I
Зимой один мой знакомый говорил мне:
- Вы все ездите по югу Европы для отдыха. То летите на французскую Ривьеру, то стремитесь в Италию, колесите по Испании, разъезжаете по Турции, а ни разу на Север не заглянете. А теперь Север в моде. Всемирные путешественники англичане – все на Север хлынули. Швеция и Норвегия кишат ими. Они заглядывают в нашу Финляндию и даже через норвежский город Варде проникают к нам в Архангельск, делая на пароходе прогулки по Ледовитому океану и Белому морю.
- Прокатиться на север России я давно собираюсь, - отвечал я, - но неудобства путей сообщения – вот что останавливает.
- Батенька, теперь Ярославско-Архангельская железная сеть есть. Сядете в Ярославле в вагон и живо…
- А вы езжали по ней? – спросил моего собеседника другой собеседник и лукаво улыбнулся.
- Нет. А что?
- Говорят, под Архангельском поезд по три версты в час идет. Топкая тундра. Пассажиры выходят из вагонов и пешком около паровоза идут, хвощи и белый олений мох собирают.
- Вы это сами проделывали что ли? – задал в свою очередь вопрос первый собеседник.
- Нет. Я дальше Москвы никуда не ездил. Меня служба стесняет. Но говорят. Говорят нечто ужасное. Говорят, что по осени шел, шел поезд и остановился. Нельзя дальше идти. Болото… Насыпь размыло, шпалы выперло.
- Что же это было напечатано?
- Нет. Но мне кто-то рассказывал. По этой железной дороге оттого никто и не ездил в Архангельск, а все предпочитают водяной путь, по Северной Двине.
- Да… Так… Ведь туда еще водяной путь есть. Вот вы по Северной Двине и поезжайте, - обратился ко мне первый собеседник.
Подошел третий собеседник.
- А вы знаете, что это такое водяной путь? – сказал он. – Садитесь в Вологде на пароход и сами не знаете, когда приедете в Архангельск. Пароходы то и дело на мель садятся, на пристанях неизвестно для чего по полдня стоят. Мне Иванов рассказывал. Он лесничий… Был командирован в Вологодскую губернию для осмотра казенных лесов и несколько раз ездил на этих пароходах.
Таков был разговор. Все что-то слышали очень неодобрительное про пути на север России, но сами их не испытывали.
Не взирая на такой разговор, мысль сделать прогулку на Север укрепилась во мне, и я решил летом испытать два пути в Архангельск – водный и железнодорожный. К тому же в книжных магазинах появился в продаже «Путеводитель по северу России». Я тотчас же купил его, просмотрел и ничего в нем неодобрительного о путях сообщения не нашел. Напротив, и железная дорога, и пароходство по Северной Двине и вокруг Мурманского берега расхваливались, самыми заманчивыми красками описывалось путешествие, исторические памятники, встречающиеся на пути, картины природы и пр.
Путеводитель этот составлен Д. Н. Островским, архангельским вице-губернатором, очень обстоятельно, полон интересных сведений, снабжен подробными картами севера России и издан, кстати сказать, совсем изящно, так что книжечка напоминает собой иностранные издания путеводителей.
Путеводитель советовал отправиться в путешествие на Север в конце мая или в начале июня, дабы воспользоваться не успевшей еще спасть водой в реках, а также – северными белыми ночами и видеть незаходящее солнце. Я назначил днем своего отъезда из Петербурга 10-е июня. В путешествии скучно одному. Но у меня нашелся и спутник, мой собрат по перу К. С. Баранцевич, с которым я сговорился заранее. Он так же, как и я, поехал недели на две отдохнуть в пути. Соображаясь с Путеводителем, мы полагали, что в течение двух недель мы не только успеем проехаться до Архангельска водным путем и вернуться в Петербург по железной дороге, но из Архангельска побывать и в Соловецке на Белом море, и по приезде в Архангельск увидали, что ошиблись. Опыт показал, что на посещение из Петербурга Соловецка нужно не менее трех недель, и то если приходящие поезда будут сходиться с отправлением в путь пароходов и наоборот, чего достигнуть почти невозможно.
10 июня мы отправились по Николаевской железной дороге через Бологое на Рыбинск и Ярославль, а оттуда на Вологду. Есть поезда прямого сообщения до Рыбинска, но мы в такой поезд не попали – и хорошо, что судьба уберегла нас от него хоть в один конец. В поезда прямого сообщения стремятся все попасть, чтобы не пересаживаться на пути из вагона в вагон – и вот вследствие этого поезда эти переполняются до невозможности. В поезде прямого сообщения мы возвращались в Петербург из Рыбинска, и вагоны первого и второго классов были до того набиты пассажирами, что кто успел усесться на скамейке четвертым, тот считал себя счастливым, а некоторым пришлось стоять или сидеть на своих чемоданах. И так всю дорогу. Пассажиры, кончавшие путь на промежуточных станциях, тотчас же замещались новыми. Лучше просидеть на станции Бологое в буфете четыре часа и побродить на станции в Рыбинске три часа в ожидании отправления поезда в Ярославль, как это было с нами, когда мы ехали не в поезде прямого сообщения, чем тесниться в вагоне в духоте и не иметь возможности не только прилечь, но даже ноги протянуть. В простых же поездах мы сидели вполне свободно, имели отдельное купе, пили всю дорогу чай, который заваривали на станциях в своем чайнике, и благодушествовали, лежа каждый на отдельном диване врастяжку.
Пишу это для сведения отправляющихся в Рыбинск. Мне могут возразить, что можно взять место в спальном вагоне. Но на Рыбинско-Бологовской дороге билетов в спальном вагоне не выдается, хотя в нашем поезде и ехал вагон второго класса с надписью на нем «» спальный.
Итак, путь от Петербурга до Рыбинска мы сделали в простом пассажирском поезде вполне комфортабельно, попивая чай, закусывая и изучая железнодорожный «Спутник» Ланцерта и «Путеводитель по северу России», нужды нет, что у нас раза четыре или пять осматривали наши билеты. К нам в купе делали визиты целые депутации, состоящие из ревизора, кондуктора и обер-кондуктора. Билеты и тщательно, и подозрительно осматривались со всех сторон. Их чуть не нюхали и, наконец, как бы нехотя простригали.
В 11 часов вечера мы прибыли в Бологое и засели в буфетной комнате. Поезд в Рыбинск отходил только в 3 часа ночи. Мы занялись наблюдением железнодорожных буфетных нравов.
II
Ожидающих в Бологом рыбинский поезд и приехавших с нами было человек десять, большей часть дамы. Дамы тотчас же направились в дамскую комнату, но сейчас же оттуда стали выходить обратно.
- Маленькая комната и занята, - жаловалась мне одна дама с девочкой лет двух. – Всего два дивана в комнате, и на них разлеглись какие-то две толстухи, сняв с себя все до белья и укрывшись пледами. Начала я умывать девочку – в претензии, зачем шумим.
Имеется на станции и мужская комната для пассажиров первого и второго классов. К. С. Баранцевич отправился туда тоже поискать места прилечь, но тоже тотчас же вернулся.
- Все занято, - сказал он мне. – Спят врастяжку и по виду совсем не представляют из себя пассажиров первых двух классов, а скорее мелкие железнодорожные служащие.
От нечего делать мы стали пить чай. Станция была освещена только на половину, то есть был освещен стол, на котором стояли на металлических блюдцах порции из телятины: отбивные котлеты, рубленые котлеты, грудинка, печенка, да и тут освещение гасилось, как только уходил от станции поезд, и оставлялись только две лампы на все громадное станционное зало. Экономию наводили тщательно. Делали это очень оригинально.
Пока мы сидели на станции, через Бологое из Петербурга и Москвы прошло поездов пять-шесть, и каждый раз после ухода поезда гасились огни. Выходило это так: как только семафор давал знать, что сейчас прибудет поезд, из кухонного помещения выходил усатый повар в белой фуражке и белой куртке с набором ножей в ножнах за поясом. Сзади его открывалось целое шествие. Четыре или пять сонных официантов несли по металлическому блюду с порциями, прикрытыми металлическими же колпаками, снимали колпаки и ставили блюда на металлические таганы, под которыми стояли потухшие спиртовые лампочки. Старший официант в то же время зажигал свечи и керосиновые лампы на столе, оставляя спиртовые лампочки потухшими. Повар же, вооружившись ложкой, освежал зачерствевшие в кухне на плите порции соусом, черпая его для всех родов кушанья из одного и того же соусника, и перемешивал приправу – картофель и макароны, помещавшиеся в лоточках. Просыпался буфетчик, дремавший за буфетной стойкой на стуле, и выставлял на длинный медный поднос две или три пустые рюмки. Выбегала из дамской комнаты заспанная барышня-книжница и быстро отворяла шкапчик с продающимися книгами, причем будила спавшего тут же на деревянном диване мальчика-газетчика. Тот вскакивал, зевая, надевал форменную фуражку с медной бляшкой, хватал свою камышовую выставку с газетами и журналами и направлялся на платформу продавать их.
Но вот простучал и прошипел поезд и остановился. Первый звонок. В станционное зало входят три, четыре позевывающие и покачивающиеся от вагонной тряски пассажира, бродят как мухи около стола, останавливаются против повара и тупо смотрят на него и на освеженные подливкой порции. Повар, ожидая приказаний положить что-нибудь для пассажира на тарелку, вооружается тарелкой и вилкой, но пассажир быстро отвертывается от него и, подойдя к буфетной стойке, требует водки, которую и проглатывает, закусив корочкой хлеба.
Редко кто спрашивал себе ночью порцию чего-нибудь и поспешно съедал ее. Все выходившие в буфет ограничивались рюмкой водки, бутылкой сельтерской воды или покупали коробок спичек. Барышня раскладывала книги на полочке, на них смотрели, перелистывали их, но никто не покупал.
Третий звонок. Дребезжащий свисток кондуктора, дикий свисток паровоза, и поезд отходит от станции. Старший официант гасит лампы и свечи, повар удаляется в кухню, а сзади него четыре или пять официантов тащат на плиту покрытые колпаками металлические блюда с порциями.
- Что продал? – спрашивает барышня-книжница возвратившегося с платформы мальчика-газетчика.
Барышня зевает, запирает книжный шкап и удаляется в дамскую комнату прилечь.
Через час опять то же самое.
Бедная барышня! Ни днем, ни ночью покоя. И все это за двадцать рублей в месяц. Поинтересовавшись, какие книги больше продаются в шкапчике, я подошел к ней и стал ее расспрашивать и кстати узнал и жалованье ее.
- Ведь едущие по дороге очень мало у нас покупают, - сказала она мне. – А главные наши покупатели – здешние жители, проживающие в Бологом. Ведь выписывать дороже. Надо за пересылку платить. А здесь они прямо мне заказывают, если чего у меня нет. Я пишу и мне высылают для них.
Поинтересовался я, что мальчик-газетчик получает. Оказалось, что получает он только пять рублей в месяц.
- Ему лучше меня живется, - кивнула на него барышня. – Хорошие господа, покупая у него газеты, две-три копейки сдачи ему на пряники оставляют, а я при одном жалованье.
Петербургский поезд прямого сообщения на Рыбинск опоздал. Он должен был прийти в Бологое в 2 ч. 15 м. ночи, а пришел после трех часов и тотчас же отправился в Рыбинск, как только уселись в него пассажиры.
Я и мой товарищ очутились в вагоне, переполненном пассажирами. Мало кто спал врастяжку и то только наверху, подняв спинку дивана. Большинство же дремало на нижних скамейках, сидя, уткнув носы в угол. Я поместился в кресле у окна. Духота была страшная. Лишь только я отворил окно, как на верхней скамейке кто-то, поднявшись сфинксом, заговорил:
- нет, уж пожалуйста, закройте. У меня и так морским канатом одно ухо заткнуто, а спать при открытом окне, так к утру и второе заткнешь.
- Да ведь жара, духота…
- В жару-то и надо спасаться сквозного ветра.
Заплакала маленькая девочка, ехавшая с молодой дамой. Дама принялась ее укачивать. Девочка не унималась. Пассажир на верхней койке опять приподнялся сфинксом и из уст его послышалось:
- Ездят с ребятами и только людей тревожат. С ребятами надо дома сидеть.
Мой товарищ по путешествию попал на место среди дам. Дамы рядом и дамы напротив. Они возымели явное намерение выжить его. Я слышал, как полная дама, от которой так и несло гофманскими каплями, говорила ему:
- Вам бы пересесть вон на ту скамейку, к мужчинам. Там двое сидят, но зато та скамейка длиннее.
Товарищ молчал и даже притворялся спящим.
- Третью ночь еду и уснуть не могу… - продолжала дама, пахнувшая гофманскими каплями, обращаясь к другой даме, сидевшей против нее. – Голова треснуть хочет. Ни одеколон, ни гофманские капли не помогают. Я из К* еду. Мой муж прокурор. В К* я поместилась в вагоне отлично.
- Не хотите ли валерьяновых капель? – предложила ее соседка. – Может быть, это вас успокоит.
- Ах, дайте, пожалуйста. В К* я поместилась в вагоне отлично… Но чем дальше, тем хуже. И что скупятся на вагоны? Разве можно возить публику в такой тесноте?
Запахло валерьяновыми каплями.
- Мой муж – прокурор, а брат мой – судебный следователь, деверь – член суда. Наша семья прямо юридическая, но все по разным городам… - продолжала дама и душила воздух валерьяной. – Послушайте, - обратилась она к моему товарищу, - отчего бы нам не прибегнуть к следующей комбинации? Вы подняли бы спинку дивана и легли бы наверх, а меня пустили бы протянуться на нижней скамейке.
Товарищ по-прежнему молчал. Я отлично сплю сидя, и засыпал в кресле.
Когда я проснулся, голова моего товарища виднелась вверху на приподнятой спинке дивана. Смесь ли запаха валерьяновых капель с гофманскими на него подействовала или из уважения к юридической семье, но он послушался даму, залез под потолок вагона и спал там. А дама, растянувшись на нижнем диване, покуривала папироску и так и тараторила с соседкой.
Слышалось:
- Вы Скрипуновых знаете в Б* уезде?
- Как же, как же… Еликанида Андреяновна… Ведь она глава в доме, а муж у ней под башмаком. Первая франтиха… На наряды ничего не жалеет, но по дому первая сквалыжница. Мужа и себя на бараньем супе с кашей держит. Фунт осетрины муж купит, так она за разорение себе считает. Ругает его, ругает и уняться не может.
- Да что вы!
- Верно, верно. Подсолнечным маслом салат заправляют, потому что прованское дорого стоит. А за шляпку двадцать пять рублей заплатить ей ничего не значит.
В вагон вошла ревизия.
- Билеты ваши приготовьте! – возгласил кондуктор.
III
В Рыбинск приехали с опозданием, но если бы и вовремя приехали на станцию, то поезда не сходятся. Прямого сообщения из Петербурга до Ярославля нет. В Рыбинске пересадка в другой поезд. Пришлось ждать поезда, отправляющегося в Ярославль, часа два. А ждать негде. Рыбинский вокзал переделывается. Станционные здания полуразрушены. Буфет помещается в сколоченном из досок балагане и представляет из себя очень маленький шалашик, а стечение публики большое. Шалашик был заставлен у платформы другим поездом, и попасть в буфет можно было только обойдя поезд. Поезд, идущий в Ярославль, отправляется с другой стороны, носильщик и посоветовал нам сразу перебраться на другую сторону пути. И здесь пришлось перелезать через поезд, да не через один, а через два товарных и один пассажирский, которыми были заставлены пути, прилегающие к противоположной платформе. Пришлось подлезать под товарные поезда, карабкаться через тормоз пассажирского вагона.
Вот и платформа. На ней мы увидели нечто подобное бивуаку, который бывает после крупного пожарища. На платформе этой, крытой только на половину, мы увидели пассажиров, ожидающих поезда в Ярославль и сидевших прямо на полу на своих котомках, узлах и чемоданах. Некоторые трапезовали, некоторые пили чай из жестяных чайников. По всей платформе скамейки не было ни одной. Пришлось и мне с товарищем располагаться лагерем, что мы и сделали. Полуденное солнце так и жарило. Хотелось пить, но до шалашика с буфетом круговым путем было добрых полверсты. Бродили сборщики с книжками и собирали на погорелые храмы. Богомолка с котомкой за плечами просила на билет до Ярославля. Толпы мальчишек, очевидно, детей мелких железнодорожных служащих, играющих в чехарду и задирающих друг друга. Железнодорожного начальства никакого, хотя на одной стороне у платформы стоял поезд, отправляющийся в Петербург. Поезд, направляющийся в Ярославль, подан еще не был.
Наконец, прибыл поезд из Костромы и остановился у другой стороны платформы. Из него высыпали пассажиры и спешили пересаживаться в поезд, отправляющийся в Петербург. Теснота на платформе сделалась еще гуще.
- Вот этот костромской поезд и пойдет теперь на Ярославль, а потом на Кострому, - говорили опытные пассажиры.
Толпа сунулась занимать в нем места, но кондукторы не пускали.
- Нельзя… - загораживали они дорогу. – Его еще чистить поведут. Надо дровами и водой запастись. Успеете еще в вагонах-то насидеться.
- Когда же он пойдет в Ярославль? – задаются вопросы.
- А вот петербургский поезд отойдет, так через десять минут.
Сидение на платформе на своих вещах продолжается. Табор все увеличивается. Приехала почта на двух тройках и начала выгружать на ту же платформу запечатанные чемоданы с посылками, мешками с письмами, железный сундук. Чиновники в форменных фуражках почтового ведомства с карандашом за ухом сортируют мешки, полученные из поезда и отправляемые в двух поездах, записывают в книжки нумера, ямщики кряхтят и перетаскивают грузные «места». Сидим и дивимся, что и для казенной почты не сделано никакого приспособления на платформе – ни прилавка, ни скамейки. Все записывания тюков происходят на полу на платформе.
Поезд, на котором нам надо отправляться в Ярославль, забрав в почтовый вагон почту, отошел от платформы чиститься. Продолжаем сидеть на своих пожитках.
- Когда же, наконец, кончится это рыбинское сидение! Он уже уподобляется знаменитому азовскому сидению! – поднимаю я вопль, обливаясь потом.
- Терпение, терпение… Терпение все превозмогает, - ободряет меня мой товарищ.
Но вот, наконец, нужный нам поезд вычистился и вернулся к платформе. Опять бросились занимать места, но вагоны оказались запертыми. Подошел носильщик и подмигнул нам:
- Пожалуйте садиться. Вагон второго класса с одного входа отворен. Только надо занимать места не с платформы, а с той стороны, чтобы заметно не было.
Он взял наши вещи. Мы обошли поезд и через пять минут сидели в вагоне, захватив лучшие места. Я хорошо дал ему за его хитрость и спросил:
- Чайку заварить можно?
- Сколько угодно. Успеем еще.
Вскоре мы сидели за столиком у открытого окна в удобном вагоне и благодушествовали за чаем, заваренным в нашем металлическом чайнике. Вошел обер-кондуктор, устремил на нас удивленные глаза и воскликнул:
- Кто впустил?
- А разве надо еще спрашивать насчет впуска? – отвечал я. – Носильщик взял наши вещи, привел нас сюда и усадил. У нас билеты от Петербурга до Вологды.
- Ну, вольницы! Помилуйте, что же это такое! Я еще поезда не принял, вагоны не осмотрел, а тут уже садятся и чаи распивают! – развел кондуктор руками и прибавил: - Надо пожаловаться начальнику станции. С этой перестройкой вокзала носильщики у нас совсем от рук отбились. Чистое наказание.
Наконец, поезд тронулся. Переезд от Рыбинска до Ярославля всего 78 верст. Сидеть в вагоне было совсем свободно. Смешанный вагон второго класса ехал совсем даже пустой. Товарищ мой говорил мне:
- Ведь вот поди ж ты… Как только поезд не прямого сообщения – сейчас в нем и вагонов больше, и вагоны лучше, и сидеть в нем удобнее. Выходит, это как будто так: вот я тебе даю прямое сообщение, не заставляю тебя пересаживаться, не задерживаю на станциях, но уж зато ты должен сидеть в тесноте, как и где попало. А если ты едешь в простых поездах, кочуешь из поезда в поезд, изнываешь в великих сидениях на станциях, то вот тебе зато простор в вагонах, лежи врастяжку на диванах и благодушествуй!
В пятом часу под вечер мы были в Ярославле. Поезд из Ярославля в Вологду отходил в 11 часов вечера. Предстояло новое, на этот раз уже шестичасовое сидение. Вокзал Ярославско-Вологодской-Архангельской железной дороги находится на противоположной стороне Волги. Так и первая станция этой дороги у Ярославля называется «Волга». Предстояло проехать через весь город на лошадях и перебраться через Волгу на пароходе или на лодке и уж оттуда отправиться на вокзал. Для сокращения пути кондуктор нам посоветовал на доезжать до самого Ярославля, а выйти из поезда под Ярославлем на полустанке Всполье, что мы и сделали.
Этим мы, как оказалось, укоротили себе переезд через город до набережной Волги, откуда пароходы перевозят к другому вокзалу, более чем на половину.
IV
Переезд в Ярославле с одного вокзала на другой представлял собой для нас огромнейшие трудности. Древнейшие путешественники, Улис и его спутники, смело могли бы гордиться такими трудностями. Прежде всего убийственная мостовая. Извозчик, нанятый от железнодорожной станции по объявленной нам носильщиком таксе – шестьдесят копеек, подвез нас к пароходу, переправляющему пассажиров на ту сторону Волги, подвез нас к пристани, и мы рассчитались с ним. Вдруг мы видим на пристани объявление, гласящее, что извозчики, взявшиеся везти пассажиров с одного вокзала на другой, обязаны переезжать с ними вместе на пароме на ту сторону и там доставлять прямо к вокзалу, за что получают 60 копеек, уплачивая от себя и за переезд на пароме. Такова такса. Мы тотчас же бросились с пристани обратно к извозчику, но его уже и след простыл.
Пришлось только руками развести. Парохода еще нет. Ходит через каждые полчаса. На пристани разместились пассажиры с котомками, бураками, свернутыми полушубками. Пристань усеяна шелухой от подсолнухов. Многие аппетитно жуют зеленый лук, покупаемый ими тут же от разносчика. Бродит речной сторож. Спрашиваем его:
- А далеко на том берегу от пристани до вокзала?
- А вам на вологодскую дорогу? Да больше чем с полверсты будет.
- Вот тебе раз! А извозчики на той стороне у пристани есть?
- Какие же там извозчики! Извозчиков отсюда берут, переезжают с ними на пароме – и вот они подвозят. Вот пристань на той стороне, а эво вон где вокзал-то стоит, - указал речной страж.
Предстояла перспектива тащиться с багажом по берегу куда более полуверсты, на наш взгляд.
- А багаж наш кто же нам перенесет с парома на станцию? – снова задаем вопрос.
- Там босяки есть. Они этим делом занимаются. Да вам зачем на пароход-то переезжать? Если вам на железную дорогу, то господа редко на пароходе переезжают! На пароходе едет только простой народ. А господа или с извозчиком на пароме, или…
- Да у нас был извозчик, но он надул нас, ничего не сказал…
- Тогда лодку берите. Коли извозчики надувают, господа всегда лодку берут. Лодка вас доставит вон куда – к самому вокзалу. За лодку десять копеек платится. Ну, а лодочнику на чай дадите, так он и багаж ваш на вокзал перенесет.
Это нас оживило. Плот лодочников был тут же. Мы уселись в простую неокрашенную лодку и стали переезжать на ту сторону Волги…
Какая дивная картина представилась нам, когда мы выехали на середину реки! Как красив ярославский берег с его набережной, с белыми церквами и белыми же каменными домами (в Ярославле все строения белые), выглядывающими из густой зелени!
Перевозчик подвез нас к самому вокзалу, находящемуся на берегу, вытащил лодку на песок и потащил за нами на вокзал наш багаж. Вокзал от пристани был в пятидесяти шагах. Это маленькое деревянное здание, очень приветливое на вид, окрашенное в желтый цвет. Прошли мы по берегу, прошли по деревянной платформе и разместились в буфете.
Здесь кстати упомянуть, что берет простой человек за свой труд, если за этот труд нет таксы и с ним не сторговались. Лодка через Волгу стоит гривенник. Это по таксе. И его взял от нас староста при посадке в лодку. За перенос нашего ручного багажа на станцию даем перевозчику пятиалтынный – мало. Переменяем его на двугривенный – тоже мало. Лодочник подбрасывает его на руке и говорит:
- Здесь таксы нет. А хорошие господа по два двугривенных дают.
Пришлось дать тридцать копеек, тогда как каждый железнодорожный носильщик за такой труд бывает доволен пятиалтынным. А заупрямиться и не дать тридцати копеек было неловко: вокруг лодочника, подбрасывавшего на руке двугривенный, собралась уже толпа, и с таким взглядом во взорах, как будто бедного человека совсем обижают.
Мы расположились в буфете. Это была станция «Волга» Ярославско-Вологодской железной дороги. Хотя эта же самая дорога идет через Вологду на Архангельск, но архангельскою дорогою ее никто не называет, да от Вологды на Архангельск, как это выяснилось впоследствии, очень мало кто и ездит летом, благодаря распускаемым сплетням про эту дорогу, и предпочитают водный путь по Сухоне и Двине. В буфете этом предстояло третье сидение в ожидании поезда; ярославское, как мы его называли, на этот раз самое долгое, шестичасовое. Вокзал Ярославско-Вологодской железной дороги! Заметьте: вокзал, а не станция. Мы так на него рассчитывали, думали хорошенько попитаться на нем. К. С. Барацевич говорил мне:
- Волга… В рыбное царство приехали. Здесь рыбы много, и она дешева. Закажем себе в буфете хорошую рыбную селянку, велим окуней зажарить. Надо пользоваться случаем. А времени для приготовления хорошей селянки – уйма. Два раза успеем поесть за это время.
- Зачем же селянку? – возразил я. – Селянку из соленой рыбы можем везде есть, а здесь на Волге мы закажем хорошую стерляжью уху.
- Ну, уху из живой стерлядки. Да надо спросить, нет ли здесь грибов. Наверное, есть. Грибы уже продавали на станциях рыбинской дороги. Стерляжья уха… жареные окуни с свежепросольными огурцами и грибы в сметане. Отличный обед будет.
Но насчет обеда этого да и какого-либо обеда пришлось окончательно разочароваться и разочароваться горько.
Буфетчик только еще раскладывался на своей стойке. Первым он вынул из шкапа и поставил на буфет объемистый графин с водкой, а затем стал его окружать самой разнообразной формы бутылками.
- Послушайте… Грибы у вас есть? – спросил его я.
- Грибы-с? – повторил он, как-то саркастически улыбнулся, покачал головой и отвечал: - Какие же грибы, помилуйте!.. Грибов нет. Нельзя же все закуски держать.
- Но надеюсь, что хорошенькую уху-то стерляжью можете приготовить?
- Уху-с? здесь, господин, горячей пищи нет. Здесь и кухни нет.
- Как, и пообедать, стало быть, нельзя? – воскликнул Баранцевич. – А зачем же у вас обеденный стол накрыт?
Действительно, посреди буфетной комнаты стоял отлично сервированный стол. Прекрасные фарфоровые тарелки, хрусталь, имелись даже бокалы для шампанского и цветные рюмки для рейнвейна, стояли две бронзовые канделябры со свечами и мельхиоровый холодильник.
- Пообедать можно сколько угодно здесь, а только холодными закусками, - отвечал буфетчик.
- Но кто же обедает холодными, - возразил я, совсем обескураженный. – Впрочем, может быть, хорошую ботвинью приготовить? Это уж и холодное.
- Откуда же взять ботвиньи, помилуйте! – был ответ.
- Как, и ботвиньи даже нет? Но ведь здесь рыбное место. Здесь рыбы много. А затем квас или кислые щи. Это уж везде есть.
- Не держим и квасу. Фруктовые воды есть у нас.
- Вот неожиданность! А мы думали здесь поесть хорошенько. Что же у вас есть? Чем можно пообедать?
- Да многое что есть. Ветчина есть.
- Ну, а еще что?
- Ветчина… Колбаса, балык… осетровый балык. Ну, и белорыбица провесная.
- Это соленая. Телятина есть?
- Откуда же взять телятины? Не держим. Сардинки есть, кильки, колбаса, ветчина…
- Да уж слышали, слышали про ветчину-то. Яичницу, может быть, можно сделать?
- Ничего горячего нельзя-с. здесь и повара не держим.
Надежда хоть на какой-либо обед пропала. Приходилось только закусывать и запивать чаем.
- Тогда дайте нам скорей чаю полпорции, - сказал Баранцевич.
- Извините… Кипятку еще нет. Но самовар уж ставят. Сейчас будет готов.
Пришлось довольствоваться чаем и холодными закусками. Даже яиц всмятку или вкрутую в буфете не было. Молока не было. Мой сотоварищ, пока ставили самовар, сходил на берег Волги, купил там у бабы в лавченке крутых яиц и баранок. Железнодорожный сторож принес нам бутылку молока. Спросили ветчины (оказалась предрянная), - и все это, вместе с чаем, было нашим обедом.
V
Отсиживая на станции шесть часов, лишены мы были хоть сколько-нибудь сносного обеда, который можно найти везде в буфетах в пунктах начального отправления поездов, но зато были утешены другим обстоятельством. Осматривая расклеенные на стенах станционной комнаты объявления, мой товарищ радостно вскричал:
- Смотрите, как хорошо выходит! В Вологде нам не придется долго засиживаться. В Вологду мы приедем завтра рано утром, и завтра же, в пятницу, в десять часов вечера отходит пароход из Вологды в Архангельск. с утра до вечера нам будет вполне достаточно времени для осмотра города. Мы можем даже номера в гостинице не брать, а прямо перевезти наш багаж на пароход и оставить его там до вечера.
Я тоже посмотрел на объявление. Объявление было от Вологодско-Архангельского Мурманского пароходства, которое называло себя срочным и гласило, что пароход отправляется, между прочим, в пятницу вечером.
- В Архангельск едете? – отнесся ко мне благообразный русый купец в сапогах бутылками, зудивший за столиком чай с баранками.
- В Архангельск.
- Вот уж где селянками-то рыбными на пароходе будете отъедаться. И дешево, и сердито потчуют. Так в пути отъедитесь, что и с парохода лень будет сойти.
- Хорошие пароходы? – заинтересовался я.
- Хорошие. Все потрафлено в точку. Даже электричество пущено, но тесно… Ведь теперь из-за мелководья большие пароходы прямо из Вологды не ходят, а с пересадкой… По Сухоне до Великого Устюга махонькие ходят, ну, а в Устюге на большие пересаживаются. Из Москвы вы?
- Нет, из Петербурга едем.
- Ну, вам похлебать стерляжьей ушки будет лестно. Двинская стерлядь славится, а в Питер она живая не доходит. Вот трески свежепросольной попробуйте. Бык забодает, - во какой вкус.
- Ну, а по новой железной дороге до Архангельска езжали? – поинтересовался мой товарищ. – Про нее такие слухи, что будто есть такие места от Вологды до Архангельска, что пешком скорее идти, чем в вагоне ехать.
- Не трафилось ездить. Я вологодский. Я и в Архангельске-то не бывал. Все собираюсь съездить – угодникам поклониться, и то сегодня, то завтра… - отвечал купец, вздохнул и прибавил: - Грехи! А вот на пароходах до Великого Устюга ездим. У нас там дела.
Поезд отходил от станции в Вологду в 11 часов вечера, а еще не было и девяти часов, как в буфет к нам зашел носильщик с бляхой и таинственно шепнул:
- Не желаете ли сесть пораньше в вагон? Поезд уже подан.
Разумеется, мы согласились с радостью.
И вот мы в вагоне второго класса. Вагоны прелестны, просторны, высоки, все поделены на купе, со столиками и ничем, кроме другого цвета и обивки не отличаются от вагонов первого класса. У всех диванов поднимаются спинки, и все приспособлено для спанья в два яруса; прекрасная просторная уборная. Таких удобных вагонов я ни на одной дороге не встречал. Прекрасные сетки для багажа. Повсюду поручни для ходьбы.
- Эти же вагоны и из Вологды в Архангельск ходят? – спросил я носильщика.
- Они самые. Покойной ночи, ваше благородие. Дай Бог вам счастливо.
- Как вагоны-то хороши! Как все везде практично устроено, - сказал я моему товарищу.
- Восторг что такое! Но вот надо будет попробовать на обратном пути в них из Архангельска проехать, - отвечал мой товарищ, располагаясь улечься на своей скамейке и возясь с пледом и подушкой.
Сделал то же самое и я. Вскоре я заснул отличнейшим образом.
- Билеты ваши позвольте…
мы проснулись. Поезд шел полным ходом. В купе нашем, где лежали только мы двое, стояли кондуктор с обер-кондуктором, и последний обревизовал наши билеты.
- До Вологды едете? Отлично, спите спокойно. Теперь уже до утра не потревожим. Только под Вологдой… - сказал он, любезно раскланиваясь.
Был первый час вначале. Я взглянул в окно. Мы неслись среди полей. Колосилась прекрасная рожь. Вдали виднелись опушки лесов. Светло было почти как днем. Царила тихая бледно-серая северная июньская ночь. Небо было безоблачно. На западе виднелась багровая полоска вечерней зари.
Я побродил по коридору вагона, заглянул через дверные стекла в соседние купе. Вагон был наполовину пуст. В одном из купе спал только один человек, было и совсем пустое купе. Такого простора для пассажиров ни на одной другой дороге не дождешься.
От Ярославля до Вологды 192 версты. Второй раз мы проснулись уже утром, часу в седьмом, под Грязовцем, отмахав верст сто сорок. В купе наше заглянул кондуктор и сказал:
- Чайку в Грязовце заварить не желаете ли? Буфет.
Мы дали ему наш металлический чайник, чай на заварку, велели купить две сдобные булки и отлично встретили улыбающееся нам утро за чаепитием около очень удобно приспособленного столика.
В Вологду мы прибыли около десяти часов утра. Пассажиров в вагоне немножко прибавилось, но нас в нашем купе никто не потревожил.
Вошел в вагон носильщик и стал собирать наши вещи.
- До извозчика донесите, а извозчик пусть нас свезет прямо на пароход, - сказал я ему.
- Вам в Архангельск? сегодня, господин, пароход не идет.
- Как не идет? Мы еще вчера видели в Ярославле на станции объявление, где сказано, что пароход идет в пятницу, в 10 часов вечера.
- Никак нет-с. отменено. Пароход идет в Архангельск завтра утром.
- Как отменено? Но ведь это же срочное пароходство, оно называется срочным, стало быть, отмены быть не может.
- А вот пожалуйте на станцию и извольте полюбопытствовать. Там в буфете объявление висит, что в субботу утром. Здесь два пароходства в Архангельск. с одной пристани пароход выходит утром, а с другой, от другой, стало быть, компании, тоже завтра, но вечером, - говорил нам носильщик, ведя нас на станцию и таща наши вещи.
Когда мы очутились на станции, то увидали, что слова носильщика подтвердились. Действительно, на стене было вывешено печатное объявление «Срочного» Вологодско-Архангельского пароходства, где было сказано, что пароход общества «Луза» отправляется из Вологды в Архангельск в субботу, в 10 ч. утра, то есть завтра. В объявлении, кроме того, стояло, что пароход этот освещается электричеством.
- Какое же это срочное пароходство, если пароходы не отходят в назначенный срок! – дивился я.
- Русь-матушка, Русь! На Руси все так! – восклицал мой товарищ. – В Америке с этого пароходства какой-нибудь пассажир сейчас бы потери и убытки за просрочку искать начал и наказал бы за просроченный рейс. А русский пассажир терпелив. Он все стерпит. Поедемте в гостиницу. Что же нам тут на станции сидеть? – прибавил он.
Я все-таки не поверил объявлению, и в виду того, что по словам носильщика, пароходная пристань недалеко от железной дороги, попросил товарища посидеть с нашим багажом на станции, а сам поехал на пристань справиться, какое объявление об отходе парохода правильное – вологодское или ярославское, и если пароход отходит не сегодня вечером, а завтра утром, то нельзя ли хоть ночевать на этом пароходе.
- Есть здесь в городе какая-нибудь такса для извозчиков? – спросил я носильщика.
- Есть, но никто по ней не ездит. Все торгуются, и извозчики ездят дешевле, чем по таксе, - был ответ.
- Сколько же давать на пристань и обратно?
- Да за тридцать копеек в лучшем виде в оба конца повезут, а то и за четвертак.
Так и было. За тридцать копеек извозчик-мальчишка во всю прыть помчал меня на пароходную пристань, обещаясь доставить за эти же деньги и обратно.
VI
Пролетка петербургского типа, но без верха, прыгала по длинной, широкой улице с мостовой из крупного булыжника. Улица, как бульвар, была обсажена березами с белыми стволами. Длинной чередой тянулись деревянные дома, некоторые вновь построенные и щедро украшенные резьбой, а два-три из них даже с зеркальными стеклами. Чувствовался достаток владельцев, домовитость, видно было, что все это строилось для себя, а не для отдачи в наем. Дома чередовались с садиками, но опять-таки засаженными почти исключительно березами. Редко где выглядывали из-за массивного тесового забора тополь или рябина. Виднелась вывеска агента страхового общества, вывеска конторы транспортирования кладей.
Подъехали к реке, заставленной гонками с бревнами и барками. Потянулись по берегу. Река была без набережной и по ширине напоминала Фонтанку. Это была река Вологда, впадающая, как известно, в Сухону. Кот пристань, выдвинувшаяся к самому берегу деревянным помостом, и на помосте – желтый одноэтажный дом с флагом. Извозчик съехал на помост и остановился перед домом, который был конторой Вологодско-Архангельского пароходства.
Около конторы и в конторе уже более десятка пассажиров, приехавших с поезда с багажом и интересующихся временем отплытия парохода из Вологды. Конторщик в серой пиджачной парочке тычет пальцем в печатное объявление об отправлении парохода «Луза» и объясняет, что пароход пойдет не сегодня вечером, а завтра утром в десять часов.
- Отчего? Ведь по расписанию сегодня вечером должен идти? – слышатся вопросы.
- Да снизу еще не пришел. Придет только сегодня поздно вечером.
- Вот тебе и здравствуй! А мы нарочно подгоняли поездом из Ярославля. Куда же мы теперь с багажом-то?
- А это уж ваше дело. На то есть гостиницы, постоялые дворы.
- Зачем же вы объявляете, что пароходы отходят по пятницам вечером!
- Да что же нам поделать с рекой-то? Опоздал из-за обмеления пути. Он должен был вернуться сегодня рано утром, а вот его и по сейчас еще нет. Впрочем, багаж можете оставить здесь на пристани людям, только мы за него не отвечаем. Это уж со сторожами сделайтесь.
- А ночевать сегодня на пароходе можно? Ведь он сегодня вечером снизу вернется? – задает кто-то вопрос.
- Да пожалуй, ночуйте. Только ведь его будут мыть, чистить. Опять же неизвестно, когда он придет. Может быть, в девять часов, а может быть, и в час ночи. Да чего вы сомневаетесь-то? Здесь отличные гостиницы есть, меблированные комнаты.
- Сшутил тоже: гостиница! Мы знаем тоже, что это гостиница-то значит! За все, про все подай. Туда и оттуда на извозчике! – вопила какая-то женщина купеческой складки с подвязанной щекой, держа за руку мальчика лет шести в пальто и в картузе купеческого покроя с громадным дном. – В гостиницу! Мы вовсе не так трафили. А то поехали из Москвы угодникам поклониться, да и распотрошись в гостинице!
Подходит какой-то чиновник в фуражке с кокардой и говорит конторщику:
- Позвольте, господа… Но ведь вы называетесь срочным пароходством стало быть должны в сроки приходить и в сроки отходить, а такими порядками вы и рассчитанное время отнимаете, и удорожаете путь.
- Что же поделать с людьми-то! Обязаны пароход доставить сегодня утром, а тут вдруг телеграмма. Мы второе объявление вывесили. Видите: «Пароход «Луза», освещается электричеством».
Конторщик стал опять тыкать пальцем в объявление на стене.
Приходилось ехать обратно на станцию, сообщить товарищу о результатах своих расследований, забирать ручной багаж и отправляться в гостиницу, что я и сделал.
Книжечка «Путеводителя по северу России» рекомендовала в Вологде гостиницу «Золотой Якорь», и вот мы в этой гостинице на Соборной площади, она же и Базарная. На площади, однако, не один собор, а собор и три церкви, белые, с зелеными куполами, каждая самостоятельно огороженная оградами. Гостиница прекрасная, по своей опрятности хоть Москве впору. Принадлежит она гласному местной думы купцу Б. и помещается в его же большом четырехэтажном каменном доме, выстроенном на петербургский манер. При гостинице совсем хороший ресторан с прекрасными обедами и столовой, украшенной по стенам чучелами лесной дичи. На стене высится даже прекрасно сделанное чучело белого лебедя с распростертыми крыльями. Нас особенно поразило, что в гостинице, имеющей более пятидесяти номеров, когда мы приехали, нашлись всего только два номера свободные и то только в четвертом этаже. Остальные были заняты приезжими.
- Отчего у вас такой большой приезд? – спросил я коридорного.
- Помилуйте… Да у нас всегда так… Теперича и из Москвы, и из Архангельска… Из Питера лесники… господа железнодорожники. Да и из наших мест: из Кадникова, из Устюга. Вот водопровод ведут. Господа инженеры… Немцы понаехали.
Действительно перед окнами гостиницы были вырыты траншеи, лежали чугунные трубы, рабочие откачивали из траншей воду.
Днем мы осматривали Вологду и ее достопримечательности, путешествуя на извозчике, которых, кстати сказать, здесь для провинциального города очень много, и они дешевы.
Вологда имеет тип Ярославля, с каменными белыми домами в центре, с множеством старинных окрашенных в белый цвет церквей с зелеными куполами, но деревянных домов в Вологде все-таки больше, чем в Ярославле, и она имеет более приветливый вид, так как имеет много садов, бульваров и утопает в зелени. Насаждения эти состоят только из берез и поэтому Вологду можно назвать березовым городом. Здесь не вымерзают, как я узнал, и другие породы деревьев, но у вологжан уж такая страсть к березам. Повсюду виднеются белые стволы. Бульвар березовый, сады березовые, около церквей в оградах – березы. В городе по улицам, по площадям, по пустырям ведутся новые насаждения – и они состоят из березок. Загородное гулянье, состоящее из клуба местного пожарного общества, находится в березовой роще.
Первым делом мы осмотрели домик, где жил Петр Великий. Он помещается на берегу реки Вологды и стоит в хорошеньком садике, опять-таки березовом. Сделано несколько клумб с цветами. Домик и садик прекрасно содержатся. Домик этот не дворец. Он принадлежал какому-то голландцу, но в нем только жил Петр во время своих наездов в Вологду. Он каменный, одноэтажный, с массивными дверями, окованными железом, и состоит только из одной большой комнаты с прихожей.
- Тут инвалид в садике проживает, - сказал нам извозчик, подвезя нас к садику. – Инвалида-старичка спросите, и он вам все покажет!
Мы вошли в садик, стали приближаться к домику, выходящему на реку, и натолкнулись на старинную пушку петровский времен, а может быть, и древнейшую. Около пушки на перекладине висит медное било – доска, выкроенная в форме колокола. Тут же был и инвалид – старик без сюртука в ситцевом ватном нагруднике и форменной фуражке, который мел дорожки сада.
- Можно посмотреть домик? – спросили мы.
- Сколько угодно. Пожалуйте… Подождите малость… Я только за ключами схожу.
И старик, прислонив метлу к дереву, удалился в сторожку, помещавшуюся невдалеке от домика между березами.
VII
Вернулся старик-сторож уже совсем в другом виде – в параде: на нем надет был форменный сюртук с нашивками на рукаве и с солдатскими регалиями на груди, в новом, топырящемся кверху, картузе, - и звенел ключами. Ключи громадные, фунтов по пяти весу и, наверное, самого Петра помнят.
- Пожалуйте… - сказал он нам торжественно, указывая на массивные двери.
- Много бывает посетителей? – задал я вопрос.
- Нельзя сказать… Но есть. Больше господа немцы.
- Какие немцы?
- Наезжающие, которые ежели. Теперича они у нас по водопроводной части.
Звякнули ключи. Заскрипели на ржавых петлях двери – и вот мы в домике, где когда-то жил Великий Преобразователь России.
В домике нельзя сказать, чтобы было много, что осматривать: темная дубовая тяжеловесная мебель конца 17 столетия, витрины, очевидно, позднейшей работы с поделками из кости и рога – работы самого Петра, старинные монеты, книги, две картины масляными красками на дереве, железная кольчуга Петра, подсвечники, образцы минералов, очевидно, найденные самим Петром, половина мамонтового клыка и прекрасно сохранившиеся деревянные сундуки, окованные железом. Есть вещи никогда и не принадлежавшие Петру. Так, с потолка висит бронзовая люстра с гранеными хрусталиками стиля ампир. Мы тотчас заметили это.
- Ну, а эта вещь ведь не петровская? – сказали мы сторожу.
- Не могу знать-с. Чиновник один пожертвовал. Недавно пожертвовал. Ведь равно вещь старинная.
Все вещи прекрасно содержатся, не покрыты слоем пыли, как это часто бывает в музеях, и всем им имеется печатный каталог, в котором описан подробно и самый домик. Мы хотели приобрести эту маленькую книжку, но у сторожа оказался всего только один экземпляр, который он бережно хранит в домике.
- Нельзя ли приготовить к вечеру? – спросили мы.
- Да нет больше, совсем нет. И у его высокородия нет, - отвечал он.
- Кто это «его высокородие»?
- А который заведует.
- Так отчего же не печатают? Ведь это пустяки стоит. Могли бы покупать.
- И многие спрашивают. Я сколько раз говорил их высокородию, что так и так – спрашивают, но вот не печатают.
Что осматривать еще в Вологде? В провинциальных городах только и есть осматривать, что старинные храмы. В Вологде когда-то жил Иван Грозный, покинувший Москву. Где он жил, где был его дворец, мы так и не допытались, но на берегу Вологду сохранилась каменная церковь, около которой явившаяся депутация из Москвы просила его вернуться в Москву – и он согласился. Мы осмотрели ее. Церковь небольшая, ни внутри, ни снаружи ничем не замечательная, кроме плохого содержания: стены сильно облупившиеся и снаружи на углах даже кирпич обит.
Были мы и в Успенском соборе с прекрасно сохранившеюся древнею стенной живописью, может быть, и подправленною, но умело подправленною. Я осматривал много старинных храмов в русских городах, и, мне кажется, что нигде древняя живопись так хорошо не сохранена, как в вологодском Успенском соборе. Мы долго ее рассматривали.
Вечером мы были и в увеселительном саду, находящемся за городом, за рекой Вологдой! Эта березовая рощица нового насаждения, когда-то, говорят, составляла лагерную стоянку квартировавших здесь войск. Рощица эта снята местным пожарным обществом, составляющим из себя нечто вроде клуба. В рощице имеется деревянный ресторанчик с гербом пожарного общества над входом. В рощице сделаны дорожки, поставлены скамейки, на площадке на возвышении играет военный оркестр музыки, и во время антрактов и пауз музыканты обмахиваются от комаров березовыми ветками. Все с ветками. Комаров тучи. Публики в саду – человек тридцать. Около ресторанчика на столе самовар, и какая-то довольно многочисленная семья пила чай. Семья тоже обмахивалась березовыми ветками от комаров. Другая семья прогуливалась с ветками по дорожкам сада и разговаривала между собой по-немецки. Приехали два велосипедиста с подвязанными панталонами у щиколоток, провели пешие своих стальных коней к ресторану и тоже разговаривали по-немецки.
Немецкую речь пришлось нам слышать и в гостинице, в столовой, во время обеда. Целая компания мужчин сидела за столиками, пила пиво и разговаривала по-немецки.
На следующее утро в одиннадцать часов мы были на пароходе «Луза» и отплывали от пристани. «Срочное» пароходство опоздало отплытием только на один час. Нам предстояло пройти речного пути от Вологды до Архангельска 1132 версты, как гласил «Путеводитель по северу России». Пароход переполнен пассажирами, хотя первый класс сравнительно пуст. В третьем классе палубные пассажиры набиты, как сельди в бочке. Тут странники в порыжелых скуфьях и картузах, странницы, закутанные в черные байковые платки, богомолки в пестрых платках, женщины с плачущими ребятами, семинаристы в форменных фуражках, мелкие приказчики в пиджаках, картузах и сапогах бутылками. Все это расположилось на палубе, за неимением скамеек - на полу, на котомках с жестяными чайниками с берестяными бураками. Торчат протянутые самодельные посохи, валенки и лапти, лапти без конца – лапти лыковые, лапти веревочные, лапти берестовые, кожаные опанки. Половина пассажиров третьего класса переобувается, встряхивает онучи, другая половина принялась уже за еду. Везде запасены целые караваи хлеба, по большей части белого. Слышен сероводородистый запах трески, кислый запах сырого овчинного полушубка, луку, пучками разложенного почти около каждого пассажира, кухонного чада, ибо пароходная кухня здесь же и уже начала свои действия. Пахнет угаром из самоваров, которые выставил около кухни в ряд мальчик, подручный буфетчика, и начинивает их трубы не прогоревшими еще головешками вместо углей. Бродят спотыкающиеся о ноги сидящих сборщики на церкви, и причитают монахини с книжками и с ридикюлями. И какое множество здесь этих сборщиков и сборщиц!
Когда пароход отвалил от пристани, мы стояли на штурвале, где помещаются рулевые около руля. Штурвал этот в то же время и верхняя палуба для пассажиров первых двух классов, как объяснила нам пароходная прислуга; но эта верхняя палуба была переполнена третьеклассными пассажирами – семинаристами в форменных фуражках, только окончившими переходные из класса в класс экзамены, и едущими на каникулы к родителям. Их было, как объяснили мне сами семинаристы, более шестидесяти человек. Они бесцеремонно заняли все скамейки, предназначенные для пассажиров первых двух классов, отчаянно дымили папиросами, толпились около рулевого колеса и даже мешали рулевым. Капитан в шведской фуражке с золотым позументом и даже с бородой, выкроенной на шведский лад, хотя чистейший русский человек, говорящий на «о», несколько раз просил семинарскую братию «осадить назад», но тщетно. Среди пассажиров первых двух классов начался ропот на несправедливое отнятие у них мест третьеклассниками еще до отхода парохода, но семинаристы не внимали, оставались по-прежнему на скамейках, и когда пароход тронулся, вздумали утешать своих спутников пением.
- Молебен… молебен… - слышалось среди семинарской толпы.
- Зачем молебен? Два-три стихера… Кондак… ирмос.
Звук камертона. Стали раздаваться голоса, все семинаристы встали – и послышалось стройное церковное пение. Голоса были молодые, свежие, как всегда и всюду в России, басы лучше и сильнее теноров, но первые не старались перекричать вторых и все-таки все выходило довольно гармонично.
Вологда, по которой мы плыли вниз, река довольно узкая. Народ, шедший по берегу, заслыша церковное пение, снимал шапки и крестился.
VIII
Пароход «Луза» давно уже миновал город; по правую и по левую сторону берега шли леса молодого березняка, а семинаристы не сходили с верхней палубы и все пели. Церковное пение перешло в светское, но странное дело – все как-то походило на духовное, кончаясь протяжными цельными нотами. Даже известная песня «Вниз по матушке Волге», которую семинаристы пели, вставляя в нее какие-то плясовые напевы – и та – нет-нет да и отзовется великопостным мотивом «Помощник и Покровитель». Светских песен и романсов, переложенных для хора, они пели очень много, но репертуар у них какой-то допотопный. Все песни и романсы, которые они пели, были когда-то популярны в обществе, но самый молодой из романсов считался в моде не ближе, как тридцать лет назад. Пели они «Всех цветочков боле розу я любил», «Вечерний звон», «Где наша роза, друзья мои», «Вечор поздно из лесочка я гусей домой гнала» и т. п.
Кончилось тем, что семинаристы окончательно надоели своим пением. Некоторые пассажиры стали уже просить их, чтобы они перестали петь, но они не унимались. Слышались ответы:
- На пароходе каждый может заниматься, чем он хочет. Не нравится – не слушайте.
Скамейки по-прежнему были сплошь заняты семинаристами, и заняли они самые лучшие скамейки под навесом и огражденные сеткой от искр, в огромном количестве вылетающих из трубы. Первоклассные и второклассные пассажиры могли ютиться на верхней палубе только вне навеса на табуретах, принесенных из кают, а потому искры вместе с черным дымом. То и дело слышалось:
- Смотрите… Вы горите… У вас на рукав пальто искра попала.
- Батюшки! Даже целая головешка! А я и не слышу! – раздается восклицание.
У товарища моего прожгло фетровую шляпу, у чиновника в форменном пальто затлелось сукно на плече. Пассажиры двух первых классов, имеющие право на верхнюю палубу, справедливо возопияли. Пришлось через капитана вразумлять бесцеремонных третьеклассных путешественников, чтобы те очистили скамейки под навесом.
Капитан мялся. Ему почему-то не хотелось удалять семинаристов. Наконец, он начал как-то обиняками вразумлять семинаристов, чтобы кто-нибудь из них уступил место. Те не слушались. Но двое-трое поднялись.
- Скажите, пожалуйста, да верхняя палуба не принадлежит третьеклассным пассажирам? – спрашивали капитана.
- Как вам сказать… У нас на нижней-то палубе очень тесно. Пароходишко маленький… А ведь мы третьим классом только и сыты, - был ответ. – К тому же они поют… утешают публику.
- Бог с ней… с этой утехой!
Разговор происходил при семинаристах. Взрослые стали возражать:
- Всегда ездили на верхней палубе. Вот уж я четвертый год езжу на каникулы и всегда так…
- Певчие наши вологодские… - заметил снисходительно кто-то в картузе и сапогах бутылками.
Опять возглас:
- Смотрите, смотрите! Вы горите.
- Тьфу ты пропасть! Новое пальто. Да тут невозможно сидеть. Искры как дождь…
- Отчего у вас нет сетки на трубе? – спрашиваю я капитана. – Ведь искры пережгут нас всех.
- Сетка у нас есть… Есть сетка… Но ее невозможно надеть на трубу – сейчас ход парохода замедляет. А мы уж и так ползаем…
и действительно, пароход и без сетки сейчас же стал убавлять ход. На нос парохода выскочили два матроса с размеренным делением на шесте и стали измерять глубину.
- Мель?
- Очень мелко. Надо держать ухо востро.
Рулевые встрепенулись. Капитан подскочил к рулевому колесу и стал помогать рулевым вертеть его. С носа слышались возгласы:
- Девять! Семь… Восемь… Шесть… Семь… Пять…
- Что это: только пять футов глубины? – спросил я.
Капитан усмехнулся:
- Какое! – сказал он. – Кабы пять-то фут, то слава Богу. А то четвертей.
- Аршина?
- Да, да… Пять четвертей аршина. Только аршин с четвертью. Оттого на маленьком плоскодонном пароходике и идем. А то ходили бы на большом. Вот уж ближе как в Устюге пересадки вам быть не может.
- А на пристани в конторе говорили, что пересадка на большой пароход в Тотьме.
- Мало ли что говорят! И в Устюге-то еще встретим ли большой пароход. Не пришлось бы нижу идти. Страсть как обмелело.
- А до Устюга от Вологды сколько верст?
- Более пятисот. А до Тотьмы только двести шестьдесят.
- Восемь… - раздалось с носа. – Десять… Девять… Десять… Десять.
Голос умолк.
- Ну, вот и проехали мелкое место, - сказал капитан. – Теперь не скоро мель будет.
Он снял картуз, перекрестился, пробормотал рулевым: «Ну, вы, ребята, посматривай хорошенько», - и стал сходить вниз со штурвала.
Семинаристы продолжали одолевать и хозяйничать на верхней палубе, не допуская никого на прикрытые навесом скамейки. Уходивших замещали только свои. Некоторые, сходив вниз, вернулись с ситным хлебом и начали тут же трапезовать. Они вынимали из карманов крутые яйца, били их тут же, облупливали от скорлупы и ели. Их спрашивали:
- Теперь скоро ваша компания таять начнет? На привалах-то ведь сходит то один, то другой будут?
- Ну, как вам сказать… Ближе Тотьмы-то, я думаю, никто не слезет, - сказал рослый усатый семинарист. – Все дальние едут.
- А когда в Тотьму придем? – обращаются с вопросом к рулевым.
- да ближе как к ночи сегодня не прийти, - неохотно отвечают они.
Пассажир купеческой складки в картузе и сапогах бутылками машет рукой и смеется.
- Ну, уж коли так говорят, то смело считай, что только к утру придем, на заре.
- И в Тотьме-то вряд ли кто из наших сойдет, - продолжает семинарист. – Я не знаю, едет ли кто с нами из тотьменских? – обращается он к товарищам.
Надежда освободиться сегодня хоть от малой доли семинарской братии исчезла.
Чиновник в пальто министерства народного просвещения и в фуражке с кокардой начинает с ними разговаривать.
- Много вас уезжает на лето? – спрашивает он.
- Да почти что все. Остаются только вологодские. Вчера многие уехали, третьего дня. Мелочь вся вчера уехала. Сегодня только старшие…
- Философы, богословы?
- Да… Оттого мы и поем без альтов и дискантов. При полном-то хоре куда было бы лучше, - заметил высокий, стройный, одетый в хорошее драповое пальто, семинарист, видимо, очень занятый своей физиономией, потому что то и дело причесывался щеточкой и гляделся в имеющееся в ней маленькое зеркальце.
- А у вас философию как проходят? Позитивную философию читают? Про Огюста Конта упоминают? Шопенгауэр как у вас? Игнорируется?
- Не худо бы поесть чего-нибудь, - заметил мне мой товарищ. – Берега низкие, однообразные, заросшие лесом. Любоваться положительно нечем. Береза и береза и ничего больше… Ни селения, ничего… Пойдемте-ка, закажем ушки из стерлядочки.
- Дальше, господин, красивые берега пойдут, дальше, когда в Сухону войдем, - заметил картуз в сапогах бутылками.
- А скоро будем входить в Сухону? – спросили мы.
- Теперь скоро. По реке Вологде пароход идет только тридцать четыре версты, и все места низкие… березняк… А вот по Сухоне, когда Озера проедем…
- А что это такое Озера?
- Такое место, где речка весной разливается на семьдесят пять верст. Едешь весной на пароходе – и словно по морю.
Мы позвонили официанта, заказали ему уху, а сами стали дожидаться впадения Вологды в Сухону.
В Сухону пароход входит протоком, носящим название «Прокопа». Есть селение, но ничего замечательного, ничего живописного. Войдя в Сухону, мы спустились в каюту.
IX
Перед обедом я опять осматривал палубу третьего класса. Боже мой, как ужасно помещены третьеклассные пассажиры! Приспособлений никаких. Для сиденья всего три-четыре решетчатые скамейки. Ни табуретов, ничего. Все врастяжку, на полу, около пароходных канатов, ведер, бочонков, тюков с товаром, прикрытых грязными брезентами. Насорено яичной скорлупой, остатками сушеной рыбы, подсолнухами. Было понятно, отчего семинаристы не могли сидеть на нижней палубе, предоставленной третьему классу, и все вынырнули на верхнюю палубу первого и второго классов. Около машинной топки и паровых котлов буквально пекло какое-то. И так уже день был жаркий, и солнце палило вовсю, а тут еще костер дров, беспрерывно горящий в топке, вонь испаряющегося масла, то и дело вливаемого в поршни машины.
Третьеклассники, пообедавшие раньше нас, чем Бог послал, из своих запасов, спали уже врастяжку на полу. Ноги, ноги без конца. Трудно пройти, лавируя между протянутых ног. Приходится шагать через спящих. Официанты из буфета, привыкшие уже к этой тесноте, очень легко перепрыгивали через ноги, имея в руках миски с селянками и порции битков, которые они разносили по каютам первых двух классов. Это были совсем эквилибристы. Надо было дивиться, как при этих прыжках порции не выскакивали у них из рук.
На наше замечание об ужасном помещении третьего класса пароходная прислуга отвечала
- Зато дешево возим, дешевле Кострова возим.
В.В. Костров с сыновьями, содержатели «Северодвинского пароходства», делающего рейсы также между Вологдой и Архангельском, конкуренты Вологодско-Архангельско-Мурманского пароходства, на пароходе которого мы ехали.
- Сколько берете с третьеклассников от Вологды до Архангельска?
- Три рубля. А иная компания торгуется, так и уступаем. У нас сейчас человек десять есть богомольцев, которых Христовым именем везем. Имеются билеты четвертого класса, и по ним возим даже за половинную цену.
- Как? Еще есть четвертый класс? Да где же он помещается? – воскликнул я, пораженный неудобством помещения третьего класса.
- Да тут же, где и третий класс. А только кто с билетом четвертого класса едет, тот обязан помогать нашим матросам дрова таскать с берега на пароход, когда мы останавливаемся брать топливо. Да скоро перед селом Шуйским остановимся, так вы увидите.
- Вот еще какой странный обычай! – заметил мой товарищ. – И много таких пассажиров едет?
- Человек пятнадцать-двадцать. Многие льстятся, да мы не берем.
Каются двух первых классов хоть не комфортабельны, но сносны. Общие каюты с мягкими диванами составляют и столовую, и спальню. Посреди каюты – стол, покрытый клеенкой и постоянно уставленный двумя-тремя самоварами. Самовар с чайными приборами подают за 15 копеек. Чай и сахар почти у всех свой. А возят действительно недорого. За билет первого класса (1132 версты пути), с отдельной каютой на двоих, с нас взяли по 11 рублей. В каютке удобно спать двоим, имеется стол, пригодный для игры в карты, два складных стула, зеркало и электрический рожок для освещения.
Самое лучшее на пароходе – это буфет, сравнительно очень не дорогой и приличный. Имеются обеды, но их мало кто ел, все заказывали по порциям. Рыбные блюда повар стряпал отлично, да их, главным образом, все и ели. За полтинник такая порция стерляжьей ухи, что ее хватит для какого угодно аппетита.
Пообедав, мы опять отправились на верхнюю палубу. Компания семинаристов поредела. Половина их, закусив всласть, отправилась на нижнюю палубу спать. Проходя по ней наверх, мы видели их, человек пять, как они, свернувшись калачиком, спали на полу около двери уборной первого класса, уткнувшись в свои котомки.
Пароход плыл уж по реке Сухоне. Река Сухона не была шире нашей петербургской Малой Невки. Берега сделались несколько возвышеннее и на них по-прежнему виднелся березовый лес. Кое-где, но очень редко, попадались на берегу деревни с хорошими двухэтажными избами, крытыми тесом. Соломенных крыш не видать нигде. Оазисами виднеется колосящаяся рожь, посевы овса, льна. По виду больших, крепких изб чуется достаток. Из двух-трех деревень от берега отплывали лодки и привозили на пароход пассажиров. Пароход останавливался. Пассажиры были крестьяне и бабы. Мне ужасно странно показалось, что, подъехав к пароходу, они торговались.
- Сколько возьмете до Покровского? – слышится с лодки бабий голос. – Нам только до Покровского.
- Да что с вас взять-то? Ну, шесть гривен, - откликается с парохода кто-то, свесясь за борт.