшего киоска с пивом.

Вологодские улицы, бездарно застроенные, лишь подливают керосин в этот огонь самоуничтожения. Помню, как я стоял на углу улиц, молча лицезрел голые и мрачные фасады пятиэтажек, коими был уставлен перекресток, и думал, что, живя в таких страшных бетонных бараках, поневоле озвереешь.

Еще приходится удивляться, что вологжане сохранили при всех этих пертурбациях душевную доброту и незлобивость, спокойный характер и рассудительность. Даже у таких диких «хрущоб» летом встретишь сидящих на ломаных-переломаных лавочках бабушек, вылитых «старушек вологжанок» с портрета В.В. Верещагина, всё с тем же ласковым взглядом, природной живостью в чертах лица, в круглых очёчках, разве что платки стали другими: не черные, а светлые.

Что вспоминают они? В какой Вологде мечтали бы жить?

По старому русскому городу: от Лассаля до Урицкого

Исчезновение старой Вологды началось с волн, одна на другую набегавших, переименований улиц. Легче было не перестраивать город, не благоустраивать его, а «крушить» старые названия. В один день 16 октября 1918 года город лишился Кирилловской, Зосимовской, Александровской. Рощенской, Московской, Большой Козленской, Екатерининской, Желвунцовской, Обуховской, Большой и Малой Дворянских, Леонтьевской, Сретенской, Большой Архангельской и многих других улиц, почти всех старинных набережных и площадей. Но Вологду обкорнали еще не под нуль. В 1925, 1936, 1959 гг. и т.д. переименования с какой-то необъяснимой рьяностью продолжались. Властные ножницы будто стремились выстричь все названия, более или менее связанные с историей.

Даже старые большевики из секции при областном краеведческом музее были вынуждены объяснять азбучные истины неистовым ревнителям: «В прошлом много древних названий было дано церквям, по наименованию которых назывались и улицы, но не столько по религиозности, как потому, что древняя Вологда неоднократно выгорала дотла, каменные же церкви и монастыри сохранялись и около них восстанавливались новые улицы из деревянных домов и бревенчатых изб». Замечание принципиально важное: может, потому-то и восстанавливались на пепелищах, что хранили память, в том числе и о своих предках.

При советской власти на карте города появились 200 новых улиц при 89 старых. Разве их не хватало для новых названий? К сожалению, нет: все старинные улочки, набережные и площади Вологды были переименованы. Ни один русский город не подвергся такому погрому.

Мы жили и живем на улицах Ленина, Карла Маркса (было даже две таких улицы), Герцена, Энгельса, Урицкого, Менжинского, Воровского, Калинина, Кирова, Жданова, Кедрова, Мальцева, Ветошкина. Этот ряд можно на целую страницу продолжить. А какой изыск в «неименных» названиях – Локомотивная, Машиностроительная, Текстильщиков, Водников, Лечебная, Кирпичная... Кому-то довелось даже родиться у Площади борьбы со спекулянтами. Впрочем, я бы её – на Старом рынке – оставил, актуальное название.

Ну, чем, скажите, была плоха улица Литейная, проходившая параллельно цехам ВПВРЗ? Без церковной «крамолы», и самая, что ни на есть рабочая, пролетарская. В 1963 году головешка от пожара перекройки всех городских названий наконец-то долетела и до окраины – Литейная стала называться улицей Мохова.

Наверное, это был хороший человек – Василий Иванович Мохов, правда, не вологжанин, а родом из Московской губернии. В РСДРП с 1905 года. Работал на Мытищинском вагоностроительном заводе, откуда приехал обустраивать новый – Вологодский – завод. Входил в местную группу большевиков. В 1916 году за политическую деятельность уволен с завода. Еще молодым погиб при крушении поездов.

В 1963 году ему был не юбилей, не какая-то дата, да и славы за ним никакой не имелось. Таких рабочих активистов было тогда немало (после Февральской и Октябрьской революций они уже не возвращались на свои производства, а, как и В.И. Мохов, шли по партийной или профсоюзной линии). Значит, кому-то тогда, в 1963 году, пришло в голову: а не назвать ли нам улицу именем Василия?

Или моя улица Клары Цеткин. Нелепое для старинной Вологды словосочетание. До сих пор не знаю, как склонять, а в детстве произносил слитно – Кларацеткин. Эта женщина считается немецкой революционеркой, учредительницей праздника 8 марта. В 1932 году, как депутат рейхстага, она выступила против фашизма. Какое в том геройство, если Гитлер пришел к власти через год?.. Клара быстро эмигрировала в СССР, избежала репрессий, умерла своей смертью и похоронена в стене Кремля. Что она сделала конкретно для Вологды? Никому же не придет в голову где-нибудь в Чикаго или в Детройте переименовать улицу в честь нашей революционерки – Старовойтова стрит.

Нелепостей на карте Вологды хватает. Мой друг Анатолий Ехалов живет в деревянном доме в Заречье, в Кривом переулке. Он переименован из Еремеевского. И что – стал с тех пор более кривым? 

Мои родственники Кирьяновы живут на Челюскинцев. Спроси новое поколение: кто такие? Знать историю нужно, но надо тогда вернуть улице прежнее название – Власьевская по храму, где сегодня продают водку в алтаре. Между прочим, двойной символ беспамятности.

Часть этих странных названий в 90-х годах городские власти отменили и... успокоились. Мол, дорогое удовольствие для бюджета. Теперь, правда, с особым вниманием подходят к переименованиям, но и здесь не без вопросов. Назвали главную административную площадь именем А.С. Дрыгина – человек заслужил, все согласились. Но на площади никто не живет, одни учреждения. А ведь Анатолий Семенович всё делал не для себя, а для людей.

Или мемориальные доски. Идет борьба за доску с именем Виктора Петровича Астафьева на доме на Ленинградской улице, где он жил. Конечно, странно она будет выглядеть на улице в честь города, который писатель предложил сдать немцам во время войны. Но чего мы только не наслышались за эти годы! Главное другое – Астафьев десять лет работал в нашем городе, и город вправе и обязан отметить его выдающиеся заслуги в литературе.

А памятники? «Сломанный зуб» на площади Революции как стоял, так и стоит. Бронзовая гламурная собачка у Красного моста как писала, так и писает.

Не анекдотический ли случай, когда студенты педвуза на субботнике при разборке старых сараев нашли статую неизвестного мужчины. Очистили, отмыли и узнали... Маяковского. И чтобы добро не пропадало, установили у нового корпуса института. А если завтра еще кого-нибудь найдут?..

Оставим доски, памятники, улицы, площади, набережные... В конце-концов, поживем и со старыми! Но вслушайтесь, словно впервые: «Парк Вэ-рэ-зэ». Кто из гостей города знает эту аббревиатуру? Переименуйте его в исторический «Архиерейский сад» – и всё встанет на свои места.

Могут сказать, что это мелочи, ерунда. Но за такими несуразностями, нелепостями нет культуры, истории, нет никакого уважения к своему городу. Он превращается, как у Салтыкова-Щедрина, в «город Глупов»

Зачем переименовали последнюю старинную вологодскую улочку Мостовую в улицу Николая Рубцова? Славы нашему поэту она не прибавит, а имя улицы, названной так потому, что здесь многие века существовал мост через Вологду-реку, исчезло с городской карты.

Или на другом берегу по древнейшим вологодским местам тянутся две улочки в честь поэтов – Маяковского и Сергея Орлова. Почему они именно здесь, а не в спальных районах, как улицы Яшина и Тендрякова? Особенно удивляет Маяковский.

Послушайте, как воскликнул бы глашатай революции, и что я тихо скажу: «Сегодня вышел погулять по Ехаловым Кузнецам, думал дойти до Гасиловской, но свернул на Малую Обуховскую, и уж затем вернулся на Петербургскую». Слышите в этом музыку, нет, не революции, а какую-то другую?..

Звонкую и прекрасную музыку древнего города.

Хлебосольный град

Иду с бабушкой в гости. Бабушка время от времени напоминает:

– Веди себя там прилично.

Мне от этих наказов скучно. Пытаюсь проскакать на одной ноге по доске на мостках. Доска отрывается с другого конца, и я чуть не падаю.

– Вот видишь, – бабушка хватает меня за руку> – так и ногу сломаешь Сиди у тети Саши тихо. А не то она скажет, что ты невоспитанный.

Я воспитанный, точно об этом знаю.

Вот и двухэтажный деревянный дом тети Саши. Ее квартира наверху мы взбираемся по деревянной лестнице, где уже пахнет пирогами.

Тетя Саша, сухонькая старушка, тискает меня такими же твердыми, будто из одних костей, ладонями:

– Вырос-то как! Давно не видела, какой стал большой. 

В квартире тети Саши меня всегда удивляет пол. Он посередине стоит ребром. Фундамент с краев осел, бревенчатый дом скособочился на стороны, и связь его держит только пятая внутренняя стена да еще печка.

Тетя Саша с тарелками пирогов взбирается на «вершину», и быстро сбегает вниз к накрытому столу.

Я смеюсь, за что получаю тычок от бабушки.

– Садитесь, садитесь, родные, поудобнее, – призывает тетя Саша, и мы с бабушкой устраиваемся рядком на венских стульях. 

Только сели, как начинается привычное угощение. 

Тетя Маруся, к которой мы тоже часто ходим в гости, та – поспокойнее. Может, и потому, что вокруг неё большая семья. А тетя Саша живет одна, вся ее хлебосольная энергия в эти минуты просыпается.

Но и мы с бабушкой не промах, сдаваться сразу не собираемся.

– Что ты, Саша, да мы сытые, – бабушка косится в мою сторону.

– Как я вас ждала, соскучилась! – будто не слыша, хлопочет наша родственница. – Если всё не попробуйте, то обижусь, не отпущу.

Я, молча, оглядываю круглый стол под белой скатертью.

Он весь в пирогах, некоторые куски даже свешиваются, готовые от тяжести упасть на пол, но почему-то не падают. Посредине – большой рыбный пирог. Он еще не разрезан на части, чтобы горячее нутро не выстудилось. А может, и потому, что для хозяйки он – особая гордость. Им нужно для начала полюбоваться. Какой пышный! Как коричнево блестит от коровьего масла его крышка, мелко защипанная по краям! Она не гладкая, а в буграх, под которыми прячутся куски рыбы и кости, особо лакомые, их можно вкусно обсасывать.

– Рыбный-то пирог с палтусом, Шура, – поясняет тетя Саша. – Выкинули у нас в магазине палтус, я и успела сбегать купить.

Мы зачарованно молчим.

– Резать? – выждав паузу, сама, залюбовавшись пирогом, тетя Саша втыкает нож в мягкую середину, проломив тонкую корочку.

Бабушка пробует возразить, но напрасно. Она знает: рыбный пирог в гостях нужно обязательно попробовать.

Я же тупо смотрю прямо перед собой. За моей пустой тарелкой высится горка плюшек. Моих любимых, с вареньем. Так прихотливо завиты из теста их верхушки, такие они аппетитные, с темнеющими внутри красновато-малиновой и чернильно-смородиновои начинками. Некоторые плюшки пустили сок еще в печке, и сбоку прилипли обгоревшие ягодки.

Кто из вологодских детей не любит плюшки?! С начинкой, а иногда и просто посыпанные сахарным песком?.. Когда раскрываешь их хрусткие плети, постепенно обламывая и набивая ими рот, то в середине открываешь маленький клад – или сладкое варенье, или сытное нутро мягкого теста. С чаем и с молоком можно умять не одну плюшку.

Рука сама тянется вперед, но я тут же ее отдергиваю, получив легкий пинок бабушки под столом.

Тетя Саша уже отгружает в наши тарелки ломти разрезанного рыбного пирога. Мне попался край, куда всегда сбираются нежные косточки, которые торчат из куска, а сама корка пропитана рыбным духом.

Что я не голодный, вмиг забываю. Есть захотелось так, что потекли слюнки. Ну-ка, посиди за столом, от которого исходят такие запахи!.. И препирательства из-за угощения, видимо, служат тому, чтобы еще сильнее нагулять аппетит, накалить его до точки кипения.

А тетя Саша не перестает угощать:

– И лепешка, мои дорогие, удалась. Только чуть пригорели рогульки, не знаю и почему. Видно тесто перетончила, вовремя не достала.

Сама она к пирогам не притрагивается, только налила из самовара себе чаю в чашку, отхлебывает по глоточку.

Тетя Саша, Александра Анатольевича, сестра моего прадеда Анатолия Дмитриевича Кирьянова из деревни Хрипелево, что недалеко от Кубенского, живет одна. С 1935 года в Вологде с двумя сыновьями. Муж ее... исчез. Был он хорошим учителем, известным в городе. Его даже на фронт не взяли, оставили в школе, чтобы учил детей. Но пил, и много, пока совсем не спился. Из дома постоянно уходил, где-то скитался. За прогулы с работы его отчислили. Запил еще сильнее... Мучился совестью, а сделать с собой ничего не мог. Заявился как-то в году сорок третьем, совсем дикий, к знакомым, горько и страшно покаялся, попросил налить стопку, выпил и ушел навсегда. Куда? Никто с тех пор его не видел. Может, в лес ушел, а может, и утопился.

Тетя Саша, седая и худая от переживаний, встретила с фронта героя-сына, выучила его в пединституте, проводила на работу в Москву. И всей исстрадавшейся заботой и лаской окружила нас, своих родственников.

Болтая под столом ногами, которые не доставали до кривого пола, уплетая рыбный пирог, я, понятное дело, всего этого не знал. Мне нравился и разговор бабушки с тетей Сашей, радовали сгущающиеся сумерки, и то, что лампу в абажуре над столом забыли зажечь. Волновала и незнакомая квартира, где, наверно, было столько секретов и неизвестных мне вещей.

...Нетуже давно того горбатого деревянного дома, давно закончила свой земной путь тетя Саша, умерла и моя бабушка.

Только пироги помню, угощение и доброту вологодской женщины, ее радость, что гости пришли, что она не одинока на этом свете.

Гостевой этикет

О вологодском гостеприимстве мало написано. Я имею в виду – о городском. Больше о деревенском. Читайте здесь «Лад» Василия Ивановича Белова, к примеру, главу «О чем звенит самовар».

Городское гощенье же имело отличия, свои привычки, традиции. Скажем, гости всегда уходили от хозяев с гостинцами. Те навертывали на дорогу самые вкусные, оставшиеся куски пирогов, конфеты, иногда и банку с вареньем.

Гостили семьями с детьми порой целый день. Приходили с утра, сидели до вечера. Не обязательно за столом. Пили почти по-семейному общий чай, затем накрывали стол к обеду и т.д.

Мой отец рассказывал, что, прожив уже достаточное время в Москве, подзабыв вологодские привычки, он как-то приехал в Вологду и зашел к Викулову. У него гостили Фроловы (семья Леонида Анатольевича Фролова, тогдашнего главного редактора «Вологодского комсомольца»). «Сидим на кухне с Сергеем, выпиваем, закусываем, обсуждаем новости, – с улыбкой рассказывал отец. – Проходит час, другой... А на табурете тут же сидит, молча, Леня Фролов, не пьёт и мало ест, а слушает. Слушает час, другой... В комнатах разговаривают женщины, играют дети. К вечеру я не выдержал и тихо спросил Викулова: «А Леня-то чего тут делает?» – «Как чего?! – удивился Сергей. – Гостит!»

Такое гощенье являлось вологодской городской традицией. Именно неспешное, обстоятельное гощенье. Телефонов у большинства жителей и родственников не было, дачами еще не обзавелись, а сколько новостей за тот срок, пока не виделись, накапливалось, как их хотелось обсудить с близкими людьми! Добродушному настроению соответствовала взаимная радость встречи, ну, и конечно, застолье, хотя иной раз обходились и без него.

Атмосфера этих встреч была чистая и домашняя, без лицемерия и ханжества. Нравы были строгими и целомудренными. После войны люди, словно, заново учились жить и старались проявить все свои лучшие качества.

В вологодском городском застолье всегда соблюдался свои неписаные правила, свой этикет. Садились обычно семейными парами, если приходили с детьми, то дети также приглашались за общий стол рядом с матерью. Мужчины надевали выходные костюмы и редко снимали пиджаки, женщины не щеголяли какими-то экстравагантными нарядами, их и в помине не у кого не было, а одевались скромно, но со вкусом: в праздничные платья с подкладными на вате плечиками, иногда с кружевными воротничками или с накинутыми на плечи тонкими пуховыми платками. В прихожей боты (тогда их носили) снимали, переодевались в туфли. Мужчины так же поступали с галошами.

Никакого тамады-распорядителя, записного балагура-остряка, не требовалось. Верховодили сами хозяева, обычно глава семьи, а хозяйка в это время усиленно потчевала, как уж могла. Иной раз и чрезмерно, как моя тетя Саша. В этом случае отпор гостящих лишь усиливался. Никто не хотел показаться голодным, жадным до еды, это считалось неприличным. Не хватали, торопясь, горячие пироги, не наваливали в тарелки студня, не наливали всклень рюмки вином (водка в Вологде называлась «белым вином», а портвейн и кагор – женским «красным» вином).

Вели себя скромно, голос не повышали, постоянно хвалили хозяев (и было за что!), закусывали аккуратно. Но и не жеманничали. Скажем, пили столько, сколько хотелось. А хотелось тогда чаще немного. Мой дедушка имел любимую стопочку с великоустюжской чернью, внутри и не видно – сколько в ней. Но не для «маскировки» он ею пользовался, просто одной такой стопочки ему хватало на всё застолье. Также не пополнялся до конца обеда и его стеклянный графинчик с водкой, настоянной на апельсиновых корках. Даже дядя Саша Иванов, наш родственник, любивший приложиться, особо не злоупотреблял. Выпьет, крякнет, плотно закусит. Только нос его к концу застолья краснел, как первая июньская клубника.

А вот дядя Костя Молотов выпивал по-другому. Опрокинет стопку и занюхивает смачно хлебом, его житным духом. Позднее мы с его младшим сыном, моим племянником Борисом, который учился в московской Строгановке на художника, пытались поступать, как дядя Костя. Не получалось. Видно, хлеб был уже не тот, а может, тетя Маруся Молотова сама его пекла в русской печке.

Водку любили, особенно домашние настойки, но женщины стеснялись ее пить, из маленьких рюмочек употребляли «церковное винцо» кагор. Уже потом появились суррогаты – тотемские вермуты, кадуйское вино, разные рябины на коньяке, даже самодельные виски. Ликеро-водочные заводы области всегда работали на полную мощность и перевыполняли планы. Хотя вологжане в массе своей не были пьяницами и забулдыгами. Загулы и прогулы тогда не практиковались, тем более пьяные оргии. Вологда после войны с энтузиазмом трудилась, скромно отдыхала, рожала детей и не банкетировала по любому поводу, как сегодня.

В нашем обширном семейном клане с дядюшками и тетушками, с массой ребятни, с молодыми семейными парами попивать любил лишь дядя Саша Иванов, бабушкин родственник, внешне похожий на какого-то старинного купца. Ходил он в сапогах, от которых приятно пахло гуталином, в картузе и чуть ли не в поддевке. Он иногда забредал к нам на Клара Цеткин. Бабушка наливала ему стопочку на кухне, резала на закуску в тарелке соленый огурец. И никогда ему не отказывала в угощении, хотя была строга к особо «невоздержанным». Дядя Саша вытирал большим платком испарину с лысины и опрокидывал стопку без лишних слов.

Я любил доброго дядю Сашу. Однажды он в буквальном смысле крупно вляпался: пришел к себе в деревянный домишко крепко выпившим и перед крыльцом упал, заснув мертвецким сном. Проснулся от вони: какие-то вологодские озорники окатили его нечистотами из уборной.

Из всей нашей улицы наливался прилюдно Миша Кокуров. Смешил нас, детвору, топая с гармошкой босой по лужам, распевая матерные частушки. Глядя на такую картину, улыбались и взрослые. Юродивых и скоморохов в Вологде всегда почитали, им всё прощали.

Георгий Михайлович Серебряков, друг детства Гога, мне рассказывал, что и его отца, дядю Мишу, классного городошника, стлалось, приносили домой товарищи после соревнований в парке ВПВРЗ, где он праздновал свои победы. Этого я не видел или не помню, но всегда почитал худого, ходившего по утрам на завод в промасленной робе дядю Мишу, фронтовика, за примерного семьянина: все-таки трое детей, хотя а городе это и не считалось за подвиг. Мы с детства ни презрения, ни злости к выпившим не имели и даже радовались такому неожиданному общему веселью.

А в гости вологжане ходили традиционно на дни рождения, на свадьбы, поздравить с прибавлением семейства (в двух оставшихся вологодских церквях городские семьи, как правило, детей уже не крестили), на другие праздники, в том числе и на новые, революционные, а больше – просто так, по выходным (тогда нерабочим днем было только воскресенье). Ходили принаряженные, с детьми, с нехитрыми подарками, а с конца лета с цветами, завернутыми в газету, – помнятся лохматые красные и белые шапки георгинов, Важно шествовали пешком, испуская вокруг себя (женщины) аромат духов «Красная Москва». Автобусы, если и ходили, то редко, их не ждали, чтобы не нервничать.

Иногда поводами для встреч становились приезды из других городов, чаще Ленинграда или Москвы, родственников, и тут центром столов, кроме самих приехавших, становилась необычная еда – душистая колбаса, столичный сыр, красная рыба, шпроты, диковинные фрукты. Мой дедушка любил маринованные болгарские красные перцы, поэтов отец всегда привозил тестю банку-другую.

Экзотическая же еда, типа бананов, консервативным вологжанам не нравилась. Помню, моя бабушка как-то вынесла на помойку целую гроздь: «Чего в них хорошего, сладкая манная каша!».

А еще позже в четвертом магазине выбросили бумажные стаканчики и пакетики из Чехословакии с супами быстрого приготовления. Случился ажиотаж, все местные хозяйки накупили их полными сумками. Распробовав, с таким же единодушием отнесли на помойки. Разве могла сравниться эта иностранная новинка с наваристыми вологодскими щами?!

Особо мне запоминались приезды на родину молотовских братьев – Владимира и Георгия, служивших офицерами летчиками в Германии. Как они были красивы в высоких фуражках и в синей, «небесной» форме! Неземные боги! Я, насидевшись за столом, будучи с разрешения хозяйки тети Маруси отпущенным, с интересом перебирал в сторонке немецкие открытки с уютными сказочными домиками, запорошенными снегом, да еще посыпанными чем-то вроде блестящего нафталина, с красивыми, упитанными детьми, с томными фрау, держащих на поводках невиданных мной собак. Это был совершенно другой мир, он даже пахнул по иностранному.

Наш семейный клан считался в Вологде интеллигентным, поэтому я не помню, чтобы кто-то играл в гостях на гармошке, пел частушки или плясал. Заводили пластинки на патефонах, особенно в этом старались помочь дети, больше мешая, а позднее ставили пластинки на огромных, в тяжелых деревянных корпусах, радиолах. Под музыку молодежь танцевала, да и взрослые слушали с удовольствием. Мой отец привез из Германии в качестве трофея аккордеон, научился играть вальсы, но где их в тесных домах и в скромных квартирах было танцевать?!

Эти запомнившиеся детали лишь дополняют общую атмосферу праздников, когда мы ходили в гости и у нас гостили. В их проведении никогда не было шаблона, хотя имелись общие правила городской культуры, выработанные непростым временем.

Пироги

Вологжанкам, которые пекут и сегодня пироги

Городская кухня всегда и везде была чуть изысканнее, оригинальнее, как сегодня говорят, навороченнее, чем деревенская. Скажем, сельский пирог ягодник... Он представлял собой открытую лепешку с малиной или с голубикой. А городской ягодный пирог еще перекрывался крест накрест полосками из теста, да еще в форме еловых веточек. Для красоты.

Хотя по мне, что тот, что другой, – одинаково вкусные. «Грубый» рыбник у старушки Любавы из кубеноозерской деревни из ржаной муки, полученной на трудодни, с целиком запеченной рыбиной, без единого кружка или перышка лучка, мне помнится до сих пор, вкус его по сей день на языке, хотя прошло уже пятьдесят лет. Также не забыть и большой кусок рыбного пирога, испеченный горожанкой Августой Васильевной, матушкой художника Юрия Воронова, из голов палтуса. А жена моя так и не поняла: зачем одни кости в пироге?! Не кости это, а нежные хрящики, которые можно при желании и схрумкать, заедая мягким просоленным тестом.

Вологодские пироги, конечно, чудо русской кулинарии! Песнь песней, гимн гимнов!.. Перепробовав многие блюда других национальных кухонь, где немало и чудес, не от квасного патриотизма это я вам официально заявляю!

Помню, я посмеивался над писателем Виктором Лихоносовым, живущим в южном Краснодаре, когда он красочно описывал свой приезд к Виктору Астафьеву в Вологду, где тот, показывая ему в зимний день город, угощал в «пирожковых» горячими рогульками и лепешками. На что они, краснодарско-таманские, привыкли к разносолам, а вот вологодские пироги Виктора Ивановича просто сразили, о чем он и поведал в предисловии к одной из книг Астафьева.

Но Лихоносов – родом сибиряк, нашенский по корням. Как, кстати, и Астафьев. Не взыграли ли у них тогда северные гены? Нет же: в Интернете, если поищете на запрос «Вологодские пироги», то найдете немало подобных восторженных отзывов туристов и путешественников. Вот, к примеру, только один: «В Вологде никогда, вероятно, не будет успешных фаст-фудов вроде «Макдоналдса». Потому что пироги! Еще в советское время не избалованный качественной выпечкой москвич в первый же день до желудочных колик наедался вологодскими пирогами, пирожками, кулебяками и ватрушками. С настоящими лесными ягодами в обильной «не жадной» начинке (черника, брусника и даже морошка), а также и печенкой и луком и, конечно, с капустой».

В том же Интернете нам приписывают подчас и незаслуженную кулинарную славу, вывешивая рецепты некоего «Пирога вологодского» (в единственном числе): «Томить и промывать рис... (конечно, «чисто вологодский» продукт! – В.Д.). В соленой воде отварить крепенькие боровики, нарезанные аккуратными дольками (получилась бы жидкая кашы – В.Д.). Всё это, и рис, и грибы, смешать с поджаренным до светло-коричневого хруста луком, солью и черным перцем. Из муки, яиц, сметаны творить тесто, тонко раскатать его и разложить в форму, смазанную жиром. Положить туда начинку, плотно сверху закрыть тестом. Сверху полить густым чаем (обычно смазывали топленым маслом, макая в него метелочкой из чтичьих перьев. – В.Д.) и поставить в печь. Подавать на стол со сметаной». Понятно, что такой пирог будет такой же грубой подделкой, как молоко «Вологодские кружева», продающееся в Москве.

И все-таки, что же за страна такая – Вологодская Пироговия?

Где и с чем её едят?

Был такой писатель – Федор Панфёров, забытый сегодня, а в 50-е годы гремевший на всю страну. Орденоносец. Депутат. Главный редактор «толстого» литературного журнала «Октябрь». Мой отец работал тогда с ним в редакции и уговорил его поехать поохотиться на уток на Кубенское озеро. Дружной кампанией, где был еще и Сергей Викулов тогда вологжанин, несколько дней хорошо постреляли, порыбачили и вернулись в областной центр. До поезда на Москву еще оставалось время, поэтому отец заранее предусмотрел визит к теще на пироги.

Для моей бабушки это был звездный час ее кулинарного мастерства. Придет сам Панфёров!.. Собеседник Горького и Фадеева. Алексея Толстого и Шолохова... Живой классик, романы которого она, конечно же, читала. Бабушка моя была тоже классиком... по выпечке пирогов. Так что предполагалась встреча двух мастеров.

Как могла и умела, она потчевала в тот вечер гостей на Клара Цеткин. Набравшись за эти дни новых впечатлений, продутые холодными ветрами, закоптившись у рыбацких костров, москвичи, да и Сергей Васильевич Викулов откровенно благодушествовали. Под прекрасное настроение пили и ели, подметая с тарелок весь классический ассортимент вологодской кухни. Но пора уже было на поезд. И тогда, грузно встав из-за стола, растроганный Федор Иванович Панферов вышел на крохотную кухоньку, где гремела ухватами моя бабушка, что-то допаривая и дожаривая, взял в свои руки ее руку и поцеловал, низко поклонившись: «Спасибо вам за пироги, вкуснее не едал!»

Никто и никогда ни до, ни после бабушкину руку не целовал. Этот момент она помнила всю оставшуюся жизнь. Гордилась им, как орденом.

Чему же так поразился автор когда-то знаменитого романа «Бруски»?

С моим двоюродным братом Михаилом Кирьяновым мы составили пироговый репертуар нашей вологодской родни. Будь моя воля, я бы читал эти кулинарные воспоминания с эстрады.

С чего начнем?

Конечно, с больших пирогов.

Пироги с палтусом свежемороженым, с Мурманска привезенным.

Нина Александровна Силина, бабушка Миши по материнской линии, укладывала на тесто сразу две рыбины, целиковые, потрошенные, без голов, хвостами в разные стороны. Посыпала их луком, подсаливала, закрывала крышкой из теста, прищипывая по краям, и в печь. Моя бабушка любила по-другому: рыбу, тот же жирный палтус или более сухую соленую треску с Архангельска, разделывала на части, часть косточек и хребтину укладывала в памятный ей угол пирога, и далее – по тому же пути в печь.

Пироги со щукой. 

Эту рыбу не нужно было завозить в наш город издалека. Своей, из местных озер и рек, хватало. Только в данном рецепте обязательна одна частность. У щучины вырезались кости, у свежевыловленной это сделать сравнительно не трудно. Щучьи кости острые, не такие, как у морских рыб, в пироге они мешали, да и во рту могли больно уколоть.

Пироги со снетком белозерским. 

Этой чудесной маленькой рыбки, которая сама таяла во рту, раньше в Вологде было завались. Возами, грузовиками доставляли на базары и в магазины. И куда всё это делось?! Снеток промывали в холодной воде, не пороли, естественно, рядками укладывали в пироге, солили, добавляли лук. И снова – в печь.

Пироги с треской. 

Чуть выше я о них сказал. Соленую треску вымачивали в воде. Мне почему-то казалось, что в молоке. Но такое излишество скромные вологжане себе не позволяли. Да и вода хорошо вытягивала из рыбины соль. В пирог закладывали разрезанные рыбьи пластины.

Пироги из судаков. 

Их любил печь мой дядя Рудольф Николаевич Кирьянов. Пироги закладывались величиной с рыбину. Достанет дядя Рудик почти дошедший пирог из духовки, помажет маслом топленым крышку, и доведет в печке до кондиции. Вот она на столе, на деревянной доске – чудо-закуска.

Пироги с рыбной головизной. 

Мои любимые. Для вологодских бабушек они – изрядная экономия. Сегодня палтус превратился по ценам в настоящий деликатес. Поэтому и продают в вологодских магазинах рыбные головы, из них самые вкусные, жирные и сочные – это палтусовые. По цене в три раза дешевле самих рыбин. А пироги из них вкуснейшие! Есть в них что-то от неторопливой вологодской жизни. Сидишь за столом, разгребаешь в тарелке пирог, обгладываешь, высасывая косточки, жабры, челюсти, рассуждаешь с другом, а если один, то неспешно думаешь... Кстати, лучший способ помириться с женой – съесть с ней не пуд соли, а пирог с головой палтуса. Под него невозможно сердиться или ругаться. Самый породистый вологодский рыбный пирог.

Пироги с камбалой. 

Ничем особым не отличаются от других морских начинок, только очень жирные. На любителя.

В вологодской деревне эти перечисленные мной пироги называли для краткости «рыбниками». Так же, как лепешки – «сметанниками», с грибами – «губниками», с творогом – «творожниками» и т.д. В городе, насколько я помню, рыбниками их не величали, а говорили развернуто – рыбный пирог: «Съешь-ка рыбного-то пирожка кусочек».

Деревенская речь быстрая, успеть бы за день тысячу дел сделать, а в городе – певучая, неспешная, незачем говорить обрубками слов, частить скороговоркой. К еде в городе особое уважение, такт. Мы, мол, не чета простоте деревенской: «Хотите ли пирога с палтусом, вязигой, с налимьей печенкой, отпробуйте ли растегая?» Хотя растегай – московская новинка.

Название «вологодский рыбник» впечаталось в Интернет и в кулинарные книги навечно, как «вологодское масло». Чем уж он таким знаменит, в чем его отличие от архангельского или от карельского рыбников, я не знаю. А всё равно приятно.

Я собрал рецепты десятка вологодских рыбников. Есть среди них и гламурные, как я их называю, – совершенно без костей, из филе чуть ли не осетрины, которая и у нас завозная, дорогущая. Они не для нашего брюха. В приложении к этой книге даю стандартный рецепт, а всякие новации – на усмотрение хозяек.

Есть в этих пирогах и некая тайна. Как и в вологодском масле. Кто-то ведь первым додумался испечь рыбный пирог (секрет масла, как известно, открыл Н.В. Верещагин). Только ли этот анонимный повар думал о том, чтобы насытиться? Вот якуты не пекут рыбные пироги, а едят рыбу, даже сырую, строганину, и счастливы. А мы придумали другое.

В рыбнике уживаются две природные стихии – земли и воды. По отдельности они тоже могут существовать. Земля родит зерно, зерно родит хлеб, пищу. Вода родит рыбу, рыбу ловит человек и также употребляет ее в пищу. Хлеб – это тепло, жар солнца. Кисловатый вкус хлеба, если он ржаной, никогда не приедается. А рыба – это стужа глубин, холодная кровь, запах сырости.

Соединим хлад и пламень. Тогда и получим... вологодский рыбник.

Когда он печется, тесто пропитывается свежестью рыбы, ее сырым запахом, острым ароматом. Вода отдает солнцу холод, тушит его. Он испаряется и растворяется в хлебе. В свою очередь, и рыба пропитывается запахом хлеба, тяжестью зерна, лучами солнца. В рыбнике встречаются две силы природы, которые созданы Боготворением в постоянном единстве противоположностей. Человек повторяет их соединение, добавляя лишь чуточку творческой фантазии и художественного вкуса.

Итак, рыбные пироги попробовали. Продолжу путешествие по Вологодской Пироговии.

Пекли ли вологодские хозяйки мясные пироги? Василий Иванович Белов рассказывает о пирогах с бараниной, опять-таки деревенских. В городе мясо, если оно и покупалось, то больше для щей. Но с наступлением эры мясорубок вологжанки стали прокручивать часть сваренного в бульоне мяса для пирогов и маленьких пирожков. В последние добавляли еще растолченное яйцо и пассированный лук. И всё равно они выходили суховатыми, мясо крошилось, выпадая из пирогов. В деревне же рубили баранину сечкой в деревянных корытцах, та не теряла сок, а уж, тем более, предварительно не варилась.

Так что больших мясных пирогов мы с Михаилом не помним. Зато любим чудо-лепешки.

Лепешки с яйцом и сметаной. Типичный вологодский пирог. Тесто белое, пористое, поджаристое со всех сторон, а поверх аппетитного кругляша намазана жирная сметана, впитавшаяся в тесто, и верхушка посыпана толченым яйцом. Всё вроде бы просто, а вкусно и сытно, особенно, когда ешь лепешку с молоком. Мне кажется, секрет рецепта этой лепешки в сметане – она должна быть вологодской густоты от высокой жирности, чтобы ложкой ее, как масло, намазывать на тесто. Тогда в печи или в духовке она насквозь пропитывает тесто, придаст ему удивительно тонкий вкус и аромат.

Пирог с творогом. Можно условно его назвать лепешкой, он средний между ней и ягодниками. Но это и не большая ватрушка, которую знают в России. Это – именно открытый пирог-творожник, он может быть и не круглым, а под противень. Поливоха – так его называли в вологодских деревнях. Для него также нужны классные молочные продукты, иначе «это тлен – стихи и проза, всё это так – из головы». Правильно ли я процитировал по памяти поэта, и правильно ли я сейчас описываю пирог с творогом? Начинку в этот пирог жалеть нельзя. Она составляет больше трети, а может и половину массы самого пирога. Да еще сверху помазать сметанкой. Тогда он получится на славу.

Среди больших пирогов назову еще пироги с грибами, обычно с солеными, с губиной. Их также предварительно нужно было вымочить, чтобы слить с грибов лишнюю соль. В начинку добавляли репчатый лук и яйцо.

Теперь перейдем к следующей группе больших пирогов – к ягодникам. Съели рыбник, да не один, закусили лепешкой, а теперь – ближе к десерту пошли знаменитые вологодские ягодные пироги.

Хозяйки их пекли по сезону: поспевает голубика – ягода нежная, годится только в пирог; собирают чернику – и её в дело; осенью пойдут брусника и клюква – царь-ягоды, и они толкутся и загружаются в тесто. Говорят, очень вкусна морошка в пироге, не пробовал, врать не хочу. Пекли еще калинники и даже барбарисники.

В ягодниках, как в творожнике, важна пропорция начинки. Сейчас магазинные пироги чуть помажут, и готово. Экономят на вкусе. Вологодский ягодник обязан быть заполнен ягодой до краев, в блюде из теста должно быть просторно и голубике, и чернике, и бруснике. Не забыть посыпать сверху в меру и сахарным песком. Я этот большой пирог могу съесть с чаем за один присест.

А всё почему? Потому как другие пироги – с рыбой, с бараниной, сметанные лепешки, рогульки, можно печь и зимой. Объедение от них тяжело для живота, летом они быстро насыщают. Бытовая ритмичность вологодской жизни родила и здесь разрядку – ягодные «легкие» пироги. Именно летом, именно в сезон, быстро усвояемые, свежие, как малосольные огурцы.

К концу июля грядут пироги с малиной. Парящие сладким ароматом, эффектные даже внешне – праздничные, красные, жаркие. Уписываешь за обе щеки, забывая обо всем на свете. С тем же парным волоком, купленным на базаре.

Я уже писал, что в городе пироги-ягодники украшалась читыми или разрезанными по обе стороны полосками теста, будто елочными веточками. Кто-то ведь их придумал. А кто, спрошу по аналогии, придумал шемогодскую резьбу на бересте с такими же узорами? Кто придумал льняные кружева с таким же орнаментом? Как всегда, прав В.И.Белов: «...Понятие «национальная кухня», несомненно, имеет и эстетическую сторону».

Вологодский пирог, если прежде дегустации посмотреть на него, очень красив. Он не груб и не примитивен, в нем ничего нет лишнего и витиеватого. Всего в меру, как душа хозяйки скажет. Они, наши вологжанки, всегда считались отменными мастерицами – и в кружевоплетении, и в вышивке, и в другом терпеливом и прекрасном женском рукоделии. Тонкость и невесомость кружевной пелеринки приучала к тонкости раскатанного листа теста, мелко порезанная начинка напоминала аккуратные стежки вышивки. Женские пальчики, а не мужские лапищи могли творить такую красоту. Кстати, русский язык всё объясняет: тесто ведь творят, отсюда и возвышенное понятие – творчество.

Пироги без вдохновения не испечь. Пироги не любят выспренностей, чрезмерностей, аффекта. В них всё просто и мудро. Состав известный, а результат сложный. Как реализм.

Поэтому дар настоящего художества присущ всем вологодским бабушкам, которые балуют внучат пирогами. И этот дар, я уверен, передается по наследству. Откуда в таком случае на холстах моего друга, художника Юрия Воронова, графическая тонкость пейзажа, размашистая легкость летнего неба? Не от мастерства ли его мамы Августы Васильевны, умелицы печь изысканные пироги?.. 

Они всегда были, как картины, многоцветными. Белые, снеговые творожники и гусю синие ягодники с голубикой, красные малинники и коричневые пироги с яблоками, будто написанные густыми, пастозными мазками. На столе они лежат в рамах из теста. Каждый в своей раме.

Но я опять отвлекся от нашей экскурсии. Вернусь в областную картинную галерею пирогового искусства.

Ягодники можно печь из любой ягоды. Если она кисла, то можно подсыпать сахарка. Если сладка, то ничего не надо. В большинстве своем вологодские ягодники кисло-сладкие. В этом их вкусовое своеобразие. И наша северная жизнь такая. В ней много полутонов и тонких душевных переживаний. В пирогах-ягодниках сохраняются запах сухого леса и грохот летних гроз, вкус полуденной жары и песенные переливы птиц, которые также любят лакомиться зрелыми ягодками.

Еще моя бабушка любила печь пироги с яблоками. У нас яблоки тоже кисловатые и жесткие. Не хватает им до сахарной спелости солнца и тепла. Лето уходит, улетают птицы, на зеленой еще траве серебрятся прядки инея... И вот из жаркой печки бабушка на противне выдвигает яблочный пирог. В тонкой крышке теста винной стопкой нарезаны круглые дырки, сквозь которые золотятся яблочные дольки.

Чем же не прекрасно это сентябрьское вологодское утро?..

Но переходим в следующий зал. Он называется – рогульки.

В Карелии их величают еще калитками, но к нам это словцо не привилось. Максим Сырников, великий энтузиаст русской кухни, в основном, кстати, северной, главный ее сегодня рунетовский блоггер-популяризатор, считает, что название калитки произошло от древнерусского слово калита (помните прозвище московского князя Ивана Даниловича Калиты?), что обозначало в отечественной древности кошелек, денежную суму. В пирогах «кошелек» теста «запирает» начинку. Он такой же небольшой – с ладошку, защипанный со всех сторон, как прошитый сыромятной лентой. Единственная дошедшая до нас калита хранится в основной экспозиции Кирилло-Белозерского музея-заповедника. Она принадлежала преподобному Кириллу Белозерскому.

Остроумно заметил насчет калиты Максим Сырников, но все-таки финны считают калитки своим изобретением. Ушлые европейцы, они даже рецепт их выпечки запатентовали. А вместе с ними рецепты и на рыбники, лопарскую картошку и даже на брагу – домашнее пиво. Теперь только в приюте, то есть в харчевне, убогого чухонца можно всё это на законных основаниях попробовать. Надо и нам поспешать заполучить патент хотя бы на вологодский овсяный кисель.

Таким же манером тихие соседи финны «увели» у нас и баню, назвав ее сауной, поменяв в духе времени каменку с сырым паром на сухой электрический, поставив на промышленный поток и внедрив по всему миру, в том числе и в матушке России. Но за наши рыбники, рогульки и брагу мы еще с наследниками маршала Маннергейма поквитаемся. Хватит с них одной лопарской картошки.

Главным нашим доказательством в их вологодском происхождении будет то, что наши рогульки пеклись на сороковой день после Пасхи и число защипов теста вокруг начинки составляло ровно сорок, что соответствовало количеству ступеней, по которым Христос поднимался на небеса. А чухонцы, как известно, в старину поклонялись камням и медведям, были язычниками до XX века, таковыми, по сути, остались и до сегодняшнего дня.

В Вологде рогульки пекут с картофельным пюре, с пшенной кашей, с черникой и голубикой (таких я, правда, ни разу не пробовал), с капустой и с творогом. Раскатывают тонкие сочни, не жалеют начинки, быстро защипывая «рогами» края круглой тарелочки из теста. Рогульки – это вид открытого пирога.

Работая в Совете Федерации Федерального Собрания РФ, я предлагал поварам местного комбината питания освоить выпечку рогулек. Раз в год я заполнял анкету в столовой, где можно было высказывать свои пожелания, и всегда писал про рогульки, предлагал их рецепт выпечки. Два или три года ответа не было. Наконец, пригласили к шеф-повару:

– Мы заинтересовались вашим предложением, но вы здесь не специалист. Для начала испеките их дома и принесите нам.

Так я и не собрался сделать настоящую рогульку, да и, честно говоря, разве вышла бы она у меня такой, какие печет моя тетушка в деревне Коробово Екатерина Александровна Красикова?

Между тем, рогульки – это простые и дешевые пироги. К тому же сытные и вкусные. В них, как в квасе, только живые компоненты: вода, мука, мятая картошка, сметана и любовь от Бога. Мне рогульки напоминают наше северное солнце, белеющее из-за туч.

Ничем рогульки не хуже своих восточных братьев чебуреков или самсы, заселивших всю Россию. Их пекут на каждом углу, хотя и по вкусу, и по начинке, и по технологии выпечки в них немного осталось от кавказских или азиатских пирогов-прародителей. Сотни тысяч, если не миллионы русских людей покупают и на ходу и на бегу их жадно глотают. Вот уж, действительно, Иваны, не помнящие своего кулинарного родства! А свои прекрасные рогульки, как бедные пасынки, продаются лишь в пяти-шести вологодских пирожковых и кулинариях.

Мы одновременно ленивы и любознательны. Я отваживаюсь перефразировать «самого» Пушкина. Ленивы в том, что нужно продвигать свои лучшие достижения на рынке, в том числе и кулинарные, а нам всё недосуг, никак не соберемся, не договоримся, с печки не слезем.

Любознательны же также чрезмерно – хотим всё и вся попробовать. В Вологде сегодня два итальянских ресторана, три японских (восточная кухня), по одному венгерскому, французскому, есть даже вьетнамский, остальные – космополитические, в том числе и «Макдак» – кафе зловещего фастфуда с «говорящим», извините, названием. Рядом с рогульками в немногих вологодских кулинариях давно уже соседствуют маленькие пиццы-модницы. Вологжане их приняли на ура, мол, тоже пироги, хотя и итальянские. В вологодском исполнении пиццы напоминают наши лепешки и ничего общего не имеют со своими южными образцами.

В городе нет ни одного чисто вологодского ресторана, на худой конец трактирчика или кафеюшки, где можно досыта поесть вологодских пирогов, кроме знаменитой пирожковой в башне у Каменного моста, где ассортимент весьма скуден, да кафе «Парижанка» (бывшая кулинария от ресторана «Север»). Характерно уже само название этого, кстати, отличного по выпечке заведения. А где же всё-таки кафе «Вологжанка»?

Говоря о развитии пирогового промысла, я имею в виду прекрасно организованную, и не только в Москве, торгово-ресторанную сеть выпечки «Осетинские пироги», которая теснит своих конкурентов из «Пиццы-хат» и других многочисленных поставщиков итальянских пирогов. Думаю, со временем, название осетинские пироги станет всероссийским брендом, и над этим кавказцы активно и целеустремленно работают.

Осетины присвоили себе пироги всех народов Северного Кавказа (как они красиво пишут: «Осетинская кухня неразрывно связана с кулинарией всех соседних народов»). Уже сегодня в любую квартиру в Москве можно заказать большой пирог с сыром уалибах и пирог с рубленым мясом фыджин. И, не сомневайтесь, довольно быстро доставят их еще теплыми, несмотря на автомобильные пробки. К тому же эти вкуснейшие закрытые круглые пироги с начинкой, на которую, как и у нас, щедрые на хлебосольство осетины не скупятся, по цене дешевле, чем пицца, которая лишь слегка поверху посыпана скудной начинкой. Пицца – это бедность для итальянских макаронников (действительно, так), а фыджин – это достаток в кавказском доме и в семье, символ доброго гостеприимства, которое, как и форма у круглого пирога – аналога бескрайней земли, бесконечно и традиционно.

Кавказцы гордятся, что выпечка их знаменитых уалибахов насчитывает тысячу лет беспрерывной традиции. А знаем ли мы, вологжане, сколько веков нашему родному пирогу? Неутомимый Максим Сырников и здесь подсказывает: «Впервые упоминаются русские пироги в «Уставе Студийском церковном и монастырском» в 1193 году: «...Даются пирози». Это упоминание, добавлю, почти совпадает со временем создания бессмертного памятника нашей литературы «Слово о полку Игореве» (1185 год), что символично. Значит, князь Игорь в стольном граде Киеве и в Путивле к тому времени уже вкушал многие «пирози» и нам завещал. А в северной провинции Киевской Руси в Белоозере хозяйки, наверное, уже пекли рыбники со снетком.

Максим Сырников указывал и на «невероятное количество вариантов русских пирогов». Но он же их впервые систематизировал, разобрал «по косточкам», составил кулинарное описание. Душеполезное чтение, советую вам самим с ним ознакомиться, его легко найти в Интернете.

Всё, о чем я пишу, – это высокая кулинария, доступная сегодня лишь одним нашим вологодским искусницам, которые, в свою очередь, закончили кулинарные университеты у своих бабушек.

Большие пироги соседствуют на вологодских столах с пирожками. Их тоже изобилие. Лучшими считаю пирожки с зелёным луком и яйцом. Затем с капустой (свежей). С солёными грибами и луком. С рисом и яйцом. С морковью (чуть сладковатые). С изюмом.

Горожане, имею в виду москвичей, так истосковались по родной пище, что иной раз готовы в застолье вкушать одно блюдо, но настоящее, и более никаких. Всякий раз я в этой связи вспоминаю удивительные вечера после концертов народного артиста страны, баса всея Руси Александра Филипповича Ведерникова в его квартире на улице Нежданова в столице. Это в двух шагах от консерватории. Приходили возбужденные, счастливые, легкие, голодные. И кто? Все – Владимиры, богатыри: дирижер Владимир Федосеев, писатели Владимир Крупин и Владимир Солоухин, руководитель хора Владимир Минин. Теща Александра Филипповича накрывала стол блюдами с одними и теми же пирожками с солёными премиум-грибами – рыжиками, белыми груздями, волнушками. Больше ничего не пекла, зато пирожков этих (они были обжарены в сливочном масле как пончики) наготавливала десятками. Все подъедались.

Что еще в нашем с Михаилом перечне мы не назвали? Рулеты.

Хорош был рулет с маком, где и мака в качестве начинки не жалели. Не уступал ему и рулет с изюмом, естественно, без косточек – с медовым кишмишем.

Других рулетов мы не вспомнили и сразу перешли к плюшкам.

– Городская затея, – рассудительно сказал Михаил. Но и сам ведь затейник, правда, по дереву. Он вырезал пряничные доски, лучшие из которых – в экспозиции Вологодского музея-заповедника, одна у меня хранится на квартире в Вологде в форме рыбы. Затевал печь и пряники по древнерусским рецептам, надо бы ему о них напомнить, может, еще удастся попробовать.

Знаменитые вологодские плюшки к чаю пеклись с вареньями и с сахаром. Пеклись из остатков теста от больших пирогов. Воистину, остатки – сладки. Отсюда, наверно, и пошел этот русский фразеологизм.

Ну, вот и закончился наш список вологодских пирогов, которые творились только одним городским родом Кирьяновых – Силиных, более тридцати видов. А сколько в Вологде таких семей?.. Считайте сами, помня о приятном аппетите.

Вологодская кухня

Вологодская кухня, имею в виду кулинарное искусство, пережила три трансформации, как и русское общество в XX веке. Какая-то здесь имеется все-таки связь. Первая бытовая революция состояла в отказе от печек и переходу к газовым духовкам. Не надо было заготавливать дрова, вставать ни свет ни заря, топить русские печи... Хозяйственных хлопот у вологжан намного поубавилось. Но жизнь у нас такая, что не знаешь, где потеряешь, а где найдешь.

Хлеб, к примеру, слава Богу, свободно продают несколько десятилетий в магазинах. Кто его печет нынче сам? Что-то не слышал о таких.

Василий Иванович Белов, будучи как-то в Англии, познакомился с профессором университета, который у себя дома сам пёк хлеб. Восторгу нашего классика не было предела, будто он вдруг оказался в родной Тимонихе у матушки Анфисы Ивановны, которая по утрам так же, как и английский профессор, доставала из печи с пода ржаной каравай.

Прошло всего лишь два десятилетия – и, пожалуйста, в вологодских магазинах бытовой электроники можно подобрать на любой вкус хлебопечку по цене от 2 до 7 тысяч рублей. Есть и такие хитроумные, что автоматически сами пекут хлеб к звонку утреннего будильника. Просыпайтесь, как в вологодской избе, а по городской квартире разносится аромат свежеиспеченного хлеба. Такая хлебопечка, вероятно, была и у профессора с туманного Альбиона, выпускается она с 1980 года. А как готовить тесто, можно прочитать на сайте в Рунете «Хлебопечка.ру». Всё идёт легко нынче в руки, даже хлеб. Только вот жить стали «тощее», как бы сказала моя бабушка, не от этой ли повседневной праздности?

И все-таки такая быстрая готовка, как и вся вологодская кухня, в этих компьютеризированных условиях не совсем прежняя, традиционная. Что-то главное, несмотря на очевидные удобства, она потеряла.

Очень многое в приготовлении блюд в русской печи зависело от... томления. Пища постепенно доходила до кондиции как бы сама, не теряя своих кулинарных свойств, а наоборот, их прибавляя. Печные кирпичи постепенно остывали, теряли жар и отдавали тепло чугунку, в котором томились каша или щи. Томление почти всех готовящихся блюд – это основа основ нашей национальной кухни. Никакие хлебопечки и духовки русскую печь в этом смысле не заменят. Выключишь электричество или газ, и наша (увы, сейчас почти вся иноземная) бытовая техника тут же остынет.

Максим Сырников придумал-таки замену: обложите духовку кирпичами – вот вам и эффект русской печки. Можно и так. Узбеки же пекут хлеб и пироги в тандыре – в большом глиняном кувшине с широким горлом, который греется снизу электричеством или газом. Ему и места-то немного надо. Я наблюдаю такой у московской станции метро «Кузнецкий мост». Сидят двое хлебопёков в конуре на четыре квадратных метра, а их горячие пирожки улетают, что называется, влёт. И очень даже вкусные пирожки, особенно с мятой картошкой.

В одной из своих книг я описал, как мой родственник Михаил Кирьянов готовил в духовке необычное, забытое блюдо – няню. Потом меня читатели спрашивали подробности. Я бы не стал возвращаться, если бы не сырниковский рецепт, так сказать, полной няни, которую Михаил Рудольфович исполнил тогда в сокращенном варианте, недоложив в неё некоторые ингредиенты. Он как художник всегда творчески подходит к делу.

Итак, классическая няня по Сырникову. Ищите и читайте его книгу «Настоящая русская еда» (Москва, издательство «Эксмо», 2010 г.). Цитирую:
 

«бараний желудок, мясо с бараньих ножек, одна средняя баранья печенка, две луковицы, два вареных яйца, сто грамм сливочного масла, один стакан бульона для каши, один стакан гречневой крупы, два стакана воды».

Это полный перечень того, что нужно для няни. Далее Сырников разъясняет: «У шотландцев есть одно национальное блюдо, особый предмет их национальной гордости, как килт или волынка, – это хаггис, фаршированный бараний желудок. У русских тоже есть похожее блюдо. Жаль, что оно не только не является предметом нашей гордости, но и хорошенько нами позабыто.

Для начала надо вырезать и почистить бараний желудок. Как следует, скоблим его с обеих сторон, лучше всего для этих манипуляций подойдет старый затупившийся нож.

Затем берем свежую баранью печенку и рубим ее ножом. После печенки снимем мясо с бараньих ножек и тоже его порубим. Сливочное масло, рубленые яйца, жареный лук, измельченное мясо с печенкой перемешаем с гречневой кашей.

Посолим. Поперчим. Добавим немного бульона из бараньих костей. Для сочности. На глазок. И выложим всё это в желудок. А потом подравняем края и зашьем его нитками. Положим аккуратно желудок в керамическую посудину, закроем крышкой и отправим в духовку. На 2-2,5 часа, при температуре около 150 градусов С. Готовую няню выкладываем аккуратно на тарелку, режем ломтями и едим.
 

Со щами. С рюмкой водки. И с превеликим удовольствием. Потому что это не просто вкусно. Это чудесно».

Дело ведь не в том, что где-то и что-то повторяется. А в том, что если даже такую кулинарную роскошь, как няню, можно приготовить в современной духовке, то и другие блюда, отнюдь не из субпродуктов (в этом смысле няня – самое что ни на есть демократическое блюдо, её поедали в плотницких артелях), стоит восстановить в наши дни.

Вологодские обеды моего детства мало чем отличались от современных. Если было хорошее мясо, да с сахарной косточкой, то бабушка варила щи. Дедушка доставал его из чугуна в общую тарелку, оно остывало, и мясо ели, макая в крупную соль, в качестве второго блюда. Я любил выколачивать из косточек костный мозг, он был нежный и вкусный.

Все овощи и соленья были с нашего огорода. Дубовая бочка с солеными огурцами стояла в сенях. Варенья из ягод тоже были с наших кустов.

Студень в Вологде считался праздничным блюдом. Я его и сам до сих пор хорошо готовлю. Уху, правильнее назвать – рыбный суп, варили постоянно. Но особенно мне нравился суп с белыми сушеными грибами и с перловкой. Туда и мяса не добавляли – такой он получался душистый, густой и сытный. Жаркое, то есть куски мяса с крупно нарезанной картошкой, все любили. Кисели из ягод бабушка делала постоянно.

Но чисто деревенских блюд типа редьки с квасом (хрен по вкусу) или овсяного киселя не ели. Видимо, имелось какое-то, немного высокомерное, отторжение от своего деревенского детства, вообще от деревни, стоявшей по культурному и бытовому уровню ниже, чем город. Вроде бы частность, но за этим виделась и большая психологическая проблема для всей Вологодчины. И в культурном плане. Незримый антагонизм был. Хотя сегодня, забыв эти распри, я с удовольствием жарким летом хлебаю редьку с квасом, эту самую что ни на есть по городским вологодским меркам «низкую» еду.

Специфика кухни Вологды, которая стала складываться во второй половине XIX века, постоянно отталкивалась от своей деревенской прародительницы, оставаясь в своих главных чертах чисто русской. Преподобный Пимен Угрешский (Мясников), урожденный вологжанин (1810 – 1870), в своих «Воспоминаниях» рассказывал о тех вологодских разносолах: «Яств не разнообразили, и во всех домах подавали одно и то же. Вот что составляло праздничный стол: 1. Рыбник, т.е пирог (не из сдобного теста), в который запекалась рыба, преимущественного семга, без фарша; рыбу едят с хреном, а корки делят по числу присутствующих лиц. В Великий пост рыбник заменялся пирогом с губиной, т.е. с грибами, а в именины пироги бывают подовые сладкие. 2. Студень с квасом и хреном, в постные дни щука. 3. Щи с говядиной или похлебка с курицей, в постный день уха, непременно две, одна окуневая, а другая или язевая, или налимья; уху заправляют обыкновенно маслом с луком, уксусом и мукою.* [* Не подумайте, что в юшку сыплют муку. Нет, сначала ее поджаривают на сковородке на медленном огне, чтобы она приобрела слабо коричневый цвет, и лишь потом, помешивая, ссыпают в кипящий бульон, отчего он густеет. Так, кстати, варят и борщ. – Прим. автора.] 4. Жаркое, одно плечо баранье или курица, другое – бок с кашей. 5. Каравай сдобный с курицею, а в пост с рыбным фаршем. 6.Сладкие пироги, круглые, на больших блюдах, один или с малиной, или с черникой, другой с изюмом или с коринкою; ежели обед поминовенный, то прибавляются еще блины и кисель».

После такой вологодской трапезы не скажешь, как советуют французы: «С обеда нужно вставать с легким чувством голода».

Но были ли такие застолья объедениями, как в доме у Собакевича? Напомню: «– Щи, моя душа, сегодня очень хороши! – сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливший себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подается к щам и состоит из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгом и ножками... За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом с теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем, что всё ложилось комом в желудке».

В гоголевской поэме, конечно, многое утрировано, но суть схвачена верно: русская кухня поражала своим размахом и высококачественной едой, подаваемой к тому же в неограниченном количестве, будто оправдывая поговорку: «Что есть в печи – на стол мечи». В печи у хорошей хозяйки всегда было много сытных блюд.

Конечно, помещичий стол отличался от крестьянского или мещанскою обеда. Отличался не какими-то изысками, а количеством блюд.

Октябрь 1917 года прервал многие сословные традиции в России, в том числе и в кулинарии. Ну, кто из рабфаковцев мог позволить себе какое-либо дворянское кушанье?! Кормились просто, без излишеств. Еда в те десятилетия и не была главным делом.

Большое влияние на вологодскую кухню стаи оказывать с тех лет советский общепит. В основу его, как писал Вильям Васильевич Похлебкин, патриарх советской кулинарии, была положена национальная еврейская кухня. Расхожие рецепты еврейской кухни практичны и дешевы – это бульоны, которых никогда не было в русской кухне, рубленые мясо и рыба, из которых жарились котлеты (в провернутое в мясорубке мясо можно было добавлять и пшеничный хлеб для сочности, и лук, и другие наполнители, которые сделали со временем котлеты почти... без мяса). Моя бабушка по отцу Екатерина Александровна любила жарить настоящие мясные котлеты с толстыми вологодскими макаронами, которые вырабатывала местная фабрика, позднее сгоревшая.

В еврейской кухне блюда готовились на гусином жиру. Общепит заменил его комбижиром, испортив желудки не одному поколению советских людей. Никто не собирался, конечно, брать за образцы высокие достижения еврейской кухни типа фаршированной щуки или форшмака. Достаточно было котлет и бульонов.

С конца 30-х годов советский общепит стал постепенно меняться. К тому времени появились в достаточном количестве дефицитные прежде продукты, «жить стало лучше, жить стало веселее». И совершенно справедливо, что идеологи общепита (нарком пищевой промышленности Анастас Иванович Микоян) начали создавать удивительную по своим калорийным и витаминным показателям, по вкусовым качествам и по разнообразию блюд многонациональную советскую кулинарию, опираясь на традиции наших народов. Рождалась небывалая в истории кухня, лучше которой, как писал В.В. Похлебкин в своей знаменитой книге «Национальные кухни наших народов» (1981 г.), не было в мире.

Спустимся на землю, а в нашем случае – за стол. Что появилось на нем в Вологде в 50-80-е годы XX века? Среднеазиатский плов? Отлично! Зур рахмет! Украинский борщ? Он не хуже щей. Здоровеньки булы! Грузинский шашлык? Спасибо, генацвале! Мы стали богаче и лучше. Впрочем, и во всех других смыслах. Спасибо, Анастас Иванович, за наше счастливое детство, за поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище», выпущенную миллионными тиражами, на которой учились готовить наши бабушки, матери, жены! А вот дочери – не знаю.

С этим поколением случился следующий революционный поворот, третий по счету в русско-вологодской кулинарии, и снова он совпал с общественно-политическим и экономическим. Нас буквально захлестнула мировая кулинарная индустрия. И если бы только вкусная и полезная!..

Вам нравится «Доширак»? Мне, к примеру, он совершенно дик и чужд. Это – дешевый фастфуд, который в качестве благотворительной пищи ООН засылает в голодающую Африку. А современные вологжане его заливают кипятком и хлебают. Помните, как я рассказывал в этой главе о чехословацких супах, завезенных каким-то внешторговцем в Вологду в начале 60-х годов? Тогдашний «даширак» был весь выброшен на помойки. А сегодня, что характерно, его едят и нахваливают.

По данным опроса, проведенного в начале 2010 года Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ), 51 процент русских свидетельствуют о том, что в их населенном пункте есть заведения быстрого питания – фастфуды. Каждый пятый из опрошенных с той или иной частотой в них питается. Главный аргумент в пользу быстрого питания – нехватка времени на полноценный прием пищи. Однако 26 процентов опрошенных уже сообщают, что им нравится (!) еда, которую готовят в фастфудах, из них – 29 процентов женщин (!!). Интересно, что дешевизна быстрого питания не играет особого значения, на нее указали только 7 процентов граждан.

Значит, привыкли... К чему? К замене животных жиров дешевыми растительными, животного белка – соевым. Далее, как пишет Максим Сырников, «консистенция этих суррогатных продуктов выравнивается модифицированным крахмалом или желатином (в лучшем случае), а цвет и аромат определяется синтетическими веществами, качество которых наводит на мысль, что это лишь побочный продукт в производстве химического оружия... Зато радует глаз разнообразие ярких этикеток, да и стоимость таких эрзац-блюд несколько ниже, чем у натуральных, что помогает создавать видимость некоторого продуктового благополучия в стране. Официальные отчеты свидетельствуют об увеличении импорта соевого шрота в России с 2000 года в три раза и о том, что до 80 процентов этой сои являются генно-модифицированной... Очень уж производители старательно скрывают от потребителей наличие растительного белка в «мясных» и кондитерских изделиях, растительного масла в сгущенном молоке, сои в «натуральном» сыре и так до бесконечности».

Не будут ли вологжане через какое-то время спрашивать друг друга на улицах: «Как тебе сегодня биг-тейсти?» – «Хуже, чем вчера мак-чикен»?

Большинству наших земляков стали неизвестны такие традиционные русские блюда, как калья, сельдянка, тавранчук, сальник (не путать с мотором), ксени мневые, пасочки творожные, репница, тыковник, хворост (не в лесу найден), перепечи, кокурки и великое множество других национальных яств – полезных, недорогих, легких в приготовлении, очень вкусных.

Да что там какие-то «кирилки» (не из города Кириллова) или «густухи»!..

Вытесняется даже традиционное слово «студень», когда на вологодском городском рынке продавцы сегодня пишут объявления: «Для холодца». «Русская кулинария, – писал В.В.Похлебкин, – вовсе не проблема желудка, о которой якобы «просвещенному» человеку нечего ломать себе голову, а проблема сердца, проблема разума, проблема восстановления национальной души». Наевшись до отвала мусорной пищи из фастфудов, нынешний вологжанин и не подозревает, что его родная кухня считалась когда-то кулинарным светочем человечества. Американские повара за 200 лет придумали только два блюда – хот-доги («горячие собаки», они же сосиски в тесте, которые успешно продаются и в вологодских кулинариях) и блинчики с кленовым соусом. И всё! Остальное – пищевой ширпотреб, заимствованный из других кухонь мира. Нам такое надо?

Когда в феврале 2009 года в Вологду приехал президент России Дмитрий Медведев, то кормили его чисто вотогодской пищей, ну, может быть, чуть более изысканной, не без деликатесов, конечно. Так ведь приехал президент страны, почему бы его не угостить получше! На стол тогда подавали соленые грузди, белые грибы, блины с черной икрой, копченую лосятину, зеркальных карпов, царскую уху, зайчатину с кедровыми орешками, а на десерт – желе из морошки с медом и знаменитое вологодское мороженое, которым еще лакомился В.В. Путин в Кириллове: «У вас тут, говорят, мороженое вкусное? Остановите машину, зайду, попробую!»

Не пора ли объявить в Вологде конкурс среди хозяек на лучший пирог, на лучшую окрошку (в летний День города)? Рассказывать в «Красном Севере» не о том, как готовить модные роллы и пасту, а свои родные и забытые угощенья – гурьевскую кашу и рахмановские щи?

Почему бы не пропиарить на всю область и всю Россию не только Деда Мороза, но и лучшего повара, славящегося приготовлением вологодских блюд? Тем более, что область собирается открыть в Москве свой национальный ресторан «Вологда-гда». И кандидатура у меня имеется – это красивая женщина, профессиональный повар Ольга Лихачева, которая успешно работала в кафе «Вологодские кружева» и в блинном баре «Глобус Гурмэ». Ей подвластны любые блюда, но сердце ее идет все-таки на северо-восток – она удивительная мастерица печь блины, в том числе и с припеком. «Они получаются, – рассказывает Ольга, – настолько пористые, что кажутся кружевными салфетками или снежинками. И тают во рту!» Ну, чем не кулинарная кружевница!.. Надо ценить такие таланты, за их искусством – многие поколения вологжанок, наших бабушек и прабабушек.

Взять хотя бы якутов, близких нам северян, таких же скромных и не в меру стеснительных. Но даже они восславили своего национального шеф-повара Иннокентия Тарбахова, открыв в центре Якутска ресторан «Тыгын Дархан», где он развернулся в полную кулинарную силу, да так, что никакие фастфуды якутам стали не нужны. Я там был с Робертом Балакшиным, мед (нет, кумыс) пил... и скажу, что всё виденное и съеденное у Тарбахова – чудо-чудное и диво-дивное. Роберт Александрович по своей привычке пробовал вначале записывать, что подавали, но быстро от щедрости стола сомлел.

Хочу быть правильно понятым: не о каких-то излишествах или о кухне для избранных, для «новых вологжан» идет речь. О пище простой и привычной. Которая соответствует нашим традициям и климатическим условиям жизни. В иных краях – иные нравы, в том числе и еда. В том же развлекательном вологодском центре «Глобус», где работала Ольга Лихачева, и который закрылся из-за кризиса, в ресторанном меню были перечислены лучшие блюда всех известных мировых кухонь мира. Я просто опешил: «Что, выходит, и французский луковый суп можно у вас попробовать?!» – «Пожалуйста, заказывайте!» Ударными темпами в областном центре создавалась инфраструктура комфорта для местной буржуазии, по-современному – прослойки успешных предпринимателей. Только почему-то она изначально была не русской, а подражательно иностранной.

Понимаю, что не от скопидомства нынешние вологжане, даже те, кто побогаче, экономят и не могут себе позволить уже ежедневно обедать в местных ресторанах, что привычно для Европы и Америки. У нас такие обеды и не были приняты. Долгое время и подобных заведений в Вологде было всего два – центральный «Север» и вокзальный ресторан. Слыли они у добропорядочных горожан гнездами разврата и пьянства, рудиментами старой жизни. «Прошу тебя об одном, – говорила моя бабушка, – никогда не ходи в ресторан «Север». Самое интересное, что как раз в «Севере» я так ни разу и не бывал.

В моем детстве раблезианские пиры, юбилеи и пышные свадьбы не устраивали. Жили бедно, не совсем сытно, но, по нашей традиции, когда приходили гости, то тогда уж угощали от всей души. И помнится это, как часть нашей прекрасной жизни, северной культуры, как наши добрые обычаи и традиции.

А самое памятное тогда, что мне запомнилось? Мороз и солнце, я забегаю с улицы на кухню, бабушка сует мне горячий, поджаренный на настоящем подсолнечном масле кусок ржаного хлеба. Выскакиваю с ним обратно и вместе с морозным паром уплетаю за обе щеки, а запах от хрустящего хлеба стоит на всю округу. И не было, и не будет уже ничего вкуснее.

Городские огороды

В Верхнем посаде Вологды, где располагалась старинная улица Обуховская, затем Клары Цеткин, а сегодня Благовещенская, издавна селились обыватели огородники. Здесь находилось урочище, называвшееся Кобыл-кино, то ли по фамилии здешнего жителя, то ли (скорее всего) по имени пригородной деревушки.

Как прежде, так и теперь, люди ценили земли, которые являлись плодородными. Славянство, заселявшее в древности эти края, принесли с собой хлебопашество, которое аборигенное финно-угорское население не знало.

Так что глаз первопоселенцев, «севших» здесь, был наметан, корчевались и распахивались, прежде всего, тучные земли.

И действительно, земля на огородах по улице Клары Цеткин была черной, дававшей при правильном уходе хорошие урожаи овощей и ягод. Этот плодородный клин тянулся широкой полосой от нынешней улицы Кирова через Обуховскую, Сергиевскую (с 1925 года Пролетарскую) и на Кобылкинскую. Здесь не было ни речек, ни ручьев, ни оврагов, ни больших болот, ни лесов. Идеальное место для возделывания земли.

С XVII века известны здешние огородники* [* В отчете Вологодского губернского статистического комитета за 1836 год указывается на 50 огородов на 16 с лишним тысяч жителей. Здесь или какая-то ошибка, или неверный подсчет, ибо только крестьянских домовладений насчитывалось тогда 32, а огороды имелись и дворянские (145 домовладений), и мещанские (550 домов), и монастырские]. Знатный вологодский гость (купец) Гаврила Мартынович Фетиев, имевший свой жилой двор поблизости от Владимирской церкви, скупал в округе у посадских людей огороды, которых насчитывалось у него до 27 участков. О знатном купле я еще расскажу подробнее, а пока процитирую из статьи Е.Заозерской «Вологодский гость Г.М. Фетиев. Из быта торговых людей XVII века» насчет огородов: «Вряд ли они обслуживали только собственные нужды, хотя бы и большого хозяйства; по всей вероятности, овощи шли и в продажу. Из таможенных книг выясняется, что огородничество в Вологде в то время было вообще развито, и что именно этот город поставлял овощи в другие северные города. Осенью вологжане, и только они, выносят десятки тысяч кочней капусты и плетеного луку, и особенно много чесноку. Овощами торгуют крупные торговые фамилии Вологды – Кощиевы, Рожины, Огородниковы (символична сама фамилия купца. – В.Д.), провозя целыми барками, и мелкие посадские люди, едущие в лодках и лодейках. Зимою они же везут зимний продукт – соленую капусту и огурцы десятками бочек, а весной перед посевом – семена репы (которая, как известно, до картофеля была вторым хлебом. – В.Д.), капусты, огурцов, свеклы. Возил ли сам Фетиев овощи со своих огородов, или он был оптовым огородником на Вологде, сказать нельзя».

Большое число огородов, принадлежавших этому купцу, а также другие данные указывают на то, что огородные участки у вологжан были не очень большими. Они и не могли занимать гектары. Возделывать их, перекапывать и полоть приходилось в ручную, также, как удобрять навозом, поливать из колодцев, нагревая на солнце воду. Огородная агрономическая технология мало в чем изменилась до нашего времени.

В книге академика Л.В.Милова «Великорусский пахарь к особенности российского исторического процесса» имеется характерная глава «Огороды в городе» – парадоксы русского огородничества и садоводства», само название которой говорит о необычности этого явления, присущем только России – товарном городском овощеводстве** [** Где в тесной Европе такое может быть?! Вспомним европейские города, в них даже дома лепятся друг к другу, подобно ласточкиным гнездам. Там каждый вершок на учете, каждый метр имеет немалую цену в гульденах или в евро]. «Корни подобного развития города, – указывает автор, – уходят в глубь веков, ибо еще в начале XVII в. в Ростове Великом огородничеством занимался очень большой процент горожан. Во второй половине XVIII в. при весьма существенном росте промыслового отхода, форсированном развитии водных каналов и речного судоходства, появлению многочисленных фабрик и заводов в овощеводстве происходит качественный скачок: оно становится (как и садоводство) городским занятием с высокой интенсификацией труда, что крестьянину было просто не под силу».

Все вышеприведенные факторы развития вполне приложимы и к провинциальному городу Вологде. Более того, можно проследить и откуда вологжане перенимали огородническую традицию. Исторически являясь выходцами не только из новгородских земель (там, как раз, были худородные почвы и перенаселенность, что приводило к росту купечества и торговли), но из низовских краев, в первую очередь, из Ростова Великого, вологжане унаследовали привычки и образ жизни тамошних жителей, развив их в Заволжье, где климат все-таки отличался в сторону погодной экстремальности от ярославско-ростовских земель.

Нам важнее подчеркнуть, что образец для развития огородной традиции в Вологде был для тех времен самый, что ни на есть, наилучший. «Центром огородничества в России, – читаем в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, – надо признать город Ростов Ярославской губернии и его окрестности, где до 55 селений, расположенных по берегам озера Неро, занимаются исключительно культурой огородных растений. Здесь появились первые русские огороды («колыбель русского огорода»)». И далее: «Под влиянием Ростова огородничество распространилось по Вологодской и Костромской губерниям...».

И сегодня, когда едешь из Москвы в Вологду, то, подъезжая к Ростову Великому, видишь на обочинах дороги сплошные столы местных жителей, уставленных дарами местной земли – вешалами с луком и чесноком, ведрами с огурцами и картошкой, с соленьями, маринадами и вареньями* [* Высокая культура огородничества в Ростовской земле характеризуется, кроме всего прочего, и таким фактом: иные ростовские огородники по запаху земли могли определить, что лучше всего (выгоднее всего) сажать на данной почве].

Нам трудно себе представить масштаб огородничества в Вологде, которое давно уж кануло в лету. Голые цифры меркнут перед одним сообщением в топографическом описании города Вологды за 1806 год. Там отмечается, что в дворянских огородах Вологды под прямым воздействием ростовских огородников появились следующие поваренные и лекарственные травы: укроп, щавель, мята, петрушка, портулак, садовый кресс, черенковый ревень, базилик, кервель, цикорий, чабрец, шалфей, богородская трава, просвирняк, иссоп, лаванда, зоря, мелисса, рута, белый мак, очная помощь (?!), дикая ромашка, дягиль, ложечница, зверобой, полынь, горчица и сахарный горох.

Городские огородники в Вологде среди мещан представляли собой значительную часть сословия. В переписных книгах указывалось, чем занимается тот или иной домохозяин. До нас дошли сведения XIX века, что на углу Кобылкинской улицы на двух углах стояли два домика деревенского типа, одноквартирные, принадлежавшие огороднику Корягину. На углу Сергиевской (Пролетарской) и Константиновской (проспект Победы) стоял одноквартирный дом огородника Куликова.

Вологодские огородники были, прежде всего, великими тружениками. Хороших урожаев они, как справедливо пишет академик Л В.Милов, – добивались за счет «высокой интенсификацией труда», то есть, говоря по-нынешнему, вкалывали на своих грядках от зари до зари, используя лучшие достижения современной им агрономической науки, вологодская лень на них не распространялась. И все же своим горбом они не наживали палат каменных, о чем говорят те же статистические данные: их домики являлись одноквартирными, «деревенского типа».

Огородничество – это и увлечение, и профессия одновременно. Всё, что связано с землей, – это еще и творчество. Огородникам необходимо было знать многие агрономические приемы возделывания земли, ее свойства, заниматься семеноводством (за хорошими семенами вологжане ездили в Ярославль), иметь хорошие знания в ботанике, садоводстве. Весь круг забот огородника был связан с почвой, а так как «кормящихся черной огородной работой» в Вологде, было немало, то профессиональная деятельность накладывала свой отпечаток и на их характер, склад ума и на духовно-нравственные устои их жизни.

Настоящий огородник не был по характеру бирюком, копавшемся только на своем наделе. Он, как специалист, был открыт всему миру, внедрял на своих грядках последние достижения огородной агрономической культуры. Ему было у кого и чему учиться. В преданиях остались фантастические урожаи таких знаменитых в России сортов овощей, как верейский лук, муромские огурцы, коломенская капуста, астраханский перец. А сады? Публицист А.Т. Болотов, живший почти 200 лет тому назад, описал свыше 600 (!) сортов яблок и груш, культивируемых только в Тульской губернии. Отечественное огородничество кормило всю страну да еще и армию и флот, которые в те десятилетия беспрерывно воевали.

Оседлось трудовой деятельности вела к тому, что огородник не гнался за побочными заработками, не искал счастья в отходе, вообще не был по своей природе праздношатающимся. Огородник слыл добропорядочным семьянином, скромным в своих бытовых запросах, не умел, как купец, юлить и скопидомствовать, не отличался стяжанием и – в противоположность – разгульным ухарством. Вел тихую жизнь вологодского обывателя. А значит, являлся набожным человеком, глубоко почитал православную церковь, украшал по мере своих возможностей приходской храм. Недаром Цареконстантиновская церковь, расположенная с XVI века в центре поселения вологодских огородников, считалась в городе одной из самых благолепных и ухоженных.

Характер, склонности, душевные качества вологодского огородника оставили явный отпечаток на экономической и духовной физиономии жителя Вологды. Он, горожанин в седьмом колене, имел в городе большую родню и массу знакомых. Отличался хлебосольством и добротой. Был в общих вопросах наивен и прямолинеен. Нрав имел покладистый и спокойный. Его рассудительность была сродни неспешному течению местной жизни, а обстоятельность в речах и в делах вызывала уважение даже вологодских быстрохватов и пустомель.

Наши огородники, как простые труженики, соль городской земли, впервые заметно дистанцировались от окрестного крестьянства. Не потому, что его не любили или не уважали. Прямого антагонизма не существовало, но был хозяйственный. Чему им было учиться в своей повседневной практике у крестьян? Что у них перенимать? Еще Н.Брусилов в своих «Опытах описания Вологодской губернии», изданных в 1833 году, грустно констатировал: «Весьма в недавнем времени крестьяне в закоснелости не сеяли картофеля, не разводили огородов...». Занятия огородничеством постепенно развели горожан и крестьян, и не только в бытовом плане, но и в сословных убеждениях. На сложную диалектику этих отношений ссылается академик Л.В. Милов, объективно показывая причины этого разлада: «Кажется невероятным, но факт остается фактом, что русское огородничество горожан в суровых природных условиях России составляло яркий контраст по сравнению с земледелием и животноводством крестьян, а ведь все дело в том, что статус посадского человека, горожанина при всей тяжести посадских и казенных натуральных служб не закрывал пути для резкой интенсификации огородного промысла. У горожанина было на это время! У русского крестьянина такой возможности и такого времени не было».

Вот, где одна из причин, если не главная, будущего и нынешнего психологического отторжения городских и сельских жителей, выразившаяся в том, что последние всегда стремились перебраться в город (за редким исключением), которых их и не ждал с распростертыми объятиями, а первые никогда не спешили да и не собирались добровольно переселиться в деревню.

«Человеку со стороны, – делится своими наблюдениями над жизнью потомков местных огородников ректор Вологодского православного духовного училища Алексий Сорокин, родом из Поволжья, – непросто влиться в здешний образ мысли, поведения и стиля. Во-первых, чужаков принимают крайне неохотно, и те, кто тут родился и вырос, составляют ядро, а остальным сложно ассимилироваться. Во-вторых, народ в Вологде очень спокойный, консервативный и в массе своей не способен совершить некие поступки, на которые пошли бы жители центральных регионов страны. Митингов, погромов и тому подобных социальных всплесков здесь просто быть не может: вологжан не раскачать. Как на плохие дела, так, может быть, и на хорошие».

Вычислить, откуда такие психологические мотивации, также не трудно. Заволжье и центр его Вологодчина несколько веков являлись убежищем от всех нестроений, войн и революций. Люди здесь искали покоя и относительной воли вдалеке от центральной власти. Они хотели жить в мире и согласии, не поддаваясь на горячие призывы и сумасбродные действия. Вологжане были ограждены от крамол и бед даже природными преградами – рекой Волгой и непроходимыми комельскими лесами.

Замысел Ивана Васильевича Грозного о переносе сюда столицы государства, пусть и опричной, был изначально в силу характеров и душевных свойств вологжан психологически обречен. Да, царь искал душевного равновесия и покоя, он не трогал здесь никого, не казнил, а только миловал, наслаждался после бурных лет тишиной. Его духовным убежищем была близкая обитель чудотворца Кирилла, монашеский и чисто человеческий подвиг которого он примеривал и к себе: игумен ушел на старости лет из суетной и лживой Москвы, схоронился здесь в лесах, обретя искомое душевное равновесие. Но Иоанн IV не был бы велик, если бы не видел и иное. Три с половиной года он приглядывался к местным жителям, трудясь вместе с ними, и понял, что задумал неосуществимое, не по Сеньке шапка оказалась вологжанам, плюнул на всё и уехал в шумную и постоянно бунтующую Москву.

Также не удалось расшевелить спокойную здешнюю массу и ссыльным революционерам, пребывавшим здесь до революции. За их идеями шли лишь несмышленыши семинаристы и гимназисты да понаехавшие работать в Главные мастерские Северной железной дороги пролетарии, не нашедшие себе места по квалификации в Мытищах и на национальных окраинах империи. Вологодского обывателя вся эта пропаганда совершенно не касалась, она его не трогала, о чем убедительно говорит переписка ссыльных со своими российскими и иностранными соратниками. Они так и варились в Вологде в собственном соку, жили своим мирком, своими интересами и грандиозными планами, почти не соприкасаясь, кроме бытовых вопросов, с местными жителями.

Всё это не мог не видеть и будущий красный царь Иосиф Сталин. Наблюдая вологжан и их жизнь, остро чувствуя, как восточный человек, отторжение от себя большей части высшего эшелона революционеров (в опубликованной переписке вологодских ссыльных, выходцев из дворянских семей, наследников крупных банкиров, торговцев, утонченных эстетов и европофилов, бедный грузин, сын сапожника Иосиф Джугашвили ни разу даже не упоминается), а также ощущая чуждость разного рода «понаехавших» простым городским жителям, он многое впитал в подсознание, кое-что крепко запомнил. Когда придет время, он, И.В.Сталин, расчистит путь другим людям, своим верным соратникам, вспомнит и вологжан с их спокойным трудолюбием и надежностью, когда подпишет в 1940 году решение о возведении в Череповце новой металлургической базы страны.

Интересно, что пролетарии и строители будущего ВПВРЗ, селились как раз на землях, соседствующих с исконно огородническими. С начала XX века такая земельная чересполосица стала привычной во всем квартале, примыкающим к строящемуся заводу. Местные патриархальные нравы пришли в явное несоответствие с шумной рабочей средой, которая и не думала кормиться от земли, заселяясь в двухэтажные многоквартирные дома. Таких строений еще до 70-х годов прошлого века на улицах Клары Цеткин, Литейной, Кирова, Маяковского вместе с советскими бараками насчитывалось немало. Только на небольшой Пролетарской до революции было построено более десяти двухэтажных в «вологодском стиле» домов, один из которых еще доживает здесь свои последние дни.

Но со временем и рабочие ВРЗ, больше местные, из вологодских деревень, сами потянулись к земле. Им выделяли участки, пустоши, обычно на всполье по ту и другую сторону Архангельской и Петербургской железных дорог, где они сажали картошку и другие овощи. Но и во дворах также стали возникать грядки.

Огороды еще до войны перестали ассоциироваться с пережитками прошлого, с частной собственностью. Урожаи с них были хорошим подспорьем к обеспечению продовольствием совслужащих и рабочего люда, интеллигенции и пенсионеров. В Вологде стали проводится ежегодные осенние выставки достижений местных огородников. В областных газетах сообщалось, что в 1935 году машинист паровоза Васильев вырастил кабачок весом в 9 килограмм. Хвалили фруктовый сад вологжанина Сергея Александровича Ренатова, занимавший площадь в 130 квадратных метров. «Летом в нашем саду, – рассказывал садовод, – наливаются соком физалис, британский гладкий и красноватый пушистый крыжовник, фигурные тыквы и другие диковины». Настоящий вологодский Мичурин, слава которого способствовала реабилитации стремления горожан к земле.

Наш бабушкин огород находился как раз рядом с домом, где жили рабочие. Соседи справа Волоцкие имели кроме огорода большой яблоневый сад. Яблоками хозяйка торговала на небольшом рынке у переезда через железную дорогу за столовой ВПВРЗ. Хотя в духе времени ее за такое предпринимательство, которое называлось тогда спекуляцией, и недолюбливали.

Моя бабушка, кроме того, что считалась огородницей «золотые руки», еще и по специальности была учительницей биологии. Ей ли не разбить образцовый городской огород?.. Таковым он и считался на нашей улице, лучше его не было и в округе.

В детстве он представлялся мне большим, где всякого овоща и ягоды было навалом. На самом деле, сегодня понимаю, каждая пядь земли в огороде рационально использовалась. Как и у всех вологодских огородников, которых власти всё время прижимали, стараясь отрезать у них дефицитную городскую землю для строительства. Но тогда строили мало.

В войну многие ограничения с огородников были сняты. Более того, 7 апреля 1942 года было подписано постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) «О выделении земель для подсобных хозяйств и под огороды рабочих и служащих», на основании которого Вологодский облисполком определил земельные размеры колхозных и городских огородов. Людям прямо сказали – кормитесь с земли. Тогда было не до жиру, остаться бы живыми. Огороды спасли от голодной смерти немало горожан.

В таком чисто вологодском хозяйстве я и родился в 1950 году и сделал свои первые шаги здесь между грядок. Огород располагался в юго-западном стороне. На него выходило единственное окно из кухни. Со временем перед окном разросся куст сирени и заслонил собой грядки, но я и так помнил их строгий порядок.

Перед домом, образующим закрытый от ветров угол с сараем, где было потеплее и жарче пригревало солнце, бабушка на двух грядах выращивала клубнику. Сорта ее были хорошие, ягоды сочные и крупные, и почти весь урожай шел на клубничное варенье, с которым зимой пили чай. Клубничное варенье считалось любимым у вологжан, неизбалованных сладкими ягодами.

За клубникой следовали более длинные грядки с огурцами, которые выращивались рассадой. Укрывных материалов тогда не было, тепличек тоже не строили, но огурцы не гибли от июньских заморозков, просто чуть позднее высаживались* [* Тесть Михаила Кирьянова Борис Северьянович Субботин говаривал, что прежде весь май в Вологде можно было ходить в рубашке, и лишь с разливом Рыбинского водохранилища вологодский климат поменялся – стал холоднее. Отсюда и возвратные заморозки на почве]. На зиму их солили в большой дубовой бочке, стоявшей в сенях. Бочки выделывали на ВПВРЗ, где работали хорошие мастера краснодеревщики и столяры.

Вместе с огурцами на перегонки росли на соседних грядах помидоры. В Вологде они редко краснели на ветках. Их собирали до первых осенних заморозков зелеными, и они постепенно доходили в тепле и темноте на полатях. Помню, что помидорами, кусты которых бабушки подвязывала на специальные палочки, в конце сезона убиравшимися в сарай, были усеяны все остро пахнущие ветви.

Следом по ранжиру росли лук и чеснок. Затем морковь и свекла. Ближе к картошке вольготно располагались кочаны капусты. Они достигали огромных размеров. В октябре их секли сечками в деревянных корытах и солили в бочках. Иной раз орудовал сечкой и я, имеется даже фотография. Но особенно мне нравились сладкие кочерыжки, которые с превеликим удовольствием грыз.

К концу гряд на широких полосах сажалась картошка. Из мелочей еще вспомню маковые головки, которые, поспевая высоко шуршали на клубничных грядах. Полгрядки бабушка выделяла редиске – первому овощу, созревавшему после зимы. Оттого и самому сочному, вкусному. За первым урожаем редиса следовал другой.

Ради баловства из семечек выращивали патлатые головы подсолнухов, но они так и не вызревали, только набирали молочную кожуру.

Редьку и репу не сажали. Эти культуры считались «деревенскими». Кабачков и тыкв еще не знали.

Справа, у забора, куда светило южное солнце, располагались наши ягодники. От огородной калитки начинались кусты черной смородины и крыжовника. За будкой, где на цепи сидела наша овчарка Джек, было много малины. Я туда забирался в гущу ветвей и наедался до отвала. Малина была крупной, но не очень сладкой, как и повсеместно на Вологодчине.

По тропинке, справа от зарослей малины, росли наши яблони. Первые две – китайки с мелкими гроздочками плодов. Есть их было невкусно, твердые и несладкие, а вот варенье получалось отменное. Три других яблони, не помню, каких сортов, но с крупными яблоками, дополняли наш фруктовый сад. Вишни почему-то не было. Груш тогда не сажали, наверно, не вывели еще в Майском северные сорта.

Это был типичный вологодский городской огород. Ничего в нем не было лишнего, всё по осени должно было дать хорошую отдачу. Не захламляли и маленький сад яблонями-дичками. По весне чистили ягодники, следили за почвой, вскапывали и перекапывали гряды, вносили органические удобрения, золу из печки, с улицы подбирали за лошадями конские яблоки, делали из ботвы компост, поливали землю теплой водой. И пололи так, что не найти было на грядах травинки.

Сколько труда вологжане вкладывали в свою, как лебяжий пух, благодарную землю, и не представить. Хозяйки с утра до вечера сидели на огородах. Всю землю пропускали через пальцы, каждый комочек разминали руками.

Забыл я еще сказать о цветах. Росли они, как у всех, под окнами. Здесь красовались и синие башмачки, и астры, и георгины. Роз не помню, все-таки нежные южанки. В августе с темным деревом хорошо гармонировали желтые шары, а для полноты букета всё лето цвели смешные анютины глазки.

Никто не считал огородничество за подвиг, оно именно подсобляло в хозяйстве, обеспечивало городской стол свежими овощами и фруктами.

Вологодский бухтинник Вениамин Иванович Шмаков мне рассказывал, как к одной из пристаней на Кубенском озере свозили по осени капусту, чтобы грузить ее на баржи. «За километры были видные горы кочанов. Будто снег выпал, как на Эльбрусе. Какие-то ребята забрались на одну из вершин и флаг водрузили. Покорили Эльбрус! Вот какие были раньше урожаи!»

С годами огородные труженицы начинали мечтать о более комфортной городской жизни. В 70-х годах, и чуть раньше, в Вологде началось массовое строительство. Из деревянного города областной центр превращался в блочно-бетонный. Туда с радостью из «деревяшек» заспеши ли вологжане. Огороды, которые имели многовековую историю, исчезали прямо на глазах. Традиция вроде бы уходила безвозвратно в прошлое.

Но «темная власть земли», как ругали ее публицисты, продолжала и в блочных «хрущобах» тянуть к себе вологжан. В магазинах заструились очереди за самыми ходовыми продуктами, дефицит шагал всё увереннее по стране. Вышло вновь высочайшее послабление – в ближних пригородах развернуть шестисоточные наделы. Пусть, мол, лук с огурцами выращивают. Эти убогие времянки на клочке земли окружили русские провинциальные города, как ордынские кочевые кибитки. Ни в каких союзных республиках и в помине такого не было. Кто-то хитро придумал: лишь бы не пили и власть не ругали.

Огурчики и разносолы, действительно, хоронились теперь в гаражных кессонах вологжан, только вот они сами не стали жить богаче и сытнее.

Банками солений не наешься. «Сам огород, – замечал Виктор Астафьев, – сделался утомительным придатком жизни, в особенности для людей городских».

Сколько трудов было положено на эти шесть соток, какие чудеса там выращивали! Вот это уже был, вспоминания определение академика Л.В. Милова, еще один парадокс русского огородничества. Только в отличие от городских огородов он не носил характер товарного производства, был, так сказать, живым творчеством начальства и послушного ему народа.

Зарастают теперь дурной травой многие из этих делянок, ветшают убогие развалюхи на них, которые к тому же разграбляются по осени и зиме бомжами и сельскими пьяницами. Земля сегодня рубль бережет, дороговато, особенно вблизи городов, стоит, но кому она нужна в коллективных садово-огородных товариществах, тем более что магазины и городские рынки забиты всевозможной снедью. Только вот цены... Но и они с учетом трудозатрат, автобусных билетов, семян, удобрений, налогов и т.д. дешевле по себестоимости тех огурцов и помидоров, которые выращиваются на шести сотках.

Рыночная экономика жестока и рациональна. Всё, что экономически невыгодно, подлежит уничтожению. Уж, куда, как богата Америка, образец для нас, особенно в том, что касается сельского хозяйства. Но вот читаю информацию – жена американского президента разбила под окнами Белого дома на южной лужайке собственный огород. Не сказано, сколько соток, но Мишель Обама собирается выращивать там картошку и сельдерей с укропом. Причем к работе на земле привлекает соседних школьников. Не от бедности, конечно, и не от голода в связи с кризисом. Таким экстравагантным образом рекламируется здоровая и экологически чистая продукция.

Значит, и в Америке есть еще потребность в огородах, а не только в идеально постриженных зеленых лужайках.

Вот и «Новости Вологодской области» сообщают, что у дома номер 15 по Пошехонскому шоссе семья пенсионеров Кокиных разбила огород. На 30 квадратных метрах уместилась морковь, капуста (по 10 кочанов вырастает!), свекла и даже посажены по вологодской традиции цветы. Замечателен в этом сообщении комментарий: «В домоуправлении микрорайона Бывалово нам пояснили, что ничего плохого в том, что во дворе жилого дома разбит огород, нет. Запретов на огороды во дворах в Жилищном кодексе не зафиксировано, сказали чиновники». Ну, уж, если сам Жилищный кодекс что-то не запрещает, тогда старинную Вологду ждет настоящий бум придворного огородничества!.. Не зря же у нас в городе Виктор Астафьев написал повесть «Ода русскому огороду».

Смех-смехом, а вологодский огород даже в экстремальных условиях всё равно выживет, как и выпестованный им вологодский характер. И будет радовать нас свежими овощами, «прямо с грядки». 

Детские игры

Р-р-а-а-з! – деревянная бита, в меру тяжелая палка с жестяными кольцами для крепости, через весь двор летит в «город» распечатывать городошное «письмо». Эх, недолет! Промазал! Только один из ближних городков отскакивает в сторону. Значит, попытки выбить с первого удара средний городок – «марку» – будут продолжены.

Мы, ребята с Клара Цеткин, играем уже давно, «письмо» – последняя фигура в нашей игре, но самая трудная. Нужно попасть с одного удара точно в середину «города», выбить «марку», не тронув другие, расставленные по четырем углам, деревянные чурки.

Городки – прекрасная русская игра. Вся Вологда в 50-е годы играла с утра до вечера: на специальных городошных площадках, а ближайшая от нас в парке ВПВРЗ, во дворах, даже на улицах. Щелкали по земле летящие одна за другой биты, поднимая пыль, городки высоко отскакивали от ударов, чуть не разбивая стекла в окнах, в строгой последовательности выстраивались фигуры: «пушка», «вилка», «звезда», «стрелка», «колодец», который можно было выбить с одного хлесткого удара, также, как и «пулемет», и еще девять фигур, и каждая со своим подходом и хитростью.

Говорят, что игры воспитывают детей не хуже, чем родители. Здесь сравнения неуместны: каждому – своё. Вряд ли разумные родители специально будут учить своих отпрысков плохому, а вот игры – могут. К примеру, нынешние, компьютерные «пулялки-стрелялки», цель которых до ужаса примитивна – привить играющему легкость убийства, зоологическую жажду крови, дикую ненасытность мщения.

Наши вологодские игры были другими. Если мы и играли в «войну», то не ставили целью обязательно «расстрелять» противника, коварно ударить его из-за угла, обмануть, над ним позлорадствовать. Животные инстинкты вообще в этих коллективных играх отсутствовали. Отличались те, кто проявлял выдумку, смелость, храбрость, приходил на помощь, был в своих действиях быстр и ловок. На «миру», даже детском, не принято было выставлять плохие качества, они сразу замечались, и такой игрок быстро выбывал из игры.

Да, мы познавали мир через общие увлечения, которые рождали потребность в крепкой дружбе и в верном товариществе, а, значит, и во взаимопомощи, в согласии и верности. Предать друга – не было ничего хуже. Бросить в беде товарища – такое не прощалось.

Игры воспитывали в нас лучшие качества характеров. Шел постоянный отбор того, что можно, что нельзя. Главное, что здесь мы сами понимали, доходили своими умишками, почему можно, а почему все-таки нельзя.

Вологодским играм посвящены немногие книги, но, к счастью, достаточно полные. Конечно, это «Лад» В.И. Белова с его блестящей главой «Игры», в которой говорится о народной педагогике и значении игр в воспитании человека, где писатель делает упор на творческое начало в познании окружающего мира.

Выдающимся исследованием я бы назвал монографию И.А. Морозова и И.С. Слепцовой «Круг игры. Праздник и игра в жизни севернорусского крестьянина (XIX-XX вв.)», написанную по результатам этнографических экспедиций, на основе анализа старинных источников, других данных, в которой проанализированы 800 (!) вариантов развлечений, игр, этикетных действий, характерных для вологодских жителей, л бытовавших у нас еще сравнительно недавно. Тысячестраничный кропотливый труд, созданный, в том числе и нашей землячкой Ириной Семеновной Слепцовой, открывает перед читателями малоизвестную картину живых народных обычаев и нравов, стройную систему воспитания и освоения человеком эстетики прекрасного, мир неистощимой фантазии и морально-нравственных устоев, которыми руководствовались, с которыми жили наши предки. Если бы не многочисленные примеры и свидетельства, не строго научный слог исследования, не авторская взвешенность выводов и оценок, не развернутая в книге широта бурной жизни народной Вологодчины, то, читая ее, невольно закрадывалось бы сомнение: мы ли в действительности эти люди, с нами ли такое было?..

В них, в этих книгах, рассматривается лишь крестьянский быт, и анализируются крестьянские игры. Городским увеселением никто не занимался. Оно, конечно, не идет ни в какое сравнение с многообразием и разносторонностью сельских игр и забав. Многие из них ведут свою родословную от своих деревенских прототипов, пройдя определенную городскую трансформацию. В других более явственно проступает оригинальное городское начало. Явных границ, как и е остальных сферах русской жизни, в городских и деревенских играх не существовало. «Знать, столица та была недалече от села», – устами Петра Павловича Ершова в «Коньке-Горбунке» сказано по этому поводу главное.

Чем мы занимались на улице в детстве? Всегда играли. С утра до вечера. Если зимой, то время наших игр ограничивалось световым днем. Когда заливали в соседнем дворе снежную горку, то гулянье затягивалось и допоздна. Висящий на столбе фонарь напротив дома Серебряковых давал тусклый, но все же свет, которого нам вполне хватало для веселых забав на горке.

Горку строили и заливали наши отцы и деды. Мы им только помогали. Нужно было натаскать немало снега, плотно уложить его, трамбуя лопатами, сделать горку не опасно крутой, но и не излишне пологой, без углов и с широкими ступенями, чтобы легко было на нее забираться, расчистить длинный спуск, а потом приступить к главному, к самому интересному – к заливанию горки водой. С колонки таскали воду все. Даже плотный снег впитывал воду, как губка, но мороз, особенно ночной, делал своё дело – горка каменела, превращаясь в большую льдину. На следующий день дело двигалось веселее, следующие порции воды быстро сливались вниз по замерзшему руслу, по его пологому продолжению, наращивая уже чистый скользкий лед. День-два и горка была готова.

Наша детвора плохо спала ночь перед ее «пуском», хотелось еще в утренней темени первыми обновить горку. Фанерки для скатывания уже лежали наготове в сенях, валенки с рукавицами сохли на печках. Быстрей-скорей, едва перекусив, попив чайку, и на улицу!

А там уже черно от ребятишек, малых и выросших за лето, катаются паровозиком, зацепившись друг за друга, особо умелые и смелые летят с горки в валенках на своих двоих, все шумят, карабкаются, падают вниз, смеются и вновь лезут на скользкое ложе.

Интересно, что куча-мала на горке никогда не вела к ушибам или травмам. Головы себе не разбивали, руки-ноги не ломали. И целый день не надоедало крутиться-вертеться около ледяной горки, стараясь с каждым разом проехаться всё дальше и дольше, а там уже у прибойного гребня снега кувырком перелететь еще дальше.

Толкотня на посадочной площадке горки была не совсем безобидной. Некоторые, кто постарше, старались других спихнуть вниз. Зацепиться там, на верхушке, было не за что, и каково было вместо свистящего весело в ушах ветра вновь оказаться у подножия горы, и с такой же толпой страждущих снова карабкаться наверх?.. Что это воспитывало? Терпение, сноровку, ловкость. Всего понемногу.

Но и такой индивидуализм приедался. Переходили к коллективной игре в паровозик: усаживались плотнее друг за другом на свои фанерки, прижимались теснее, и последний играющий спихивал паровозик вниз. Зачастую ничего не выходило – все кубарем летели вниз и сваливались, как горошины, с бортов горки. Это и было самым веселым и интересным. Только единицы доезжали до конца ледяной полосы, потеряв, правда, в толковище свои фанерки.

Горка долго не надоедала. Потому что мы жили на равнине, то есть на городской территории, где не было природных спусков и подъемов. Приходилось довольствоваться искусственной горой.

Горки имелись во многих вологодских дворах, и всегда считались общими. Было не принято иметь свою, индивидуальную горку.

А вот катки почему-то у нас не устраивались, не заливались. Воды на них не наносишься. Вологодские дети могли кататься только на замерзших прудах или на Вологде-реке. К тому же не каждая семья могла себе позволить для детей коньки-снегурки, простые железные полозья с сыромятными ремнями, которыми они крепились на валенках. Как и детские лыжи.

Еще любимой игрой зимой было строительство снеговых пещер. У каждого деревянного домохозяйства за общими канавами и заборами имелся свой участок территории, который нужно было убирать от снега. Разгребать снег выходили и дети – все участвовали в меру своих сил, и поэтому улицы быстро очищались от заносов, по ним зимой всегда можно было легко пройти. Дворников ведь не было. Чистили большими фанерными лопатами, а наледи сбивали железными скребками.

Зимы стояли снежные, и накиданный за заборы снег вскоре превращался в настоящие горы. Эти сугробы служили хорошим материалом для наших снежных пещер и нор. Мы старательно выкапывали в них проходы, смотря, чтобы они не осыпались, и залезали, довольные, во внутрь. В пещерах свежо пахло крупитчатым снегом, сквозь их снежные стенки матово просвечивало солнце. Было даже теплее, чем снаружи, и великим удовольствием было обустраивать свой снежный дом, вырезая в слежавшемся снеге полки и скамейки. Насидевшись в пещерах, их столь же весело рушили. Те, кто был снаружи, ухали со всего размаха на крышу, проламывали ее и сваливаясь с воплями и со смехом на головы сидящих в доме-норе. Те, в свою очередь, в порыве буйной радости начинали крушить стенки, и катались, и барахтались до тех пор, пока от пещер не оставалось и следа.

Строительство снежных укреплений было и забавой взрослых, правда, в далекой старине. Прочитайте роман Ивана Лажечникова «Ледяной дом», один из лучших исторических романов в русской литературе, с чудесным описанием снежного дворца на Неве и тогдашних великосветских зимних забав.

Когда снег был липкий, а это случалось в начале зимы или в оттепель, вся детвора катала снежные шары, навирихтывая на них опавшие листья и прошлогоднюю траву. Пыхтели до предела, пока силенок хватало, чтобы ком можно было сдвинуть с места. В каком-нибудь удобном месте начинали строить снежную крепость, сообща подтаскивая шары и поднимая их всё выше и выше. Наконец, крепость считалась готовой, в ней хоронились защитники с запасом снежков, а наступающие с воплями шли на штурм, увертываясь от метких ударов. Битва продолжалась до тех пор, пока крепость не сравнивалась с землей. Кто-то ревел в стороне, особенно из маленьких, получив по носу увесистым снежком, кто-то из последних сил еще сопротивлялся, а кто-то руками и ногами раскидывал остатки крепости.

Взятие снежного городка, знакомого нам по картине Василия Сурикова, – старинная древнерусская забава, и в Вологде она возродилась благодаря праздникам, организованным Анатолием Ехаловым.

Конечно, мы лепили и снеговиков – первых вестников снежной зимы, катались и на санках, а кое-кто пробовал встать и на короткие лыжи. Забот, как и летом, хватало. Игр было меньше, но набарахтавшись в снегу до того, что все пальтишки и варежки превращались в ледяной кокон, да еще с сосульками, мы бежали отогреваться у печек по домам, сушиться, чтобы с утра вновь кататься на горках и утопать по уши в снегу.

Весна начиналась с сосулек, которые свешивались с каждым днем все длиннее с крыш домов и сараек. Если можно было достать хрупкую длинную ледяную палку, то мы ее обламывали и сражались, как шпагами. Увы, первый же удар разбивал наши шпаги вдребезги.

Красивые сосульки сегодня – один из характерных признаков Вологды. Они видны повсюду, где длиннее, где толще. Вологжане их как бы не замечают, но поживи они в большом городе, оценили бы «свои» сосульки, В мегаполисах их просто не видно: дома высокие, задирать головы не принято, да и небезопасно – упадет такая, живым еле останешься. В центре Вологды на его деревянных домах и сараях сосульки висят гроздьями даже в сильный мороз. Смотришь и любуешься – настоящее сказочное царство-государство, да еще с румяными и дебелыми девушками-вологжанками, нашими спящими царевнами. 

В своих зимних утехах мы, детвора, не замечали, что снег у нас, если его не покрывал свежевыпавший, был всегда с крупинками сажи, черно-белый. Это дым из трубы ВПВРЗ да пыхтящие паровозы с топящимися печками вагонов на ближней ветке железной дороги, следующие на Архангельск, рассеивали по нашим снегам мельчайшую черную взвесь. Лишь когда начиналось таяние снегов, эта сажа вылезала наружу. Но солнце с каждым днем сильнее пригревало, у нас, ребятишек, появлялись новые игры и заботы, а наш «черный» снег таял еще быстрее и вскоре быстрыми ручьями по канавам и вовсе сходил на нет.

Беззаботное детство не особенно вторгалось в мир взрослых. Они были вечно заняты, деревянные дома требовали, особенно зимой, постоянной ухода, а жизнь в Вологде тяжелых бытовых хлопот. Протопи-ка ежедневно печь, наготовь-ка еды, наноси из колонки воды, постирай, высуши мокрую от снега одежду и валенки. А если ударят сильные морозы, что было не в редкость – окна заиндевеют так, что даже ногтем не процарапать дырку, из сеней несет голым холодом, жмешься, одетый как кокон в теплые одежды поближе к печке. Скучно, гулять не пускают.

Одна была радость для всех зимой – Новый год, елка. В темные зимние вечера приносили в сени купленное зеленое диво, остро пахнущее снегом и хвоей, выдерживали на холодке, чтобы затем, под самый Новый год, внести и установить на деревянной крестовине в углу комнаты. Вся квартира наполнялась лесным запахом, елка распрямлялась, оттаивая, притягивая к себе всё внимание. Даже кот Васька пытался играть с нижними ветками, проявляя свою кошачью радость.

Дедушка доставал из сеней картонную коробку с елочными игрушками, каждая из которых была завернута в пожелтевший обрывок газетки. Игрушки, как и елка, оттаивали, и, наконец, начиналось самое интересное и таинственное – все совместно елку украшали. Начинали с верхушки, доставая и нацепляя на самую высокую елочную ветку стеклянную звезду, которая, казалось, светилась рубиновым светом, как кремлевская. К соседним веткам, крупным, торчащим во все четыре стороны, привешивали большие яркие шары – красные и серебряные. Это были главные украшения, в них отражалась, как в самоваре, вся наша комнатка.

Потом доставали и раскладывали на столе все елочные игрушки. Чего здесь только не было!.. Шарики, но меньших размеров, фигурки сказочных персонажей на прищепках – старика, ловящего золотую рыбку (была отдельно и сама рыбка из серии «Сказки А.С. Пушкина», которая выпускалась в 1949 году к 150-летию со дня рождения поэта), в замысловатой чалме восточного волшебника, красавицы царевны, птичек-колибри. Были еще какие-то замысловатые фигурки из стекляруса и бусы, овощи – морковь, репка, маринованный огурец, который мне хотелось съесть, зимние домики, был даже маленький серебряный чайничек с крошечным носиком. Еще из стеклянным игрушек запомнились корзинка с цветами, часы, стрелки которых показывали на новогоднюю полночь. И прозрачный шарик с росписью под простенький ситец. И, конечно, бумажные хлопушки и картонные игрушки в серебряной и золотой краске. Все они делались в послевоенных артелях вручную, каждая из них наособицу расписывалась, все несло на себе печать добра, ласки и любви. Как это было важно после войны! За стеклянными игрушками следовали игрушки из ваты и гипса – всякого рода хрюшки, торчащие из младенческих конвертов, лесные грибки, Деды Морозы с румяными лицами, Снегурки. Напоследок вешали бумажные флажки с рисунками. А покрывалась уже наряженная елка, как невеста фатой, длинными нитями стекляруса – с верху вниз до пола. Дед Мороз устанавливался у крестовины под деревом и всё – елка, а вместе с ней и мы ждали боя курантов и Нового года.

К моей радости, в фондах Вологодского музея-заповедника сохранились некоторые из елочных игрушек нашего детства. В мемориальном музее-квартире К.Н. Батюшкова была даже устроена выставка этих милых и памятных раритетов, большинство из которых моими сверстниками давно забыты. А может и нет, вологжане любят хранить старые вещи, и, наверно, на многих вологодских елках новые китайские игрушки еще соседствуют с теми, ручной выделки, советскими. Не забывайте: по принятой классификации елочные игрушки, выпущенные до 1966 года, уже считаются старинными. Не буду говорить о ценах на них, не трудно догадаться.

Едва ли не единственный Музей елочной игрушки открыт сегодня в Великом Устюге в Вотчине Деда Мороза. Музей нашего детства, ибо выпуск елочных игрушек начался вскоре после войны. В последние годы в России появились коллекционеры елочных игрушек, среди них даже Юрий Лужков. Вологда любит новогодние праздники, отмечает их по-домашнему, а в саму новогоднюю ночь горожане выходят гулять, смотреть салют. На площади Революции устраивают главную городскую елку. Всё это традиционно, из года в год, но можно предложить и не менее хорошую затею с теми же елочными игрушками.

Специальное предложение Ирине Вадимовне Султаншиной, 
заведующей отделом культуры администрации города Вологды

В честь первого снега в Вологде объявляется среди городских детей конкурс проектов и рисунков «Лучшая вологодская елочная игрушка 20... года». Итоги конкурса подводит специальная комиссия.

За неделю до Нового года мэр города торжественно водружает вместе с лучшим первоклассником города на главную елку города лучшую вологодскую елочную игрушку, выполненную по специальному заказу в одном экземпляре.

Тематика игрушки может быть самая разная, но обязательно с каким-то пожеланием всему городу на будущий год.

Такой ритуал и праздник нигде в мире не отмечаются. Это необходимо запатентовать на российские и международные авторские права.

Прошу рассмотреть.

На святки в наших квартирах появлялись ряженые – единственные отголоски деревенских праздников. Шумно заходили с мороза в вывернутых на изнанку шубах, в платках, с какими-то смешными масками-личинами, может соседи или еще кто, не узнать, угощались и столь же весело убегали.

Так проходила зима. Засохшие елки с остатками серебряной мишуры выбрасывались на помойки. Февральские метели еще наносили снега, но уже мартовское солнце начинало припекать, небо голубело, откуда-то появлялись воробьи, весело чирикающие и купающиеся в первых лужах, мы, ребятня, увлекались пропуском ручейков, приходили домой по уши сырые. Снег таял, земля сохла, на склонах канав появлялись первые цветы мать-и-мачехи, и вот уже выстреливали на деревьях клейкие листочки, да всем хором, согласной летней песней.

Лето приносило нам главные игры.

Что было популярно в те годы в вологодских дворах?

Во-первых, это были прятки, и как их разновидность – игра в двенадцать палочек. В прятки выбирали считалкой того, кто будет вести, то есть искать: «Аты-баты, шли солдаты... Аты-баты, кто выходит? Аты-баты – это ты!» Считалок было много. В конце-концов, оставался один, он и водил. Прислонялся к стенке, закрывши для верности рукой глаза, и считал: «Раз, два, три, четыре, пять... Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват». В это время все разбегались, хоронились, где только могли.

В двенадцать палочек играть было интереснее. Находили длинную доску, устанавливали ее посередине на камень или на полено, на одном конце, нижнем, раскладывали двенадцать палочек, кто выбирал водящего, тот сильно топал по высокому концу доски, палочки разлетались в разные стороны, и пока водящий их собирал, все также разбегались и прятались. Было в этой игре и такое правило, если водящий кого-то находил и тот бежал стремглав к доске с палочками и опережал водящего, то вновь палочки разлетались и растяпа водящий вновь их должен был собрать и начать всё сызнова.

Вологодские дворы, поленницы, сарайки, закоулки, заборы с огородами были идеальным местом для пряток. Многие забирались в такие хитроумные местечки, вплоть до собачьих будок, что их отыскать стоило большого труда. Набегаешься до упаду, пока всех отыщешь. Играли, как и во все игры, пока был интерес. Если он затухал, надоедало, то игру придумывали другую. Насильно никто не заставлял играть, никакой железной дисциплины не существовало. Игрой двигал интерес и азарт. А что еще для нее было нужно?

Некоторые простые игры как бы готовили нас к более сложным. К примеру, бег наперегонки, когда по команде двое из-за черты несутся стремглав до определенного рубежа, стремясь опередить друг друга, являлся чистой физкультурой, проверкой на выносливость. Привычная скорость очень пригождалась во многих играх, построенных на быстром передвижении.

Или куча-мала. Когда все барахтаются на траве, прыгают с разбега в центр кучи, где сплелись чужие ноги и руки, носы пыхтят, все орут, не зная, кого еще зацепить. Словом, клубок ребятишек не дерущихся, а именно борющихся. Здесь нет и не может быть победителей, есть общая свалка, куча-мала. Никто никому не ломал в этих свалках рук и ног, не разбивал носов, не ставил фингалов, не действовал вероломно. Это была борьба понарошку, шуточная игра. Но она одновременно позволяла проявить первые зачатки отчаянной храбрости, когда с криком бросаешься в середину кучи, усвоить первые элементы рукопашной схватки и многое чего другое.

Тогда же дети городской окраины сами учились делать нехитрые технические приспособления: от обручей, которые катали по улице на толстой проволоке до самодельных самокатов на подшипниках. Сделанные своими руками, они и ценились за это и одновременно за мастерство вождения, а небольшие усовершенствования этой «техники» вызывали гордость владельцев и тут же перенимались в общем «машинном парке». Первые велосипеды, хотя и вызывали законную гордость владельцев, тут же разбирались и вновь собирались особыми велосипедными ключами.

Девчонки в это время скакали через веревочку или играли в классики. «Прыганье через веревочку, – писал А.В. Терещенко, автор семитомной книги «Быт русского народа» (1847 – 1848 гг.), – есть любимое занятие детей в Париже». Ну, и добавлю по собственному опыту – и в прежней Вологде. Для классиков чертили палкой на земле квадраты и, прыгая на одной ноге, толкали впереди себя осколок керамической плитки. Здесь главное, чтобы удачно и точно попасть в следующий квадрат. Впрочем, в классики играли и мальчишки.

Игр было столько, что и не вспомнишь все. Мы с соседом Гогой увлекались строительством шалашей. Но это были не какие-то лесные постройки из веток и палок. Нет, мы пытались строить небольшие домики, подражая взрослым: с фундаментами, стенами, окнами и дверями, с двухскатной крышей и даже с трубой. Дедушка мой, когда уходил из пединститута на пенсию, попросил сделать ему необычный подарок – верстак. Не для себя, а для внука, то есть для меня. И только появилось в нашем сарае это столярное чудо, с зажимами для строгания досок, с деревянными коловоротами, с другими приспособлениями, как мы с Гогой его тут же опробовали на предмет заготовки пиломатериалов. Теперь наши шалаши строились из строганных досок, точно опиленных, ровнехоньких, в окна мы вставляли стекла, крыши покрывали толью, складывали внутри печки, обмазанные глиной. В сильные дожди, забравшись во внутрь, проверяли: не течет ли крыша. Увы, она всегда текла, и мы снова разбирали постройку, находили причину, чтобы сделать на сей раз наш шалаш непромокаемым.

Детское строительство превращалось, таким образом, в настоящее творчество, оно настолько нас увлекало, что мы, уставшие за день, вечером долго не могли заснуть, придумывая все новые и новые варианты возведения шалаша.

Но и земли, в смысле почвы, нам было мало. Летним занятием было пускание змей. Брали развернутый тетрадный лист, дранками на хлебном мякише его крест накрест скрепляли, чтобы верхние и нижние концы были чуть больше листа. К ним прикрепляли внизу хвост из мочал, а вверху на тетиве нитку. Поднимали такую змейку по ветру и постепенно отпускали ее всё выше и выше. Змейка делала в небе кульбиты, стараясь сорваться в пике на землю, но ее искусно сдерживали и, наконец, она воспаряла ровно и красиво в вологодское небо. Пока она парила и, если вела себя спокойно, то по нитке отправляли наверх «телеграммы» – листочки бумаги. Часто наши змейки путались за электрические провода, отрывались и куда-то улетали. Интересным занятием было их искать на соседних улицах и дворах. Иные змейки долетали до Вологодского кремля.

Любили мы и игры в мяч, особенно в футбол, в который играли до самозабвения, Я всегда стоял в воротах, как знаменитый тогда вратарь Хомич.

Играли в настольные игры – в шахматы, шашки, домино. В общем садике на нашей улице стоял деревянный столик со скамейками, доминошники на нем стучали костями по выходным с утра до вечера.

С раннего детства в круг наших игр вписывалась и природа. Все мальчишки умели из стручка акации сделать свистульку, водяной пистолет из дудки, высоко закидывать в небо с острой палки мелкие зеленые помидоры (что не приветствовалось взрослыми), вырезать из ивы луки и стрелы.

Мы играли в ножички, в салки, качались на качелях, толпой гоняли чижей на соседних улицах, пускали ворон из бумаги, делали «секретики» в потайных местах, а потом их искали, устраивали на полянах сражения оловянных солдатиков, и Бог весть, что еще делали. Настоящий веселый, полезный круговорот игр в природе и в родном городе!

И всё это игралось на площадке, все эти детские чудеса и фантазии творились на территории, где сейчас вытянулась лишь одна вологодская пятиэтажка из скучного силикатного кирпича с двором, уставленным впритык иномарками.

Играем в городки

Игру в городки мы любили не просто как развлечение, а как настоящее спортивное соревнование. Здесь мы подражали взрослым, ибо у многих в семьях хранились в те годы городошные палки и легкие, из березы, городки-чурки, да еще и не по одному комплекту.

Городки считались чисто вологодской городской игрой. Мы даже не знали, играют ли в них где-то помимо Вологды. Нам и своих игроков за глаза хватало.

В городки на Руси играли с глубокой древности. Нет другой, более русской игры, чем эта. В ней отразился наш национальный характер и наши нравы.

Это игра коллективная, команда на команду, чтобы доказать свое честное и бесспорное по результату право на первенство. Это игра удалая, залихватская, от начала до конца притягивающая к себе внимание болельщиков и развивающаяся в своем действии от простого к всё более сложному игровому испытанию. Это игра вологодская по традициям, по неспешному, вдумчивому темпу, обстоятельная и длинная. И сподручным инвентарем для нее являются деревянные биты и городки, не требующие каких-либо вычурных наворотов. Всё очень понятно и знакомо. Но эта простота, как и всё у русских, сложна в своем игровом испытании. Попробуй, уложи, кинь палку точно в цель, выбей все 15 фигур.

Интересно, что игрой в городки увлекались в XX веке многие русские революционеры. Когда они разбивали с одной палки городошные фигуры, не грезились ли им грядущие классовые битвы, когда головы их противников летели с плеч, как деревянные чурки из «города»? Во всяком случае, поэт Андрей Вознесенский в своей поэме «Лонжюмо» именно такие ассоциации приписал В.И. Ленину, любившему с упоением играть в городки.

Но в городки любил играть и «непротивленец» Лев Толстой. Увлекательнейшая игра на свежем воздухе, с разнообразием вариантов-фигур, которая позволяла одновременно «уходить в себя» и быть постоянно на виду, вырабатывавшая точность глазомера, силу удара и точность попадания, пользовалась такой популярностью среди всех слоев общества, всех возрастов, что народность ее была зафиксирована в первых Всесоюзных соревнованиях в 1923 году, когда были определены правила и сам порядок соревнований, а количество и названия фигур появились в 1933 году. Последние несут на себе печать времени – здесь и фигура «звезда», правда, четырехугольная, чтобы, очевидно, не выбивать из поля новый советский символ, и «коленчатый вал» (дань индустриализации), и военная символика – фигуры «артиллерия», «пулеметное гнездо», «часовые», «самолет» и «тир». Связь с деревенскими традициями, с колхозным селом – в фигурах «серп» и «колодец». Как тогда писали, старины и новины здесь находились в полной гармонии и согласии.

Игра, что важно, искусственно не насаждалась, была массовой, общенародной, демократичной – от вологодских дворов до закрытых партийных дачных хозяйств. Победное шествие городков привело к чемпионатам СССР по городошному спорту, проводившихся с 1936 года.

Как это всё дисгармонирует с нынешней забавой – игрой в боулинг, дорогостоящим удовольствием, где для клиентов (не для спортсменов же!) предусмотрены все виды расслабления – от стойки бара до самовосстанавливающихся кеглей. И что толку катать по узкой дорожке тяжелые шары?! Есть в этой игре (или, скорее, развлечении) по сравнению с городками какая-то механическая тупость, уход от скуки и одиночества.

Наши городки – это такая же творческая игра, как и все другие русские игры. Они воспитывают характер. Требует ловкости в движениях, атлетической подготовки, психологической выдержки.

Игра в городки с новым энтузиазмом, уже от общей военной победы, возобновилась сразу после войны. Я как раз застал этот феноменальный интерес к городкам, уступавший разве что футболу, другой общенародной игре. В 60-70-х годах игрой занимались в стране 350 тысяч человек.

С уходом в прошлое идей коллективизма и солидарности, общности и бескорыстия, с развалом СССР игра в городки практически прекратила свое существование, оставшись спортом для немногих энтузиастов. Трудно лет сорок тому назад было поверить в то, что в Вологде останется лишь одна городошная площадка в парке ВРЗ у кремлевской стены. Я пробрался к ней как-то зимой, и хотя она была заметена снегом, но все же заметил, что порядок на ней поддерживается, срублена даже новая сторожка для спортсменов и судей, натянуты сетки.

Городки с трудом, но возрождаются. Как часто бывает, интерес к ним в России питается заграницей. На городошных сайтах в Интернете можно увидеть аккуратные, ухоженные городошные площадки в Германии, Финляндии, Швеции. Появились новые полимерные покрытия «городов», изменился спортивный инвентарь – от составных финских бит до самих городков. Функционируют Международная федерация городошного спорта и Федерация городошного спорта России. Проводятся всероссийские соревнования, международные чемпионаты

Приобретут ли массовость городки? Почему бы и нет, если это народная, умная и красивая игра. Финны у нас и здесь перехватывают инициативу – ввели свои правила, технику игры. Если включат городки в олимпийские виды спорта (хотя до этого далеко), то не получится ли так, что этой игрой будут названы «suomi gorodki»?..

В последние годы и вологодские городошники тряхнули стариной – прошли городские соревнования на призы рекламного еженедельника «Городок +» в день города. На Вологду, как на землю обетованную, тогда, в 2007 году, обратили внимание спортивные федерации. В соревнованиях участвовали 480 человек, количество всех поразившее. Тут же родились предложения провести в нашем городе чемпионат страны и даже чемпионат мира. Президент Международной федерации городошного спорта Евгений Михайлович Артамонов тогда писал: «Крупнейшие соревнования по уникальной старинной русской игре в русском городе Вологде, как нигде в мире, ни в каком другом городе России, послужат возрождению городошного спорта. Городошные площадки в Вологде находятся прямо под стенами древнего Вологодского кремля и Софийского собора – памятника архитектуры XVI века мирового значения».

Может, мы и увидим еще эти городошные фиесты или лучше по-русски сказать – игрища. Вологда должна стать спортивной столицей игры в городки. Всё здесь сходится – и здоровый консерватизм вологжан, и склонность их к соблюдению традиций, и неспешность местной жизни. Только милостей от федеральных спортивных властей ждать не приходиться – они погрязли в коммерции, в пропаганде элитных видов спорта, развалили, как показала Олимпиада в Ванкувере, всю систему подготовки спортсменов, нацеливая их только на конечный результат – на призовые деньги.

Народный спорт может начать возрождаться с вологодских городков, игры скромной, достойной, не требующей миллионных затрат, закрытых кортов, ледовых дворцов, тренеров-сенсэев и даже пресловутых черных поясов.

Милый говор

Приезжая из Вологды в Москву, не могу привыкнуть к московскому диалекту. Особенно, как мне кажется, манерно говорят столичные барышни. У них даже появился какой-то англоязычный акцент, будто у иностранок.

Не скажу ничего худого про всю московскую речь. Она по-своему прекрасна. Раньше ее хранителями и ревнителями были актеры Малого театра, именно они говорили чисто «по-масковски», держали марку. Но кто к ним, речевым законодателям, сегодня прислушивается?.. Сегодня тараторят и изгаляются над русским языком на ТВ и по радио так, что труппа старейшего театра страны, как последние бойцы, без патронов и подмоги, заняла последнюю оборону на Театральной площади столицы с приказом: «Живыми не сдаваться!»

Наша вологодская речь на слух воспринимается гораздо певучее и проще, чем московская. Она звучит естественнее и звонче, я бы сказал, даже натуральнее.

Раньше, как считали: округляй, четче выговаривай «о» – вот тебе и вологодский разговор:

Как услышу я знакомый говорок:

«Наша Вологда – хороший городок!» -

Александр Александрович Романов в этом стихе в счастливом простодушии улыбался, но сравнил все-таки хорошо:

Словно ветерком обдует сердце, 

Теплым, чистым, хвойным ветерком.

Еще усерднее нас «окают» владимирцы, волжане. Мы-то как раз не чисто окаем, не нажимаем на этот звук, а в своей речи... поем. Строим так предложение, так его выговариваем, будто всё время чего-то выспрашиваем, переставляя фонетические ударения в нарушении грамматики на последние слога, даже добавляя для звучности на конце -ё: «Здравствуйтё! Как живитё? Вы зачем язык коверкаитё?». Но это уже не вологодская городская, а наша деревенская речь.

Ради этой мелодики, идущей вверх, вытягивающей звуки к концу предложения, мы даже гласные глотаем, не произносим: вологодский человек не грит, а душу своей речью веселит.

Эту особенность первым подметил профессор Степан Петрович Шевырев, побывавший в июле 1847 года в Вологде по дороге в Кирилло-Белозерский монастырь. «Замечательную особенность вологодских жителей, – писал он, – особенно низшего класса, составляет также их выговор, отличающийся какою-то странною певучестью, которой они жертвуют нередко правильным произношением слов. Надобно послушать особенно, как говорят женщины и дети. Я часто прислушивался к беседе каких-нибудь кумушек и крику уличных мальчиков. С первого раза можно подумать, что они говорят на каком-то особенном наречии». 

Эта мелодичность северного языка не протяжная и не заунывная. Она расстояниями не сдерживается. Да-да, музыка вологодского говора родилась и от нашего характера, и от географии нашей земли. Всего набралась понемногу. Северяне финны и карелы как говорят? Медленно, задумчиво, в час по чайной ложке слова роняют. Жили и живут они себе в лесах, болотах, там не надо ни голосить, ни частить. «Яакко, как поживаешь?». Через час ответит вопросом: «Что-то долго я тебя не слышал, Антти».

Мы, вологодские, люди света, озерных долин, речных устьев. У нас быстрее, активнее жизнь. Мы не перекликаемся через леса и болота, а живём испокон веков вместе, рядом. Поэтому и наша речь скорая, осмысленная, звучная, как тонкий перестук можжевеловых коклюшек. Она настолько плотная по звукам, что воспринимается как законченное музыкальное произведение. Стоят две вологжанки на перекрестке, говорят, звенят языками, выпевают горлом, выщелкивают слова, а, в целом, если быстро записать нотными знаками, получатся две мелодии. Но и они не «схватят» всей полноты, всего многозвучия, всех переливов и подголосков вологодской речи: зафиксируйте нотами песню майского соловья, что получится?

Ольга Александровна Фокина, природная и литературная хранительница и нашей речи, и ее мелодики, иногда может выдать такой перелив-перещелк, что прямо заслушаешься: 
 

Из Зачиденца на Чёду  Перечапывает чудь.  Аль на Чёде больше мёду,  Больше воли?  Да ничуть!

А сколько у нас других звуков? Море разливанное!..

Но мелодия речи – одна из составных частей нашего говора. И мычать можно красиво. Музыкальность просто первой бросается в глаза, в данном случае – в уши. Кто впервые приезжает в Вологду, тот иной раз не понимает, о чем говорит его собеседник-вологжанин. Опять же из-за слитности потока речи. А уж деревенские для него совсем как иностранцы!.. Или сам он, как иноземец.

Этот тонкий музыкальный строй речи на всю жизнь в своем творчестве впитал Валерий Александрович Гаврилин, как-то сказавший: «Моя любовь к пению – из деревни, Всё, что касалось глубоких и серьезных чувств, в деревне изливалось в пении. И только легкомысленное – всякие там пляски, выкличка коров и т.д. происходило в сопровождении камерно-инструментальной музыки. Оркестров, естественно не было». Наблюдение очень важное для нашей темы: высшее, переработанное, очищенное, развитое в творчестве рождалось от камерного, простого, «легкомысленного», вплоть до пастушьих выкриков на улице.

В произведениях Валерия Гаврилина впервые зазвучала, запела, зазвенела, задышала, даже заплакала и засмеялась наша музыкальная речь. Если включить его вальсы, песни, симфонии в машине по дороге на Воздвиженье, в Перхурьево, в родные места композитора, то мелодии всем своим музыкальным строем, что аллегро, что пиано, чудодейственным, просто невероятным образом совпадут с окрестными пейзажами, далями, серыми деревушками, где в речи жителей звучит та же музыка, как слышится она и в дожде моросящем, и в ветре налетевшем, и в солнце, пробивающемся из-за облаков. «Для меня всё в жизни музыка, – высказывая свое самое сокровенное композитор. – Движения человеческой души, желаний, памяти, рук, тел, дело – всё музыка, дурная или хорошая».

Как же нам, вологжанам, повезло с Гаврилиным! Он обработал и воспел наш говор, весь строй нашей речи, и отныне, будем ли мы так говорить, так петь, или не будем, вологодское слово, во всем полнозвучии, в богатстве оттенков, смыслов, навеки вписано нотными знаками восславлено в мировой музыкальной культуре. Скажу и обратное, – это Валерию Александровичу повезло, к его явлению в искусстве не могла не привести вся уходящая, истаивающая как иней на наших глазах, хрупкая музыка вологодской речи, вся ее нежная мелодичность, грустная проникновенность, тихая напевность.

И второму чудотворцу здесь нельзя не поклониться. Про Василия Ивановича Белова любяще сказал и Валерий Гаврилин: «Главная его сила – в смысле слова, в звучании слова, в темпах фраз, предложений, в их комбинации, в чередовании слов по окраске и т.д. Именно отсюда, и так, вырастает литературный образ его творений».

Это надо же, писателю с таким идеальным музыкальным слухом родиться!.. И в жизни, и на бумаге: «Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз. Дурачок ты, Парменко. Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ка мы домой поедем. Хоть домой-то? Пармен ты, Пармен...». Чтобы эти «видимые» слова записать – надо их услышать, а услышать их можно только тот, кто их знает, а знает потому, что их любит, сам так говорит, поэтому и слышит.

Литературная фраза Василия Ивановича одновременно легкая и крепкая, звучная и глухая, красивая и бесхитростная, глубокая и как на ладони. Он пишет просто, коротко и ясно. И вот чудо: читается сложно, мудро и.... всё равно ясно и понятно. В его слове сокрыто зерно с клейкой сытостью богатства речи, выпади оно в почву из колоса книги, прорастет и само, даст свой колос с такими же зернами. Книги Василия Белова – это росчисть и языковом богатстве народного языка, где всё обихожено, нет ни единой соринки.

Вологжане могут еще спать спокойно. Их язык – и в нотах, и в текстах. В музыке и в литературе, в стихе Фокиной и Рубцова. Их словарный запас в словарях. И хотя там он заперт, но не в темнице, а в светлице.

Говорю с молодым вологодским писателем:

– У меня сегодня праздник. Купил то, что должно быть под подушкой у каждого сочинителя. Догадайся, что?

– Ну, не знаю...

– Без чего ты сам не можешь жить?..

– Трудно сказать. 

– Что для тебя и надежда, и опора?..

– Не томите, говорите!

А купил я, с большим трудом достал «Словарь областного вологодского наречия. По рукописи П.А. Дилакторского 1902 г.». Более ста лет эта драгоценная словохранительница в одном экземпляре пролежала на темней архивной полке, никого не интересуя. Нашлись хорошие русские люди, которые не дали в прах рассыпаться бумаге с чернильным текстом, открыли сундук, достали словесные жемчуга и языковые самоцветы, отряхнули их от вековой пыли, и украсили ими выпущенную книгу в почти 700 страниц. Словарь, над которым работали (всех перечислю поименно!) А.И. Левичкин, С.А. Мызников, А.А. Бурыкин, В.О. Петрунин, Т.М. Двинятина, С.В. Реуф, Я.В. Мызникова, О.В. Глебова и Ф.П. Сороколетов, вышел в Санкт-Петербургской издательской фирме «Наука» Российской Академии наук в 2006 году тиражом 1500 экземпляров.

Глажу его, не нагляжусь, не начитаюсь. Прямо, как у Ольги Александровны Фокиной:
  

Я его из рук не выпускаю,  С ним общаюсь ночи напролёт:  До того говорюшка баская – Прямо к сердцу ластится и льнёт!

Открываю наугад любую страницу:

«Голоштанник, Голоштанный (Кадниковский, Грязовецкий, Вологодский, Тотемский, В-Устюгский уезды). Нищий, бедняк, голыш. Эй ты, голоштанный Харитон, когда штаны-то купишь? (Баженов). Эй, голоштанник, возьми копеечку».

И в Вологде я с детства помню это меткое словцо. Нищих и бедняков, несмотря на всеобщую скудость, уже не было, социальный оттенок ушел, а вот добродушный смысл слова остался: Куда выскочил голоштанником? Значит, не одевшись.

Баженов, на который даёт сноску Словарь – это П.А. Баженов, составитель еще одного «Сборника областных слов Вологодской губернии», хранящегося в рукописи в Академии наук. Сколько сокровищ!

Перелистываю страницы дальше:

«Ежедён (Вельский, Кадниковский, Вологодский, Грязовецкий уезды). Ежедневно. Уж надоела, ведь ежедён ходит просить».

Типично по-вологодски сокращенное слово. Бабушка Екатерина Александровна говаривала: «Ежедён тебя вспоминаю».

«Кобениться (Кадниковский, Вологодский, Вельский уезды). Гнуться, изгибаться, выгибаться и в переносном значении: гордиться, заноситься. Полно кобениться-то, как раз свернёшься с полатей-то. (Свящ. Попов)».

Мне это слово известно и в таком значении: выламываться, строить из себя: «Ты, чего, кобенишься-то?»

Священник Н. Попов – еще один из бескорыстных собирателей вологодского слова, автор рукописи «Слова, употребляемые жителями Вологодской губернии. Кадниковский уезд».

Другое слово на букву «к»:

«Краска (Никольский, Усть-Сысольский, Яренский, В-Устюгский, Тотемский уезды). Кровь. Я его в краску вгонил (то есть покраснел от стыда). (Протопопов). Так ты мне втер краску в лице, что я со стыда не знал, куда деваться. (Свящ. Попов)».

Иностранец не поймет этих фраз, а нам они родные. Всуе русский человек не хотел называть кровь кровью, слишком зримо, грубо, отталкивающе материально, и смягчал свою речь оттенком: краска – красный – цвет крови. Понятно всем.

А. Протопопов выпустил в Санкт-Петербурге в 1853 году «Сборник слов, выбранных из архивных яренских столбцов XVI-XV1I вв.»

«Лопоух (Вологодский уезд). Дуралей, олух, зевака. (Иваницкий – рук.)».

«Эй, ты, лопух!» – сегодня бранятся, прикрываясь названием безобидного растения. «Лопоух» – другое: «Ухи (уши) у тебя, как лопухи, большие».

Н.А. Иваницкий – знаменитый вологодский этнограф, фольклорист. В данном случае речь идет о рукописи, составленной под его руководством, «Материалы для словаря Вологодского народного говора (1883-1889 гг.)».

Вспомнил одну вещь и вернулся в Словаре назад:

«Даром 1. (Повсеместно). Бесплатно, то же, что задарма. 2. (Повсеместно). Хотя и, пусть, пускай. – Гляди, свалится! – Ну, даром! Даром, что ребенок, а понимает. (Иваницкий – рук.). Даром, и не больно нарядна пойду (Свящ. Попов). Добрый, брат, он человек, даром, что с виду-то угрюм. (Свящ. Попов). Даром, даром милый пьяница, // Я сама-то не красавица... (Песня)».

Это словцо «даром» очень северное, вологодское. Скорее, это присказка (см. в примерах Словаря). Даром, что она нам, вологжанам, хорошо знакома, ее и растолковывать не нужно, а вот то, что ее знают в Сибири, и не где-нибудь, а на реке Индигирке в поселке Русское Устье, вот это замечательно.

За словом должна стоять даль – историческая, национально-этническая, генетическая по человеку, им владеющему. Но здесь даль в своем прямом значении – шесть тысяч верст от Вологды до Индигирки, не шутка!.. Столько наше слово – даром в значении пускай прошло, проплыло, проехало. Не само, а в устах тех, кто его знал, любил и помнил.

В одном из старых вологодских этнографических сборников опубликована рецензия на первую книгу о Русском Устье, принадлежащей перу В.Н. Зензинова, «Старинные люди у холодного океана. Русское Устье Якутской области Верхоянского округа», выпущенной в Москве в 1914 году, где я прочитал: «Что эти «старинные люди» по происхождению северяне, доказывает их язык, сохранивший выражения и слова, свойственные именно северо-восточной полосе России. Где говорится «доспеть» в смысле «достать», «щерба» в смысле «уха», «лыва» в смысле «лужа», «якша» в смысле «грязь, болото», «веретье» в смысле «холм», «на проходе» в смысле «насквозь» «на пролет»? Все это слова северорусского наречия. А «мольчать» вместо «молчать» – разве не северное слово? А характерное для северян цоканье? А чисто северные формы: «осенесь», «лонесь», «ночесь», «завсе» и чрезвычайно характерное для севера и, в частности, для Вологодской губернии выражение «даром» в смысле «всё равно», – откуда взялись все эти слова, как их занесло с нашего севера? Очевидно, первые выселенцы из России были жители Вологодского края».

И взаправду, все перечисленные в рецензии Вл. Трапезникова слова можно найти в нашем Словаре (кроме «якша»). Даже уточнить их значения, забытые этим автором: «доспеть» – «сделать», «веретье» – и «сухое возвышенное место», и «рогожа, которой покрывают товар в дорогу», «лонись» – «в прошлом году» и т.д.

Валентин Григорьевич Распутин в своем прекрасном очерке «Русское Устье» предполагал, что местные жители, сохранившие до сегодняшнего дня четырехсотлетние обычаи, нравы и, главное, язык, являются выходцами с Кубены и Сухоны, но когда я увидел в его книге «Сибирь, Сибирь...» фотографию лодки с Индигирки, уключины которой точь в точь, как у наших кубинок, то у меня уж не было никаких сомнений: это наши, вологодские* [* Об этом автор этих строк написал в своей книге «Наследники Эксекюляха. Интеллигенция Якутии» (М., 2009 г.)]. Вот куда занесло родное слово, нашу речь! И как они там, среди иноязычной среды, дикой природы, на мерзлоте, крепко держатся! Нам сам Бог велел их беречь и хранить.

Но вернусь к чтению Словаря. На следующем слове, как говорил поэт, «хочется сосредоточиться»:

«Пазгать 1. (Вологодский, Грязовецкий, Кадниковский, Тотемский, Никольский, В.-Устюгский уезды). Что-либо поспешно работать, исполнять. Эдак он напазгал травы, целый пестерь (Муромцев). 2. (Повсеместно). Бить, колотить, наказывать. Принялся его пазгать (Иваницкий – рук.). 3. (Повсеместно). Рвать, портить, уничтожать, чаще «испазгать». Испазгал кафтан-от (Иваницкий – рук.). 4. (Повсеместно). Поспешно бежать, удирать. Как мерин пазгает по полю (Паули). 5. (Повсеместно). Сильно гореть. Глядь-ка, как учал пазгать пень (Паули)».

Многие русские фамилии, как известно, произошли от прозвищ. На то есть масса примеров. Но к нашему губернатору Вячеславу Евгеньевичу Позгалёву, чисто вологодскому, все эти значения слова «пазгать» не очень-то подходят: «поспешно» он не работает, «наказывать» не любит, не «рвет» и не «портит» ничего особо, не «удирает», не «горит»... Фамилия ему перешла от древнего крестьянского рода, но ведь генетически он тоже должен какие-то качества своих предков наследовать. В Словаре нет значения этого слова, к которому я привык с детства: для нас «пазгать» значило «понарошку охаживать вицей», не сечь, не бить всерьез. Для человеческой и служебной карьеры В.Е. Позгалёва это значение больше подходит, хотя ему, вероятно, и хочется кое-кого пазгануть по полной, да нельзя.

Расшифрую еще, что И. Муромцев в статье Словаря – это еще один собиратель вологодских говоров, а Паули (инициалы неизвестны) – Никольский корреспондент П.А. Дилакторского.

Если уж заговорили о прозвищах и фамилиях, то вспомню типично вологодское слово, которое, конечно, имеется и в Словаре:

«Варзать (Повсеместно). Проказить, шалить, бедокурить, дурить, портить. (Зырянское варзалны). Ты наварзал, так ты и отвечай (Попов)».

Отсюда произошли и близкие слова: варза, варзун, варзупья. И фамилия друга моего детства Юра Варзин. Популярная вологодская фамилия.

По этому слову можно наглядно увидеть, что наш язык в своей основе добрый, а язык – это характер народа. «Варзать» для меня – это бедокурить, но с одним оттенком: шалить, зная, что тебя простят. Такая вот тонкость, но очень важная!

В Словаре огромное, неоцененное еще нами в полной мере, богатство языковых красок, переливов, оттенков. 16 тысяч слов. В нем наша история, духовный мир, нравственность, мораль, весь быт, поэзия, музыка. Это – вологодский Словарь Даля, одна из главнейших книг области, если не самая главная. И это отныне и для потомков – Словарь Дилакторского.

Кто же такой был Прокопий Александрович Дилакторский? Память о нем жива, его хорошо знают и вологодская интеллигенция, и студенты. Родился он 15 октября 1868 года (по другим данным в 1862 году) в Кадникове в дворянской, совершенно обедневшей семье. Страдал с детства эпилепсией. С молодых лет увлекся этнографией. Работал в Кадникове и в Вологде. В 1900 году издал библиографический словарь «Вологжане-писатели», в котором можно найти статьи о 130 писателях («писательство» П.А. Дилакторский понимал широко – здесь и журналисты, и публицисты, все, кто умел грамотно писать и кто печатался).

В 1902 году Прокопий Александрович основал в Вологде публичную библиотеку. Работал над справочником «Опыт указателя литературы по северному краю с 1766 по 1904 гг.», изданном после его кончины. Как и все просветители-подвижники, П.А. Дилакторский терпел всю жизнь лишения, испытывал безденежье. В Петербурге, куда он переехал из Вологды, был вынужден даже работать писцом в ссудно-сберегательной кассе.

Далее процитирую по биографической справке из Словаря: «Изучение местных обычаев и говоров являлось еще одним направлений научных интересов П.А. Дилакторского. Этой теме он посвятил несколько статей, опубликованных в московских и петербургских периодических изданиях, которые и привлекли внимание А.А. Шахматова к вологодскому краеведу. Дилакторскому было поручено составление словаря наречий Вологодской губернии. Тщательно выполненная с учетом рекомендаций академика, эта работа сблизила Дилакторского с Шахматовым».

Скончался Прокопий Александрович 10 декабря 1910 года от простуды. Захоронен на Волковом кладбище.

В этом году исполняется сто лет со дня смерти выдающегося вологодского ученого. Хорошо бы всем нам вспомнить П.А. Дилакторского добрым словом.

Другие народы знают и любят творцов своих словарей. Якуты прямо-таки боготворят ссыльного поляка Эдуарда Пекарского, составившего «Словарь якутского языка». В каждой армянской семье имеется Словарь армянского языка. Русские гордятся Словарем живого великорусского языка Владимира Даля. Для любого народа толковый словарь – это его лицо в истории мировой цивилизации. В этом славном ряду не должен затеряться и «Словарь областного вологодского наречия в его бытовом и этнографическом применении, который собрал на месте и составил Прокопий Дилакторский»,

Последователи славного филолога (а у него не было даже среднего образования, он был народным самородком) сегодня работают в ВГПУ, где выходит «Словарь вологодских говоров». С 1983 года выпущено двенадцать выпусков этого учебного пособия по русской диалектологии. Картотека словаря составляет более 150 тысяч карточек-цитат. Каждое слово найдено, зафиксировано, то есть записано в его толковом значении и привезено из многочисленных диалектологических экспедиций по селам и деревням области студентами ВГПУ под руководством Т.Г. Паникаровской и Л.Ю. Зориной.

В 2008 году в ВГПУ вышел сборник интереснейших научных трудов «Говоры Вологодского края: аспекты изучения» (ответственный редактор Л.Ю. Зорина), в основу которого положены материалы «Словаря вологодских говоров». В разделе «Тексты» содержатся записи диалектной речи б разных районах Вологодской области.

Не знаю, найдутся ли сегодня в областной столице те, кто мог бы дополнить этот раздел, кто еще способен говорить по-вологодски. Горожане сами сегодня на выставках картин Джанны Тутунджан в ее цикле «Разговоры» читают, как еще говорит народ.

Благодушествуя по привычке, воздыхая на перинах, греясь на лежанках, мы и не заметили, как в наш язык залез вирус, поедающий наше слово, огрубляющий нашу речь, затмевающий ее смысл. Язык горожан заметно нивелируется, становится всё меньше вологодским. Наша говоря, как ее называют поморы, сохраняется действительно только в далеких деревнях и селах – словарных житницах вологодской земли. Вологжане-горожане посеяли в выбоинах асфальта многие слова и выражения, ранее для них понятные и привычные.

«Главная беда в современной русской речи, – делится своими наблюдениями заведующий кафедрой русского языка ВГПУ Гурий Васильевич Судаков, – это низкая культура общения. Проблема не в недостатках языка, а в низкой бытовой культуре поведения. Главная опасность – агрессивность в речевом поведении». По мысли профессора, такая агрессивность рождается от социальной незащищенности, вернее, она подсознательно прорывается. Неуверенное положение в жизни не прибавляет уважения к себе и к окружающим людям. Человек отчуждается от всех, и это сказывается на его поведении и, не в последнюю очередь, на языке общения. Зачем ему доброе слово? Слово современного горожанина злое, жесткое, сердитое. Оно засорено иностранными речениями, воспринимающимися как идеал сытой и благополучной жизни, русским матом как эмоциональным выплеском эмоций, арго, криминальным жаргоном, сидящими в подсознание, как противопоставление себя обществу, как проявление независимости и свободы от всех обрыдлых современных обязанностей. Язык – слепок с современных умонастроений и психологических мотиваций к груду, к семейной жизни, к своей карьере.

Но вот, что интересно: даже успешные, как сегодня говорят, люди не спешат расставаться с языковыми пороками. Они и сами не являются носителями правильной речи. Значит, причина словесной и языковой безграмотности не во внутри, а во вне, во внешних факторах. Г В. Судаков указывает здесь на роль семьи, книги, российских СМИ (совершенно бесполезно!), предлагая даже утопический телепроект «Звезды и русский язык». Имеются в виду известные шоумены. Выпусти их, типа Зверева, на экран с их «русским языком», будет передача покруче, чем репортаж из зоопарка. Раньше хоть заботились о чистоте речи. Дикторы говорили правильно, за любое неточное ударение лишались прогрессивки, книжные корректоры вслед за редакторами вычищали, просто вылизывали тексты с точки зрения грамотности. В словах любимых песен был элементарный смысл. В кинофильмах и на телеэкране не матерились. Если сегодня всё обратное разрешено, то почему и не попробовать оно?! Так рассуждает молодежь.

Мне кажется, клин новояза надо выбивать не запретами или убеждениями, не моралью, а таким же клином. По-вологодски, на дрын надо идти с дрыном. Всей этой стерильной языковой говорильне местных премьер-радиостанций, всем этим пустомелям необходимо противопоставить нашу понятную, чистую, строгую речь на той же средней волне. Только на вологодской. Сначала посмеются, потом послушают, а затем и понравится. С непривычки поохают, а потом и сами заокают.

В Европе так и делают, защищая свои языки, даже диалекты. И в Германии, и во Франции (особенно), и в Испании успешно работают радиостанции, выходит пресса на местных наречиях и диалектах. Исчезновение их, а это умные люди понимают, как высыхание мелких речек (недаром в русском языке речь и река слова одного корня), питающих большие водоемы, которые и сами быстро обмелеют.

Пока еще наша естественная речь, весь ее корневой строй живы, не угасли и не сникли, то стоит попробовать. Искусственно ничего уже не возродить. Мода может быть только клёвая, а язык только родным и иностранным. Не хотите, не умеете говорить по-английски, лень учить, то тогда говорите по-вологоцки. Даром, что забыли, другорядь зацокайте!

Провинциальная жизнь: ахи и вздохи

В старину вологжан называли «толоконниками». Такое прозвище гуляло по Руси. И всё потому, что блюда из овса были нами любимы, в питании занимали почетное место.

В каждом вологодском доме когда-то хранились запасы овсяного толокна – муки, приготовленной из пареного овса, – добавляемого ко многим кушаньям. Сколько из овса вкуснейших блюд готовили! Знаменитый овсяный кисель, который подавали в конце обеда, заспеница – уха из суща с овсяной крупой, овсеник – овсяный хлеб и булки, дежень – густо замешанное толокно на квасу, на простокваше или моченой бруснике, чулпан – пирог из овсяного теста. Даже отварную картошку можно было просто посыпать заспой – овсяной крупой, казалось бы, что проще, но пальчики оближешь, когда ешь, я это помню.

Еще на Руси говорили: «Вологжане толокном Волгу замесили». Словарь П.А. Дилакторского дает в этой связи сноску на рассказ в книге И П. Сахарова «Сказания русского народа». Будто бы вологжане собрались в дорогу и вместо хлеба взяли с собой толокна. Подходят к Волге, есть захотелось, расположились обедать на берегу. Кашевар достал мешок с толокном и стал разводить дежень в Волге. Мешал, мешал ложкой, наконец, говорит; «Готово!». Мужики стали хлебать Волгу: вода – водой, а где дежень? Взяли в оборот кашевара, а тот им говорит: дежень на дно опустился, и сам полез за ним в реку. Выныривает он без дежня, а земляки его на берег не пускают, ищи, мол, дальше. «Водяной съел», – взмолился незадачливый кашевар. «Ну, если водяной, – степенно рассудили вологжане, – то и вправду не сыскать». Так, несолоно хлебавши, и воротились в свою деревню.

Народный анекдот, рисующий простодушную доверчивость вологжан, выставляет их в дурацком свете. Когда другие слушали его, то потешались, но не очень зло – и вологодскую хитринку кашевара замечали.

Давать прозвища – наша древняя русская забава. Василий Иванович Белов даже посвятил ей главу в «Ладе», перечисляя наугад: архангелогородцы – моржееды, владимирцы – клюковники, брянцы – куралесы, новгородцы – гущееды и т.д. В каждой губернии, в свою очередь, обзывали жителей уездов, а последние придумывали дразнилки деревенским землякам.

Такой обычай существовал и по всей Европе, мы и сегодня знаем, что итальяшки макаронники, а толстые фрицы пивняки. Только вот почему-то англичане остались без прозвища, хотя и любят овсяную кашу, жить без нее не могут по утрам. Тоже наши братья – толоконники.

Но в каждой примете, национальной особенности, странности имеется и своя объясняющая сторона. С чего бы это вологжане издревле питали такую любовь к овсу, ведь, сеяли они и рожь, и ячмень, даже пшеничку? На этот вопрос отвечают современные этнографы: «Для жителей Вологодской губернии характерно преобладание в пищевом рационе растительной пищи, что всегда было присуще русскому этносу» (Т.А.Воронина). И далее непосредственно о толокне: «Благодаря такому питанию организм человека получал мощную энергетическую добавку».

Вот вам и отгадка: суровые климатические особенности, постоянная тяжелая работа в поле и дома, легкость и быстрота приготовления, хороший вкус – всё это и многое другое приучило нас к оптимальной, востребованной организмом, насущно необходимой, ставшей «национальной» пище. Потребность оформилась в привычку, та – в обычай, в традицию, и вологодское брюхо с давних времен стало привычно к этой вкусной еде.

Называли нас еще «вологодскими телятами», но, думаю, по внешней причине – по хорошей упитанности от хорошей еды.

Мой затянувшийся сказ о «толоконниках» также имеет притчевую основу. Выражу ее просто: никогда нельзя с легкостью судить о тех или иных особенностях местной жизни или характерных чертах жителей. У каждой стороны имеется обратная. Любая легенда в той или иной мере отталкивается от реальных событий или фактов. Устоявшееся мнение при других обстоятельствах, при ином свете может быть не только поколеблено, но и ниспровергнуто. А взгляды, даже привычные, ставшие банальными, – пересмотрены.

Вологда – город провинциальный. Здесь многое устоялось и утряслось, определилось и не подвержено изменениям, обрело свои традиции, выросло до нравов, утвердилось и закоснело.

И это определение – провинциальная Вологда – имело свое развитие, в каждый исторический период наполнялось своим содержанием. Только форма оставалась близкой к неизменной: провинция – это не столица, не главный город, не центр, это – периферия, со всеми последствиями, отсюда вытекающими.

Хотя в феодальную раздробленность Вологда, как и другие удельные княжества (наш город входил в таковое недолгий период в XV веке), еще могли посягать на старшинство или первостепенство в Русской земле. И все-таки подчиненность Вологды иным землям (новгородской или московской) здесь определилась издавна, стала привычной, обыденной.

Такое присоединение, что важно сразу отметить, не носило конфликтного характера. Не в пример вольнолюбивым новгородцам, гордым тверичам, неверным рязанцам или бунтовщикам вятичам. Тихая моя родина слыла таковой не только потому, что располагалась на спокойных природных равнинах с редкими деревеньками, а еще и потому, что не отличалась строптивым духом, не бузила понапрасну, не была, как говорила моя бабушка, со всеми поперечной. И не жила с фигой в кармане, пытаясь получить себе преимущества тихой сапой, хитростью или обманом.

Все эти начальные побуждения и привычки, которые наглядно прослеживаются в истории, и еще более ранние – от славянскою этноса, владевшего приемами хлебопашества, что само по себе было высоким достижением, постепенно, век за веком, закладывали основы вологодского характера, а от него и наших привычек и особенностей.

Не будем забывать и о сборности нашего народа, о двух мощных потоках наших предков, которые осваивали северные земли, распахивали их, обустраивали, обживали, – ильменских словенах и низовских кривичах. Они тоже отличались друг от друга характерами и нравами, традициями и привычками. Заселив в краткие сроки нынешнюю Вологодчину, они еще долгое время сохраняли свои самобытные черты – все эти двиняне, устюжане, сухонцы, кокшары, важане, южане, вычегжане, белозерцы.

Вологда, как столица края, тоже строилась постепенно, не сразу. В седой древности она отвоевывала свое главенствующее значение у Белоозера и Великого Устюга, затем, благодаря удачному расположению на водных путях, историческому тяготению к Москве и богатому экономическому потенциалу, набирала вес, приобретала авторитет, подчиняя своему влиянию огромные лесные территории.

Тогда не существовало еще понятия провинциальности, как оторванности от чего-то важного, значимого. Государственная и этническая бродильня еще не устоялась, в ней всё кипело, в любой исторической заварухе всё могло измениться, как и случилось во времена Ивана Грозного или Петра Великого.

Но и тогда исторический промысел и расчет опирались на формировавшиеся особенности характера и нрава местного населения, не могли их не учитывать. Властный фактор тех времен мог согнуть кого угодно в бараний рог, но переделать «душу живу» людей был уже не в состоянии.

Попытка Ивана Грозного поднять статусность вологжан потерпела неудачу не только потому, что изменились конкретные политические задачи, и не по причине падения на царскую голову «плинфы красной». В принятии таких важных и затратных решений учитывался и, как бы сегодня сказали, человеческий фактор. Грозный царь видел, что вологодские мужики не очень-то соответствовали требованию момента. Жившие в тишине и покое, относительно независимые, сытые, они с приездом московского владыки попали в жернова имперской власти, их впрягли в хомут царской затеи, и деться им было некуда, в Сибирь еще не бежали. Даже летописец горько заметил, что «тогда были вологжанам великие налоги от строения града и судов». Бунтов, конечно, не случилось, но и героического воодушевления не наблюдалось. Даже привезенный с огромным трудом на постройку града камень не сумели разобрать, он так и остался лежать у городской стены, а вологжане позже назвали это место Каменье, придумав историю, что горы песчаника ушли в землю, а на самом деле их растащили.

Спустя двести с лишним лет, в екатерининские времена, подобная история, но, конечно, в ином масштабе, случилась в Устье Кубинском, где местные жители отбились путем взятки от столичных чиновников, замышлявших превратить село в уездный город. Устьянам и так хорошо и вольготно жилось, зачем еще им новые хлопоты и заботы, в том числе и повышенные налоги с купеческого капитала.

Как бы то ни было, в XVI-XVII вв. уже можно было говорить о характерных вологодских чертах, о «лица необщем выражении» вологжан.

У нас немного таких свидетельств со стороны, мало, кто интересовался психологией жителей города, их бытовым укладом жизни. Те, кто проездом бывал в Вологде, ограничивались поверхностными замечаниями, больше впечатляясь внешним видом города, а не его житейской сущностью. Лишь с начала XIX века появились первые зарисовки о нравах вологжан, об их повседневном житье-бытье.

Все более или менее значимые свидетельства собраны в книге «Вологда в воспоминаниях и путевых записках: конец XVIII – начало XX века» (1997 г.).

Прочитав ее, что хотелось бы сразу отметить? Усиливающееся с каждым десятилетием критиканство в отношении горожан и самого города. Русское просвещенное общество, находясь в плену вечного недовольства, стало предъявлять не к себе, любимому, а к местным обывателям все более и более жесткие требования. Но и те были не лыком шиты: стороннее бичевание приобрело у вологодского обывателя своеобразную самозащиту: горожане незлобиво о себе слушали негатив и... продолжали также жить дальше.

Один из уехавших из родного города вологжан 70-80-х гг. XIX века Л.Д. Александров ругательски ругал земляков: «Строго говоря, общественной жизни и общих интересов у жителей Вологды и в помине не было; все сидели по своим углам и все интересы каждого заключались главным образом, в изыскании способов для удовлетворения своих насущные потребностей; жили по поговорке: «День прошел, и слава Богу!» Если же обывателям иногда и приходила фантазия выбраться из своего угла, то они группировались в небольшие кружки, чуждавшиеся и злословившие друг о друге. Скука, сплетни и нелепые слухи царили невозбранно во всех слоях местного общества».

После такой тирады, будто очнувшись, замечал и положительное: «Вологжане исстари отличались редким гостеприимством и хлебосольством...».

Читаю заметки более проницательного Степана Петровича Шевырева: «Что же сказать, наконец, о жителях Вологды и их образе жизни?.. Здешнее общество, разумеется, как и везде, разделяется на высшее и не высшее. Что касается первого, то, как и во всех губернских городах, оно старается подражать столичному, по крайней мере, по внешности. В вологодском обществе заметно более влияние Петербурга, которое отчасти распространяют здесь лица, по разным обстоятельствам переселившиеся из Петербурга в Вологду. К лучшему ли такое влияние, об этом довольно писали в губернских и негубернских газетах».

На эту мягкую критику и московский профессор тут же отвечает «плюсом»: «Простой народ в Вологде и вообще в Вологодской губернии отличается каким-то особенным радушием, добротой и почтительностью, так что в этом отношении резко отличается от жителей, например, Ярославской губернии, где, как известно, крестьянин так боек и сметлив».

Издатель Лонгин Федорович Пантелеев с нескрываемой иронией свидетельствует: «По части внутренней политики, выражаясь теперешним языком, тогдашний обыватель знал, что есть поляки, но они «Варшаву проспали», и теперь их бояться нечего; знал еще, что где-то далеко – на Кавказе – водятся черкесы, бедовый народец, но им «наши» тоже спуску не дают; о евреях, конечно, каждый твердо помнил, что они Христа распяли, но где они теперь и чем занимаются, этим никто не интересовался». Отсутствие любознательности у вологжан приводило и к положительным явлениям, особенно при сравнении с нашим временем: «Газет тогда никаких не было; пожарами, страшными убийствами тоже никто не интересовался, о банковских и биржевых крахах и понятия не имели, так ведь затем они и существовали, чтобы покрывать дефициты служилых людей». 

В итоге издатель красочно рисует благополучную и благодушную жизнь вологжан: «Хорошая пора лето, и обывателю куда легче живется. В иную пору года уклад обывательской жизни был до крайности несложен: шесть дней в неделю трудись, в воскресенье ступай к обедне. Придя от нее и пообедавши, обыватель заваливался спать, так как девать времени было решительно некуда; соснет часика три, за чай примется; только что самовар убран со стола, как хозяйка уже принимается ужин ставить; а затем все опять торопятся лечь спать. То ли дело летом: тепло – нет заботы о дровах, светло – не надо тратиться на свечи или прибегать к еще довольно распространенной лучине; всегда свое молочко есть, курочки яйца несут; в огороде по времени всякая овощь поспевает; годами ягоды и грибы бывают нипочем. Ну и заработки летом по большой части прибыльные...». Идиллия, что и не говори, но она таковой является только под пером сочинителя, если представить, сколько требовалось труда на все эти хозяйственные заботы, да еще шесть дней работы в каком-нибудь губернском присутствии.

Одно удачно подмечено, что вологжанин был спокоен и боголюбив. Божий храм для него был особым местом, куда он стремился всю жизнь. «Все обитатели дома, – вспоминал Л.Ф. Пантелеев, – занятые в будни своими делами, накануне праздника ходили ко всенощной, а в самый праздник обязательно к обедне; если кто по каким-нибудь обстоятельствам не мог попасть к поздней, тот непременно бывал у ранней. Все также усердно постились, соблюдали неукоснительно постные дни. Матушке часто и строго выговаривали, что она иногда давала мне молока по постным дням».

Набожность вологжан должна быть названа отличительной чертой вологодского характера. Десятки храмовых зданий украшали город, высокие колокольни, несколько монастырей, часовни, домовые церкви... Это был благолепный церковный град!.. Строили его всем миром, им гордились. В сборнике документов и материалов «Старая Вологда. XII – начало XX в.» (2004 г.) приводятся любопытные данные статистического отчета за 1836 г.: «Вологда числом церквей пропорционально числу жителей превосходит самую Москву. Между тем, как в сей последней на 309 324 жителей считается 389 церквей, в Вологде 50 церквей на 16 278 человек, все они каменные». Историк Ф.Я. Коновалов по этому поводу пишет: «Иными словами свои небольшие накопления вологжане вкладывали не в обустройство собственного быта, а в храмы. К.П. Победоносцев, посетивший город в 1891 г., отозвался о нем так: «Вологда – город святой, и жители его святы». Церковь была не только домом молитвы, но и общественным местом. Всё, что в ней находилось, принадлежало «обществу», всё собиралось по крупицам, порой отрывая средства от собственных нужд. Это свидетельствовало о том, что стремление к личному обогащению не входило в число основных жизненных установок вологжан».

Вологда была пронизана православным духом, он во многом определял повседневную жизнь горожан.

Никто тогда не задумывался о том, что на небольшое количество жителей приходится так много приходов. Они возводились и в следующие десятилетия, вплоть до революции. Оптимизации тогда, слава Богу, еще не придумали.

Смотрю на таблицу с количеством прихожан в 39 церковных приходах Вологды в 1818 году. Больше всего, конечно, в центре, в «городе» и в ближайших от него слободах: в Афанасьевском на площади – 720 человек, во Власьевском (церковь Власия Севастийского) в Обухове – 603 человека, во Владимирской у Пороховой башни – 242 человека, в Ильинском, что в Каменье, – 221 человек. В среднем, на каждый вологодский храм в начале XIX века приходилось по 250 прихожан. Но были и совсем немногочисленные: Федора Стратилата в Новинках – 68 человек, Иоанно-Богословский на Ленивом торгу – 83 человека, Казанский внутри града – 53 человек. В моем приходе Цареконстантиновском – 122 человека. Георгий Крескентьевич Лукомский в своей знаменитой книге «Вологда в её старине» (1914 г.) сказал: «Он (город) казался огромным монастырем».

XIV – XV вв. называют временем русской святости. Для Вологды таким временем стал еще и XIX век. Центр Северной Фиваиды в своей православной приверженности подпитывался дальней традицией. Традиция эта основывалась на взглядах исихастов и нестяжателей, прославивших вологодскую землю. Видимо тот факт, что именно здесь расцвели в своем дальнейшем плодоношении на русской почве эти идеи, позволяет нам сделать и один, далеко идущий вывод, о присутствии в характере, в душевной самоорганизации, в мировоззрении и в национальной самоиденфикации вологжан сущностных качеств, которые послужили духовной основой для проповедования исихазма и нестяжания из монастырей, скитов и пустынек вологодского лесного и озерного края. Монахи, которые с конца XIV века стали жить по строгому общежительскому уставу Афонской Горы, в миру были теми же вологодскими крестьянами и горожанами* [* Биографий большинства из них мы не знаем, и только в Житиях святых, в земле Вологодской просиявших, можно найти минимальные сведения о местных монахах. Так, преподобный Дионисий Глушицкий являлся выходцем из Вологды, что само по себе говорит о многом].

Приняв правила монашеского общежития не только по формальному принципу, но и по духовным и нравственным стремлениям, которые для них представляли «свет мира», многочисленные насельники монастырей и скитов тем самым оказали огромное воздействие на окружающих их мирян, сформировали их правильное отношение к бытию, закрепив моральные устои, воодушевив верой в добро и справедливость. С таким же усердием и духовной работой происходил и встречный процесс, когда в стенах обителей воцарствовали мыслимые и чувственные идеалы, которые служили светочем судеб и житейских поступков окружающего населения. Одно с другим счастливо встретилось, прониклось друг другом и освятилось.

В знаменитом Скитском Уставе преподобного Нила Сорского, чья деятельность оказала духоподъемное влияние на вологодских жителей, из чьих земель она и вышла в мир, приводятся восемь главных помыслов, от которых по Священным Писаниям рождаются страстные помышления: чревообъядение, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Преподобный назидательно советует, как противоборствовать этим искушениям, как наставлять себя на путь истинный и в быту иноческом, и живущим посреди мира.

Спустя четыре столетия, когда вновь стало угасать в природе человека последование Господу нашему Иисусу Христу, другой великий праведник и проповедник, вологжанин по рождению, святитель Игнатий Брянчанинов вновь вернулся к заветам святых Отцов, продолжил Боговдохновенное служение монашествующим и ближним преподобного Нила Сорского, чтобы в своем труде «Аскетические опыты» обозначить те же восемь главных греховных страстей, с которыми человек обязан бороться. Святитель Игнатий показал также противоположные им восемь добродетелей, подробно остановившись на каждой. Мы их лишь перечислим: воздержание, целомудрие, нестяжание, кротость, блаженный плач, трезвение, смирение, любовь.

Не факт, конечно, что добропорядочные и добропочтенные вологжане везде и во всем следовали этим добродетелям, борясь с греховными страстями в душе своей и в быту. Здесь важны идеалы, к которым их призывали следовать, коими нужно было руководствоваться в жизни. Они, по сути, оставались прежними на протяжении пяти веков и стали крепкой основой для воспитания вологодского характера в его постоянном развитии.

Через любовь к ближнему мы можем познать и понять вологодские традиции гостеприимства, добросердечия и хлебосольства, о чем не раз писалось выше на многочисленных примерах. Прибавим еще сюда и благотворительность, на которую так падки были вологжане, особенно из купеческого сословия. Сколько храмов они возвели на собственные средства! Обустроили известные вологодские богадельни, до сих пор носящие имена купцов – Скулябинская (гибнущая сегодня от нашего небрежения, экономического уныния), Немирова-Колодкина, Леденцова, Колесникова,

Только в последние годы заговорили об уникальной судьбе «русского Нобеля» – вологодского купца Христофора Семеновича Леденцова (1842 -1907 гг.), личного почетного гражданина Вологды. В 1904 году он предложил создать Всероссийское общество содействия успехам опытных наук и практического их применения и для его организации внес немалые средства. Общество начало свою благотворительную работу после кончины Христофора Семеновича в 1910 году и успешно действовало до революции на завещанные капиталы вологодского купца в сумме почти 2 миллиона рублей. Важным научным исследованиям и открытиям российской науки, как бы сегодня сказали, в области тогдашних нанотехнологий, мы обязаны Х.С. Леденцову, похороненному на ныне заброшенном вологодском Введенском кладбище в Заречье, где на могиле его дикие потомки устроили распивочную навынос.

А бескорыстие? С того же XIX века лучшая часть вологодской интеллигенции просвещала народ через книгу, знания, художественные ценности. Добродетельные начала вологжан здесь переплелись, и где любовь, а где нестяжание, не суть важно.

Все эти лучшие проявления вологодской натуры выявлялись в тишине и спокойствии провинциального города, в котором царили не только лень и скука. Именно на последние качества местной и общероссийской жизни стала напирать тогдашняя «передовая» литература и журналистика. Начиная с «Ревизора», через творения Салтыкова-Щедрина, драматурга Островского, вплоть до «Обломова» (в его вульгарном истолковании) озабоченная часть интеллигенции рисовала провинциальную жизнь, как скопище пороков общества, не замечая добрых, поистине выдающихся ее начал. На провинции ставили как бы художественный опыт, кто гуще замажет ее ворота дегтем.

С тех пор и утвердился в России стереотип провинциальной жизни, как затхлого «темного царства», где герой одиночка, одержимый греховными страстями тщеславия и гордости, борется один против всех. Понятно, что победить добродетели, которые им воспринимаются как лицемерные, он не может, и тогда на сцену истории вырывается самый страшный порок – гнев.

Вологда, как «светлое царство», прошла все эти социально-нравственные перипетии времени, испытало на себе гнев революционных сверхчеловеков, разложение сословий, соблазнение малых сих – молодежи, трусливый остракизм либералов, и не растеряла, несмотря ни на что, своего душевного и духовного достоинства, нравственного и морального средоточия и лучших качеств своих жителей. Это ли не говорит о победоносности добра, заложенного в природе человека и во всем положительном строе местной жизни!

А нам до сих пор твердят: вы ленивые и нелюбопытные, темные и скучные, мелкие и завистливые и... еще какие?

«Ленивые» заселили и освоили шестую часть земного шара. «Нелюбопытные» дали науке тысячи докторов и кандидатов наук. «Темные» содержат в городе шесть театров, музеи, лучшие в стране литературные и художнические организации. «Скучные» организуют европейского уровня музыкальные фестивали и выставки.

Да, у нас есть и иное: от традиционных «идей созерцательного аскетизма» (см. подробнее в книге Н. Коноплева «Святые вологодского края», вышедшей в 1895 г.) мы мечтательны, задумчивы, основательны, рассудительны, довольствуемся и малым.

Еще перечислю положительные качества, присущие вологжанам: честность, трудолюбие, искренность, душевность, благородство, порядочность, взаимовыручка, товарищество, терпимость, безотказность... Примерьте и дальше на себя и на своих знакомых: отзывчивость, доверчивость, ум, жизнерадостность, щедрость, простодушие. Имеются здесь и взаимоисключающие – ум и простодушие, но, мне кажется, они уживаются в наших характерах.

Социально-экономические стрелки времени не всегда бывают направлены на добро. Люди меняются в зависимости от обстоятельств. Или, спрошу, меняются только слабые?

Критиков сегодняшнего положения дел хватает. Базовым вологодским качествам противостоят «в духе времени» черствость, жадность, любовь к деньгам (сребролюбие), хамство, цинизм. Имеются они в нашей жизни? Безусловно. Они «выдавливают» такие положительные поведенческие мотивы, как стремление жить по правде и справедливости, делать добро другим, работать честно и с полной самоотдачей, больше думать о Родине, а потом о себе.

Ценностные критерии, увы, оказались сбитыми, подчас «низ» занимает положение «верха». Психологическая атмосфера в обществе сказываются на каждом из нас. Сегодня мы можем открыто ругать государство, его руководителей, даже областное начальство, но, согласимся, что ради сохранения самого себя государство никогда не будет поддерживать в человеке, к примеру, лень. Только содержание борьбы с этим пороком изменилось: вместо административного принуждения к труду утверждается экономическое.

Вологжане всегда работали много и метко. Условия жизни, климат, природные условия (почва) заставляли трудиться, не покладая рук. В этой связи нам легче врастать в общество рыночных трудоголиков, если бы не несколько но... – наши расслабленность, разболтанность, и еще за два с половиной десятилетия пустопорожняя болтливость и хвастовство. Качества не чисто вологодские, скорее, общерусские, как и надежды на «авось», безынициативность, вялость, бескультурье. Отсюда во многом – и алкоголь, наркотики, криминал.

Сегодня мы раздвоены, стоим на росстани. Василий Иванович Белов как-то сказал: «Народ спит, устал, пусть еще поспит». Пора бы и вставать, или еще остался срок до 30 с лишним лет, как у Ильи Муромца?

Сочетание многих противоречий, не разрешаемых, приводит к тому, что «вологодский человек» сегодня сам себя стережет, то есть себя сохраняет. К примеру, крепкая семейственность – наша крепость, а не только дом, как у англичан. Так было всегда. Но в новейшее время погруженность в свой быт, уход в него от окружающих проблем, не ведет к благополучию, лишь ухудшает существование.

Современного человека часто охватывают чувства апатии, безразличия к собственной судьбе, тоски и грусти. Он предоставлен сам себе. Но сам себя и должен вытаскивать из болота уныния. Никто за него сегодня это не сделает. Если уныние – грех, то лень может быть вполне объяснимым качеством характера, и не таким уж плохим. «Хотим расслабиться» – так мы говорим, когда устаем от работы. Поваляться, бездельничая, понежиться в постели, когда не надо вскакивать по звонку будильника, поспать досыта, чтобы проснуться бодрым, сильным, смелым, – что может быть лучше и слаще?.. Константин Николаевич Батюшков, как и все романтики, даже воспевал лень:
 

Мой друг! Скорей за счастьем В путь жизни полетим; Упьемся сладострастьем, И смерть опередим; Сорвем цветы украдкой Под лезвием косы, И ленью жизни краткой Продлим, продлим часы!..

Мы живем надеждами, верой в хорошее и, как гласит концепция русской культуры академика К.Чистова, везде ищем идеальности. Всё наше искусство вдохновляется только этим. Нас восхищают природа, разумное общество, они нас пленяют.

Поэтому мы, с одной стороны, осторожны в поступках и, с другой стороны, прямолинейны, когда идем за правду. Здесь многих из нас не унять, стену прошибем. Стоять за родину и честь – всегда было вологодской обязанностью и нравственным долгом.

Мы не разбрасываемся и не суетимся, а сосредотачиваемся и усердно сопим, когда делаем свое дело. В нас лежит камень, когда нужно что-то высидеть.

Мы – слуги трона, парткома и президента, и наше верное государственное служение отнюдь не от страха, угодливости или лицемерия, а от осознания правоты момента.

Мы любим всех, нам внятно всё. Потому что мы – вологодские.