Поезд медленно тронулся от петербургской станции Николаевской железной дороги.
Замелькали по сторонам вагоны, кирпичные стены, черные трубы, выбрасывая клубы копоти. У Преображенского кладбища минутная остановка. Покосившиеся кресты толпятся группами. Исчезли и эти печальные знаки преждевременным жертвам столичного разврата. От Обухова северная магистраль пошла влево топкой низиной, среди мелкого кустарника и елок, оттенявших горизонт сплошной массой.
В вагонах оживление. Подгулявшие плотники и мастера горячо обсуждают наболевшие вопросы.
- Так вот молишься праотцу Ною, - говорил полушубок, - а он напивсё. По-моему живи в мире: к примеру, ежели кто смазал тебе по уху…
- Ну это, брат, на ково как! - встрепенулся ватный пиджак.
- Тебе хорошо по деревне с бабьем куралесить, - подхватила чуйка.
- Правильно, - поддержал ватник, - тамотки ты оратор и ходишь гусаром, а попади на костромича?
- Особливо на сходке, - раздался голос на полке. Чуть кто начнет выказывать свой гонор, вот накуделят.
Чуйка одобрительно улыбнулась:
- Был шерстью кверху – книзу пойдет…
- Да уж это как водится, - продолжал ватник… - Наше дело – помалкивай: плати да повинуйся, только и все…
- А проштрафился – берегись, - пояснил армяк, - давно – той поре по Кадниковскому уезду недоимку правили. Сперва поблажку дали, ну а потом стали накаливать: у меня пять возов сено за семь рублей улетело, а стоило худо, худо тридцать. Сорокарублевая корова за пятнадцать шла. Другой и о сю пору очухаться не в силах.
- Не лучше и у нас…
- Пожалуй, чище, - вставил пиджак, - как ежели взять Чухлому: на 25 р. керосину одна лампа сжирает. Да я бы все земство перевешал…
- Мы что, темная сила: направят персу солнца наводить и пойдешь.
- Там опять китайцы, амурская дорога…
- Японцы отберут, - заметил ватник.
- Это как есть, - подтвердил армяк, - а нам придется еще на памятники «богатырям мысли и дела»…
- Чтоб полнокровия не было, - снова улыбнулась чуйка, - три мильярда Манчжурия влетела; можно бы озолотиться.
- Читал я эти сказки, - серьезно оборвал костромич, - что вот, мол, если бы эти мильярды на школы, фермы. Дай чухломцам хоть пять мильярдов, проку не было бы, потому что живем не по правилу, узды никакой нет. Вот почему мильярдами нельзя поправить дело; пожалуй, развратились бы еще хуже. Задачи духовной культуры, чтобы ослаблять царствующий обман, по которому считается, «что попало, то и мое», тогда как личное и общее благо в том, чтобы трудом служить другим.

***

Далеко остались станции с чухонскими названиями: Назия, Войбокала, Мга. В вагоне стало свободнее. Собеседники, размесившись по лавкам, изредка обмениваются словами.
В Вологду поезд прибыл около 5-ти часов утра. На главной улице города сверкает электричество, как блестящая заплата на фоне городского неблагоустройства.
- Прежде головой был Яковлев, - рассказывал мне извозчик, - ныне Вовков Николай, а стали не лучше… Да, пожалуй, к вовковскому благосостоянию прибавилось еще тысяч пять, только и все…
- У ково много, - закончил возница, - надо еще больше. Прежде плохенькие конфетки стряпал, в «именитые» поднялся; нынче и подниматься не надо, сам собою пухнет…
Функционирует в Вологде Городской Ломбард, взимающий по 32 коп. в год с одного рубля выданной ссуды! Двенадцать процентов на один рубль и двадцать процентов за хранение! Тогда как даже Петербургский и Московский городские Ломбарды, где дорогие наемные помещения, взимают около 15 %, в том числе проценты и хранение, т. е. половину. Причем, чисто по телячьей логике с меньшей ссуды, например, одного рубля, взимается больше… Тогда как за крупные ссуды плата за хранение понижается… Другими словами, нуждающийся бедняк, несущий последний полушубок, уплачивает вдвое больше, чем какой-нибудь «именитый»… Болезнь сама по себе источник страданий, но для вологжанина двойной… Так как за право лечения он должен платить 59 коп. в сутки… Кажется, достаточно для характеристики городского благоустройства…
- Лучше, конечно, и быть не может, пока господствует нелепый принцип, по которому вершителями городского благополучия являются не лучшие, а «именитые» молодцы, представители капитала, когда рабочая масса, создающая трудом все реальные ценности, признается вовсе не правоспособной!
По набережной Золотухи выстроились подгородние крестьяне, доставившие на рынок дрова, бревна, жерди; привезли все, что себе нужно до зарезу. Целый день торчит мужик с лошадью, выручив за воз рубль-полтора, - причем другой день теряется на заготовку и доставку дров из лесу; да еще надо за билет. Яркий показатель нужды, толкающей на последнюю возможность.
И льется народная волна к трактирам, чайным, пивным, где в угаре алкоголя рокочет дикая воля.
У трактира Сидорова горько всхлипывает баба. 
- Да говорю тебе, - замечает другая, - купи бутылку и отпусти: птичку, мышь, щуку, чтобы оне там околели.
- Апосля закати чайный стакан и все как рукой снимет…
На рынке я встретил знакомую польку.
- А пан Мацоха цо зробил… - восклицает приятельница.
- Какой еще там Мацоха?
- Ну цо пан ниц не разумеет, - томно улыбнулась прекрасная пани, - ксендз Мацоха в Ченстоховском монастыре вчиско зробил, девушек имел, в Варшаве по тысяче рублей за ужин тратил. «Завтра бараны принесут», - мувит пан Мацоха, очищая кружки…
Тридцать лет я знаю Вологду, но ничего не изменилось к лучшему, кроме улучшений по тюремной части: прежде были тюрьма и острог, ныне с целью избежать тесноты выстроили несколько новых, но стало еще теснее… Тоже весьма веский показатель социального благополучия.
- Затишье, роковое затишье, - говорил мне местный деятель. – Сидят кит китычи, сопят и ковыряют. «Мы при губернаторе Хвостове все чувствовали, что хошь не хошь, а шевелиться надо: собрания, доклады, речи. Словом, летели по пути прогресса: капитан Воронов, Обь-Печорский канал, какие это открывало перспективы. Опьяняющие! Нынче горькое похмелье: воза два книжной макулатуры, удобной для обертки селедки…
- Работает и заместитель Хвостова – Шрамченко, а уж, знаете, все не то, нет той всеобъемлющей силы, чтобы осуществить великие проблемы, налагаемые историческими миссиями. Господин Шрамченко сделал две блестящие экскурсии, которые надолго останутся в памяти потомства. Первая в Усть-Сысольск. Вторая, тотчас же за первой, тоже в Усть-Сысольск., чтобы наметить вехи к зырянскому благополучию. Можно сказать, не выходя из орбита. Что делать, вопиющее положение, колет глаза. На 15 мил. дес. Усть-Сысольского уезда около сотни тысяч зырян никак не могут устроиться и быть счастливыми. Забот с зырянской неповоротливостью немало. Загорался еще замысел – сделать третью экскурсию на Ухту, но Бог не судил. Ну да это не беда!
Нет, что ни говорите, а в Архангельске куда лучше…
Новый губернатор Бибиков редактором местных газет объявил свою волю, что они могут писать все, что знают, но только политикой займется он сам… Ну, чего лучше… Не дай Бог свободная печать; другой чувствует себя хуже, чем в клоповнике. То ли дело, когда начальство взвалит на себя все заботы о нашем благоденствии…
И прежние начальники, начиная с Энгельгардта, работали на благо родного края. «Литература», как снежный ком с горы, росла, пока губернские литераторы не обращали общее внимание и не исчезали с архангельского горизонта к звездам и солнцам в короткое время вице-губернатор Шидловский наплодил томов полдесятка. Между дел снарядил экспедицию на Шпицберген, но и это не на радость… Иностранцы разводят на Шпицбергене каменноугольную промышленность; ездят, как мы за реку коров доить, а тут послали вместо парового судна парусное с новичками. Получился скандал: потрепало суденышко и выбросило к берегам северной Норвегии… Губернатора Сосновского тоже нельзя упрекнуть в бездеятельности… Все работали, пока не получили более подходящие талантам назначения.
Вообще на долю Архангельска выпало счастье быть центром грандиозных замыслов. Какой-то инженер Вольтман спроектировал Уральско-Беломорскую железную дорогу; в настоящее время все думают, что осуществление этого проекта «оживить богатейший северный край».
Недавно было опубликовано, что один техник, обучающийся в Томском институте, обходится казне в 60 т. р., т. е. сумму, расходуемую на дело народного просвещения целого уезда. В других институтах обучение дешевле в 18-20 т. р., но все же в сравнении с обучением крестьянского мальчика более почти в тысячу раз!
Скажите по совести, может ли такая «штучка» заниматься черным трудом? Строить мелкие проекты, более отвечающие назревшим нуждам жизни?
Я думаю, дороги надо строить там, где они действительно нужны, но не по фантазиям прожектеров… В России много настроено дорог, по которым увозят хлеб, яйца, масло к центрам городской жизни. И деревня отощала, давая громадный пролетариат.
Все подсчитали, как подымется лесной доход и как оживится север.
Но более заманчивые горизонты открыл в тундре Журавский. Такие широты, что даже на Олимпе власти словно сконфузились, как это они, тучегонители, могли проморгать…
- Простой самоедин Ипатий Хатанзей, - писал Журавский, - с помощью примитивных канавок обратил типическую тундру в превосходные луга.
Обратите 210 мил. дес. тундры в аренду луговодства и вот не миллионы, а миллиарды, столь нужные государству теперь… Журавский нашел на берегу океана ракушки на значительной высоте и заключил, что океан отступает к полюсу. Поэтому к 210 мил. дес. прихватывает и часть реликтовой суши, могущей образовываться при отступании океана… Понятно, как только с олимпийских высот узрели журавлей Журавского, даже растерялись… На первое время проектировали 284 т. на исследование…
Архангельское совещание провалило проект Журавского о колонизации тундры. Тогда он пожаловался Меньшикову. «Над забытым севером, казалось, вспыхнуло северное сияние блистательной судьбы, - писал нововременский скоморох, - но вот несчастье: поляки Сущевский и К тормозят дело…»
Журавскому даются одна за другой денежные ассигновки; не жалко и десяток! Когда человек сулит такие перспективы молочного благополучия!
Приведу краткую справочку об успехах колонизации Никольского уезда, где есть леса и железная дорога, есть черноземные почвы, а не мертвая тундра, где только олени да Журавские, окрыленные казенными ассигновками, чувствуют себя, как дома. В Никольском уезде было заготовлено 15 т. душевых долей. К 1 января 1910 г. было зачислено за переселенцами 4825 долей для 1657 семей, а водворено 598 с 1699 душевыми долями!
На это дело израсходовано свыше миллиона рублей, а считая содержание управления около 3 миллионов, т. е. не менее 5000 р. обошлось переселение одной семьи! Причем многие колонисты, распродав ценные леса, бежали восвояси…
Вот каково заселять не тундру, а земли, более пригодные для культуры растений. Какие же суммы потребовала бы колонизация тундры?
Все есть в творчестве наших деятелей: игра фантазии, блеск ума и широта полета, но главное, что они никогда не унывают…
В Архангельске тресковый и тюлений чиновник Талалаев говорил мне, что упадок трескового промысла на Мурмане объясняется отсутствием земства; хорошо я не разузнал, каким путем земство помогло бы горю, потому что тон талалаевской речи был настолько победоносный, то я даже почувствовал неловкость омрачать это блаженное состояние духа.
В 1895 г. наши поморы ловили трески на Мурмане около миллиона пудов, т. е. почти столько же, что и соседи норвежцы. В полтора десятка лет норвежцы обратили промысел в источник народного благополучия. Теперь только ввоз норвежской рыбы в Россию достигает 8 мил. пуд., но любопытно, что подъем этот совершился без обременения пошлинами предметов первой необходимости: сахар - 8 к. фунт, чай трехрублевый – за полтора и т. д.
Тогда как наш промысел за этот период съехал до 320 т. пудов! В десятилетие одна научно-промысловая экспедиция Брейтфуса стукнула более миллиона, но кроме карты глубин, по которым ныне англичане ловят рыбу тралами, ничего не сделано. Вместо судов и ботов, выстроили город не Нужный. Денежные ассигновки таяли. Оставалась не обложенной вонючая треска, обложили и ее… с целью поправить дело, щекотали слабые струнки деятелей.
В конце концов все моря, бухты, горы пришлось переименовывать в память славных вдохновителей прогресса. И теперь, куда бы вы ни сунулись: бухта Сосновского, Энгельгардт-гора до боли мозолят взор, как немые свидетельства невежества и рутины.
По скромным подсчетам, англичане и норвежцы увозят добычи из под наших окон – Канина, Мурмана и Белого моря миллионов на двадцать. Ныне по слухам, б. начальник военно-медицинской академии Данилевский, изобревший новый способ приготовки рыбы, организует крупное предприятие на Мурмане, но хозяевами дела будут англичане, изъявившие будто бы ассигновать 2 м. фунт. стерл. (около 20 мил. руб.). Если предприятие осуществится, то англичане получат прочную базу; но печальнее, что нашим поморам улыбаются перспективы очутиться батраками английского капитала. Впрочем, это не беда: ныне пьет кровь помора ближайший его сосед – кулак, а будет англичанин, но последствия гнета одинаковы.
Другой русский труженик, М. П. Цибузгин, нашел новый способ приготовлять рыбу путем сушки в духовых печах (каление), причем рыба не теряет вкусовые качества. Все рыбные промыслы России удалены от центров потребления, как-то Амурский, Мурманский и др. Поэтому предлагаемый способ сулит колоссальные выгоды в фрахте до 75%, открывая народной массе дешевый продукт питания. Например, добыча кеты на Амуре стоит 2 к. пуд, а в Петербурге около 6 р. пуд! Такая разница объясняется дороговизной фрахта и крупными расходами на ледники и упаковку, тогда как новый способ приготовки совершенно устраняет эти расходы. В Швеции практикуется сушка рыбы в закрытых помещениях путем искусственного движения воздуха, а в Норвегии на солнце, причем уже во время сушки рыба становится рассадником микробов, а у нас снетки просто посыпают песочком… Новый способ наиболее идеальный и, надо ожидать, произведет крупный переворот в рыбопромышленном мире, тем более что несовершенства засола и консервирования общепризнанны, так как при консервировании в жестяных коробках рыба подвергается окислам. Немцы уже поздравляют М. П. Цибузгина; да, пожалуй, при спячке нашего капитала проморгаем и это открытие. Что делать? изобретатель вошел в Мин. пром. С ходатайством о привилегии, но там сказали, что ранее полутора лет нельзя двинуть дело* [* М. П. Цибузгин получил «Охранное свидетельство». Данилевский продал свое изобретение; в конце концов вынужден будет продать и М. П. Цибузгин. Что делать: наша доля оплачивать жирными дивидендами иностранный капитал]. Я думаю, лучше все привилегии совершенно упразднить… Если новый способ обладает преимуществами, то следовало бы оказать предпринимателю поддержку; но у нас владычествует всепокоряющая сила денежного мешка, потому что физиологические похоти сильнее моральных сентенций.
Вот живая картинка, иллюстрирующая трагикомизм положения дела. Известно, как варварски уничтожаются рыбные богатства Каспия. От устьев Терска и до Астары каждая верста моря заставлена неводами крупных хищников армян и евреев. Ячея этих неводов меньше узаконенных размеров, так что вылавливается масса мелкой рыбы, негодной для целей промышленности, которая выбрасывается на берегу моря и погибает. Разумеется, неводный лов должен быть заменен ловом сетями. С целью положить конец хищничеству, 9 мая прошлого года издан закон, запрещающий ловить и продавать рыбу меньше известной величины. Лов сетями требует специальных ловцов, каковыми являются русские, создавшие без участия бумажных стихий колоссальный промысел, питающий до 300 тыс. населения. Казалось бы, следовало поощрять мелких рыбаков, что и имел в виду закон 9 мая. По закону, ловить рыбу может каждый, взявший билет, прося об отводе участка на берегу для устройства стана или ватаги. Но Бакинское рыбное управление, желая угодить крупным хищникам, назначает торги на аренду участков под ватаги, которые уже заняты мелкими ловцами! Армянский синдикат послал цены на целые группы участников, и управление утвердило, а мелкие рыбаки должны арендовать собственные участки… Хищники стали просить о приостановлении закона, а наконец и Министерство представило об отмене закона. Знаменательна законодательная ветрянка: не успел войти в силу неугодный капиталу закон, как, пожалуйте, об отмене…
По слухам Бакинский синдикат ассигновал 600 т. р., мотивируя отмену закона 9 мая, что мелкая сельдь не выбрасывается, а потребляется бедняками, что запрещение лова неводами с меньшей ячеей вызовет сокращение дохода казны на 750 т. р. и потерей заработка бочарей.
Недавний Беззубиковский факт погребения 15 мил. рыб, чтобы не угнетать рыночные цены, ярко рисует, как капиталисты заботятся о благе массы.
Дело не в вожделениях полдесятка хищников, сулящих временное благополучие гробовщикам, а в деморализующей силе капитала, под гипнозом которой люди теряют способность суждения о простых вещах.
Речь идет о сохранении колоссального источника народного богатства необходимостью установить порядок лова, при котором приплод не истреблялся бы, иначе не будет и крупной… Но при вторичном рассмотрении закона в Думе нашлись 33 члена, которые поддерживали домогательства хищников. Говорят, что в том числе были и прогрессивные! Если бы я был Правительство, то заказал бы золотую доску и начертал эти имена в назидание потомству. Принято решение, что маломерная рыба должна выпускаться обратно в воду живой, хотя опыт говорит, что выпускание не достигает цели, так как рыба портится и уже не способна к дальнейшему росту, не говоря уже о сельди, которая в массе погибает. Гораздо проще вовсе не ловить мелька.
Представители Астраханского о-ва рыботорговцев и ловцов Соколов, Богданов и Веренин доказывали, что члены невежественны в деле, которое взялись защищать и что отмена закона 9 мая грозит разорению целому краю, но при такой силе капитала, где гарантия, что хищники не восторжествуют, и на побережье Каспия не явятся беззубиковские кладбища, распространяя заразу, чтобы с разорением рыбных богатств смести и рыбацкие поселки!
Одно мне непонятно – это психология людей, командующих ветрами. Что это за мания безумия потрясать материки и горы, покорять далекие миры, повелевать, осуществлять какие-то исторические миссии, которые толком никто не знает. И вот в то время, как ветрогоны надувают паруса, народ страдает все больше и больше от малокровия, а из-под носа исчезают блестящие возможности. Даже не хватило силишки сколотить грошовые боты поморам, когда при открытии города Ненужного растрясли не меньше на шампанское и телеграммы, чтобы оповестить мир о торжестве по поводу успехов русского прогресса на Мурмане.
Как из рога изобилия судьба посылает нам «богатырей мысли и дела», искрятся фонтаны словесного благополучия, а лучшие куски уплывают из-под глаз, становятся предметом эксплуатации хищного капитала. Когда пузыри лопаются, слышатся упреки в неумении устроить, быть и благоденствовать, а ведь, казалось, счастье так близко…
Время от времени являются фанатики идей, как яркие отзвуки пережитков, но нет теплоты чувства и правды, чтобы покорять и колебать, а ложь никогда не может обличать ложь…
При назначении епископа Михея говорили: вот человек, военный по профессии, вступает на святительский путь по призванию. Как это ярко в наш век головокружительных успехов материальной культуры? Ныне еп. Михей с кафедры делает выговор соборному старосте, что перекладки в Евангелии оказались не в порядке; хотя далеко не важно: выцвели ли обложки Евангелия от времени или от прикосновения к ним рук неевангельских, а дело в том, насколько архипастыри приближаются к смыслу святого учения и не словами, а поступками, чтобы не вилять лукавыми софизмами, но гореть во тьме и хаосе все разлагающей демонической силы капитала.
Вот почему раздается не ром, а скандал, давший пищу праздной сплетне, жадной до этого сорта сенсаций. Обиженный староста заявил в Думу об отставке и т. д. – словом, все по-евангельски…
Я думаю, случай этот – характерный признак времени; да иначе и быть не могло, потому что высшие примеры – жертва, героизм, но когда стимулом духовной деятельности являются материальные преимущества, разгорается соревнование не о благе духа, а о том, чтобы занять казенные посты духовной культуры.
В Котласе, на берегу Малой Двины, расположились зыряне, ожидающие прибытия парохода: всклокоченные головы, грязные, огрубелые лица, в рваных полушубках и пиджаках, некоторые грызут сырую треску, отирая облизанные языком пальцы о лоснящиеся и засаленные полы армяка или овчинного полушубка. И очищенные таким способом пальцы снова вцепляются в треску или в селедку. Парни, многие в шляпах a la Пушкин, пилят на гармониках однообразные мелодии, как поэзия профессора Жакова утомляют слух, что над кучей навоза надоедливые комары тянут невыносимые напевы.
Не успел подъехать пароход к пристани, как весь этот пестрый поток, несущийся ежегодно вместе с весенними водами с западных уклонов Урала, хлынул, заполонив палубу и трюмы. Осенью после окончания полевых работ из глухих дебрей Усть-Сысольского края направляется обратное движение. Так, в вечных перекочевках люди не успели даже причесаться.
- Прежде до Усть-Сысолы по рублю с человека брали, - чесал затылок армяк, выходя из конторы Северного Общества Котлас-Архангельск-Мурман, - а топеря по два рубля выкладывай.
- Одинова нас гуртом голов пятьсот посадили, - заявляет другой, так по шестьдесят копеек с души взяли.
Надо сказать, что с прошлого года Северное Общество стало хозяином движения по рекам бассейна Северной Двины, способствуя поднятию цен на хлеб, рыбу и др. предметы питания. Так из Архангельска до Яренска 800 верст, Общество берет за доставку трески по 40 к. с пуда, т. е. дороже чуть не в два раза чем по железной дороге! Особенно осенью. Это проклятие для северянина усугубляется еще тем, что заработки год от году уменьшаются.
Из 40 пароходов 5-6 можно называть сносными; остальные – старые башмаки, движущиеся по 4-5 верст в час. Но цвет Общества, его заправилы. – Линдесы, Вознесенские и др. «Почему опоздал пароход?» - спрашивает член суда Белецкий, но капитан парохода «Елизавета Федоровна», Ошурков, как и все коты, ответил грубо. Когда Б. потребовал жалобную книгу, Ошурков сунул: «Да на ты, на». Я зашел на пароход Сысола, но капитан Кретнев был пьян, как свинья. На вопрос мой крикнул: «Уходи, уходи». Капитан Гудин знатнее своих принципалов. Тот нагрохал к двери 1 класса мешки угля. Матросы весело подбрасывали, обдавая пассажиров угольной пылью…
- Ну вас, - прошипел Гудин на замечание мое подыскать углю подходящее место.
Таково везде и всюду значение грубой силы, заинтересованной лишь в большем и большем количестве рублей.
Время за полночь. Понемногу стал смолкать рокот трудовой жизни; почесались полушубки по поводу лишне уплаченных рублей и угомонились, прикурнув на дрова, бочки, на пол точно убитые гневом Божьим.
Над поверхностью Вычегды стелются молочные полосы тумана, а выше вздымаются гористые берега, откуда, будто плавая в облаках, глядят косматые ели.
В Яренске скопились три парохода с разными исследователями. У самой пристани, на трапе сиял ослепительный мираж. Особенно выделялся местный губернатор в песочной тужурке с блестящими пуговицами и красными лампасами, далее темнела группа губернских советников, а за ними, что луна за землей, вытягивался в струнку исправник Булатов, как будто стараясь уловить возможные перспективы начальника края.
На берегу Вычегды гарцевала на конях полицейская стража, козыряя жандармскому полковнику, а в этом блеске, как солнечные пятна, мелькали ухтинские Макары в тужурках.
По дороге в Яренск меня догнал сереговский фельдшер Сумароков с трехкопеечной брошюркой Лодзинской фирмы Розенталь. «Вот влетел, - отчаянно мотнул он брошюркой. - В Биржевке прочел объявление Розенталя, «как дешево устроить дома электричество». Думаю, вышлют целую батарею, и выписал, а тут получаю эту брошюрку… высланную наложенным платежом на 1 р. 20 коп… Славно учат… за 1 р. 20 коп. безграмотную брошюрку в три копейки!»
На пристани же я встретил другую жертву. Это сереговский крестьянин Павлов, страдающий глухотой, «заочно» ограбленный на целую корову. Павлов прочел в Биржевке же объявление нью-йоркского медицинского общества, как это самое общество заочно вылечивает от глухоты просто шутя… Разве подобная реклама не шарлатанство самое наглое, когда сама-то медицинская наука не более как знахарство?! Павлов спросил врача Бродникова, можно ли выписать это средство? Честный человек сказал бы: не советую, а лечиться от такой болезни, заочно в особенности, но если у вас есть лишние 25 р. бросьте, попытайте. Но Б. сказал: «Можно, помогает», - и благодаря шарлатанской этике Павлов окончательно оглох, потеряв последнюю корову…
Пароходы все еще стояли у пристани, словно люди размышляли, как сказочный богатырь на перекрестке трех путей: ехать или же вовсе не ехать, ибо, кроме исследователей, все были уверены, что лучше не будет… Но как вымерзшие колосья ячменя сохраняют внешнюю полноту, так в этой деятельности нет главной силы. Люди, отравленные низменными похотями, смотрят на труд, что на мимолетную ступень, где бы поскорее развернуть таланты и блеск, и айда к высшим степеням и отличиям, сулящим более обильные перспективы материального довольства. И самый процесс лечения обращается в источник питания разврата. Говорят, другим путем нельзя осуществить подбора лучших, что мы наблюдаем на эмпиреях власти. В этом заблуждении корень всех несчастий. Жизнь не должна иметь преимуществ, поднимающих кверху скверные испарения лжи и мелкого тщеславия, но отнюдь не добродетель.
Глубокое невежество думать, что успехи прогресса в зависимости от соответствующего повышения окладов и штатов. Яренский уезд дает нам поразительный пример бессилия когда-либо поднять культуру и общее благополучие при господствующих взглядах. Яренское земство расходует на хозяйственно-культурные нужды свыше 400 000 р. в год, что на 55 000 жителей уезда составит почти по 8 р. на душу. Если на 150 мил. населения положить по 8 р., то общий бюджет земства России выразится в один миллиард двести миллионов, что для многих и многих уездов отдаленнейшая мечта, осуществленная в Яренском уезде при исключительно счастливых условиях без слишком большого обременения жителей, так как громадную часть земского сбора платит казна за леса. Чуть не треть бюджета яренское земство тратит на медицину, более 50 т. р. на народное образование. Есть ненужные техники и агрономы. Остается вне школы небольшой процент детей. И вот с той поры, как стали насаждать культуру, перед нами встает грозное явление, на которое только слепое невежество может закрывать глаза. С того дня, как земство стало расходовать на медицину по 2 р. на душу (около 130 т. р. на 55 т. населения), здравие народное пошатнулось, есть большие села, охваченные сифилисом; придется увеличить расход на медицину еще рублика по два, чтобы парализовать бедствие, угрожающее самой жизни. Не знающих грамоты остается очень не много, но никакой культуры, а точно по иронии совершилась метаморфоза, и представьте там, где сидят «лучшие» наставники.
Вот большое село Серегово. Здесь «образцовый» учитель Г. Треть года бездельничает просветитель, а крестьяне не умеют вырастить кочана капусты. Как подняло бы благосостояние, например, птицеводство и пчеловодство? Земство послало улей и журнал; ныне наставник снимает мед, а сереговцы облизываются… Над этой командой есть свои атаманы – инспектора с трехтысячными окладами. Все исполняют, что положено по казенным трафаретам: отзвонил и домой. Нет живой работы; хотя стоит пустить искру, как исчезла бы роковая спячка. На инспекторскую синекуру можно бы оборудовать ульями весь уезд; повысилось бы народное богатство, а теперь инспектор плодит бумажную пыль, да еще командует: какие портреты следует повесить и какие книжки должно читать, чтобы искоренить зародыши опасного вольнодумства. Несчастье не в том, что у нас мало школ, а в том, что плохи существующие… Очевидно, скоро потребуется новое обложение еще рублей по восемь или на всю страну миллиарда в полтора, но до той поры пока останутся в силе основные возбудители порока, школа и медицина будет черпать по капле поток отравы, несущейся с вершин людских суеверий.
Здесь налицо все условия к расцвету экономического благосостояния, этой основы блестящей и здоровой культуры. Есть леса, руды, нефть, уголь, колчеданы, но все эти богатства стали воистину злым проклятием, и как золотая гора на горбу забитой клячи, душат, истощают жизнь расходами на новые и новые командировки и экспедиции, необходимые якобы на освещение этих сокровищ.

На Зырянской ярмарке

- Августа, Августа, заутреню-ту клещут, - произнесла бабка Домна, одевая пестрядинный сарафан. Потом она пошарила на печке валенки, обулась и, набросив на плечи полушубок, вышла в сени. Из-под пола откликнулась рёха, во дворе громко заржал «воронко», за ними грянули на перебой коровы, овцы и телята. Бабка Домна надавала сена вдоволь, а «воронку» сделала выговор за то, что он стибрил ее за кончик полы да еще приподнял.
- Августа, - проворчала бабка, сердито хлопнув дверью, - тый но станешь, нет.
- Мишка, двинь ты ее лючки. Да хоть сам-от к заутрене пошел. А то раз-два в год соберучча к обедне, зайдут на крилос: тюуу… поют, а глазам-то на девок… За чтой-но Бог счастье даст.
- Август, мол. Ходи к поповой строшнице, нет ли у них ячневой крупки взаймы, скажи, после ярманги дернем на жерновах и принесем. Поди, на шаньги ведь надо, праздник, зять приедет, чужие люди зайдут и всяко-то.
- Так-тай и припасли про тебя крупку? – огрызнулась Августа. – Намеднись сама попадья-та бранилась: гот, помрет Домна, да еще Машка Тренькина так докуд деньги сполна не принесут и поминачча не будем.
Бабка Домна опешила, словно окатили ее ушатом ледяной воды, но переведя дух, спросила: «Ковдый но она баяла?»
- Ругу-тай де недосыпала, - объяснила Августа, - нынь и кумекайся.
- Машка-т, что петь бает?
- Не дрефлю, гот, я ни тинь-тинь. Что Чтоо-но на Тренькиной Машке. У Ворсиных на свадьбе игрище было, а становой Суворов на дыбы: не нарушать порядка! Машка вильнула ему подолом: забирай, грит, в политикантки, едят-тя мухи! А на своем характере настою… Потом мужики тай отдувались же в тюрьме.
- А на заручейсково попа-то ведь она же аркерею донесла. Бобичь черновую-ту строчил, гот, тьма у нас, с Покрова до Сретенья звона не слыхивали. Наехали допрашивать. Первая же Тренькина и забульгала: лучше этово попа нам и не надо. Апосля струхнула же: как да остановят попа причасье не даст…
под окнами уже начиналось предъярмарочное оживление. Колокольный гул плавно покатился вдаль, как мощный призыв к жизни.
На почтовом тракте в облаке пара двигаются обозы, направляясь к селу Усть-Вым. Более чем на версту тянется главная улица села; громадные дома в восемь, десять и даже двенадцать комнат еще окутаны мраком; лишь кое-где сквозь морозные узоры окон алеют световые отражения, но улица и проезды между окнами уже запружены возами с хлебом, баранками, железными изделиями, горшками, ведрами. Незанятые места брались с боя, а из соседних деревень подъезжали новые обозы.
Как по сигналу на звуки благовеста заблестели огоньки. На берегу за Вымью утонула в сугробах деревушка, окаймленная кудрявыми шапочками сосен, откуда льется серебристый блеск луны и в мертвенно-бледном ее свете весь окружающий пейзаж принял сказочно причудливый колорит.
По уклонам Ибской горы ложатся тени гумен, стогов и домов, на снежных холмах белеет группа старинных церквей, точно взлетела на облака, а ниже Усть-Выми Вычегда широкой белой пеленой врезалась в безбрежные леса, над которыми в голубоватом эфире едва заметно выделяются новые контуры домов и церквей.
Исчезли призрачные очертания в предрассветном мраке. Закурились избы; столбы дыма клубятся, разливаясь над селом парчевым убором слегка посеребренным сверху слабыми отблесками луны.
Закипел уличный муравейник. Осыпанные инеем малицы, тулупы, совики толпятся в волнах пара от дыхания людей и лошадей, точно в леденящий холод проникла горячая струя.
Загорелся восток; вспыхнули грандиозным заревом пурпура туманные массы на горизонте; золотые стрелы ложатся гигантским веером. Скоро из темно-дымчатых облаков показался в царственном сиянии блестящий диск солнца.
В жарко натопленной избе бабки Домны тепло и уютно; на голбце и у двери трепетали золотисто-огненные тени восхода.
Домна наготовила пирогов и шанег целую гору, сложенную на залавке. Августа мела пол; поднятая веником пыль кружилась в синеватых струнках дыма от подгоревших в печке пирогов и шанег. Наскоро окончив подметать пол, она скрылась в холодный чулан, откуда минут пять спустя вылетела в праздничном наряде: красной юбке с цветами, такого же цвета модной кофточке «под талью» и голубой ленточке в косе темно-русых волос, падавшей ниже пояса.
На лавке у двери отогревался нищий Брол Мит в армяке. Рядом с ним лежал мешок с подаянием, прикрытый картузом с красным околышем и светлой пуговицей вместо кокарды.
- Прими, Христов человек, - сказала Домна, подавая Бролю намазанный пирог и сделав несколько шагов к печке, оглянулась, - в церковь-ту ходишь ли?
- Какино, - утвердительно кивнул Брол.
- За ковой но молишься?
- За всех православных: за Марью Орехову, за Ваньку Моськина, за Бобича сесся за Ламку, за Барышева… Севодни киселем-тай кормили же, а зев ческыд (очень вкусный), - облизнулся Брол. - Губернатором был бы, так все кисель да мед ел.
- Дербенев пятка дал.
- А к попу-ту ходил ли?
- К первому, атте сколько всякой всячины нанесли: сахару голов семь, калач, мыло… вино, табак… тьфу черт с тобой… Смирнов головку послал. Поп-от все: «легковата». Шежамский поп так не глядит: шаньга, рыбник, пирог все давай, ежель попадья начнет разбирать, сейчас крикнет: «Ну, ну мать, даровому коню в зубы не глядят».
В избу вошла тетка Степанида с подаянием подмышкой.
- Тетка Степанида, прими Христа ради, - произнесла хозяйка, подавая пирог.
- Приму, Домнушка, приму, - отозвалась Степанида, делая поклон на образа.
- Мне Дербенев пятак серебра дал, - повторил Брол, - попадья тоже было стала шарить в кошельке, да как поп-от окрысился атте-зонме…
- На ярманге-то была ли? – спросила Домна.
- была. Булочник раскатал по дешевке все крендели. Печку железную бросил… У Комлина муку-ту брал, накалил де чуешь ли здорово.
- Много ли народу-то?
- Вор у вора дубинку упер, - продолжала Степанида, - а у Полднева девки толкучча. Все пудру да помаду берут. Преже этово не знали да жили за сто годов.
- Бодягой-тай красились же, - сказала Домна.
- После ярманги в Валжгорт пойду, - перевела Степанида, - за волком лучше. Староверы там, молятся, кто как морокует. А венчаться и на исповедь в нашу церковь, чтобы правов иметь. Позорно идти к попу-табашнику, грех по-ихнему, а велят. Ну повенчается, а свой-то поп эпитимью. Старушки и наймут отмаливать. Я за Бозова сорок ден по пятьсот поклонов клала…
Дверь избы широко раскрылась, и в облаке холода шумно влетели цыганки…
Разговор оборвался. Старая цыганка, оглядев кругом избу, зашныряла, как дома; посмотрела на залавок и шесток, заглянула в подполье, даже слегка приоткрыла заслонку…
- А хозяюшка уж пирожков напекла? Дай, Христа ради, подай тебе Господи.
Бабка Домна подала четыре шаньги. 
- Ушки хлебнуть, хозяюшка, нет ли, а дай тебе Господи, платка нет ли… Есть у тебя кручина, да не горюй… - так все бездомные народцы носят оттенки родственной психологии: назойливости и нахальства.
Брол придвинулся к окну, выглядывая на улицу, где толпа людей оживленно волновалась.
- Чтой-но ты наделал, - причитала баба, - разбойник. Ой, ограбили, Сенаты пресветлые…
Несмотря на холод лицо женщины было влажно; горячие капли слез катились, оставляя на концах платка ледяные полоски. Временами находили на нее дикие приступы, и в порыве безумия она энергично толкала мерзлую тушу в армяке сверх шубы, лежавшую поперек розвален без признаков жизни.
У розвален же стояла гнедая лошадка. Оказалось, что муж пострадавшей променял цыгану молодую лошадь и выпил «литки».
Пока гнедко был в руках у цыгана, храбрился, он не давал задумываться, держал голову высоко, так что цыган делал вид, что с трудом удерживает коня. Но гнедко, почуяв другие руки, сразу осунулся, поникнув головой, лениво прожевывая сено. Брюхо опустилось и стало неестественно огромным, шерсть поднялась. Словом, опала напускная цыганская муштровка, и перед бабой стояла кляча.
- Ой, Сенаты, судьи светлые, - беспомощно выла баба, - упокоились мы все стали без коня да без лошади, пропали детушки, все пропили разбойники…
На шум обезумевшей бабы остановились тулупы, малицы и совики. Явился и охранитель с саблей.
- Ну чево воешь, - прогремел блюститель, - променяла, закладывай и марш. Серость деревенская. Да что. Любовное дело.
Баба вздрагивала, понимая смысл столь очевидной истины, но сильнее и сильнее тряслась: «Ограбили, разб…», - точно помимо воли вырывался из глубины души неотразимый протест против обмана.
- Распустила нюни, - перебил блюститель, - ограбили. Кто тебя грабил. По-твоему вся торговля обман. Ах, женщина, - громко разразился он по поводу бабьего незнания порядка и закона.
- Сватья Акулина, брось, не мотайся, - подошла к рыдавшей другая баба, - брось, еще заберут. Ключка вон нализался и давай едак же махать руками направо и налево: вольный, гот, свет на волю дан… А стражники подхватили за руки и потащили, гремя ногами по мерзлякам дороги. Увидал Карло – аптекарь и по добру сказал: «Ропьята, не дрова веть тоскаете, я не могу глядеть…». «Не гляди», - ответили ему, и Ключка задрыгал ногами еще пуще. Становой Суворов за вмешательство на три месяца в острог Карлу-ту и втюрил. После вот тоже локоть кусал… Ривет, усы теребит: лучше бы, говорит, мне в тартарары с латинской кухней, нелегкая дернула за язык… Обида взяла. Сколько живу, а никак не могу приноровиться к России…
Однако сватья Акулина не унималась: «Обман», - дико всхлипывала она. Даже призадумавшийся гнедко поднимал уши. 
– Ежель по-божьи, знамо дело, - заметил совик, - все от совести.
- Купечь по копеечке заимствуется, - подхватил тулуп, - а тут на целу лошадь ахнули. Крестьянин без лошади, что солдат без ружья, а такой конь корма не окупит…
- Меняют и по деревням, там все на виду: все знают, с пороком лошадь или нет. Тут вышколят да подкрасят – шкелет заскачет.
Совик и тулуп направились по тракту, где мчались верхами цыгане, делая на глазах толпы пробные выезды. Мена шла вовсю. Цыгане били по рукам, кричали. Окончившие сделку шли к казенке.
Охранитель с саблей, окинув конский рынок, зашагал по главной улице к лавкам. Здесь стояла смертельная давка.
- Этот пятнадцать, - твердили торговцы, - этот семнадцать, - отплясывая танец Витта.
- Дорого, - возражают зырянки, - гривенник дам.
- ножи Кондратовские, меньше тридцати нельзя.
- Пятнадцать…
- Много ты понимаешь, я вижу! Поди к Камбалову, там узнаешь цену. Ей, слушай-ка, тетка, иди-ка сюда, вернись. На вот, запомни клейма-то: три орла, - на погляди. Так знай – «Кондратовские». Ну теперь или с Богом, там тебе с вороной всучат…
В лавке Дербенева настоящий букет поповен в модных шубках и громадных шляпках, держащихся на темени и на затылке.
- Шляпки у вас новейшего фасона, - рассыпается приказчик.
- А Котова из Москвы нету?
- Помилуйте-с, что такое Котов, предисловие одно… Непосредственно из Парижа получаем-с. просим вас, как мы в курсе модных течений громадную эрудицию имеем… Лучшей в Москве и заказу не будет-с.
- А Котовские шапочки, - нежно улыбается приказчик, - в сравнении с парижскими, - целая дистанция…
Догорел недолгий зимний день. Еще пылают пурпурные облачка на горизонте; тонут в золоте заката усть-вымские холмы. Смолкла торговая суета, только у казенки идет атака, точно одуревшие люди хотели уничтожить друг друга. Из-за домов и амбаров пробиваются огненные тоны, и весь этот муравейник кажется залитым горячей кровью. Полчаса работы охранителей с саблями, прорычали пьяные туши, водворяемые по назначению, и верх полицейского благополучия; но за внешним спокойствием – клокочет море слез жен и матерей, несмотря на законы всю ночь льется отрава. И нет силы, чтобы приоткрыть и осушить этот ад страданий.
Опустела улица. Только запоздавший вятчанин, потрясая лоскутом кожи, надрывается: «Ей, робята, дешево мотаем, домой уезжаем». Да устюжанин Чебаевский, купивший бочонок масла с картофелем, почесывая за ухом.
- Для жарково лучше не надо, - ухмыляется сосед.
- Ой, мовчи-ко ты, суконно рыло.
Шумно в избе Домны. На столе клокочет ведерный самовар. Среди избы бабы разглядывали покупки: ситцы и платки.
В переднем углу сидел муж Домны, Василий, в красной рубахе и жилетке. Несмотря на то, что Василью шел 77 год, но он выглядел богатырем: окаймленное серебристым пушком лицо дышало силой и здоровьем. Рядом с ним под образами сидели зятья и два свата, а далее гости по степени родства. Он поднес гостям и своей хозяйке по стаканчику водки, потом перекрестился и выпил сам. «Сватьюшки, чай пить», - произнес Василий, обращаясь к сватьям и не дожидаясь, налил себе чай и стал откусывать сахар, показывая белые, хорошо сохранившиеся зубы.
- О ярманге бабам не до чая, - заметил зять, - я тоже 25 руб. расфуркал, а ничего не купил: три мешка муки ржаной по 6 р. 70 коп., немного чай сахар взял да еще на рубаху. Нынче и вымичане едут порожняком: мука 1 р. 50 к. пуд, а заработка нету. Прежде от возки бревен в зиму 500 р. на семью брали, топеря редкой сотнею взял. Леса выбили, и рябка не стало.
- Ружья, чуешь, уже штрафуют, - сказал сват, - хочешь промышлять в лесу – бери свидетельство и две марки по 75 коп.
- Давно ли треску по 2,5 коп. фунт продавали, а ноне по 8 коп. Капут да и только.
Сват достал из кармана кошелек, и гости, передавая из рук в руки, стали рассматривать покупку.
- Дорог ли? – спросил зять.
- Семьдесят пять.
- Недорог. Хороший кошель о трех замках.
- У меня был такой же, - объяснил другой сват, - только о четырех замках и с клеймом. Годов десяток держал, потом о празднике у кабака выняли.
Тем временем сватьи, разглядев покупки, направились к столу, но произошла заминка: сестра Василья не захотела садиться на принадлежащее ей по праву старшинства место, а другие не желали нарушить порядка.
В эту самую минуту дверь порывисто открылась, и в избу влетел Роман Иваныч, из заречной деревушки. Роман Иваныч, наскоро перекрестившись, беспомощно завертелся.
- Василий Михайлыч, у меня ведь мерина-то угнали, - простонал Роман Иваныч.
- Нну!? 
– Откуд – но ты ево брал? – спросил сват.
- С Ибу, от колокольчика, - отозвался зять.
- Через огороды – тай де лазил же шибко… - добавила сватья.
- О Ильине дни Ключка было матькачча здорово: ячмень де весь выел…
- Беда, - вздохнул Роман Иваныч, - как и жить станешь.
- Прежде такой пакости не слыхивали. Ты бы к становому?
- Заходил. Так шугонул. Без вас, говорит, ротозеев, дела вот хошь в петлю прыгай.
С печки поднялся нищий Брол: «Политиканты ярятся, что губернатор ножи и вилки заштрафует, режучча де много».
- Чтой – но после делаешь, - кивнул в знак согласия сват, - земли – море, а не касайся.
- В Сибири Дрейфус пшеницу по 70 коп. купил, а рожь и дешевле. Пять мильонов через Котлас – Архангельск заграницу провезли. Если бы хлеб этот остался дома, то ржаная мука не поднялась бы выше рубля. Значит, по полтине на пуд нам придется переплатить Дрейфусу, на пять-то мильонов 2,5 мил. руб.
-Стригут все, - перебил хозяин, - денежный человек не пахал, не сеял, прискакал не знамо отколь, пожал на 2,5 мильона, а наш брат лягайся…
- Всем худо, - заметил зять, - кроме Земскова и становово.
- И попу не плохо, - добавил сват.
- Помирать не надо, - подтвердил хозяин, - чем хуже нам, тем сытее попам. Жалованье, руга, пироги, лучшие луга. Апосля хлеб и сено нам же по двойной цене… Верно ведь я говорю, сватушка?
- От таково житья не больно-то охота, - любезно согласился сват, - у нас поп Илья перед кончиной деньги жевать стал.
Ободренный согласием гостей, Василий погладил бородку, глазки его замаслились. Окинув пустую бутыль, он скрылся в подполье, откуда вынес новую и налил по стаканчику. Сват свернул цигарку, весело ухмыляясь; за ним и другие сделали соответствующие движения, выражавшие блаженное состояние. Воцарилось общее оживление, так что молочные струйки махорочного дыма, носившиеся над головами гостей, заколебались в звуковых вибрациях.
После водки Домна подала чашку пива, которую гости передавали из рук в руки.
- А крестьянину, ежель хлеба Бог дал, - начал прерванную речь хозяин, - лучше и не надо.
- Извольничался нынешний народ, - пояснил сват, - все бы выпить да на даровщинку.
_ А потом тебе же и наклеят, - сказал другой сват, - особливо заручейские.
- Чтой – но больше, - согласился зять, - родишься, зарегистрируют и шатаешься без напутствия, как сомнамбула какая.
На печке снова показался Броль: «Сказывают, англичанка подымется – так конец света, и такая пойдет кутерьма: отец на сына, брат на брата…»
Все знали, что Брол представлял нечто вроде ходячей энциклопедии, и авторитет его в затронутой им теме стоял высоко; нов спорных пунктах зуд противоречия всегда подмывал свата к протесту, тем более, что он и на службе слыл за большого доку в политике.
- Подымалась уж не однова, - обрезал он, - да только турецково султана побаиватца. Тот шишкнет чубукам: «Я тте, долговязая каналья, только пикни, весь кальян о твою харю обломаю», - и сейчас остынет, а то беда, даром что баба, но таково атамана разыграет, что ой-ли ну…
- В Архангельском-де уж тридцать лет как антихрист народился, только срок ему не вышел по крестьянскому пачпорту проживать.
- А становой?
- Что наши становые, - махнул рукой сват, - что кось над пьяными командуют.
- Раз в году в Христов день в церковь захаживать, потолкачча кулаками для порядка, да и ай-да…
- Поп и то не вмешивается.
- Сунься, - пояснил другой сват. – Папа Римская сейчас взъерепенится и почнет шерстить. Пожалуй, и архиерею худо не было бы.
- Архиерей! – слегка подпрыгнул повеселевший зять и громко свистнул. Сват тоже почувствовал мурашки и поерзал пестрядинной рубахой о лавку.
- Архиерей, - сказал хозяин, - на двенадцати лошадях по казенной накладной лупит, а Папа?..
- Правильно, - поддержал сват, - да поезжай эта самая Папа, и не один ямщик за ухом не почешет.
- Пару выставишь! – задорно крикнул зять. – Храбришься тут Аникой-воином, а коснись до дела и остыл: с шапкой в руке домой прилетишь…
Слова и тон зятя вызвали целую бурю дикого гнева.
- Я выставлю! – вскипел сват и, кажется, готов был прыгнуть в окно. Он дважды порывался, вскакивал с лавки, набрасываясь на зятя, но рука сватьи мешала мятежным движениям. Зять тоже чувствовал, что под ним не лавка, а пылающий огонь. Безумная сила, казалось, угрожала поднять общее восстание. Сват отчаянно мотал руками, но сватья, подставляя руки, отбивала удары, которые попадали ей в голову и по плечам. Наконец, она взвизгнула и села на пол, что было сигналом к общей свалке: одурелые зять и другой сват выпрыгнули из-за стола. Однако вмешательством Василья и Домны взаимная потасовка была предупреждена, и разбушевавшиеся стихии стали ослабевать, только у печки всхлипывала сватья, придерживая рукой синяки под глазом.
- Папа, папа, - причитала она, - да лешак ево побери этово идола…
Рядом в доме было темно… На полатях лежали женщина и дети, прислушиваясь к глухой возне, происходившей в подпольи. На завалинке мерцал ночник, пуская струйки копоти. Хозяин дома, высокий атлет в полушубке грозно волновался, делая усилия, чтобы заглушить предательские порывы своей команды.
В темном углу в отблесках ночника сверкали глазами враждебные тени, набрасываясь, как голодные волки, воспламененные страстью пожрать друг друга, но властный тон хозяина сдерживал от столкновения.
Среди подполья в хаосе мрака выделяются куски ситца, головы сахара, чай и пр. Хозяин поминутно брал четвертную бутыль с казенной, наливая чайную чашку.
- Федор, держи, - глухо рычал грубый голос, - да ты много не фуфырься.
- А где сукно, - окрысился Федор, - наступая с палкой на пестрядинный армяк.
- Ну ты, потише, - метнулся армяк, - помни, палка об двух концах.
- Только не знамо, который шибче бьет.
- Вот что, - решительно заявил хозяин, - берите по красненькой и напредки кумовство будет, а то, знаете, все на одной веревке, подъедать друг дружку нельзя.
По всем направлениям от Усть-Выми мчатся подгулявшие зыряне с свистом и гиканьем, обгоняя тяжелые обозы.
Бурной волной катится послеярмарочный отлив от одной деревушки к другой.
Земский тракт поднялся на Ибскую гору, где разбросались неуклюжие зырянские громады – избы, торчат, как немой укор невежеству и неуменью смастерить сносное жилище, несмотря на богатство лесного материала.
За трактом щетинится мелкий, чахлый ельник, где скрылась последняя ибская деревушка, навевая безнадежную тоску: недовершенные дома, на бревенчатых стенах белеют снежные пятна, из пролетов под крышей выглядывают мерзлые снопы ржаной соломы, что оледенелые трупы, а внизу под горой зияет мертвая долина: снежной лентой вьется река Вымь в глухой чаще леса.
В холодной мгле ночи гаснут слабые надежды духовного просвета. В могильной тьме наважденья исчезают последние идеи экономического оздоровления в этом безбрежном царстве самых блестящих материальных возможностей. Зыряне, живя в лесах, не умеют смастерить топорища. Над миллиардными лесными богатствами тяготеет горсть грубых хищников, как Ульсен, Сурков, едва, едва оплачивая доходами надзор этого кладбища.
В шумном вихре политической свистопляски темные бродильники с пеной злобы вожделеют сохранить тьму невежества, чтобы продлить рабовладельческие привилегии. Торжествует сила, ставящая лозунгом: лучше казенки, чем школы, потому что даже плохонькая школа опаснее… Но над поверхностью моря колышется мертвая зыбь, всплывают зловещие симптомы преступности, обнажающие страшные язвы духовного и материального разложения.
Скучен северный ландшафт. Дремлют хвойные великаны в полночном мраке и на фоне этой картины, как отголоски дикого веселья кое-когда прозвучат пьяные голоса да вой стаи голодных волков.
В оледенелых окнах чуть-чуть теплится огонек, как надмогильная лампада; бледные струйки света пробиваются наружу и тотчас же пропадают в удручающей тьме царящего хаоса ночи.
На полатном брусу коптит ночник: в мерцающих блестках света борются с дремотой мальчик лет семи и девчурка.
- Мне тятька калач привезет, - лепечет мальчуган, ставя на полатной доске домик из лучинок, куда он думает сложить свои гостинцы.
- А мне мама канфетку, - перебивает девчурка, делая усилия, чтобы не заснуть.
Целой бесконечностью тянется вечер. Раздался скрип полозьев, промчавшейся по тракту тройки лесничего, заваленной дорогими покупками. Мальчик вскакивает с полатей, тщетно отдувая снежные стекла. Поднявшись на полати, он продолжает прерванную работу.
Проехали обозы. Мальчик проделывает то же. Наконец, шаги и скрип полозьев у крыльца.
В избу вошла мама с синеватыми подтеками у глаз и молча сбросила с плеч шубу.
В глазах девчурки стало искриться. Она еще сделала усилие, но отяжелевшие веки слиплись…
На Вычегде по направлению к Коквицкой горе ехали опоздавшие зыряне.
- Митрий, спичка есть? – спросил Федор.
- Есть.
Последовал удар в голову гирей, и насмерть ошеломленный Митрий нырнул в прорубь, а вскоре в селе Коквицы произошло странное событие: к крайнему дому села подъехали местные крестьяне, прося ночлега, хотя почти рядом свои дома и, не раздеваясь, поднялись на полати.
Долго деревенская молва трубила, делая догадки, но улик не было.

Критические очерки

Аграрные эксцессы 1905 года подняли вопрос о заселении свободных пустынь севера, куда одна за другой понеслись экспедиции исследователей. В пределах 7 волостей Сысольского края экспедиция Соколова открыла 400 т. дес. свободной земли, годной для колонизации. В какой-нибудь месяц три почвоведа, из коих только один специалист, составили почвенную карту столь огромной площади, и на этих-то трудах проектируется реальное благополучие. Из книги Соколова мы знаем, что, например, 18,5 крестьян Ибской волости обходятся своим хлебом, Вотчинской – 48,7, Визинской – 40,5, Кайгородской – 14. Крестьян, покупающих хлеб – 80,5 - Ибской, 5,7 – Визинской, 2,4 – Вотчинской. Печальнее картина вычегодских зырян, спасающихся от голода перекочевками на Урал. Оказывается, что здешние зыряне в семь раз меньше обеспечены пахотной землей, чем крестьяне Кадниковского уезда! На открытые 400 т. десятин предполагается переселить 10 т. семей малоземельных крестьян других губерний, а местные старожилы бегут за Урал. Открыт фонтан блестящей фразеологии, а под этим фантастическим благополучием борется в страшных усилиях забитая жизнь: люди бежали в Сибирь, но и там нет спасенья: земский тормазил приговора! [так в тексте]
Иначе, конечно, и не могло быть, потому что высшими стихиями руководит не нравственная сила, преследующая цели общего блага, но материальные средства расходуются, чтобы устранить опасности, грозящие привилегиями небольшой группы людей.
Вместо того, чтобы просто и целесообразно решить аграрную проблему, принимаются меры, напоминающие утопающего и соломинку. Правительство ухватывается за рискованные возможности, как журавли Журавского, с целью сплавить беспокойные элементы за полярный круг…
Лучше основать порядок на выводах совести и разума, чем воевать с мельницами и сидеть, что на каленых угольях.
Отсталая и изнуренная жизнь, отравляемая алкоголем и осадками культуры, дает самые неожиданные вспышки преступности.
В народе уже идет брожение. Так, в Серегове мужики сильно взволновали земского Гапановича.
- Ваше Благородие, как мы так, и вы должны объясняться по совести… Первая Дума говорила правду Божью, а эта только свои сословия возносит.
- Наш край представляет член Клочков, - оживились сразу несколько, - Господь знает, что он там поделывает, жив ли, мы очень волнуемся…
- Сулил нам на память речи отпечатать, - заметил голос из толпы, - да весь гонорар ухлопал на покупку дома в Усть-Сысоле…
- Э-эх, лопнула еще одна надежда России… - фыркнули сереговцы, - думали, посодействует, а он о домишке… И то дело… Другие люди растрясли, теперича не скоро под такую линию подъедешь.
- До 17-го октября все морские нации были свободны; пикша, треска, селедка. Нынече, как стали говорить речи, все это сословие так взмылили пошлиной, что не знаешь, как подступиться с нашей крестьянской валютой.
Собирался депутат Клочков презентовать «речи», да не хватило пороху. Ну да это не беда!
Подкатил случай, отчего и не сделать сбережения?
На рассвете общественного пробуждения мерещились розовые зори; ожидали, что явится новый порядок, как свет солнца, предупреждая всякую возможность грязи, рождающую скверные эксцессы; поднялась общественная анархия, закопошились те антисоциальные элементы, сложившиеся под давлением ложных влияний разлагающейся жизни, безнадежную возню коих так красноречиво характеризует думский эпизод с этикетками на полштофах: «избранники» народа серьезно думают искоренить порок переменой изображений.
На высотах человеческой мудрости крепнет убеждение, что если законы, созданные для борьбы со злом, плохи, то необходимо ввести в законодательный аппарат новый корректив. Если, например, думские законопроекты, корректируемые Государственным Советом, правительствующим все таланты и опыт многосложного правленья и после двойной фильтрации неудачны, то следует создать третий корректив и т. д. до небес. И вот с тех пор, как цвет народа, погрязший во лжи, занялся законодательными трудами, произошла страшная эволюция, неуловимая тучегонителям и перунам, повелевающим стихиями.
Четверть века назад глухие уголки севера не знали раж и убийств; жили люди, как у Христа за пазухой. Зарабатывали от ловли зверей и дичи рублей по сто на семью; но пробивались. Открыли отпуск бревен заграницу и заработки в первые годы повысились в пять раз; семейные брали до 700 р. в два-три месяца, прикупая лишь хлеб, а рыба, масло, мясо свое.
Повысилась культура или благосостояние?
Произошла следующая метаморфоза: крестьяне деревни Отлы, получив в два месяца по 470 р., пропили. Ныне леса выбиты, заработки пали на половину; как осадок веселой жизни огромные деревни Отлы заражены сифилисом.
Но отзвуки событий жизни разбередили сознание: антирелигиозные брожения рассеяли страх Божий, и необузданная воля отвечает на произвол и насилие повышенной преступностью.
Не забуду тяжелой картины, разыгравшейся в селе Серегове. Утром меня разбудили дикие крики. Над севером клубился дымчатый покров. Солнце высоко стояло над лесами, точно плавая в море горячей крови. На лужайке перед моими окнами валялись две живые туши: крестьянин Езовских и его тесть. В сторонке всхлипывала старушка, отирая глаза платком. Старушка отчаянно мотнула рукой, бросившись к дому. Раздался удар в большой колокол, затем средний, меньший. Металлические звуки ниже и ниже разлились в стройную погребальную мелодию. Умерла жена Езовских, а вскоре в Серегове стало известно, что мой однофамилец убил отца. Осенью в опустелом доме Езовских закончилась семейная драма. Вдовец вернулся ночью. На голбце лежал его брат. «Ужин есть?» - крикнул гуляка. «Посмотри в печке», - отозвался брат. «Ты так», - метнулся бешеный, запустив в бок брата длинный нож. Просыпается страшное чудовище. Только после удара Каину вернулось сознание, и он старательно зашивает рану мертвого брата. Раздраженная психика дает ряд зверств: в лесу изрублены на куски два мужика, в деревне Ибской убит Шуктомов так ловко, что никаких следов, как и убийства Брячалова и Айбабиной по хитрости далеко выше инженера Гилевича. В течение 1910 года в благословенной Вымской глуши семь убийств.
Вот живые факты деморализации и одичания.
В одно десятилетие полицейская охрана усилена в Яренском уезде на 20 т. р., а содержание земских станций (добрая половина - разъезды полиции) с 13 739 р. в 1900 г. увеличилось до 50 319 р. в 1910 г., что на 55 т. жителей уезда почти по 1 р. на душу, но жить стало далеко не безопасно. Вот факт:
11 августа 1911 г. ко мне зашел крестьянин Сереговской горы Злобин и сказал, что двухлетняя дочь его отравилась в лавке Лапина ядовитыми лепешками, и что он просил урядника Антоновского оказать содействие; но Антоновский шел к реке с удочкой и помощи не дал, а еще крикнул на Злобина…
Торговец Лапин отравлял крыс лепешками, но людей или крыс отравил больше, никто не знает. Девочка Злобина зашла в лавку и съела лепешку, а вскоре умерла. Дни три становой Суворов, забежав в лавку и помахав кулаками перед лапинским носом, умчался… В Усть-Выми близь квартиры Суворова есть мостки через ручей, неогороженные решеткой. Крестьянка Туркина побежала через ручей, упала с мостика на кол и отдала Богу душу. Тот же Суворов выслал по этапу жителей Лифлянской губернии, работавших на Ухте. Рабочие послали домой паспорта для обмена, но так и не дождались.
- Если в 21 день паспорта не будет, - скомандовал Суворов, - отправить.
И отправили… причем в Серегове урядник Антоновский сделал замечание в жалобной книге на медленную подачу лошадей!
Я был возмущен тем более, что на моих глазах лапинским ядом отравился пятый человек. Донес губернатору и министру юстиции на прокурорский надзор. Месяца через три исправник Булатов производил дознание, причем показание свидетеля Обросова составил сам… но Обросов не подписал, пришлось переписать… Суворов написал «объяснение» на семи листах…
В феврале 1912 года я встретил Антоновского в Вологде в форме околоточного. Значит, получил повышение… а про Суворова слышал, что ему тоже переводка…
Интересно не невежество, а то, как люди могли не взбеситься в подобном клоповнике. Если нельзя сохранить порядок и покорность под гипнозом легендарных внушений, то, чтобы не потопить в море крови зачатки культуры, следует работать над пробуждением к сознательной жизни.
Приведенные факты усиления преступности относятся к местности, где экономические возбудители почти отсутствуют, зловещие симптомы стремительного ее прогрессирования обнажают гнойники, подтачивающие социальные основы. В 1897 г. среднее ежедневное число арендаторов в России составляло около 77 тыс. человек, а в 1907 г. – 138,5 тыс. В 1909 повысилось до 175 тыс. В одно пятилетие было в Петербурге 10 тыс. самоубийств, т. е. в среднем две тысячи человек в год наложили на себя руку большей частью под давлением неумолимой нужды и голода. Шестая часть столицы ютится в подвалах и на чердаках, в сырых и тесных каменных ящиках. Ныне я занимал комнату по 10-й Рождественской улице. В квартире, состоявшей из четырех комнат, обитало 18 человек. На кухне в углу жила 76-летняя старуха Б. с сыном, не имевшим заработка. Этот Б. назывался «интеллигентом», говорил умно, т. е. был не хуже и не лучше директоров, вице-директоров, судей, присяжных, министров. 76-летняя мать день и ночь корпела за шитьем, чтобы прокормить себя и сына, но в трудные минуты упрекала его в бездельи. «Не могу я идти печи топить», - возражал Б.
Нужда доканала: деликатный Б. стал выходить на улицу за подаянием, пил, ругался и наглел. Однажды среди дня поднялся шум на дворе: еле переводя дыханием Б. влетел в квартиру, а вслед за ним дворник и городовой. Оказалось, что Б. обругал офицера. «Долой милитаризм!» - гремел Б. Я наблюдал постепенно, как слетела с Б. шелуха предрассудков. Под дурманом алкоголя он открыл свою душу, какой ее создала природа.
Лет десять назад я был в худшем положении, нежели Б. Жена моя слегла в больницу, но я не был попрошайкой, не был нахален, как Б., хотя в острые моменты находили приступы вспыльчивости.
Из книги жизни я узнал много вещей, но не сделался «лучшим». Когда улыбалась возможность иметь комнатку, обед, мне казалось, что я никогда не сделал бы подлости, но как только изменялись условия к худшему, я каждый раз спотыкался на том же месте! В юности я не чувствовал жалости, когда кто-нибудь бросал в собаку палкой, но одно я хорошо понял, что суровая школа жизни обнажила в душе моей дорогой источник, откуда потянулись нити сострадания и к голодной собаке и к падшей женщине, только путем руда и лишений я понял настоящую жизнь и острее стал чувствовать ложь. Ныне я не могу себе представить состояние души людей, живущих покойно в роскоши, когда волны горя поднимаются выше ординара, люди эти подыскивают оправдания, что, мол, в Англии, еще хуже: значит, таков закон…
В конце января я был в Александринском театре, где шла драма Толстого «Живой труп». Кончился спектакль около 12 часов ночи. От Знаменской площади до Адмиралтейства блестящей полосой сиял Невский проспект; медленно двигались вагоны трамвая, играя разноцветными огнями. Угомонилась трудовая суета; по опустевшей артерии столицы, как остатки распутства, бродили женщины, выгнанные на промысел развратом. Прозрачные снежинки кружились в электрическом свете, осыпая бриллиантовым дождем дома, улицы и тротуары, откуда блюстители общественной чистоты сметали на мостовую, покрытую темно-серой пеленой навозной грязи, как беспощадная действительность толкает этих созданий в омут порока. И кругом - каменное равнодушие, точно между развратом и его последствиями нет никакой связи! В ушах моих звучали заключительные слова драмы: не Протасова судите, а общество. От театра до 10-й Рождественской версты – живой, движущийся поток, и на каждом шагу – вопросительные взгляды, умоляющие хоть о минутной возможности жизни. Это армия, колыхающееся море болезней. На лестнице у своей квартиры я увидел пьяного Б. хозяин ударил ему кулаком в лицо и выбил ему два зуба, а потом вытолкнул в холодные сени. «Лежачего не бьют, - рычал интеллигент, - это не честно»… Семидесятишестилетняя Б. охала: «У меня каждая кость болит, - стонала Б., - я только храбрюсь». Квартирный хозяин, плотник – костромич, простой верующий человек, посещающий раннюю, скрылся в свой угол. Стоны изувеченного, отчаянье старухи-матери, ранняя обедня, уличная благотворительность, толкающая по пути падений, слились в адскую какафонию.
Но не так опасна болезнь, как общественный индифферентизм, атрофия сознания: люди, вместо самосовершенствования, вместо устранения причин болезни, озабочены расширением тюремных помещений, чтобы изолировать и вешать несчастные головы, павшие жертвами социального неустройства. Недавно французский социалист Жорес проболтался, что во время дрейфусиады, можно было бы легко смести денежную плутократию, как сухие листья; но, я думаю, если мы неряшливы, то паразит опять всползет… Прогресс же социальный в ослаблении экспроприации чужого труда, или лучше в просветлении совести и сознания.
Перехожу к книге Родионова «Наше преступление», так нашумевшей среди толстокожих, а Меньшиков назвал откровением свыше.
- Вы дурно смотрите на народ, Иван Иванович, грех…
- Да, не через розовые очки…
- Послушать вас, так он совсем зверь…
- Помноженный на скота, добавьте.
Безмолвно сидевший на подоконнике молодой полицейский одобрительно рассмеялся.
- Господа, не обижайте скотов и зверей, - сказал он, - мужику куда гаже.
- Я с вами согласен, - сказал доктор, гад какой-то, особенно эта деревенская молодежь, ничего человеческого не осталось(?!)
В словах этих взгляд самого автора. Молодцы Родионовы-Меньшиковы свалили народ в одну кучу, как кирпичи или дрова, и кривляются.
Еще мрачнее рисует народ академик Ив. Бунин в повести «Деревня»: «А как наслаждался народ, когда кто жену бьет смертным боем, али мальчишку дерет, как сидорову козу. Тышщу лет пашут и пахать не выучились, тышщу лет пекут хлеб и хлеба испечь не умеют, да какие бесстыжие, ни одна душа друг другу не верит. Будь трижды проклят день моего рождения в этой трижды проклятой стране!»
Вот какие у нас есть академики!
«Ах, Ванька, Ванька, не шали», - напрашиваются опереточные слова. Неужели и вам надо объяснять с азбуки, что если есть плохие и невежественные академики, то нельзя же допустить, чтобы и весь этот ученый цвет – кочки дикобраза?
Достоверно могу сказать, что деревню я знаю лучше, чем Родионовы-Бунины и К. в 1892 г. сделал прогулку пешком из Нижнего до Петербурга. Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой. Тем, где случайно падала искра знаний, разгорался божественный пламень. То же самое и в северных губерниях, которые я знаю великолепно: радушие и доброта, но никто не травил… А вот в блестящей столице в 20-ти градусный мороз на каждом шагу оборванные, трясущиеся тени, не вызывающие никакого сострадания.
Очевидно, Бунины подметили единичный случай. Очевидно, самый вопрос поставлен нелепо, и почтенный академик, как деревенская гадалка, проклинается… напрасно: за поклеп ответишь, Ванька!
На самом деле. Да что это – карканье воронов над питающим их живым трупом, разлагающимся в нездоровых социально-экономических условиях.
Хамы эти величают себя цветом, т. е. интеллигенцией, а народ – скот, хуже скота – гад. Вот какая отъелась на хлебах народных свинская неблагодарность. Бунин проклинает день своего рождения в этой трижды проклятой стране. О, Бунин, Бунин, как Божий народ был бы счастлив, если бы он мог выделить наверху действительный цвет, т. е. лучшие силы, а не хамов Буниных, Родионовых, Меньшиковых. Ведь ясно, что несчастья не было бы.
Моя мать была неграмотная крестьянка, жившая весь век в глуши, но сколько природной красоты и ум. Жена моя из образованной немецкой семьи, идеал аккуратности и такта, изумлялась на ее ум и выдержку. Сосед избил жену. Мать приютила. На утро избитая заявила, что хочет в суд. «Не ходи, - сказала мать, - ты ведь с ним будешь жить?» Семейная жизнь восстановилась. При чужих людях она держала себя корректно и боязливо, чтобы неловкостью не вызвать дурное замечание. В деревне я и сейчас на каждом шагу встречаю живые портреты матери. Если интеллигентность есть красота духа, то мать моя была интеллигентка, хотя и не грамотная.
Лев Толстой – интеллигент, хотя тоже не кончивший университет, а сын Льва Николаевича, Левка Львович, - интеллигентная чернь, хотя с дипломами, как и его собратья по духу Радионовы, Меньшиковы, Бунины.
Ездил Левка по Америке, печатая в «Новом Времени», как его поразила американская культура: чудо вакса, подтяжки, двадцатиэтажные дома, ванны. Был Левушка в гостях у милой миллиардерши Гарен в Бостоне, та ему сказала, что владеть богатством не противоречит христианству, потому что и она делает добрые дела… Какое зловоние гнилой ветви могучего дуба! Это как хозяйка веселого дома в Вологде сжигала по пять фунтов в день масла, что умилостивить Высшую Правду!
Оставим мораль ханжей. Пора зачеркнуть и грубое разделение «интеллигенция и народ», над которым не раз возгорался нелепый шум. Да и теперь увидали субъекта во фраке, окончившего лицей, - это интеллигент; увидали полушубок – это народ, скот и гад по Родионовым.
Интеллигентность – дар природы, как в море народного невежества и хамства есть неграмотные интеллигенты, живые представители благородства и красоты, так среди образованной интеллигенции, как Лев Толстой, есть образованное хамство и невежество, как Родионовы, Бунины, Меньшиковы.
Что накликают вороны: новые усиления, виселицы?
Кто виновен в невежестве народном?
Родионовы-Бунины настрочили сенсационные книжонки, чтобы выудить из общественного капитала побольше серебряных рублей, а Меньшиковы нагородили целые вороха газетной пыли. А для народа? Литература профессора К. Жакова?
«Солнце засияло на небе, - пишет Ж. – «Киу-гиар-ляу!», - пел краснозобый снегирь. «Виар-ляо», - вторил щур ему на елке с красными шишками… «Гип-геп, гип-геп», - вскрикивал клест, радуясь весне. «Тэд-эд-эд теэдерлей», - тянул самец-глухарь, токая на тающем снегу. «Чу-у», - произносил филин, хотя никто не приглашал его участвовать в дневном хоре». Ну и творчество, едят тя мухи! Очень хорошо и то, как «Максим слушает своего сына и смотрит на воронов. «Курл, курл», - сказали вороны, перелетая под бледно-голубым сводом неба над охотниками. «Типун вам на язык», - ответил им Максим и давай успокаивать своего сына: «Ничего, сынок, мы пойдем на веселую речку Вылыс Шор, потом на Ремойл, если будет удачная охота, если дает нам ее Ен, отправимся также на Ляпкый-пол и на Ен-ю»».
В Вологде говорят, что Жаков – поэт и пишет в стиле модерн, но многие находят, что талант профессора не выбродился. Конечно, кто об этом может достоверно сказать… но стиль, действительно… Гип-гоп,туп кук…
Ничего не попишешь, захочешь быть поэтом, так заквакаешь и лягушкой! Ах, профессор. Как вы не квакайте: лягушкой, петухом, филином иль вороной, - ничего поэтичного из вашего кваканья не выйдет.
Ай-яй, профессор, ведь срам для профессора и стыд не знать такой грамоты: пописав, он сходил в собственный двухэтажный дом, попил чайку и т. д. Теперь любой лавочник напишет кудрявее!
О внешкольных упражнениях профессора не стоило бы и говорить: но современная литература возбуждает серьезнейшие опасения за духовно-эстетическое развитие. В числе этих поставщиков духовной отравы широкой популярностью пользуются бульварные листки издательства «Копейка», наводняющие темные Россию целым потоком макулатуры под громкими названиями: «Всемирная Панорама», газета «Копейка», «Солнце России» и др.
- Это интересно, - полюбопытствует простодушный читатель. – Нну-тка, рассмотрим поближе, что за солнце взошло над Россией после заката светил литературы: Тургенева, Толстого и других.
Надеюсь, что не все имели счастье наблюдать новейшее светило литературы, то не мешает ознакомиться с творением Осипа Дымова, блистающего на первых страницах «Солнца России» (№ 58, декабря 1911 г.).
- В восемь часов еще было темно. В половине девятого вяло рассвело, и наступил северный декабрьский день. В десять часов он еще спал. В одиннадцать послышался телефонный звонок.
Точь-в-точь как на уроке: в десять часов писатель Июзель еще спал, а в одиннадцать взошло «Солнце России». Июзель вскочил, как ужаленный, и айда к телефону.
- Алло! А кто на телефоне?
- Как не стыдно так долго спать?
- Гм… Я поздно лег.
- Кутили? Конечно, с женщиной?
- Почему «конечно»? позвольте, однако, узнать, кто со мной говорит?
- Ведь вы слышите, что женщина.
- Да, но я не узнаю голоса.
- Это немудрено, вы никогда не слышали меня.
- И не видел?
- Может быть, и видели, да не обратили внимания.
- Следовательно, как бы не видел?
- Следовательно, не видел. Вероятно, вам часто звонят незнакомые женщины?
- О нет! Во всяком случае, у них нет такого удивительного и нервного голоса.
- Мерси.
- Неужели я вас видел и прошел мимо? Это крайне безрассудно с моей стороны.
- Милая барышня, у вас светлые волосы?
- Вы уверены, что я барышня?
- Да. Во всяком случае я вас так воображаю. Скажите, зачем мне звоните, хотя, конечно, я этому безмерно рад.
- Затем, что вы мне нравитесь. Единственно: зачем вы брюнет? Это нехорошо с вашей стороны.
- В душе я блондин.
- Прекрасно! Это декадентское выражение надо запомнить: в душе я блондин.
- В вашем смехе чувствуется много опыта и т. д.
Затем этот Дымов весь день отыскивает барышню. Начинается вечер. Задолго до обеда и сейчас же за завтраком: приходится время мерить по блюдам, если так занят, что ничего не делаешь. (Как вам нравится: задолго до обеда и сейчас же за завтраком). В шесть часов он уже был на катке.
- Виноват, - проговорил какой-то голос и толкнул его вправо.
- Виноват, - сказал другой голос и толкнул влево.
- Ах, извините, - сказала девушка, толкнула и, улыбнувшись, исчезла, наклоняя тело в стороны…
Так бесцельно прошатался Дымов до поздней ночи, болтая трескучий вздор «при свете ночных равнодушных фонарей» и «опять увидел перед собой глухонемой аппарат телефона».
В другом рассказе Дымов городит такую ахинею: «Сверху из-под крыши, где поместился военный оркестр, падали вниз тяжелые клубы музыки, расползались по паркету, и мы их месили, мяли, топтали ногами»… Разбирать подобную галиматью, надо полагать, бесполезно. Хорошо еще «месить ногами звуки», а было бы, вероятно, хуже, если бы в глазах запрыгали фонарики: черные, зеленые. Не угодно ли полюбоваться перлами поэзии Бальмонта, сверкающими не в уличных листках, а в «Ниве».

Два дара

Телу звериному – красное,
Зеленому телу – растения.
Пойте свеченье согласное,
Жизнь – это счастие пения.
Зверю – горячий рубин,
Изумруды – побегам долин,
Кровь сокровенна звериная,
Страшная, быстрая, жгучая,
Львиная или орлиная и т. д.

Позвольте спросить, что дает народу такой цвет, как эквивалент за поглощаемые блага, кроме обрата, годного лишь для удобрения полей?
Недавно вышла книга о сельскохозяйственном быте старообрядцев. Там написано следующее: агроном в земстве есть, но редко кто видит (Уфимская губ.). агроном есть, но в деревне не бывает (Московская, Богородский). Агроном есть, крестьянам пользы не дает (Калужская, Масальский) и т. д. Деревня продает хлеб, масло, молоко, яйца, чтобы оплатить праздную жизнь своих наставников. Вместе с хлебом и маслом из деревни бегут лучшие силы к столичному блеску, возвращая гнилостные осадки лжекультуры. Здесь искусство, дворцы, наука, театры, тысячи людей заняты прическами и окраской развращенных стариков и старух. Искрятся речи о благе народа, а пока все преуспеяние деревни выразилось в частушке да улучшенной системе питий.
Микроб тщеславия гложет не только современных литераторов, как Дымов, Жаков и К, но это, так сказать, всеобщий бич…
В ресторане К. устраивается банкет в честь английских гостей. Епископ Евлогий, желая кутнуть и блеснуть красноречием, обратился к высшим чиновникам церкви с просьбой разъяснить ему (как дитяти), имеет ли он право посетить этот кабачок, так как по правилам апостольским епископам не подобает входить в «корчемницы».
- На этот раз можно… - ответили отцы.
Год назад содержатель притона в Москве «Яр-Ярило» отстроил новое помещение. На открытие явились различные депутации и представители высшей столичной власти. По сообщению «Московского листка» счастье произнести тост за процветание заведения выпало командующему войсками Плеве. Губернатор Джунковский «сердечно приветствовал открытие зимнего помещения», а богатырь Рейнбот сообщил по телеграфу: «Дай Бог в час добрый»… «Православная церковь послала своих служителей», - писал Меньшиков, чтобы освятить отдельные кабинеты…
Нуждалось ли в столь торжественной санкции… Но увы, икра, шампанское, стерлядки оказались сильнее философско-моральных сентенций, и носители древнего благочестия потянулись… Не так давно в петербургском ресторане К. профессор духовной академии тоже подгулял с девицами и проболтался, что он «не признает догматы, а лишь укрепляет моральные основы учения Христа»… «Это из ресторанчика-то?» - улыбнется читатель, совсем в стиле «модерн»…
Охранители заветов старины, епископы, консерваторы, возмущены подобными «признаниями». Вот опальный Гермоген, предающий анафеме всех писателей. Ему отделали покои, послали фрукты… А вот и вологодский Никон, чтобы обуздать крамолу, строчит политические статейки и дневники, украшая ими казенные листы «Московских Ведомостей», которые никто не читает.
Но это призыв к порядку для порядка, когда надо стать идеалом порядка. Симпатичнее профессор в кабачке, по крайней мере, честнее, нежели обличитель, извергающий молнии и громы, но по списку чинов гражданских получающий, как и все, бумажные светильники, те же отличия с бриллиантами: кресты, ордена, табакерки и др. возбудители суетного блеска. В сто крат терпимее идущие в «корчемицы», нежели напускной гром подвижников, как лаврские постники, поглощающие многотысячные оклады, сверкая камнями, помадятся, ездят в золоченых каретах, топорщатся, как девки, на подушках.
Человек, отрекшийся от мира, получает 20 т. р. в год, т. е. чтобы отработать этот оклад четыреста зырянских душ должны перекочевать за Урал на целую зиму, считая по 50 р. на каждую.
Чтобы возвещать заветы божественного ученья, мало верить, а надо подкрепить веру поступками. В противном случае получается не благовест, а фальшивый звук треснувшего колокола, в который зыкает с дуру подгулявший пономарь.
Ежегодно в селе Пал на Вычегде в день Ильи Пророка зажигаются языческие костры. Озверелые люди ловят овец, рвут и варят. Все как было полтысячи лет назад, так и осталось. Убивают целого быка, причем кожа и лучшие части мяса уносятся попу. Вероятно, епископ Никон знает об этом зверстве, но, чтобы лучше было стричь шерсть, призывает к смирению и кротости, а палевицкий поп, имеющий до 2000-3000 р. дохода и тысяч двадцать сбережения, т. е. сумма, равная благосостоянию всего села, - но никогда не забывает день ангела купчихи Дарьи Размысловой и отлично знает ярмарки, где играют «в три листика», где «в банчок» и на какие ставки, хотя благодарственный молебен 5-го октября откатал сразу после панихиды, и молящиеся простояли, не гася свеч.
Трагизм положения не в том, что зря губится шерсть, а в том, что материальные силы расходуются отнюдь не на духовное просвещение.
В газете «Речь» писали, что еп. Никон рекомендует избрать в IV Думу художника Борисова. «У него есть, - говорит владыко, - вилла на берегу С. Двины, и яхта в Белом море». Блистательно! Чего лучше, если с благословения духовных и гражданских чиновников соберутся представители капитала, яхт, вилл… Тогда уж резкого диссонанса не будет. И увы, никто не помешает царствующему благополучию буржуазно-капиталистических вожделений. Епископ пишет в «Русском Знамени», а художник в «Новом Времени». Родственные стихии! Факт не требует комментариев? До какой степени политиканство нервировало, что люди теряют простой такт. Не мудрено, что человек, поглощающий 4% дохода с капитала полмиллиона, не в состоянии чувствовать и осуждать зло гнета капитала и обличать ложь, это естественно, как ворон не может стать голубем, но удивительно не то, что воронам не доступны высшие эмоции, а то, как могли расцвесть лучшие силы в атмосфере, где нет душу возвышающих внушений, где профессора каркают, агрономы плодят бумажную культуру, наверху гремит епископское проклятье крамоле, академики, подсчитывая козявок, в восторге: да, что за милые нравы сохранились в Тотемской глуши: мужики и бабы, парни и девушки парятся вместе, как при Адаме. И козявки же отъелись, едят их мухи с комарами!
- Черную правду сказал о народе маститый академик, - говорят критики, - козявки на самом деле нахальны, да какие глупые…
Нет духовного света, а есть политиканствующие чиновники духовного ведомства: Гермогены, Никоны, Илиодоры, которые, прикрываясь авторитетом церкви, скопляют около себя полчища темной массы и разжигая искры вражды. Все думают, что они – сила, но это гроза до рассвета. Трудно представить положение властителя, который живет в золоченых покоях, съедает заработок 400 душ и громит беспощадно эксплуататоров-евреев. Я думаю, никакая антирелигиозная пропаганда не в состоянии так основательно подорвать авторитет церкви, как фарисействующие епископы.
При обсуждении бюджета в Думе, Министр финансов отметил блестящее состояние финансов и хотя не сказал, что блеск обязан его талантам, но ведь нельзя же приписать этот блеск папе Римскому. Получилась «свободная наличность», а до этого были все неприятные дефициты, вынуждавшие ездить за границу, делать займы. Подвернулись урожаи, и все оживилось: производительная жизнь и культура. Скромнее была бы такая оценка, что благодаря урожая сплавили все: хлеб, масло, кадниковские мужики отдали все удои молока на маслобойки, получив обрат из-под машины для питания своих ребятишек, разумеется, усерднее пили водку, а будущее в руцех Божиих. В казенном фонтане красноречия промелькнула блестящая струя, что на поднятие сельскохозяйственной культуры ассигновано полтора десятка миллионов. Причем никакое поднятие не обходится у нас без соответствующего поднятия окладов. Так. По новому штату начальникам отделений проектируется вместо 5000 – 8000 р., директорам вместо 7000 – 11000 р. и т. д. Скоро у нас весь блеск будет в окладах, а народ еще более сопьется, одичает и оскудеет.
Перед нами не реальный показатель экономического преуспеяния, а постовой водомер, указывающий на основании официальных отчетов прилив золота в казначейские сундуки; но не определяющий, живая ли это волна производительной силы и сколько в ней хлеба и молока, отнятого у детей, так как вершителям казенного благополучия всего важнее «поступление», обеспечивающее оклады.
Но благо страны не в том, что министры будут получать по 200 000 р. и станут делать блестящие отметки своим талантам, а в том, когда люди научатся оправдывать трудом более скромные оклады. Я думаю, даже и двадцатитысячные таланты не по плечу мужику, питающему своих ребятишек обратом из-под машины. Когда говорят о дороговизне, директору делается прибавка 4 000 р., а каменщику – двугривенный, но и этот двугривенный часто колеблется в зависимости от спроса и предложения на труд и урожая, понижающих заработок до минимума, едва достаточного на первые нужды жизни. Дороговизна – явление искусственное, вздутое на казенных дрожжах, потому что чиновники – самый производительный класс России.
В Петербурге мы платили за квартиру 60 р. в месяц, тогда как все шесть семей, обитавшие в ней, расходовали: копеек 80 в день на хлеб, да варили на плите не более 1 р. 20 к., а на водке пропивали не менее 2 р. С целью выгадать пятак, матери покупали у чухонок «ливки» детям, т. е. снятое молоко, забеленное крахмалом. Так живет большинство рабочей бедноты, даже хуже. Значит, 2/3 бюджета труженика идет на поддержание праздной жизни и на отраву подрастающих поколений. Вот почему я не разделяю министерский оптимизм, покоящийся на росте и возмужании народа, а на внешних признаках, под коими клокочет море страданий, горя и нужды, подтачивающей самые основы жизни.
Несчастье в том, что люди хотят поправить дело путем пышных окладов, титулов, табакерок с целью сконцентрировать наверху гении и таланты; но чем ярче будут табакерки и титулы, тем более понизится культурно-экономический уровень народа. Навино думать, что директор, работающий плохо за 7000, будет день и ночь изнуряться, если дать 11000. такому директору завтра же понадобится 22 000, послезавтра – 44 000, но культуры вовсе не будет. Хорошим директором будет тот, кто из семитысячного оклада две трети отдаст на опытную станцию, чтобы не ехать летом за Вержболово прожигать шальные тысячи, а работать в поле над культурой. Такие директоры явятся сами собой, когда исчезнут ложные привилегии, вздымающие на верхи дипломированную чернь и бездарность, но отнюдь не лучших. Мера эта будет иметь освобождение университета от черни, идущей за дипломами на дармоедство, и храм науки обратится в живой очаг знаний, а наверху сложится возможный подбор лучших, т. е. действительный цвет народной интеллигенции.

Блестящие нефтяные возможности на Ухте

После 1905 года, когда ухтинский нефтеносный район был признан свободным для частной предприимчивости, на ухтинском горизонте появляется капитан лейб-гвардии Измайловского полка Воронов. Казалось бы, одно звание капитана должно служить охлаждающим фактором от слишком смелых упований; но радужные перспективы, раздутые капиталом, и широта полета опьянили не только любителей легкого обогащения, а и само правительство. Сказочно росла популярность капитана, на котором базировали свои надежды ухтинские Макары, Хвостовы и др. столбопромышленники; имя же им легион.
Еще задолго до появления этого зловещего имени работал на Ухте инж. Гансберг и, необходимо сказать, более настойчиво. К сожалению, и он не обладал специальными знаниями, допустив крупную ошибку, которая стоила его компаньонам около 200 тыс. руб. и 12 лет бесплодной работы.
Все ухтинские предприниматели, начиная с Сидорова и кончая Гансбергом, Вороновым, повторяли один за другим одну и ту ж роковую ошибку: не сделав основательных разведок, спешили заложить скважины на выходах нефти, а каждому мало-мальски знакомому с нафтологией, известно, что на выходах нельзя ожидать значительного запаса нефти промышленных качеств, так как в этих местах пласты истощены в виду их близкого нахождения к поверхности; при этом нефть теряет газы и легкие летучие составные части.
Очевидно, ухтинских предпринимателей соблазняли перспективы быстрого обогащения; но кроме ненасытной жажды наживы, предприниматели эти не имели ни практического опыта, ни научных знаний, необходимых на предварительные исследования.
Как и следовало ожидать, у всех у них нефть получилась тяжелая – 0,918; 0,920. хотя и за этими работами нельзя не признать некоторого значения: скважины их доказали существование длиннейшей нефтяной линии, занимающей седловину антиклинали, крылья которой еще не исследованы глубоким бурением, а площади этих крыльев огромны и выходят далеко за пределы заведомо нефтеносной полосы.
Поэтому нельзя не приветствовать намерение Горного Департамента приступить к немедленным разведкам этих крыльев, сойдя, наконец, с заколдованной антиклинали.
Разумеется, для столь огромной площади единичные скважины недостаточны; здесь, вероятно, потребуются десятки таких скважин, что для департамента едва ли представит затруднения, тем более им уже найден подходящий способ бурения на Ухте.
Зная роковую неповоротливость русского капитала, я не раз высказывал пожелание о необходимости разведочных работ за счет казны. Начало сделано. Заложенная в конце прошлого года скважина доведена до 200 саженей. В пределах первых сорока саженей встречены два нефтеносных пласта мощностью 7,5 саж., дававшие нефть удельного веса 0,918, 0,920 (тяжелая) в количестве до ста пудов в сутки. Далее идут синие песчаники. Однако и эта скважина заложена вблизи той же проклятой антиклинали… Но опыт и результаты производства разведок ясно указывают тот путь, на который ныне, благодаря серьезным работам, вступает Д-т. выше указано, что казенная скважина дала тяжелую нефть.
Вторая скважина, заложенная летом 1911 г. должна проверить географическое распространение тех нефтяных пластов, которые открыты первой скважиной.
Но руководителю разведок Горн. Инж. Г. Стукачеву посчастливилось найти и расчистить 2 заброшенных скважины, которые дают нефть удельного веса, 0,876, т. е. тоже, что и Бакинская. Открытие это блестяще подтверждает взгляд о необходимости исследовать крылья антиклинали. Геологический Комитет вполне присоединился к этому мнению. Попутно факт этот, отмечая печальные ошибки Воронова, Гансберга, которые, усевшись на хребтовине, как свет на горе, целое пятилетие разжигали радужные иллюзии ухтинских Макаров-столбопромышленников, вожделевших душой и телом кое-что нажить на перепродаже. Ныне, само собой ясно, надежды эти потерпели полное и основательное крушение, так как Макары и К наперебой спешили занять участки в ближайшем соседстве с Вороновым-Гансбергом. Т. е. все на той же несносной антиклинали и на выходах нефти. Можно положительно сказать, что вместе с надеждами исчезнут и столбопромышленники, и Макарам вряд ли кто даст и те 37 р. 50 к., что затратили они на получение дозволительного свидетельства на разведки. Грустно, но что же делать… Зато столбопромышленная спекуляция, вероятно, больше не повторится, если правительство на этот раз воспользуется уроками, причем настоятельно необходимо делать отводы больших размеров, чем в Баку.
Таким образом, можно с полной уверенностью утверждать, что нефти на Ухте достаточно для промышленных целей и исчисляется в несколько биллионов пудов. В Пенсильвании, где нефть залегает в условиях, тождественных с ухтинскими, каждая скважина давала нефти до 8-10 пуд. В сутки, но работали американцы превосходно; тогда как ухтинские скважины дают, как уже объяснено, до 100 пудов в сутки. Несмотря на блестящие преимущества на Ухте до сего времени, кроме дилетантов промышленников, как пресловутый капитан, никого нет. В настоящее время пенсильванские залежи истощены; американцы производят разведочные скважины до 400 саж. глубины, надеясь открыть новые нефтеносные пласты. За океаном капитал является живой проивзодительной силой. Например, мелкий промышленник, пробуривший 2-5 скважин, может рассчитывать, что без малейшей задержки к его промыслу будет проведен нефтепроводик Стандарта.
Прямую противоположность представляет положение дела на Ухте. Повторяю, каждый от души приветствует начинание Горного департамента. Теперь, благодаря серьезным работам, сделано открытие, рассеивающее вековой туман, тяготевший над злосчастной Ухтой.
Но… но к стыду нашему не оказалось в нужную минуту техников и мастеров для бурения; волей неволей пришлось пользоваться услугами международной компании.
В Пенсильвании бурение неглубокой промысловой скважины обходится не дороже 5000 р., если, разумеется, скважины делаются в большем количестве. Тогда как за две казенные скважины Международная Компания получила свыше 100 т. р., т. е. более почти в десять раз.
Целесообразнее подготовить русских мастеров, приучив молодых техников. Этот вопрос вопиющий, требующий немедленного решения, иначе за бурение на Ухте промышленникам придется переплатить разным Международным компаниям такие миллионы, которые отобьют охоту у нашего капитала, идущего в огонь и в воду лишь забронировавшись казенными гарантиями.
Нужно до минимума облегчить и эту трудность, так как на Ухте придется закладывать не десятки скважин, а тысячи. Повторяю, настоятельно необходимо ныне же сосредоточить дело бурения под управлением Горного д-та, который подготовил бы известный контингент мастеров.
Но вот несчастье, существует чисто бумажная опасность: уверяют, что таких прецедентов никогда в канцелярии не было… Да это на самом деле несчастье роковое…
Итак, наконец-то снята завеса таинственности, скрывавшая ухтинские нефтяные богатства. По расчетам специалиста, близко знакомого с Ухтой, нефтеносные источники определяются в несколько биллионов. В настоящее время возникает другой вопрос, который следует решить, не откладывая в долгий ящик.
Это необходимость обеспечить выход нефти на внутренние рынки потребления. К услугам американских нефтепромышленников является по первому требованию могущественный Стандарт, сооружающий нефтепроводы. Но у нас казна должна облегчить и эту трудность сооружением нефтепровода на первое время хотя бы Ухта-Ропча протяжением 44 версты. По р. Ропче на Вымь и Вычегду можно направить какие угодно караваны, при условии устройства примитивных шлюзов. Речка Ропча уже регулируется. Если нежелательно тормозить дело открытия эксплуатации ухтинской нефти, то к сооружению нефтепровода надо приступать немедленно, что откроет путь капиталу на Ухту. Сооружение нефтепровода обойдется в 200-300 т. р. Это наицелесообразнейший выход, открывающий легкодоступные возможности питания ухтинской нефтью бассейн рек Северной Двины; а отсюда через забытый Екатерининский канал нефть дешево и хорошо может проникнуть на Каму, Вятку и Урал.
Но… Вологодское Губернское Земство ходатайствует о полмиллионной ссуде на устройство Половники-Ухтинской тропы, по которой предполагается возить нефть на колесах. По слухам, Министерство промышленности сочувствует… Вероятно, в близком будущем по мере развития нефтяной промышленности на Ухте явится необходимость сооружения железнодорожного пути; что же касается проекта земской тропы, то пока о нем можно и не упоминать.
Выше сказано, что Воронов приподнял настроение, даже более слабые элементы так нервировал, что дело кончилось печально… Капитан исчез с ухтинского горизонта, и всех снова охватила роковая апатия. «Ну вот видите, - чешут затылки разочарованные толстосумы, - сам капитан ретировался, а где уже нам с суконным…»
На самом деле труды Гансберга-Воронова лишний раз доказали, что беда, коли сапоги начнет точать пирожник. Но отсюда следует лишь, что нужно по возможности не повторять их ошибки. На триста тысяч рублей, непроизводительно брошенных лично для этих предпринимателей, можно было бы организовать предприятие, которое в 2-3 года с лихвой окупило бы все затраты. Предположим, что бурение одной скважины обойдется не 5 т. р., как в Пенсильвании, а в 10 т. р., то вся затрата на 20 скважин будет около 200 т. р. Сооружение завода – 50 т. р. Значит, весь расход – 250 т. р. Двадцать скважин дадут приблизительно 2000 пуд. В сутки или около 700 т. пудов в год, считая по 25 к. пуд на 175 т. р. (ухтинские сторожа и др. рабочие продают нефть (тяжелую) по 80 к. пуд). Бесспорно, первые предприниматели снимут сливки, так как керосин на севере достигает до 2 р. пуд и выше.
Американцы, получая из одной скважины 8-10 пудов в сутки, создавали многомиллионные источники дохода, американский капитал как никак пробивал горынду, а взрощенный под казенный опекой русский капитал широко зевает даже на столь блестящие перспективы обогащения, почесывая затылок: как бы не влопаться, едят тя мухи, не растрясти бы «честным» трудом нажитые ценности, капитан его как профукался. Бог с ним с этими богатствами: лучше меньше, да вернее.
Что же делать: необходимо убрать с дороги все соломинки в интересах Северного края, так как открытие эксплуатации нефти на Ухте даст толчок к разработке горных богатств, залегающих в недрах Тиманского кряжа, как то: угля, северных колчеданов, меди и пр.
В апреле месяце я предполагаю выпустить отдельную брошюрку об Ухте, а пока закончу настоящую статью пожеланием приступить ныне же к осуществлению выше намеченных мероприятий.
Нефть на Ухте найдена: проспят русские капиталисты – бесспорно, явятся иностранцы.
Час добрый!