В предлагаемых очерках я постараюсь представить в кратких словах, приподнять завесу таинственности, скрывающую доселе никем не описанный и основательно не исследованный зырянский мир, затерявшийся в обширных пространствах севера, где подчас одинокие островки–деревушки, изолированные один от другого десятками и даже сотнями верст лесной чащи, живут своими верованиями и обычаями, нередко говорят на своем наречии, мало понятном соседней деревушке, словно чаща защищает эти островки от посторонних влияний.
Зыряне населяют Яренский и Устьсысольский уезды Вологодской губернии и Печорский – Архангельской, где их насчитывается около 170 т., из коих две трети ютятся по берегам реки Вычегды и ее притокам: Выми, Пожогу, Сысоле и Вишере, а остальная треть – по рекам Мезени и Печоре и их притокам: Вашке, Ижме, Цильме и др.
Эти 170 т. душ, на пространстве почти полмиллиона кв. верст, составляют едва заметные муравейники жизни, сиротливо теснящиеся на прибережных холмах, показываясь из-за окружающих лесов, которые, нахлынув темной массой, порой как будто угрожают окончательно затопить их в бесконечном хвойном океане.
По Вычегде через каждые 15–20 верст встречаются деревушки, но как только вы въезжаете в местности, орошаемые бассейнами рек Мезени и Печоры, то здесь одну деревушку от другой отделяют на сотню верст и более глухие дремучие волока, отгораживающие каждый муравейник в обособленный мирок.
Тут сплошь и рядом мелькают физиономии с отпечатком какой-то финско-монгольской расы: порой на широкоскулом лице глядят круглые глазки, а на овальном узкие щелочки.
Случайный турист-наблюдатель, побывавши в крае полвека назад, отметит первым долгом отсутствие умножения населения: те же одинокие деревушки торчат на береговых верхушках, сохраняющие в большинстве те же названия, что и пять веков назад, когда впервые раздался в полуночной стране благовест христианства, и отсюда, принимая во внимание научные исследования, будто бы доказывающие, как дважды два, невозможность обращения земель севера под полевую культуру, построит незыблемое заключение, что дальнейшему умножению населения поставлены естественные пределы, примерно, как разведению винограда в тундре.
Однако такое заключение будет плодом поверхностных наблюдений, как большинство наших исследований, сделанных из изящных кают пароходов северного общества.
Но если бы он потрудился пристальнее вглядеться в неизмеримую глубь края, в этот непочатый кладезь естественных богатств, то сгорел бы от стыда за свое поспешное заключение, наглядно убедился бы, что ограничение разведения хлебных растений пределами Сольвычегодского уезда есть не более, как плод помянутых «исследований», ибо в действительности хлеб прекрасно родится на Ижме-Печоре и даже на широте Усть-Цильма, в 32 минутах от полярного круга, спасаясь от гибельных заморозков, созданных досужей фантазией казенно бессмертных «исследователей»; он воочию убедился бы, что на пространстве полмиллиона кв. верст, где ныне на переезд от одного муравейника к другому надо терять многие дни, можно свободно разместить два-три миллиона душ, что если использовать рационально лесные богатства: осину, березу, которые целиком пропадают в лесах, не находя полезного употребления, так как зыряне березовыми дровами избы не топят, а в последние годы перестали использовать березу и на лучину, то потребовалось бы немало тысяч рук, чтобы обратить этот мертвый капитал в ценные изделия, не говоря о том населении, которое нужно, чтобы разделать дикую почву под поля, огороды, луга, не считая тех рук, которые нужны для эксплуатации богатств недр, лежащих под спудом лени и невежества.
Тем не менее, при наличности описанных богатств, в настоящее время, добрая треть взрослого населения Усть-Сысольского уезда вынуждена приискивать источник существования на отхожем промысле, спасаясь от голода бегством на горные заводы за Урал, где занимается распилкой дров, уходя партиями осенью по первопутку за 1.000 верст пешком с двухпудовыми котомками за плечами.
Как это случилось, что люди бегут, как от чумы, из края, изобилующего богатствами ценности неизмеримой, от «непочатой сокровищницы», предоставленной в распоряжение десятка, двух иностранцев лесопромышленников, которые, эксплуатируя хищнически вековые леса, жиреют на удобренной древесиной почве истока Двины.
Как это могло случиться, что обитатели золотоносной Коквицкой горы, у подножия которой синеют безбрежные леса, раскинулись прекрасные луга, имеются разнообразные промыслы, представляющие безграничный простор личной предприимчивости и облагораживающему человека труду, плодороднейшей горы, снабжавшей еще недавно избытками хлеба местности, наиболее нуждающаяся в насущном, горы, где рожь при хорошем удобрении и обработке родится сам двадцать, а ныне коковицкие мужики с открытием навигации плывут на плотах в Архангельск, взваливая пахать поля на бабьи плечи, на 5–10 дворов одна коровенка, последние и прозываются «десятидворцами», многим земля становится невыносимой обузой, которую охотно сваливают в аренду. По возвращении с плотов начинается разгул; над благословенной горой, не умолкая, гремит грязная частушка. Осенью, пропив урожай, многие расползаются по деревням просить подаяние Христовым именем. 
Каким образом этот цветок фабрично-городской цивилизации расцвел в стране полуночной свежести, в тени вековых сосен, лиственных гигантов, в атмосфере здоровой смолистой прохлады, среди условий, исполненных поэзии красоты, где, казалось бы, труд должен сложиться в потребность жизни, где нет и тени помещичьего гнета и власти капитализма, этого уродливого пережитка, составляющего переходную ступень в царство социализма, за который нынче с жаром ухватились «все сознательные, прогрессивные элементы», начиная от славных потомков Рюриковичей до поповича семинариста, все Степочки и Митрофанушки с оттопыренными ушами, благороднейшее отпрыски действительных тайных и статских, что так скандально погрузили государственный корабль России.
Вот на эти именно болезненно-жгучие вопросы я и постараюсь дать простые, ясные ответы, полученные из личных наблюдений реальной жизни края.
На первое издание мне пришлось выслушать упреки в том, что я будто бы бью с плеча и чиновника, и земского агронома, и учителя, и сельское духовенство.
Должен сказать, что книга моя не партийный фельетон, а основанный на фактах правдивый документ жизни, объективная оценка причин ее упадка, которые везде и всюду обусловливаюсь одни и те же последствия.
Конечно, если бы я принадлежал, напр., к кадетской, партии, то расхвалил бы земского агронома, учителя и, на чем свет стоит, выругал бы чиновника. Есть, однако, серьезные основания сомневаться в кадетском творчестве, ибо если в общественной деятельности «лучшие» не в состоянии прыгнуть выше личного эгоизма, то наивно думать, что стоит затрусить по кадетской дорожке и подчиниться бумажному контролю, как тотчас же все болезни, что называется, рукой снимет... Этим я вовсе не утверждаю, что пока не затеплится божественный альтруизм... пусть будет по старому. Наоборот, ставьте всюду надзор, во только не чиновно-кадетский, а более деятельный, строгий, неумолимый... хотя все-таки не надо забывать, что истинный прогресс в сознании самосовершенствования, самоотречении от стадных предрассудков: богатства, роскоши, славы, праздности, в которых так фатально погряз несчастный царь созданий!

«На Север»

Был чудный июньский день. Как будто после «светлого», но в этом году довольно ненастного, «плачущего» мая, природа наконец-то вздохнула полной грудью: чувствовался всюду расцвет жизни и в распустившейся почке березы и в полевом цветке, над которым, весело порхая, жужжали бабочки, и в звучных трелях жаворонка, сливавшихся в одной общей гармонии, одном торжественном гимне Творцу, Создателю всех созданий!
На небе, невесть откуда, появлялись молочные пятнышки и незаметно таяли в беспредельной глубине лазури, словно боясь омрачить пробуждение жизни от зимней летаргии.
Казалось, все, что обитало в селе «Пермогорье», высыпало на высокий берег, краснеющий отвесной стеной, вздымающейся саженей на тридцать от уровня воды.
Широко и далеко разлилась Северная Двина, сверкая водной гладью; чуть-чуть заметно темнел вдали островок, покрытый кустами ивы, за которым снова искрилась залитая лучами солнца зеркальная поверхность, оттененная очертаниями гор с лепившимися по ним домами, точно висевшими в туманной синеве, сгустившейся на краю грандиозного купола неба.
Все росла и росла толпа на берегу, глядя на Двину, где белел изящный пароход «Северо-Двинского Общества», плавно, грациозно скользя по блестевшей глади реки.
– Благодать небесная лиется с облаков, – произнес нараспев какой-то служитель клира за решеткой церковной ограды.
Из-за красной громады берега выплывали один за другим длинные плоты бревен, несшиеся быстрым течением реки без всяких усилий со стороны человека.
На плотах чернели лодки, опрокинутые на бок, заменяя шалаш. На соломе, разостланной в шалаше, беззаботно отдыхали рабочее, изредка делая соответствующие жесты рукой, чтобы запалить «цигарку» или бросить полено на огонь. Выглянула крохотная избушка, затейливо сооруженная на средине плота, где обыкновенно живет приказчик или «доверенный», держащий в своих руках все нити управления. Из железной трубы, согнутой коленом, выбегала белая струйка дыма, а над самой избушкой свободно развевалась красная тряпка на палке.
Вот протрусила по плоту цветная юбка и, сделав два-три движения веслом, остановилась как вкопанная, углубившись взглядом в небесную синь, где сверкнула крыльями серебристая чайка.
Ребятишки, бросая с верха берега камни, щепки, шумно приветствовали плоты криками «ура».
– Лесу-то, лесу-то валит, видимо-невидимо, – проговорил сильно выцветший зипун, делая рукой знак на красный берег, откуда показывались плоты.
– Эн, шевельнула веслом и прохлаждатца...
– Легохонько деньгу огрянеть православный народ, чево зря калякать.
– Веснусь, сказывают, по три красненькие отхватили, а и всю-то путину в неделю обернули.
– Да ще, Петрунька, пожалуй что и нынь эдак денька в три в Архангельское представит?
– Как нет, – утвердительно мотнул головой Петрунька. – Лонись Левка с Заболотья в шесть ден четвертную отхватил, ну и развернул же апосля свою натуру! Всю бухетную службу взмылил, так что в Котласу уж в шею выставили...

* * *

Давно догорел горизонт запада, куда скрылось солнце; над севером тихо опустилась светлая «белая ночь».
Мало-помалу и «Пермогорье» угомонилось на покой, только у дома земской школы раздавались звуки восхищения, а движение плотов по Двине, все усиливаясь, приняло в легком сумраке полярной ночи очаровательно-сказочную картину: на реке вспыхивали огоньки, то, пуская струйки дыма, закурится избушка на илоте, скользя по серебрящейся глади.
На плотах господствовало приподнятое настроение, чему способствовали и предстоящий заработок, а главное, благоприятная погода.
– Ежель такой ход, то два-три дня Архангельское придем, – коверкая русские слова, говорил зырянин, бросая на огонь смоляное полено.
– Воам-на (приедем), – протянул голос под лодкой. 
- Четвертной по этой поре большой деньга: пожалуй корова да и телку можно купить.
С заднего парома доносилась счастливая песня, далеко разливались в просторе звуки гармоники.
– А Господь знает куды-петь и идет столько бревен? 
Но вопрос был прерван тревогой: на серебрившейся поверхности Двины показалась мелкая зыбь, шумно бурлил стремительный поток, несшийся прямо на отвесный берег, темневший над водой, угрожая каравану сильным толчком. Дружно заработали весла, а через минуту паром вынесло на средину реки.
– Робятушки, грянь-кося, грянь удалее, – раздалась команда.
На отставшем плоте быстро мелькнул огонек, скрывшись под берег, но гроза эта не прервала веселой песни, а скоро она звучала уже в тихом зеркальном плесе Двины.
– Худой бас задор гудит, – пробуя бас гармоники произнес молодой парень.
– В Архангельском новую куплю, десятку надо выложить.
Сквозь легкие облачка на северо-востоке прорвались лучи всходившего солнца, зазолотились верхушки лесов, покрывавших гористые берега, но зыряне с беспокойством глядели на запад, где выплывало из-за леса свинцовое облако; дунул ветерок, охвативший рябью зеркало воды, и не прошло и полчаса, как по небу ползли зловещие тучки, низко падая темными клочьями, казалось, на самые вершины леса.
Бешеными порывами ветра вздымались огромные валы, которые, набегая друга на друга, пенились, шипели, выставляя клокочущие гребни.
– Робятушки, грянь-кося, грянь, - гремела команда. 
О-о-о, у-у-у гудели трагические нотки в двинском просторе.
Порой, как будто, течение Двины распадалось на все четыре стороны, словно между водяными «властями» произошел крупный конфликт. 
Уже целые сутки зыряне вели упорную борьбу со стихией, ни на минутку не останавливаясь кипела дружная работа веслами, но, увы, работа бездельная.
Только на следующий день, когда ветер утих, и величественная Двина снова вздохнула миром и покоем, верстах в десяти от ее главного русла, на низменном берегу деревни Заостровье, царило сильное оживление.
– Плотов-то, плотов-то нагнало: страху подобно... – разводила руками пестрядинная рубаха.
– Эво куды втюрило на Акимкин луг; туточки, паря, и в пять ден не сымешь.
Так как горизонт воды сильно понижался, то многие плоты приходилось разбирать и, перекатав по бревну, заново связывать. Работали зыряне прямо без передышки бродя по горло в воде.
– Солона трудовая копейка, чево баять! – рассуждала пестрядинная рубаха. – Пожалуй, так и до Петрова дня не двинешься!
Приказчики и подрядчики нанимали мужиков для съемки бревен, но последние заламливали высокие, прямо несуразные цены и упорно стояли на них. 
– Мотри-кося, еще, еще фурит, – раздались разом несколько голосов. 
– Деньгу сдерет «Заостровье!..» И то сказать, кабы не «съемка», то где тут зашибешь копейку.
– Вестимо дело: пространственная местность!..
В сторонке от подрядчиков, кипятилась кучка мужиков не меньше, чем накануне Двина.
– Я ж те баял, что эфто Фонтейновски леса?
– А нет, Шольчовски...
– Не вишь, ель?
– Что ель?
– Ой ты, масало проклятое: ще ель?

* * *

Многие плоты обсохли, приходилось перекатывать бревна за сотню и более саженей. Подрядчики, видя, что «съемка» потребует крупные расходы – бежали, предоставляя рабочим взыскивать деньги с турецкого султана. Несколько партий зырян начальство отправило на пароходах «Северного Общества», выхлопотав бесплатный проезд. 
Правда, в последние годы по Северной Двине стали пароходы водить плоты, но большая половина следует по-старому.
В 1906 году по Двине доставлено к Архангельску сосновых и еловых бревен 2.390,994, еловых дров для вывоза за границу на балансы 22,746 куб. саж, шпал сосновых из фаутного леса 245.559 шт., при чем свыше миллиона бревен прибыло из Вычегодского края, а всего, включая Печорский и Мезенский край, доставлено на лесопильные заводы Архангельской губ. более 3 мил. бревен. В 1907 году вывезено за границу лесных материалов на 12.130,569 р. Лесная операция принесла рабочему населению Вологодской и Архангельской губерний свыше 5 мил. руб. заработка, считая заготовку, вывозку, сплав и распиловку на заводах. 
В 1906 г. вывезено за границу на 12.800.957 рублей, в 1905 г. – на 13.595.838 р. За последнее десятилетие в среднем ежегодный вывоз в количестве 3 мил. бревен будет близок к действительности. С 60 мил. десятин общей площади Вологодской и Архангельской губ., занятой преимущественно лесами, этот вывоз составит по одному дереву с 20 десятин. 
Разумеется, на первый взгляд покажется, что колоссальная лесная площадь используется весьма слабо. Но кто, кроме Создателя, знает, сколько тут болот и топей и сколько ценных земель, находящихся под лесами? Менее всех об этом знает лесное ведомство. Из 451 казенной дачи Архангельской губ., устроено только 169, с площадью в 7.108 534 дес., а сведущие мужики утверждают, что в губернии не найдется и 7–8 мил. дес. хорошего леса. О привычегодских лесах можно положительно сказать, что если опустошение и впредь пойдет ускоренным темпом, то не за горами время, когда и вывозить будет нечего.
Вторая крупная статья доходного бюджета населения Архангельской губернии – это рыбные промыслы.
В 1906 году рыболовством занимались 31.565 человек, которыми добыто рыбы и жира 726.827 пуд. на сумму 1.481.011 руб. Сюда не вошло количество рыбы, потребляемой местным населением, но и приведенная цифра, взятая из официального отчета, красноречиво говорит о доминирующем значении промысла в жизни архангельского края, особенно если принять в расчет незначительность числа жителей, менее 400 тыс. душ. 
Рыбный промысел разделяется на пресноводный и морской (тресковый) на Мурмане.
Последний составляет предмет отхожего промысла поморов Кемского и частью Онежского уездов, перекочевывающих ежегодно на Мурман. Кроме означенных промышленников поморов, в Мурманском морском промысле участвуют и местные обитатели Александровского уезда, но число их не велико. Так, в 1906 г., было 126 судов с 400 ловцами, тогда как всего на промысле находилось 993 судна с 3,446 ловцами.
И вот, только открывается навигация, как тотчас же из Архангельска отправляются пароходы Мурманского Товарищества и, забрав поморов Беломорского побережья, следуют на Мурман, где они занимаются в течение лета ловлей трески, пикшуя, палтуса. В половине августа пароходы товарищества объезжают становища на Мурмане и, нагрузив рыбные промыслы, спешат к маргаритинской ярмарке в Архангельске.
В 1908 году улов был ниже среднего; пока находились поморы на Мурмане, треска словно боялась показываться им на глаза, но едва они успели скрыться с мурманского горизонта, как рыба подошла сплошной массой. Часто рыба подходит в марте, когда поморы еще дома. Так теряется лучшая пора лова.
В этом году до конца сентября занимался на Мурмане купец Масленников, организующей крупное рыбопромышленное предприятие. О массе рыбы дает представление следующий факт. На одну тоню вытаскивали более 700 пуд. трески! «Два дня ловили, а три дня выгружали», говорили мне рабочие ловцы.
Что будет дальше, загадывать трудно; пока, однако, рыбный промысел на Мурмане не только не прогрессирует, но обнаруживаете тенденцию упадка или, в лучшем случае, колеблется на мертвой точке.
За десятилетие 1897–1906 гг. улов выразился в следующих размерах:

*) В 1906 г. на Мурмане рыбу от ловцов покупали: треску – 1 р. 30 к., пикшуя - 70 к., зубатку – 1 р. 30 к., палтуса - 2 р. 50 к., жир - 1 р. 50 к. пуд.

Между тем, спрос на треску, в особенности сайду (пикшуй), с каждым годом возрастает. Чтобы удовлетворить этот спрос, норвежцы ежегодно привозят в Архангельск свыше миллиона пудов трески (в 1905 г. ими привезено трески и сельдей 2.400.000 пуд. на сумму 2 ½ мил. руб., в 1906 г. – на 1.440.088 р.). О привозе норвежской рыбы в последние два года сведений нет, но, несомненно, привоз возрастает.
Тем не менее, в 1908 г. рыбы закупили далеко не все торговцы. Так устюгские купцы предполагали взять еще 50 тыс. пуд., но рыбы уже не было (сайда – главный продукт питания рабочих). Можно безошибочно сказать, что подвези норвежцы еще, миллион пудов разошелся бы без остатка.
Архангельское начальство в неустанных заботах о поднятии Мурманского промысла, проектировало ряд мер, как то: соединение Мурмана с Архангельском стальным путем, колонизация его, поощрение поморов ссудами на постройку судов усовершенствованного типа, но воз и ныне там. 
Из речей и тостов, прогремевших по вселенной при основании города Александровска на Мурмане, весь мир знает о тех радужных перспективах, которые обещала открыть всемогущая бюрократия. С тех пор кануло в вечность целое десятилетие, а на пустынном Мурмане не только не разгорелись промышленные перспективы, но гаснут старые... Если бы не соседство культурной Норвегии, доставляющей ром и другие средства развлечения, смягчающие хоть на минуту суровые условия жизни, то не красно было бы и александровской администрации. Вообще, не будь норвежцев, несмотря на богатейший мурманский промысел, имеющий развиться до десятка миллионов, не видать бы нам и хвостика вонючей трески!
Не лучше процветает и пресноводный промысел. В 1906 г. им занимались 28.119 человек, выловивших 436.006 п. на 1.101.205 р., в том числе семги 46.229 п. – на 492.712 р., наваги 130 тыс. пуд. – на 206 тыс. рублей; остальное – сиг, хариус, окунь, щука, сельдь. Большая часть семги и наваги идет на столичные рынки. В среднем семги вылавливается около 40 т. п. в год. 
В 1907 году северо-двинскую семгу осеннего лова покупали в Архангельске по 27 р. пуд, мелкую – 18–20 руб., а в 1908 г. цены на ту же семгу стояли 15–16 р., низший сорт 8–10 р. Рыботорговцы-скупщики, с Язиковым во главе, образовали «синдикат», понизивший цены почти наполовину. Если взять годовой улов в 40 т. п., то недобор рыбацкого населения сравнительно с минувшим годом, будет в сумме около полмиллиона рублей.
Надо бы организовать артели, поощрять кооперативное движение, которое так успешно развивается в последние годы среди кадниковских и вологодских маслоделов; но, увы и ах, свободное архангельское население, не знавшее ни крепостного права, ни гнета капитализма, как-то не обнаруживает творчества к улучшению жизни.
Лов семги производится допотопными заборами, но, представьте, исконные рыбаки не выучились даже солить семги! сваливают свежую скупщикам, не выждав более высоких цен. Далеко не повсеместно ловится рыба, имеющая промышленное значение, для добычи которой нужны улучшенные орудия. Уловы утилизируются далеко не полно; не говоря уже о треске, достаточно указать на сельдь, которая изобилует в Белом море и ничем не отличается от норвежской. Однако ловят ее только при подходе к берегу, не применяя никаких орудий для промысла вдали от берегов, как напр., плавных сетей. Солится сельдь плохо и имеет ограниченный сбыт. 
До боли бьет в глаза аномалия, что губерния, на тысячи верст омываемая морями, изрезанная такими многоводными артериями, как: Печора, Мезень, Северная Двина, не имеет до сей поры ни одной рыбацкой школы.
Из этого не следует, однако, вывода, что правящая бюрократия невнимательна к столь жизненным нуждам основной промышленности края. Как раз наоборот, в области расширения рыбопромышленных горизонтов даже пересолили... Кроме опытов колонизации Мурмана, не особенно, впрочем, блестящих (переселено около 200 финнов, корелов и др.), лет двенадцать назад учреждена должность заведующего промыслами, который осенью 1907 г. открыл народный университет!.. При «Рыбопромышленном музее Дальнего Севера в Архангельске есть библиотека, где читатель найдет все повременные издания «освободительного пошиба», философию, социализм, словом, все, кроме знаний о рациональном засоле семги, сельдей... С такими деятелями без Божьей помощи не скоро двинешься на путь прогресса!
И то можно подумать: разведи десяток рассадников рыбацкой культуры, кто узнал бы о заслугах просветителя?
А тут на открытие университета собралась чуть не вся губернская знать; прогремели речи о незабвенных заслугах организатора великого дела. Заведующий тресковыми и семужьими промыслами, (поляк), сразу вырос, как говорится, в «шишку». Учебный год прошел, а в университете ни лекций, ни слушателей...
Все сознают, что люди делают не то, что надо, что ослабла какая-то очень важная и сложная пружина, движущая прогресс духовный и материальный, что каждый заботится о себе, предоставляя Господу Богу заботу о всех. Кто внимательно изучал жизнь, понимает, что нужна основательная дезинфекция, необходимо радикальное лечение, ну, а попробуйте вскрыть даже явно гнилостные зародыши?
В марте 1906 г. ко мне явилась партия матросов казенного парохода «Соломбала», принадлежащего дирекции маяков и лоции Белаго моря.
Матросы заявили, что командир парохода производит 2% вычет из жалованья на усиление русского флота, но деньги забыл внести по назначению. Одной части команды он возвратил вычет, хотя некоторым не полностью, но остальным не выдал, что и дало повод заподозрить в присвоении вычета.
Напечатали по этому поводу ряд статеек в газетах. Командир выступил с «опровержением», но увы, опровергнуть факты ему не удалось.
В том же марте месяце, против огромного здания дирекции маяков производилась постройка набережной. Вместо трехсаженных свай вбивались в землю трехаршинные. «Не устоять этому сооружению, – говорили мне матросы».
В Петербург были посланы вырезки газет, заключавших статьи о вычете на флот и присовокуплялось, что на набережной против дирекции творится что-то неладное.
Ответа не было; команда приуныла.
Как-то в мае ко мне явились полдюжины матросов с просьбой написать куда следует, что они увезли по приказанию командира с казенного корабля трос и сдали на частный пароход под квитанцию № такой-то.
Послали в Петербург, но ответа опять нет. 
В августе я проезжал по Двине мимо недавно выстроенной набережной, но могущественная река унесла «сооружение» еще в апреле куда-то в беспредельный океан, а люди в стеклянных колпаках ныряли в Двину, отыскивая кончики свай...
Только в декабре командира уволили, но за компанию вылетела и команда. С гнилым зубом долой целиком и здоровую челюсть! Даже мне было соответствующее внушение...
Теперь оставим Архангельск, а вернемся по Северной Двине до Котласа, откуда по главной ее ветви – р. Вычегде, углубимся в глухие дебри нашего севера.

Зырянский край

Не богата красками северная природа, не ласкают взор наблюдателя однообразные виды: вечно скучный, вечно плачущий ельник, распустив свои хвойные космы, как мало украшает он северный пейзаж!
Однако и здесь встречаются уголки, где природа явила художественные образцы, словно бросив по какому-то непостижимому забытью среди болот и топей в царство дремучего ельника тончайшие изваяния резца гения, дивные очертания холмов, коим казалось бы место в аромате вечной зелени и цветов. 
Сквозь дремучую чащу елей и сосен серебрится река Вычегда, прорезывая причудливый извилиной необъятный хвойный океан: временами реку суживают гористые берега, то вдруг, как будто, раздвинув ненавистные громады, могущественная река вырывается на простор, блестя серебристой гладью до синеющей вдали ленты лесов. 
Вычегда – самая крупная ветвь Северо-Двинской системы; она орошает с своими многочисленными притоками огромную площадь около 20 мил. десятин. 
Редкие деревушки сиротливо ютятся по берегам этой реки. Кое-когда выглянет из-за леса крохотный муравейник, едва заметный островок жизни, образовавшийся на береговой верхушке или скрывшийся в какой-нибудь низине многоводной артерии севера, вьющейся на целую тысячу верст. 
В глубокую старину, пять веков назад, первое зырянское поселение было дер. «Пырас», нынешний «Котлас», Расположенный на берегу Малой Двины при слиянии ее с Вычегдой, образующих Северную Двину.
Отсюда осенью 1379 года Св. Стефан начал свою проповедь христианства. До сих пор в народе живы предания о трудах и подвигах просветителя, исполненные благоговейного трепета. Да и не легко было сеять истины великого учения среди дикого, буйного финского племени зырян, не знавших уз родства и братства.
Во все притоки Вычегды святитель заходил на лодке часто один, ловко управляя шестом. Однажды, идя в лодке вверх по Выми, он увидел огромного медведя, сидящего на пне.
Много раз Стефан строжайше запрещал зырянам есть мышей, белку, кошек. 
Однажды, возвращаясь в свою резиденцию Усть-Вым, Стефан остановился в деревушке, где толпа зырян встретила его словами: «Степане, Степане ми и ур и кань-яс бара сёям» *) [Стефан, Стефан: мы и белку и кошек опять едим!]. Говорят, на это святитель сказал: «Будьте вы вечно кошки». И по сие время деревушка эта называется «Кошка».
Вот и укрепляйте тут начала высшей веры! Невольно преклоняешься пред этим памятником древнего мужества. Какой-то исполинской, чисто сказочной силой веет от преданий, воскресающих из глубины веков величавый образ святителя.
Теперь в Котласе зырян нет, а зырянские поселения начнутся с первой станции от гор. Яренска.
Нельзя, однако, сказать, чтобы социальный прогресс сделал сколько-нибудь заметные успехи: всюду те же порядки и обычаи, та же система хозяйства, что и полтысячи лет назад. 
22 версты выше Котласа на левом берегу Вычегды стоит город Сольвычегодск, где некогда процветало соляное дело. Ныне от богатейшего промысла сохранились лишь развалины варниц, да еще десяток старинных церквей говорят о минувшем величии.
Первый крупный приток Вычегды – р. Вилягда, впадающая 85 верст выше Сольвычегодска. По Вилягде искони культивируется льноводство, доставляя населению главный источник. Кто не знает вилягодский лен–стланец росяной мочки? Лен сеется на подсеках или сыросеках. Вырубается лес, а когда срубленный лес подсохнет, «подсека» выжигается, засеваясь льном. Затем, по снятии льна, на новину навозят дрова, а на другое лето снова выжигая и засевая льном. В дождливое лето выжигание затрудняется; случается, что весь труд пропадает. Допотопная, хлопотливая система!
Вилягодцы чувствуют острую нужду перехода к полевой культуре, но как это сделать? Конечно, наука могла бы помочь вилягодцу, чтобы поскорее похоронить этот уродливый пережиток, но она редко выходит из храма знаний: ученые все двигают ее прогресс, а уездные агрономы больше упражняются над пересозданием нелепо сложившегося социального строя жизни, погружаясь на досуге в раствор алкоголя, в котором топит свое жалкое прозябание все живое, что призвано служить делу совершенствования форм общежития.
«Лешак ли в них», возмущаются Вилягодцы. Чиновное семя! Заглянул бы в деревню, изучил состав почвы, указал как и чем удобрять. Глядишь, в пять-шесть лет разорительной системе была бы пропета вечная память, но топерича до того ль, ходят как шуты ряженые с красными тряпками на палках: «чиновники всем бедам беда»?! да сами-то вы кто?
Какой этот Сольвычегодский мужик неудобоиспользуемый материал для социальных экспериментов? Сколько ни тормошили его «сознательные товарищи», а он все свою песню, уцепившись неуклюжими лапищами в землю как столетний дуб, переживший немало бурь и волнений.
Собственно говоря Вилягда еще непочатой край. Здесь хорошие покосы, леса, заготовка которых началась сравнительно недавно, давая заработка от 5 до 7 рублей в день на двух рабочих с лошадью. Коров держат по 7 – 8, а многосемейные до десятка и больше. Но центральный нерв хозяйства - льноводство. Некоторые выделывают волокна до 50 пуд., а вилягодский лен в прошлом году охотно покупали по 9 р. и даже 10 р. пуд. Можно сказать, что это один из цветущих уголков нашего севера.
Дальше вверх по Вычегде, начиная от Усть-Вилягды, правый ее берег покрыт лесной чащей. До сел Ошлапья – Цилиба на пространстве около ста верст ни одной избы! От этих островков жизни опять на целую сотню верст до северной оконечности Коквицкой горы почти сплошь: сосна, ель, пихта, лиственница, зеленеющая плотной стеной.
Впрочем, одна деревушка и село «Выемково», где-то незаметно схоронились в привычегодских низинах. 
От этих низин, представляющих прекрасные поемные луга, постепенно вздымается уклон, виднеются волнистые увалы, порой живописно опускающееся к самой Вычегде.
Казалось в этих зеленеющих пространствах утонул бы не один уезд, даже губерния; казалось бы, в тени в вековых рощ сосен и лиственниц, покрывающих увалы в здоровой смолистой прохладе, какая должна развиться производительная жизнь? Какое могло бы сложиться здесь сильное физически, мощное духовно, племя богатырей?
На причудливых склонах холмов, казалось должны бы живописно лепиться села, деревни, сверкая куполами храмов; зеленеть поля, огороды, луга, откармливая тучные стада!
А тут представьте какая ирония: на протяжении 200 верст и 50 вер. в поперечнике два-три села, из коих село Цилиба взгромоздилось на какие-то неуклюжие горбыли, темнеющие над Вычегдой, а остальные приютились в низинах, словно боясь быть замеченными!
В настоящее время описанные земли приносят государству 6–7 коп. с десятины годового дохода.
Достойно внимания, что эти земли находятся в трех днях езды от Вологды и в четырех – от центра страны Москвы, которую плотным кольцом стиснули вечно голодающие губернии, страдающие от тесноты и малоземелья.
С одной стороны миллионы народа погрязли в нищете, доводящей человека порой до морального одичания, до бунтов и грабежей, междоусобной войны, а с другой плодороднейшая земли, роскошные девственные сады, орошаемые многоводной рекой, как будто напрашиваются под культуру, заманивая земледельца в условия нормальной трудовой жизни, где человек бесконечно облагораживается, совершенствуется; но теперь в самом центре народного сознания стряслось какое-то роковое наваждение, и люди растерялись в раздумье: что предпринять? Использовать ли даром лежащие земельные богатства или поискать другой выход из стесненного материального положения.
Обратите миллион десятин под пашню. Принимая базовой доход с одной десятины в 25 р., то ценность земли возрастает в сотни раз, т. е. миллион десятин произведет ценностей на 25 мил. руб., вместо ныне выручаемых казной 60–70 т. р. Отберите в Яренском и Устьсысольском уезде только лучшие земли, наиудобнейшие для полевой культуры и заселения, то таковых окажется минимум пять миллионов десятин. Но использованием свободных земель не исчерпываются выгоды государства. Сотни тысяч рук в свободное от крестьянских работ время найдут производительное применение. Ежегодно пропадает в лесах на миллионы березы, осины. Переработайте этот материал в какие-нибудь полезные изделия: столы, стулья, бочки, корзины. Какой это заработок, какое подспорье в хозяйстве! У домашнего очага за своим столом, закипит производительная жизнь.
В сущности, основной причиной обострения народной нужды является не только малоземелье, но главным образом от неуменья использовать в течение доброй половины года такой колоссальный капитал, как рабочая сила.
Теперь бросим беглый взгляд на левый берег Вычегды. Деревушки здесь встречаются чаще, через каждые 15–20 верст. Огромные дома в две избы и горница еще издали импонируют достатком; на самом деле население пробивается кое как. 
На этом удручающем фоне нужды выделяется относительной зажиточностью Ленская волость, где обширные поемные луга, зеленея, расстилаются на много десятков квадратных верст. Из этих низин живописно выступает Иртинская гора, за которой опять поемные луга много озер и топей, где скрывается в чаще ельника город Яренск. Из Ленской волости уходят больше в Петербург, устраиваясь в артелях, даже живут капиталами.
Казалось бы, местность эта самой природой предназначена быть центром сельского хозяйства, маслоделия, крупной заводской промышленности, ибо по речке Яренге издавна известны залежи каменного угля, серебряной руды. Пока однако в Яренске нет сносной сапожной мастерской, и как пробиваются девятьсот городских душ в этой насущной нужде, известно одному Создателю.
Правда с развитием освободительного движения сонная Яренская трущоба заметно оживилась. Сотни полторы горячих освободителей, высланных сюда для охлаждения, приподняли настроение мирного муравейника в духе освобождения.
Мелют, что будто сам грозный исправник поддался течению, и как столетний дуб, с корнем вырванный стремительным потоком, несется очертя голову к каким-то светлым миражам...
Немало оживляет Яренский горизонт чрезвычайно усиленная охрана, составляющая такой внушительный процент общего числа яренских душ, что перед численностью ее последние бледнеют: так и мелькают в глазах стражники конные, пешие, городовые, урядники, околоточные, становые, помощник исправника, а на вершинке этой колокольни – стыдливо колеблется сам капитан-исправник. 
Надо и то сказать, что без охраны тут не проживешь и часу: «Товарищи» сейчас объявят Яренск пролетарской республикой, и что вы с ними поделаете?
Не буду замалчивать правды, что эта с виду грозная охрана насквозь пропитана растлевающей свободой, проникнувшей даже за стены местной тюрьмы, где, рассказывают, заключенные ходили на святках ряжеными... карты, пирушки. Так что, когда гражданину Зубодробиловичу, – заключенному администрацией за то, что, зайдя в волостное горячо выругался на какие-то несовершенства сельского управления и суда, который, разбирая дело граждан Каля-Маля по обвинению их в буйстве на сходе, присудил за компанию и Зубодробилова, – внезапно была объявлена свобода, то он просил, как особой милости, оставить его на время!..
Нынче в самую Пасху смотрители и надзиратели восчувствовали некое колебание почвы, а арестанты проявили неуважение к тюремной собственности, обокрав церковь, но промахом администрации не воспользовался никто. И то, куда тут полетишь?
Вот этот именно эпизод и вызвал громы на облаках губернской власти. Делая обычную экскурсию по губернии, вице-губернатор произвел сильное давление на уездную власть.
– Ты баба, – вспылил администратор на исправника, – а ты – обратился он к смотрителю – хуже бабы: у тя в светлый праздник и храм-то Божий обокрали.
Ходят настойчивые слухи, что будто бы после описанной «головомойки», наказанные участвовали в противоправительственной демонстрации, устроенной «политиканами» с красными тряпками на палках, а в тюрьме собрался митинг из свободных граждан и гражданок, закончившийся танцами, но слухам этим я положительно не верю.
Теперь бросим мимолетный взгляд на наших земских деятелей, отметив вначале их доблестные проявления на поприще общественного служения.
Однажды член нашей управы с шумом подкатил к какой-то земской станции, где в это время, затворив дверь на крючок, беззаботно почивал с супругой важный чиновник. 
Тут деятель обессмертил свое имя следующим подвигом: ухватившись за скобу рванул раз-два, еще подналег, и дверь, как не бывала, вылетела с крючками и петлями!
Встревоженная супруга, наскоро набросив на плечи какую-то ткань, засеменила к двери, но уже поздно: герой ворвался в комнату и, оттолкнув супругу рукой, крикнул: «Я здесь хозяин!»
Вот какие у нас деятели!
Но заглянем ненадолго в область хозяйственного благоустройства, где работают эти, так сказать, «девственные силы», воспитанные в тенистых садах севера...
Полдюжины почталионов едва-едва успевают развозить бумажное производство управы.
Все что-то строят, да перестраивают, а перестраивать надо решительно все, что бы ни соорудило земство.
Лет двадцать как выстроена дорога из Шежама до Буткана в Удорском крае; ухлопано деньжищ тьма-тьмущая. Уже впоследствии выяснилось, что дорогу провели не там, где надо...
Долго Яренское начальство гоняло в наказание провинившихся чиношей прокатиться по дорожке, но теперь эта казнь заменена.
Дорогу надо перестраивать, как и проведенную 5 лет назад Серегово-Турьинскую, а между тем, о последней дороге до сей поры не представлено даже отчета! Работы производились хозяйственным способом. Только ныне гласные и члены укатили производить «ревизии» на месте, т. е. пять лет спустя, когда, быть может, половина производителей работ отправилась к праотцам...
Словом, выходит все плохо, другое дело так ведется, что прямо хоть бросай. Земство закупаете хлеб, чтобы продавать населенно по дешевой цене; казна предоставляет земскому хлебу льготную доставку по Пермь-Котласской ж. д. чем частным лицам, тем не менее, земский хлеб обходится дороже... В июле Козел Паш и Гурлев дули ржаную муку, наживая на мешок по рублю чистоганом, а нынче так разлакомились, что думают просить тоже о льготе...
Несколько лет здесь существовали ясли-приюты, открывавшиеся на страдную пору. Ясли служили рассадником гигиены, правильного ухода и питания детей, которые мрут от грязи и бесприсмотра, как мухи! Опять же и то сказать, уж кто выживет, какие выходят чудо-богатыри взращенные общей матерью природой!
Ясли закрыли, а земство плодит мелкие синекуры: ненужных техников, почталионов. На верхах земского управления слагается налет плесени, разъедающей, как ржа все ткани местного хозяйства. Сколько «тружеников» и «тружениц» скользят по паркетам в дворце за рекой Вологдой, порхая в аромате духов, а зырянские ребятишки копошатся в навозе. Какие наградные, жалованья, но никто не заикнется вскрыть этот гнойный нарыв, напротив, он все пухнет, пуская зародыши гнили и в уездные органы. 
Половине тружеников сунут пачпорт в зубы, и вот целая сеть полезных заведений, но как это сделать?
Прежде должность председателя замещалась по назначению, a ныне стала по выбору, но искать-поискать - нет никого: умолили старого.
Зато уж кто бы ни попал в это болото, быстро растворяется. Даже вовсе не ассимилирующейся элемент, как евреи, и те расплавляются, теряя националистические оттенки: недавно приняли православие два доктора-еврея, а сколько обрусело поляков, армян, и подумать страшно.
Следующая станция 20 верст выше Яренска – деревня «Межог», первое зырянское поселение.
Отсюда, в левом берегу Вычегды, на протяжении 20 верст, таятся залежи железняка, известные под именем «Гамские руды».
Около 15 лет назад, для эксплуатации этих богатств было образовано какое-то франко-бельгийское общество, но почему-то предприятие не осуществилось, а гамские руды, как и яренские, ждут предпринимателей или, вернее, исследователей. Хотя здесь проходила тьма экспедиций, но нельзя сказать, чтобы мы лучше стали знать край и его богатства, а скорее, наоборот, если заглянуть в «ученые труды», то окажется, что и реки зачастую текут не туда, куда надо. Напр., в Котласе, в транспортной конторе Пермь-Котласской дороги, я видел кусок руды или, вернее, самородок - слиток, содержащий 70–75% чистого металла, тогда как обыкновенная руда заключает 30 –35%.
– Откуда вы достали этот кусок? – спросил я заведующего конторой.
– Нам принес мужик, сказав, «что у нас ево горы», но откуда мужик и где он достал этот слиток, служащие конторы не догадались расспросить, - ответил заведующий. – Надо полагать, из ближайших окрестностей, – добавил он. 
Вот какие богатства лежат в окрестностях Котласа, т. е., в самом центре удобнейших сообщений. А уж здесь ли не проходили наши исследователи?
Въезжая в зырянский край из глубины темной, невежественной России, каждый невольно испытывает то благоприятное впечатление, будто попали вы не в зырянскую глушь, а счастливую страну, пресыщенную благами культуры, где образование, источник знания, доступен каждому, примерно, как воздух. 
В селе Жешерт «образцовая земская школа», десять верст дальше, в селе Гам – двухклассное училище, прекрасное здание, выстроенное на средства министерства по всем правилам гигиены; сделав переезд до следующей станции Айкино-Шежам, здесь к услугам жаждущих знаний богатое техническо-ремесленное училище *) [Айканская техническо-ремесленная школа существует 8-й год. Постройка здания обошлась в 17 т. р. и ежегодное содержание около 8 т. р. Таким образом, школа уже стала не менее 70 т. р., но пока выпустила всего-навсего десяток «мастеров», из коих едва ли кто смастерит сносного топорища. Заведующий Школой обнаружил большие способности в экономии школьного хозяйства, морил воспитанников голодом, забывая об успехах техники ремесленного просвещения. Когда о его деятельности дошло до начальства, то была назначена ревизия, которая сделала о нем блестящие отметки в журнале, но кончилось все-таки переводкой просветителя куда-то в Олонецкую губернию.], содержимое на средства Министерства и две церковно-приходские школы, переехав еще одну станцию – село Усть-Вым, – здесь опять двухклассное училище, содержимое на средства Синода и т. д. Даже в глухих незначительных деревушках возводятся многотысячные здания, напр., дер. Кошки на Выми, Ипатово на Пожоге и др.
Следует пояснить, что школа функционирует здесь 20–30 лет. Казалось бы, должна уж принести свой облагораживающий плод. 
И представьте, о ужас! Там, где прошла радужная тень школьной сети красивых зданий, «образцовых рассадников культуры», получаются мрачные оттенки, словно молодое поколение прикоснулось не к источнику жизненных знаний, развивающих ум, энергию, предприимчивость, укрепляющих любовь к труду и усовершенствованию хозяйства, а к какому-то враждебному источнику силы, столкнувшей молодежь с вековых устоев старой культуры.
Нынче летом мне случилось переехать реку Вычегду против села Усть-Вым в самую страдную пору.
Было около 4 час. дня. Чудная погода; временами показывались на горизонте перламутровые облачка и незаметно таяли в бирюзовой глубине небесной; легкий ветерок обдавал приятной прохладой, насыщенной ароматом душистых трав и цветов, несшихся волной из богатейших садов, заливая оживляющей негой.
Партия крестьян усаживалась в карбас, а следом за ней, догоняя, пестрела на лугу другая партия. Это усть-вымские мужики возвращались с покоса.
В чистоте русской речи заметно влияние школы, да и по облику и обхождению ни тени сходства с тем лесовиком-зырянином, что малюют в олеографиях. 
В старину мужика в такую пору не оторвешь от работы; ушедшего среди дня соседи осмеяли бы; но теперь другие веяния, молодежь уже давно «отреклась от старого мира», доведя труд до приятной физиологической потребности, о которой еще только мечтают «товарищи».
– Граждане страны полуночной! Вам бы на свободное положение, чем возиться с косами, да серпами, – заметил я.
– Не за многим дело, – улыбнулся молодой парень с чуть-чуть пробивающимся пушком бородки, оттеняющей здоровое, красивое лицо густой каймой.
– Настоящий рентьер-с, – фыркнул он, толкнув рядом сидевшего бородача в красной рубахе, с бойкими плутовски-сверкающими глазами.
– С 17-го октября, отряхнув земельный прах, айда батрачить.
– Вот с Ухтой, что-то опять заминка, а то откройся дело, пожалуй, вся Усть-Вым хлынет на отлет, – пояснил мой собеседник. 
Но теперь я оставлю Усть-Вым, куда дней через пять-шесть снова вернусь, а пока надо, что есть мочи спешить на праздник «Кирика и Улиты» в село Коковицы, на ту благословенную гору, что виднеется с Усть-Выми, выступая из-за вычегодских лесов огромной грядой, огибаемой Вычегдой на целые тридцать верст. 
От подножия горы до села Коквицы вы вздымаетесь на едва заметный уклон около трех верст, но как только достигли верхушки горы, уклон заметно начинает опускаться к Вычегде, ровно без крутиков и обрывов. 
Лучшей местности по удобству и плодородию, кажется, и не найдешь!
А какая краса! Внизу змеится Вычегда, скрываясь в ельнике, где порой покажется зеркало реки, в котором словно опрокинулся вниз вершинами хвойный берег, то зеркальная лента исчезает в тени сосновых рощ, то вдали снова засеребрится извилиной, опоясывающей Коквицкую гору. Кое-когда из-за лесу выглянет сельский храм, белея на зеленом уклоне, как бы всплывая над волнящимся морем чащи, покрывающей привычегодские холмы.
Но только вы вошли в село, как иллюзия исчезает: перед вами дома наполовину разрушенные, наполовину не вершенные, наскоро покрытые тесом, словно в самый момент строительства стряслась какая-то катастрофа, и люди побросали дело неоконченным! В прошлом году начальство отпустило на коквицкую волость почти бесплатно около 10 т. бревен *) [По 1/8 части крестьянской таксы, т. е. за бревно дл. 10 арш. не дороже 4–6 коп.] на достройку и возобновление; но, говорят, часть леса уплыла за границу, через Архангельск. Конечно это слух, а что возобновлено домов не много – чистейший факт. 
Как, однако, я ни спешил, но пришел в Коквицы уже к отпеву обедни, и здесь увидел то, что никак не предполагал увидеть: передо мной раскрылся языческий мир, словно воскресшей из глубины времен. 
Несколько в сторонке от церкви ярко пылал огромный костер, на котором мужики варили телят, овец и баранов. Мясо животных уже вынимали из котлов и резали, а после обедни освященные «Попой» куски зыряне уносили по домам. 
Ну, думаю, это остаток язычества, сохранившийся в коквицкой глуши по забытью, а скоро в праздничном угаре и сам забыл о «жертвах».
Да и как тут не забыть, когда воображении открываются одна другой любопытнее картины.
Населенная часть Коквицкой горы составляет в длину верст 15, и в поперечнике версты 3–4, или около 5 тыс. дес. Это сплошная пашня, где нет клочка негодной земли. На всей горе насчитывается до 250 дворов, т. е. в общем придется десятин по 20 одной пашни на каждый двор. Как выше сказано при хорошей обработке и удобрении хлеб родился здесь сам двадцать! Это скажет вам любой старожил. Теперь из 5 тыс. дес. придется исключить часть земли, занятой развалинами–домами, растянувшимися на всем пространстве золотоносной горы, как жалкие заплаты на дорогом облачении; но уменьшим размер до половины, и тогда разве при таком плодородии, при этих лугах и лесах могло быть место здесь нужде? И полюбуйтесь, что при описанных богатствах люди идут просить взаймы картофеля, вымаливают чашку грибов на праздник. Да на что лучше, когда трусить к. соседу за веником или лопатой! А о художествах коквицких воров интереснее всех расскажут устюгские купцы. Собрал коквицкий земледелец кое-какой урожай с плохо вспаханной и неудобренной земли – пропил, а сам айда побираться по ярмаркам! Зато уж поглядеть любо, как коквицкие франты разгуливают на празднике «Кирика и Улиты»: шляпа а 1а Пушкин, усы а 1а Вильгельм! Когда праздничный угар проходит, другой идет за Вычегду, где рубит березу ценностью рублей в десять, с которой сдирает бересту на лапти, стоящие пятак!
О, Создатель! Какая оргия царят в день «Кирика и Улиты» на благословенной Коквицкой горе: по улице села бродят возбужденные фигуры с дико сверкающими глазами, угрожающие возгласы, драки, нестройные звуки гармоники – чисто вы попали в какую-то колонию прокаженных. 
Солнце уже близко склоняется к горизонту, повеяло ободряющей свежестью, как будто после палящей жары июльского дня вековые леса вздохнули, наконец, полной грудью.
Хотелось где-нибудь скрыться в их невозмутимой тишине, но едва я шагнул от крыльца, как меня окружила кучка «пьяных оборвышей», нагло требуя на бутылку. «А не дашь – вот», грозно поднялись кулаки! Оказывается, за мной уже давно следили, выжидая случая, тогда как к фельдшеру, бабке прямо вламываются в квартиру. Разумеется, о прогулке нельзя было и думать без риска отведать на своей спине коквицкую культуру!
Приходилось наслаждаться прелестями заката из окна комнаты. Потянулся над Вычегдой дымчатый покров, чуть заметно опускаясь беловатой пеленой на загоревшиеся вершины лесов, как легкий кружевной убор мягко, нежно падая на зеленеющий девственный сад. 
– У нас как на военном положении, – прервал мои наблюдения хозяин, входя в комнату. – Идешь – гляди в оба, а то влетит полено в ухо, и не узнаешь, кого поблагодарить! Вот какое стало время. На Рождестве молодой солдатик пошел в деревню на вечеринку, а потом нашли убитым в снегу, но виновного и посейчас нет. Чисто бьют! В ту же ночь четыре мужика просились то в одну, то в другую избу на ночлег, хотя одна верста и до своей деревни. Это и были убийцы, очевидно сильно струсившее, но как доказать, что именно они?
Раздался звон битого стекла, точно вся винная монополия, наконец-то, обрушилась в преисподнюю... звон повторился, а следом хлынули потоком душу раздирающие крики. У полуразрушенной избы, недалеко от моей квартиры, вспыхивает тяжелая драма. Озверевший бородач, выбив стекла, с неописуемой яростью набросился на женщину. Мигом несчастная очутилась под ногами зверя, который трепал свою жертву за косы, а потом, вспомнить страшно, каблуками в грудь!
– К уряднику, – пронеслись чьи-то слова, но полуживая едва слышно прошептала: «не надо! Он потом убьет»... простонал в изуродованной еще какой-то инстинкт самосохранения.
Боже, сколько страданий матери скрывается в этих мрачных развалинах, где царствует во всей чистоте право сильного! Какая каменная жестокость, не смягченная элементарной культурой. На второй день после разрешения от бремени женщина-мать идет на покос, а муж в казенку!
Не успел я опомниться от потрясающей картины, как ко мне явилась новая жертва торжества памяти «Кирика и Улиты» – старуха с синими подтеками под глазами, бесчеловечно избитая родным сыном!
– Вы бы позвали соседей, – обратился я к пострадавшей.
– Грозит косой зарубить, кто подойдет, – простонала мать.
– Что же вы хотите, жаловаться на сына?
– Не... – вырвался глухой хрип из глубины материнской души.
С необразимой высоты культуры двадцатого века воображение сразу погружается в мрачную бездну варварства, куда, казалось, канули бесследно темные века застоя.
Пал родительский авторитет – этот незыблемый фундамент, на котором покоился так прочно, тепло и уютно весь уклад семьи; яд деморализации разрушает те обломки устоев, над укреплением коих много веков работала церковь.
Над этой клокочущей пропастью тьмы и ужаса возвышается целая пирамида контролирующих наставников - учителей, пастырей и архипастырей, а на вершине митроносные владыки, сверкая камнями, но никто не удосужился приподнять страшный покров: сельские колокольни в порядке, а что же еще и надо!..
Два установления способствуют печальному процессу развала: сельский батюшка и школа, где последний «законоучительствует», но просветительное влияние его ограничивается выучкой молитвы «Отче наш», тогда как современная школа подготовляет деревенское хулиганство, отличающееся над нетронутой чернью лишь цинизмом, слегка подкрашенным школьной выправкой.
Для меня различие это - не парадокс, не пустой звук, а реально сознанный факт жизни. Едва потревоженное школой коквицкое невежество, грубо, но бесхитростно, правдиво, сказывается еще влияние веры, страх возмездия Рока, тогда как в селе Серегове, где существует около сорока лет «образцовая земская школа», первосортные учителя, нахватавшие тьму отличий за успешное просвещение, оно бьет в глаза иезуитской хитростью, лукавством, скрытно, лживо, словно «образцовая школа» вскрыла какой-то гнойный нарыв, разбередила в народной душе темные струны.
В Серегове я живу каждое лето, и что за жизнь! Чуть-чуть кто умом, способностью поднялся над темной массой, тот становится объектом пламенной ненависти, злобы, отравленной сатанинской завистью. В жизни нет улучшений, но за каждым углом шипит змея, готовая ужалить страшным ядом. В то время как я пишу эти строки, на меня вот именно направлены такие стрелы змеи. Есть у нашего дома колодец, прекрасный питьевой источник, коим летом пользуются все соседи, но зимою, когда воды меньше, сестра запрещает носить. Колодец загрязнили навозом. Все знали, но на суде не показали. Сосед присвоил шлею, а сестра попросила возвратить, но дикарь прилетел с оглоблей на девушку. Облаял, как умел. Все видели, но на суде опять не показали. На черемуховый куст, что в садике моего дома, вскарабкался мальчик, ломая ветви. Та же сестра моя спугнула баловника. Слезая с дерева, мальчик царапнул ногу о сук, хотя ускакал домой, а немного спустя загадил «черпушку». Вечером мать мальчика пришла под наши окна и облила сестру потоком грязной ругани. Все я слышал, но не вышел. На другой день утром нахалка снова явилась под наши окна тоже с руганью. Выхожу с целью попросить добром удалиться от дома. Прошу раз-два, но просьбы мои, как масло на огонь, только разозлили бешенство. Наконец, выведенный из себя наглостью, я взял в руку палку и, чтобы пугнуть собаку, кинул в сторону. Палка никому не попала. «Безбожник, безбожник, – затявкала нахалка». «Подите к черту с богами-то, – выпалил я в раздражении». На меня в суд. И представьте, все соседи гуськом зашагали в волостное: Манефа Кулысь, Кукушка, Енава и другие, горячо обсуждая, как показать, дабы подальше упечь меня!
Вручить мне повестку явился сам старшина... Ну, думаю, это он перепутал роли. Смотрю, и писарь трусит... Узнав, что последний, запугивая сестру судом, вымогательствует на водку, выпроводил его в шею. Надо сказать, что волостной суд ему доходная статья: истцу он пишет жалобы, осужденному апелляции, а как записываются протоколы заседаний, ведает один Создатель. Необходимо лично пожить в деревне, чтобы понять, как разжигает темные инстинкты это нелепое судилище, разлагая остатки правосознания, кои еще тлеют под корой невежества. Свидетели: Манефа Кулысь, Кукушка, Енава показали на суде, что, брошенная мною палка попала в ногу... «А потом, – добавила Енава, – он послал: – ну вашего дурацкого... к черту».
– Енава, – спросил я, – для чего вы сочинили «дурацкого», когда слово это я не сказал?
– Дурацкого, дурацкого, – подтвердила она, крестясь на образ Спасителя...
Сознаюсь, тут впервые почувствовал глубокое отвращение, бросая взгляд на толпу, пылавшую далеко не божественными порывами. Оказалось, что оно придумано было, чтобы посильнее «забрало»... Любопытно, что хотя я и живу в Серегове, но ничего общего с сереговцами не имею, а с Кукушкой, Енавой, Кулысем даже никогда не произносил ни слова!
Суд оштрафовал меня на шесть рублей, а нахалку, которая и в показаниях на суде так глумилась над сестрой, что возмутились бы сами боги – только на один целковый! Принимая во внимание, как сказано в протоколе заседания суда – чистосердечное раскаяние подсудимой...
Оцените внимательнее, что значит слегка разбередить ужасный покров тьмы? Вот почему я думаю: давайте более полное духовно-моральное просвещение, или бросайте школьную забаву.
Когда я вышел из суда, то нравственно был подавлен, задыхаясь от невыносимой атмосферы и, не заходя домой, поднялся на Сереговскую гору, где часто отдыхал душой, восхищаясь красотами открывающейся картины. На берегу Выми дымятся соляные варницы, а там один за другим идут роскошные овалы, словно всплывая над лесами. Порой выглянет бирюзовый купол, украшенный темно-зеленой каймой березы, лиственницы, за которой возвышается другой, расписанный полосками полей.
Возвращаясь домой, я увидел супругу кассира, которая, заметив «неверного», шмыгнула под изгородь из нежелания опасной встречи... Как раз по нашей улице, причудливо накрытой зеленью, шагала шеренга сереговских парней, лихо напевая:
«Я из Питера приехал на кобыле без узды»...
У ворот дома меня встретила зырянка Неонила Махафкина, дважды избитая сыном и, в конце концов, осужденная волостным судом... к аресту по прошению ее же сына.
– Молчи – ты девка-барин... – заговорила Махафкина, – а я на представленьях была!
– Где же это?
– Молчи ты, – повторила Махафкина, – как суд-то отошел, а судьи хватили по чайному, и пошла комедь: «упекем Ш-на! Что нам закон, мы сами закон»! «К черту Бога» – припрыгнул какой-то судья, как на лессорах... Сидят за выпивкой, бороды ладят, усы теребят, по столу кулаком: «упекем! Не надо нам в обчестве, в церковь не ходит»...
Дня три спустя был сход, где, между прочим, обсуждался небольшой группой вопрос и об «упечении». Сосед мой, бывший старшина, раньше искоса глядевший на меня, повстречавшись, низко раскланялся: «здравствуйте, Ив. А–ч » и в словах старшины звучало торжество злорадства: «упекем же, мол, уж, наконец-то, дело решенное, не увильнешь, голубчик!»
Земскому была настряпана жалоба, но последний не принял...
Передо мной целый арсенал аналогичных фактов, но я боюсь потерять время, чтобы не опоздать в Палевицы, где 20 июля праздник Ильи пророка.
Если ехать из Коквиц по бору, то до Палевиц будет верст 18, а по Вычегде и все 35; поэтому я решил по бору.
Какая прелесть палевицкий бор! Пятнадцать верст вы едете по белоснежной скатерти мха, на которой заботливой рукой садовника взращены красностволые сосны, как мраморные колонны, украшая этот дивный уголок природы. Зеленея кудрявыми шапочками на верхушке, они бросают на белый фон мха фантастические тени. Молчаливый, задумчивый бор, казалось, застыл в своей очаровательной красоте. Кое-где показываются темные головки боровиков из белизной пенящегося покрова мха.
Здесь одна семья в течение двух-трех дней набирает грибов на 50–70 руб.
В село Палевицы я приехал еще задолго до обедни, но уже у церкви, мужики, заколов целого быка, резали тушу животного на части, причем «толстый филей» унесли в невареном виде «попе» (как называли зыряне своего батюшку), а остальные части готовились к варке на кострах. 
Поминутно являлись новые «жертвы» в виде овец, баранов, коих ловили из стада прямо без разбора.
У одной старушки-вдовы переловили чуть не всю живность, но на бледно-морщинистом лице заметно было чувство удовлетворения заветной мечты. «Богу», мотнула головой старушка, на которую с каким-то болезненно-грустным выражением глядели недостойные соседки.
Части мелких животных, как и шкуры, снова уносили «попе».
После отпева, «попа» освятил жертвы и тут же, в церковной ограде, где уже стояли бочки пива, началась всеобщая трапеза, но в ограду «слабый пол» не допускался вовсе.
В сущности, сам по себе обычай этот безвреден, а «попе» даже выгоден. Я говорю безвреден, ибо быки, бараны для того и созданы, чтобы варить и жарить, но меня сильно смущает праздничная канитель, которая растягивается «попами» на пространстве целой недели.
При всем усердии в один-два дня не обойдешь «со славой» несколько деревень, и тут начинается «хождение».
Будь хоть золотая пора, мужик не смеет отлучиться из дому под страхом заслужить гнев «попы», который часто разражается из-за недоданного пятачка в тяжкое, суровое наказание в виде недопущения в храм неисправимого должника... И вот «отлученный» вымаливает милость «попы», как средневековый король у подножия трона наместника св. Петра, но «попа» остается неумолимым, пока не явится на столе вычегодская стерлядь.
Постепенно овцы, а в особенности пастыри паршивеют, обращаясь в ходячие насосы, выкачивающие добрую половину мужицкого благосостояния…
В одном селе я видел шествие с образом Спасителя, а сзади процессии довольно неустойчиво частил ногами батько, поддерживаясь рукой за руку другой рясы, дабы сохранить равновесие... Издали получалось впечатление воздушного танца, но картина эта ни осуждения, ни соблазна не вызывала. Левое крыло шествия составляла небольшая группа, шагавшая особняком. В центре ее шла «казинетовая поддевка» с лицом, напоминающим цветом сверток кудели. – «Лонись, – рассказывала поддевка, – на «Сивой Плешке» Спасу Милостивому молебен отслужили, так потом травы, травы набухало такая прорва, косой не возьмешь...
Вообще «попа» на особом положении. Даже в «смертоубийственной» драке он пользуется полной безопасностью, как «свой», но чужака, пожалуй, теребнут... подобно тому, как самоед порет своего божка, что держит за пазухой, только в редких случаях неудачи на охоте, но чужого швырнет куда ни попало.
Надо и то сказать, что в своем приходе «попа» в буквальном смысле неограниченный властелин. Однажды совершался обряд крещения, и родители просили назвать новорожденного «Иваном», но батько поналег на «Луку»... «Крещается раб Божий Лука», произносит священнослужитель. «Иван, батюшка, Иван», перебивают родители, «Ллукка!» сердито ударяет он младенца о край медного сосуда. Несчастный и сейчас носит шрам под глазом – реальный знак пастырской кротости. Одно уж можно сказать, что деревенские попы зря не бьют в колокола. Например, N-цкий батюшка благодарственный молебен 5 октября откатал сразу после панихиды, и молящиеся простояли, не гася свеч...
Имея десятки тысяч, жадный «попа» еще за месяц до ярмарки учитывает доходы церковного дома. «Дербенев – две головы сахару – маловато, а выжига Полднев – пуд песку... мало, вот Смолин еще туда-сюда дает три головы сахару! почитай пятнадцать целковых, да, пятнадцать, не баранья рожа... Так ведь, Фонечка, а?»
Как-то раз я встретил знакомую бабу сильно опечаленной. Из расспросов оказалось, что она заняла у попа рубль под заклад шубы. Настала зима, а денег нет, но вот скопляется нужная сумма. «Схожу к попу за шубой», но «попа», проверив монеты кинул: «а пятачок где? Отпори воротник, когда будут деньги, возьмешь», всхлипнула заемщица. «Я петь не знаю, как отпори?»
О чудовищной жестокости зырян я уже говорил. Недавно мужик убил родную мать из-за подчистки (лесная пожня), которую та оставляла себе, так как сын ее не кормил. Несчастную нашли в Выми с камнем на шее. Выше замечено, что на другой день после «родин» женщина идет на покос, как и в последние минуты беременности. В таком положении женщина пилила дрова в лесу, разрешилась и тут же отдала Богу душу, но священник похоронил, утверждая, что он напутствовал больную.
Понемногу из «поповской» души выветривается все христианское, а серые овцы втягиваются в порок пьянства, лени.
На этих устоях может ли сложиться цветущее хозяйство при каких угодно лугах, полях и лесах? Да и мудрено тут удержаться на ногах, когда, напр., коквичанин круглую зиму дуется в карты, а пришла весна - на плотах в Архангельск, взваливая пахать поля на бабьи плечи. Возвратился - на носу «Кирик и Улита», «Пантелеймон мученик», «Илья пророк» и др. Имена их ты же Господи, веси.
В селе Серегове празднуют «Николин день» 9-го мая, а 10-го мая «Горный Николин день...». Из села «Ляли» приносят икону «Николая Чудотворца» и хождение с молебствием отнимает немало драгоценных майских дней. Изобретателен пастырский ум, когда врожденное чувство диктует новые и новые источники дохода! За недосыпанную чашку «руги», палит несчастную душу прихожанина пламенем геенны, то грозит огнем небесным стогам сена, если кто в день Ильи пророка возьмет в руки грабли. В лесу, недалеко от села Палевицы, нашли «нерукотворный образ». Ежегодно в ночь под Иванов день, вспыхивает здесь божественный огонек... Уж раз «затеплился пламень», то сколько вы ни выражайте сомнений, верующий только покачает головой насчет вашего невежества... «блудный сын, оморошенный помыслами лукавого»... Народушку повалило со всех концов земли... Выстроили часовню. П–цкий батюшка, имеющий десятка два-три тысяч, лучшие луга, быков, коров, уже предчувствовал золотой поток, можно сказать, праздником светлым вся бы жизнь пролетала... но не было разрешения владыки, а несносная полиция расстроила все планы...
Скоро я оставил Палевицы. На этот раз мне пришлось ехать в лодке. Уже давно исчезла Палевицкая гора, давно мой челнок лавирует средь песчаных отмелей вьюном вьющейся Вычегды, но в глазах пылают языческие костры. Только шляпа а 1а Пушкин, да усы а 1а Вильгельм коквицких франтов и удерживают от представления, когда на этих холмах разгуливала в звериных шкурах допотопная чудь.
Вот мы обогнули Коквицкую гряду, а скоро засверкали и купола усть-вымских храмов. 
Вечерело, когда я вошел в владычный городок Усть-Вым, как некогда называлась резиденция св. Стефана пермского, просветителя зырян. 
В Благовещенской церкви служили «всенощную». Из открытого окна с железной решеткой неслись потоком голоса, напоминавшие нестройный рев толпы. Поток внезапно обрывался, то голоса с новой силой брали такие «ноты», что звенели стекла в рамах...
«Ванька Орехов хлестко пел», рассказывали мне уже потом, даже на перевозе было слыхать!»
Действительно, казалось еще усилие, и вековые своды не выдержат...
Сквозь открытую дверь пестрела толпа богобоязненно настроенная, творя строго набожные поклоны, а у самого входа ковылял на деревяшке калека. «Молитву пролию ко Господу», произносил он на распев, привлекая усердием внимание входивших в храм. 
Пока я устраивал комнату, отведенную против этой церкви, всенощная отошла.
Догорели последние лучи на ярко блестящих жестью главах церквей; зазолотились за Вымью песчаные бугры, на которых синели кудрявые шапочки сосен, окаймляя золотом волнящуюся зыбь, и почти мигом печальная полоса скрыла этот причудливый пейзаж. 
Над темневшими крышами домов, лепящихся по косогору, всплывали устланные зеленью холмы с пятью древними церквами, столпившимися в легком сумраке вечера в сказочно-волшебную группу.
У маленькой церковки, воздвигнутой, по преданию, на месте, где св. Стефан срубил «прокудливую березу», невесть откуда выросла фигура человека и, сделав земной поклон, исчезла меж уныло покосившихся крестов кладбища, как загробная тень, явившись, чтобы воздать долг святителю.
Шел уже одиннадцатый час. Раздался удар колокола, а скоро с обеих колоколен полился оглушительный звон. 
Как раз под окнами моей комнаты, мужичек чинил соху. Услыхав звон, мужик набожно перекрестился и, словно пораженный неожиданностью тревоги, долго и пристально вглядывался по всем направлениям, пока, наконец, не остановился, как вкопанный на почтовом тракте, где поднялась туча пыли, скрывшая нижнюю часть села.
Дико заметалась стая ворон, галок, потревоженная внезапно налетевшим ураганом и, недовольно прокаркав над селом, скрылась в лесу за деревушкой, приютившейся в сторонке от всякого движения.
В туче пыли чудовищно громыхал бесконечный поезд. Впереди гарцевал на коне тучный урядник, с трудом сдерживая дух, порывавшийся оставить его земную бренность, а вслед за представителем полицейской власти бешено скакали тьмы коней, влекших колесницу устюгского архипастыря; сзади поезда несся в особой колеснице лихой исправник, бросая молниеносные взоры направо и налево.
Поезд прогремел мимо окон и скрылся под горой у церковного дома.
– Хорошо аркереем быть, – проговорил мужичок, чинивший соху, почесывая мягкое место чуть-чуть пониже поясницы.
По дороге протрусили несколько парней, баб, девок, поправляя на лету несложный туалет. 
Скоро и мужик мой, уставив соху на колышки, отошел в сторонку, принимая наблюдательную позу.
Из ветхой избушки, сильно нахмурившейся на колокольню, выползла уродливая фигура на деревяшке.

Все пташки канарейки, 
Все жалобно поют 

пронеслись нужные звуки; фигура исчезла за горой, откуда долетели:

Разлука, ты разл...

слова оборвались, словно лопнула последняя струна наболевшего сердца.
Мало-помалу встревоженный муравейник угомонился; прохрюкала свинья, почесываясь о колышки, на которых покоилась соха, грохнулось оземь нехитрое орудие земледельца; из окна высунулась лохматая борода и громко матькнувшись на глупое животное, скрылась.
Под горой прозвенели колокольчики, прокричал хриплый голос, а в ответ зазвучали мирные голоса петухов, старательно отмечающие полночный час. 
Среди ночи поднялась новая тревога; грянул потрясающий звон, будто возвещавший полям, лугам и дремучим лесам с населяющей их тварью о каком-то чрезвычайном событии, о котором не слыхивал свет с первых дней мирозданья!
Накинув на плечи пальто, я вышел на улицу с целью разузнать причину переполоха. У церковного дома творилось что-то невообразимое возле возбужденных тревогою табунов коней: по поводу того, впрячь ли под «Владыку» карего Ваньки Моськина, или чалого Степки Тренькина возгорелся горячий конфликт, и удалые ямщики уже засучивали рукава, но чей-то грозный голос предупредил кровопролитие.
Улеглась и суматоха у церковного дома. По тракту снова растянулся бесконечный поезд и, прогремев на мосту, скрылся вдали дороги столбовой. Только колокола еще долго названивали подобающие торжеству мотивы; медный гул волнами разливался под сводами полярной ночи.
Из-под церковной крыши выпорхнул какой-то пернатый обитатель и, описав шальные круги в воздухе, нырнул в хмельник. Неистово закудахтали куры на сеновале, пронесся дребезжащий, раздраженный голос петуха, словно призывавший пернатую команду к покою.
Но вот раздался последний залп, и все замолкло. Добравшись до постели, я уже хотел забыться от пережитых волнений, как звуки резкие, полные гнева всполошили все.
Сквозь прозрачную дымку утра, тихо опускавшуюся над селом, ярко виднелись два силуэта: куцый мужичонка в сером армяке, подпоясанной алым кушаком, трепетал перед грозной тенью в рясе, которая, казалось, сгущаясь в темную тучу, готовилась поглотить армяк с алым кушаком...
– Владыку жалобой задумал беспокоить? – горячилась ряса. – Что, чья взяла? В пирог вместо рыбы редьку закатал, а за углом ха, ха хамово племя, распротобестии, у-у, архинадувало. Думал расстригой сделать, а на ж те, вот Владыко благочинием рукоположил, приказал воспринять новое бремя управления, ибо в книжной части узрел воочию образец трудолюбия.
– Вскую мя отринул еси от лица Твоего свете незаходимый, – пробасил голос заштатного дьячка, мелькнувшего сквозь узоры железной решетки церковной ограды.
Ряса еще раз вспылила. Наконец, на истерзанное село опустились мир и благоволение, но возбужденное воображение мое работало, воскрешая минувшее. Вот с благовещенского иконостаса глядят кроткие лики Стефана, Герасима, Питирима, Ионы. Когда-то эти старички божественной силой любви заставили всколыхнуться обширный край, косневший в язычестве. В царстве тьмы, где человек не возвышался над зверской психологией, загоралось новое движение к идеалам правды и красоты. Встретив с дубинами, устьвымчане, 13 лет спустя, провожали Стефана со слезами умиления. Вот желтеют за Вымью песчаные бугры, где последователь Стефана – Питирим, замучен толпой. Вся их жизнь – сплошная цепь подвигов и страданий за идеалы великого учения, которые эти сухие, как мощи, подвижники сумели воплотить, и озаренная ими жизнь расцвела в пышный букет, согласно замыслам Создателя, люди достигали ста лет и более не старясь, как вот некогда стоявшие здесь темные, высокие, дремучие леса, казалось, никогда не терявшие своей чарующей прелести; но вот дрогнули величественные гиганты, а на их месте пошла хворь, какая-то жалкая разновидность, как здоровое племя богатырей заменяется слабой, хилой интеллигенцией, пропитанной всеми ядами социальных отложений. С облаков прошлого мысль моя опускается к действительности. Что волнует наших пастырей? Неукротимая жажда пирога, в котором по дьявольской иронии вместо рыбы, оказывается редька!? Что волнует попа Григория и Ко, что так забавно топорщится в верховодителе? Удастся ли этим богатырям внести оживляющие начала в разлагающиеся органы жизни?
Проснувшись утром, глазам моим представилась неожиданная картина: на краешке стула боязливо лепился куцый мужичонка в армяке, подпоясанном алым кушаком.
«Я к вам», заговорил пришедший, беспокойно двигаясь на стуле, словно вместо сиденья кто-то подложил ему горячих углей. В глазах посетителя застыл какой-то невыразимый ужас.
«С попом я не в ладах: оттово у меня и глаза-то стоячие!» пояснил он, угадывая мою мысль.
В чем же дело?
«Не дело, а даже можно сказать политика! Дьячок батьке козла подпустил; соорудил это он с дьячихой-то агромадный рыбник, прикрасив сверху так, что хоть министеру на стол подавай». Потом взял да и метнул в общую гору, что скопляется на праздники из даяний прихожан. При дележке-то выходит батько, первым делом ухватился за рыбник: не знаю уж по ошибке или по натуре, а тут заместо рыбы – редька. Так вот теперича он на меня дыбом; ономнясь долго ходил окол меня в церкви все ребром, ребром, а потом хвать кадило и давай накачивать!..»
«Просто хоть не гляди, такая муть в глазах»...
Но тут жалобу мужика прервала фигура в рясе, вошедшая в мою комнату. Легкие, чуть-чуть пробивавшиеся бакенбарды, придавали молодому лицу приятный оттенок задушевности и искренности.
«Валерий Каплин», отрекомендовался молодой человек, подходя к столу и свободно вынимая из кармана бутыль с казенной.
«Прошед много трудную стезю леквенции, вступивши на праг философии, сиречь любомудрия, совратися с пути истины к источнику сердце – беснующего напитка, за что еще в бурсе многажды бьен бе вервием по бедрам, батожьем по чреслам, дланию по ланитам от смиренныя десницы префекта, такожде заплеванием в зрак и заушением от презуса сугубо истязуем бе аки много лютый вепрь. В субботу сыропустныя седмицы в вертограде некоего виночерпия, поемше тамо лепорунного овна, взем его блеяша на рамена своя и принесоша в крепкостенное здание бурсы и тамо предаде закланию, за что презусы, префекты человеколюбно изгнали мя, Валерия Каплина, аки некое зловоние.
Однакоже я, Валерий Каплин, ныне вступая на путь церковно-служения восприму сан священства обещанный высокопреосвященнейшим Владыкой, как место злачное и обильно благами зело».
Едва улеглась пыль архипастырского поезда, как в духовном мире начались перетасовки: Сереговский благочинный за неугождение какой-то власти лишен благочиния, а Устьвымский – вознесен и т. д.
Обиженный даже принес жалобу в Синод, на что соседка моя Неонила Махафкина заметила: «закотели в церкви Божьей правду найти! на аркерея с жалобой пошли»...
Хождение по праздникам отняло много времени, а между тем мне надо было как можно скорее быть в Усть-Сысольске, но в виду того, что девять верст не доезжая Усть-Сысольска, на Вычегде образовались отмели, затруднявшие движение пароходов, то я поехал почтовым трактом, что будет от Усть-Выми до Усть-Сысолы семьдесят верст.
Меня давно ожидала лихая пара. Хорошо устроившись в удобном тарантасе и убаюкиваемый звоном колокольчика, я уже засыпал, как внезапная остановка и энергичные крики ямщика разоряли сладкую дрему, навеянную приятной мелодией колокольчика.
Оказалось, мы подъехали к перевозу через реку Вым при впадении ее в Вычегду. В устье Вым несколько раз в течение лета меняет свое главное русло, изрезав такими узорами сыпучие пески, что нужны большой навык и много усилий, чтобы перебраться на неуклюжей перевозне до другого берега.
В крошечной избушке, что торчит на берегу Выми, царил невообразимый гам. Из едва заметных отверстий-окошечек вырывались потоком звуки, сливавшиеся в такой нестройный гул, что можно было расслышать собачий лай и бычий бас, гремевший в лачуге, словно в ней, как в ковчеге Ноя, заключены попарно все «чистые» и «нечистые», которые нынче вели между собою отчаянную грызню.
Показался на берегу высокий старец и, окинув взглядом мой тарантас, исчез в избушке, а чрез минуту медленно, нехотя потянулись гуськом к перевозне полдесятка зипунов, на которые беспощадное время наложило такие цвета и оттенки, что трудно где-либо и отыскать.
– Мотаемся от одново берега к другому, как вьюны в луже, – заворчал перевозчик. – Чуть причалил, айда назад, а прилег – дух так и рветца в облака... в глазах рябят: становой за бабкой, бабка за становым... Еще дай Бог здоровье доктор почитай не ездит, осел основательно: даже ежель кто и с большой нуждой – редко тронетца. Когда в студентах состоял, так бывало летом придет и такой огонь напустит, что ой-ли-ну, а нынь: обзавелся поросятами, лисицами, что не хватат помещенье, хоть больных вытуривай из больницы, где и без тово они дохнут от тесноты. Недавно ездил в Питер на курсы, а на ево место послали другово, из поднадзорных. Не человек, а андел! Три месяца прожил в больнице, так веришь ли, больные плакали, когда он уезжал отсюда. А поросят и лисиц всех придушил: к чему-де этих пансионеров, у земства-де их и так довольно!
– Придет праздник, так всех служанок по домам распустит: идите, грит, отдохните, а сам за больными возится, как мать около своего ребенка, Вот какой был человек! Больше тай де начальство-же понастояло: «убрать де ево надо, как заразу!» потому он сциалистом был, сказывают, болезь такая есь...
– Сеня! но ты, в рот-те бабочки-букашки, перевозню на косу посадишь, влево табань, охлупень! – крикнул с носу перевозчик, усердно семенивший шестом.
– Хошь чуточку восчувствуешь твердь, – раздался иронический голос с кормы, – а то вьешься, ни сна, ни покоя, только вот праздничным делом и душу отведешь: пропьешь рупь-два, да и шумишь тут над Вымью, мать каючись, а отмаячил лето – получай двадцать девять... на день-то придет двугривенный.
– Дюже становой донимает. Другой день раз полдесятка за реку хаживат, чтоб узнать, на месте ли Коквицка гора!
– Ах, баран тя забодай! Совсем упустил из виду: ведь в Палевицком омуте стерлядка водится, а я протурил партию в Чундукерес. Начальство вот-вот нагрянет, а у меня ни у шубы рукав: ни стерляди, ни семги, ни яиц – хоть волком вой.
– Эй вы камлотники! Не причаливай к берегу перевозни, поворачивай перевозню! Стенька, Федька живво!
– Веришь ли, сойдешь с перевозни, а земля, что жерновный камень «вертится», ну и ты, как шут на балагане, колесишь ногами...
В эти годы круто взяли с обновлением-то: пронеслось одно начальство, а за ним уж гремит другое и взмыливают тебя до пены, особливо эта чернильна саранча, вылетающая из своих там трущоб, что мошка к свету... и все прет к перевозу... напролет...
– Теперь, скажем, из Питера иль откуда там прилетит стафет, что, мол, в таком-то месяце, по такой то линии пронесется такое-то светило, а в среднем течении Вычегды опишет такую-то «дугу»! Глядишь, здеся уж крутит, вьет, как ураган на сенокосе.
– Веснусь в Серегово гонец прискакал усталый, измучимшись, мчался сломя голову при «звездах и луне» с приказанием натопить баню для каково-то превосходительства. Сереговцы дня три нажаривали, и все напаривались, чтобы очищенными войти в новую жизнь. Сказывают одна только «экспедиция» влетала казне тысяч в тридцать, а во что обошлось все то обновление?..
«Пиры, балы, вина, речи о благе народушка православного, а тут кружишься полгода и без рубля тридцать...
«Времем так подведет, что ветерком пошатывает; только вот картошка и выручает: ей набьешь пузо, ну и ходишь Бонапарт - Бонапартом, апосля голову такая дурь накроет, что городишь не знамо что... А тут как на беду еще поп грозит: вот усть-вымские перевозчики не наследуют Царство Божие!
«Почемуй-но? раздался тревожный вопрос на носу.
«Матькаючча-де здорово, опять же и ко властям предержащим ослабло уваженье. И впрямь кипишь, как в геенне пламенной. Не успел утром образину омыть, а уж прах-то за место креста сует факел смердящий, ну и сквернишь небо. Сунулся в суд или на сходку – всяко решенье на полштофе вертится: все от тово, кто первый поднес. И во всем не чище. Вот я пятидесятый год маячу. Преже за цело лето с Николы до Покрова получал 12–13 рублей! Пожалуй, пора бы уж на полный пенсион... Вона в Вологде у тово же земства барынька библиотечкой правила. Уморилась, уходилась – шестьсот целковых в год пензиону! Я и за все-то полвека вымаячил не больше. Скажем, перевощик не велика клепка, но и в большой-то государственной механике тоже все винты перепутаны, потому и работат она, как одноколка по бору или ветренка, что храбастит без толку в пространстве... выжимая на смазку до последней капли соки народа. Наверху – не звезды, что сверкают в куполе неба, ну а здеся дурак и умник все дохнут под темным колпаком. И грызучча, как порченые... Кругом обилие благ, а маячишь целых полгода за три мешка муки ржаной! Ономнясь сусед на отча родново топор поднял, апосля ну пушить гольной матью, даже у лошади грива ощетинилась. Како петь уж нам царство Божие видывать».
Перевозня, подъехав к берегу, прервала философию перевозчика.
Несмотря на большое пространство, отделяющее один берег от другого и те зигзаги, где приходилось лавировать «перевозне», врученное мною перевозчикам на «чай» ускорило переправу.
«Э-эх елочки зелены», крикнул мой возница, вздымаясь на берег. И мы без конца вьем ту же канитель, словоохотливо заговорил он, И наша, как говорится жисть - хошь в могилу ложись. Вона деревня Ибская, что притулилась на горке, взмахнул он кнутом влево. Недавно мужик руку сам на себя наложил. Хлеба мало, заработков нету, мучился, мучился, а потом ребятишек и бабу побираться послал, озлобел и на себя и на всех: хотел жену и птенчиков своих удушить, ну а бес-то повернул ружье на себя и грох пулю в лоб. Знамо уж, ежель человеку подошла такая линия, то он не волен. И то сказать: наша душа только свирепеет в злобе, а теплого христианского слова не услышишь, ниоткуда. Хоть он и смертельно ранил себя, а все-таки еще жил сутки. Был следователь. Грит, не винишь-ли ково? Нет, грит, сам. Планида моя такая... Опять же и то сказать: чуть человек свихнулся, окол ево уж орудует нечистая сила, особливо в нашем болоте. Глянул в окно - ель, вышел на двор - ель да сосна, хошь не гляди. А ежель чуть-чуть, не благословясь, углубился в лес, так и закрутит окаянная, так и завьет, глядь уж затесался в такую чащу, что ни взад ни вперед, что козьи рога ни из мешка, ни в мешок. Ономнясь со мной такое наваждение было, что за двором чуть не полсутки плутал: хожу кругом да около, как на святках... Оморошенное пространство... И сколь ты не руби и не пали, а особливо эта ель ползет и вширь и ввысь...
Но ведь живут же и здесь?
«Как нет, только исправных мало, разве кто охотники, да вот еще буди что бревна делают, а то так почитай что нету.
Мы как раз подъезжали к станции Вогваздино.
«Вот отсюда, взмахнул мой рассказчик снова кнутом влево, анжинеры дорогу хотят налаживать до самой Ухты, лонись ходили разузнавать*) [Изыскания производил инж. Скрябин, впоследствии по распоряжению губернатора заключенный на месяц в тюрьму за неуважение к народной святыне]. Сколь тут ни проходило народушку, а взад ни души, все разнесет как дым по ветру... Самое что ни на есь кромешное пространство. Сказывают, тай де апосля вышли жо, но только уж помутимшись... Приехали-де это в Вологду, а тут крестный ход от Спаса в собор: ну идут это они, анжинеры-то, и носы кверху, знать мол никово не хотим, и шапки не сняли, а нашелся смельчак и смазал одному по гундырю-то, товарищи помогли, и обчим усердием наклеили честь-честью. Побитые-то до самово губернатора дошли: мол, то и се, нас так черная сотня разукрасила, а губернатор хвать, да их же, анжинеров-то, в тюрьму. Те заартачились, взмахнули выше в нечестивые сенаты, а губернатор еще выше взвинтил, и пошла чертить...
В правой стороне из-за почтовой конторы вздымались черные клубы дыма, окутывая копотью деревушку «Бор», приютившуюся у самой пристани на Вычегде.
Из окрестных селений бежали вприпрыжку ребятишки, перескакивая через изгороди и исчезая в волнах колосившейся ржи.
На завычегодских лугах тоже господствовало возбуждение: девки, бабы, парни, наскоро побросав уборку сена, трусили по направлению к «Бору».
Оказывается к пристани подъехал пароход, доставивший помощника начальника землеустройством. Скоро пароход окружила усиленная охрана, устранявшая всякий доступ «посторонних лиц».
Ибские, Ванвиздинские, Ероздинские мужики, подавленные земельными нуждами столетия за два, приплелись доложить о них высокому начальству, но их желания остались желаниями; даже сам г. Альбертини, доверенный князя Мещерского издателя «Гражданина» и будущего монополиста ухтинской нефти, имел надобность получить какие-то директивы и высказать свои воззрения относительно экономическо-промышленных перспектив на Ухта-Печоре, которые он изучил насквозь, но и тот был безбожно отторгнут.
Разведя пары, пыхтя, выбрасывая волны копоти, пароход ежеминутно готов был скрыться из виду; однако в таком состоянии прошло часа два, ибо как потом выяснилось, шло совещание из созвездия чинов, окружавших «светило» касательно пути, так как здесь открывался Вымско-Вычегодский водораздел, а для пользы дела было все равно куда бы ни ехать, или даже без всякого ущерба повернуть оглобли, но тем не менее, маршрут нужно было сделать, то возникло крупное разногласие, каким путем легче околесить наивозможно больше верст, ибо в Петербурге деятельность командируемых измеряется пространством...
– Ваше бр-дие, с яйчами заминка! – пробравшись сквозь толпу и еле переводя дух, скозырял становому мужичонка в коричневой поддевке из «чертовой кожи». – Куры не кладутся, хошь ты лопни! Во всей деревне пять-шесть кур, а вона в той – только две. У Акульки Тыриной был десяток, да проклятый кот выпил... Такая пра политика, хошь в воду суйся...
Не успел его благородье выслушать печальную весть, как на голову его обрушилось другое несчастье, которое стряслось с устройством арки в Коквицах, откуда только что пришел посыльный с известием, что все шло хорошо, ворота соорудили на славу, обили кумачом и уже Ванька Петухов вскарабкался на верхушку пристраивать «двухголовую птицу», как вдруг хрясь – насилу откачали… Ничево, дышит, только рука болтаца, отшибло. А ваше бр-дие, арка вышла куды те котласская, та выцвемши здорово...
Действительно, по всей Вычегде, подъезжая к селу, бросаются в глаза «ворота», сооруженные для въезда начальствующих, но котласская «арка» над всеми арками арка, это прямо целое сооружение, даже можно сказать, триумфальные ворота, но беда, однако, в том, что победы ровно никакой, скорее наоборот; везде и всюду упадок и разложение; под бдительным контролем властей развиваются глубокие социальные недуги, несмотря на окружающие богатства, люди кончают жизнь самоубийством, не находя пропитания.
Экспедиции местного губернатора взволновали весь север от западного склона Урала до истока Двины, и от твердынь Спасо-каменских до полярного океана все поднялось, ободрилось надеждой...
В селе Серегове на Выми была устроена арка, украшенная гирляндами цветов. Старшина преподнес чудный торт, а батюшка запалил в церкви все паникадила, даже было намерение грянуть в колокола, но кто-то остановил.
С тех пор, как Коперник доказал «земли вращенье», с периодичностью времен года повторяется движение духовных и гражданских властей. Казалось бы, можно было установить диагноз социально-экономических невзгод жизни.
– Ну-с, а попробуйте расспросить:
– Ваши превосходительства! Не откажите объяснить, каким путем люди дошли до нищеты, доводящей до отчаяния, толкающей на самоубийство у самой сокровищницы богатств ценности неизмеримой? На самом деле, как это случилось, что «царь природы» человек, свободный от пут капитализма, так плачевно запутался в нужде?
– Гм, – пожмут плечами превосходительства, – наши поездки имеют специально-государственные цели.
Державный Петербург, с бумажно-канцелярских высот видит в поездках сановников панацею, могущественный импульс к разрешению основных проблем жизни...
Теперь попробуйте доложить: пространства севера, орошаемые бассейнами рек Печоры, Мезени и Северной Двины, представляют непочатой край богатств лесных, земельных и таящихся в недрах земли. До сей поры край этот почти не исследован, если не считать экскурсии чиновников и «ученых», производивших исследования в лайковых ботинках из роскошных кают пароходов северного общества. Мы не только не знаем, сколько там земель, годных под культуру, но, может быть, скоро очутимся лицом к лицу с самой страшной опасностью истребления лесов, ибо лесное хозяйство вопиет о коренных улучшениях, дачи не устроены, или только приступают к устройству, деятельность лесничих плодит хищничество. Поэтому не лучше ли послать рабочую партию, а не «звездоносных исследователей», которая бы не побоялась заглянуть в неизмеримую глубь края, которая нарисовала бы нам реальную картину его богатств: сколько там руды, нефти, сколько осталось лесных богатств?
«Надо быть круглым невеждой относительно ресурсов казны, чтобы требовать новых жертв», возразят охранители государственных финансов.
Но как только жизнь выдвинет какую-нибудь нужду: земельную, нефтяную – государственный гений уже витает в бассейне рек: Вычегды, Печоры, Ухты с ее притоками: Яреге, Лыя-Иоль, Нефть-Иоль, Седью...
Между управляющими богатствами поверхности земли и ее недр, возникает конфиденциальный обмен мнений, которые усматривают суровую необходимость, продиктованную железным законом жизни, перед которым, как известно, склоняет голову гордый, венценосный Петербург. Немедленно несутся в кромешную дебрь севера один за другим высшие представители соответствующих ведомств. В день-два делаются потрясающие открытия.
Только здесь, на месте, раскрывается опереточно-водевильный оттенок экскурсий, исполненный глубокой иронии, горькой насмешки над несчастьем народным; – нуждой, до которой довело владычество ленивой, тупой власти.
Помощник начальника землеустройства, проезжая на казенном пароходе по Вычегде, развивал идею заселения севера латышами, как элементом высшей культуры, а ныне профессор, командированный тоже на средства казны читать лекции вычегодским бабам... между прочим проповедует, чтобы зыряне как можно скорей занимали лучшие места. «Если вы раньше займете, то план управления провалится», наставляет профессор...
Вот одна другой любопытнее картинки: по Вычегде несется на пароходе чиновник землеустройства, развивая широкие планы окультурения страны полуночной, а трактом мчится в том же направлении зырянин профессор, одушевленный желанием, чтобы переселенческий план его коллеги по «окультурению»» девственного края преблагополучно провалился»...
Подумать страшно, во что обходятся казне труды этих «устроителей». В прошлом году одна ухтенская экспедиция стукнула какую уйму тысяч? Ну, думаем, кончено: нынче уж губернская власть не захочет тревожиться. Не тут-то было. Казенные пароходы работали как никогда! Даже пришлось зафрахтовать для доставки партии рабочих и межевых чинов частный пароход «Зырянку».
С этими мыслями я оставил «Вогвоздино». Черные клубы дыма, все усиливаясь, скрыли окончательно из виду деревушку «Бор», заливая едкой копотью ибских, ероздинских и ванвиздинских мужичков, чающих уже целые столетия облегчения земельных нужд, теснясь на насиженных прадедами пепелищах.
Мы уже давно в ехали на «часовский волок», идущий от Вогваздино до села Часова, протяжением 25 верст.
На двадцать пять верст чуть не сплошь обугленная, мертвая пустыня. Покоем кладбища веет от этой безжизненной равнины. Угрюмо глядят на вас черные остовы великанов-сосен, зароняя в душу самые мрачные мысли и чувства. Никакого признака жизни, бессознательная стихия уничтожила на много десятилетий всякие ее побеги. На месте, где еще недавно зеленела живая стена, цвели хвойные гиганты, у подножия коих, пробираясь к свету, росли молодые деревца, стоят мертвые тени, обдающие холодом страха и ужаса все живое, как грозные тени смерти, перед коими все смолкло: перестали щебетать клесты, сорочки, скрылся куда-то серенький зайчик, что раньше, бывало, мелькнет в чаще, исчезли и все прочие создания, некогда населявшие этот девственный сад. 
– Нынче палят леса все больше купчи для антиреса, – прерывая молчание, кивнул головой на лес возница!
– Как это палят для интереса, – переспросил я.
– Так. Облюбует купеч хороший лесок близко к сплавной речке, а лесничий не даст разрешение, отведя делянку где-нибудь вдалеке. Ну, а на горелый лес, знамо, уж дают разрешение, где бы он ни был. Вот и палят, кто где хочет. Правда, в прошлом году горелый лес продан на торгах почти по той же цене, как и не горелый.
– Какие же причины поджога, когда горелый лес идет в одной цене?
– Удобней вывозить и сплав, – пояснил ямщик.
Солнце, склоняясь за эти страшные, уродливые остовы-скелеты, бросает печальные лучи; вдоль полотна дороги ложатся темные тени; колокольчик напевает все ту же усыпляющую мелодию, и я скрываюсь на дно тарантаса, чтобы хоть на минутку забыться; но вот человеческие звуки; ямщик мой набожно перекрестился.
Рядом с нашей колеей, в одном с нами направлении, понурив голову, лениво шагает каряя лошадка, влача за собой неуклюжие дроги, на которых покоился белый сосновый гроб.
Позади траурной колесницы, обнажив головы, шагали три темные фигуры, казалось, равнодушные ко всему на свете, как сама природа.
Ямщик мой обменивается полдесятком кратких фраз на зырянском наречии и, пустив во всю мочь лихую пару, исчезает, как будто желая поскорее избавиться от удручающей картины.
– Куда же направляется эта процессия?
– В дер. Слуду. Вишь, в нашей устьвымской больнице умер мужик из деревни Слудской, а нынче упокойника-то везут домой.
– Почему же не похоронили там, в Устьвыми?
– Да видишь-ли, умер-то он незаконно, то есть, как бы тебе это сказать – не своей смертью.
– Как это не своей смертью?
– На празднике в Слуде-то была отчаянная драка. До полусмерти укокошили раба Божия, а потом и свезли в устьвымскую больницу, где он и отдал Богу душу. Доктор грит, везите откуда привезли; дома-де ево потрошить будут.
– А в больнице почему не вскрыли, там все приспособления?
– Доктор грит, вскрывать буду не я, а другой, окромя тово, на месте будет допрос.
– Но захочет ли умерший показывать?
– Эх, брат, кажись в голове у тебя не сыворотка, а не знаешь, что бывают у нас и не такие шутки, – оживился мой собеседник.
– Ведь, уж без смертоносной драки у нас – не праздник, как дыму без огня. Чуть малость затеплится спирт, так уж ково-нибудь да укокошат. В людях праздник – благодати восприняло, а у нас общая свалка, так сказать, «грехоочищение», что накипает в будни, при чем первый забияка «поп», если раньше, насоборовавшись, как подобает, не нырнет куда-нибудь в канаву, хотя «попа» уж никто не тронет. Уважение, как бы вроде!.. Ну-с. Отутюжили одново–двух, апосля и вози по волокам.
– А прах ево знат какой такой это упокойник, всякие в нашем месте и упокойники бывают.
... Как всякие упокойники?
– То есть, упокойник это выходит, как бы тело, прах, значит, а только возят-то всяких упокойников.
– Как «всяких »?
– Ну да разве ты не знаешь дело Брячалова?
– Нет.
– А еще носишься тут. Слушай. Года четыре-пять той поре. Семь верст выше Усть-Выми, за рекой, есть деревня Ероздин, где празднуют «Покров». Вот туда ушел на праздник из нашево села крестьянин Брячалов с женой, потому она оттуда, из Ероздина будет родом-то. Ну ушел раб Божий, и понынь там. Царство ему небесное. Грех или нет петь говорить-то, а?
– Сказывают, будто на другой день Покрова Брянчалов-то пришел домой без жены, она осталась у своих погостить; по пути-то де заходил еще в кабак.
– Верно ли, не знаю, а говорят, что бытто дома-то у Брячалова спал на полатях нищий Броль. Ну так вот, этот Броль чул-де драку, зык, происходившие часто между братьями Б., которые все что-то здорили. Старуха мать, та сказала-де сыну-то: добей же брата поленом, ну тот трах и готово. Схоронили де ево под навозом, где и пролежал до весны, потому под навоз что хошь клади – все сопреет. Остались - кости.
Пришли дни Великого поста, дни покаяния, а у Брячалова в доме не ладно. Придет ночь, а луна бросает в избу темные тени, из коих выходят страшные скелеты. Мать Брячалова видит, как наяву, бытто сын-то ее карабкаетца в окно, стучит своими костяшками, умоляет мать: ах, грит, мама, мама, пошто вы меня тут бросили. Вестимо, уж земля в землю, так и в писании.
Ну, житья не стало от совести, и выбросили кости в ручей.
Весной, как поспала вода в устье Выми пониже перевоза, где должен переехать реку Брячалов, нашли утопленника в платье покойного Брячалова, но это был Федот, да не тот! Все и суседи, и жена, то бишь вдова в один голос поют: это не Брячалов что в ево платье наряжен другой упокойник, брошенный в воду, чтобы отвести глаза, что вот, мол, шел раб Божий с праздника, да и кувырк. И то можно подумать. Только вот мать пропавшего и другой-то сын ее узнали в утопленники сына и брата.
Скоро после тово в ручью нашли человеческие кости.
Вдова Брячалова узнала по зубам, что это ее муж, да то же и другие говорили, но мать и брат божились и клялись, что это не он.
Говорят, вырыт упокойник из могилы не с нашево. кладбища, а откуда-то издалека и, наряженный в платье покойного, опущен в воду.
Тут и возгорелась канитель, возились года два. Из Москвы судьи приежали. Все, как я сказал, так и было, но, а прямых улик нет. Продержали мать и сынка в тюрьме около года, а потом ослобонили.
«Кто знать, нынь бродить в лесах тьма народушку: эту самую Ухту то отыскивают. На плантах и картах показана - рукой взять, а как зачнут искать, нет, так нет! Годов полсотни-де уж так крутит... Завьет, завьет и готов, ну, прах то, значит, на земле. Подобрали таково упокойника, нарядили, как надо, и бултых.
«Вот какие шутки выкидывает в здешнем месте окаянный! Потому власть ей, нечистой-то силе, положена на человека большая... С нашим братом она орудует с опаской: чуть малость замутит, сейчас Господне имя призывать и плоти угожденье обуздано законом поста и воздержанья, ну а выше что? В молодой душе еще есть андельский трепет. Когда наш дохтур в студентах был, так бывало такие почнет фундаменты закладывать, а ныне ожирел, гляди старые-то продавил... Живут у нас в Усть-Выми, окромя дохтура, лесничий, учителя, фельдшера и другая там власть. Сговорились обчественную лавку устроить, потому наши торговчи дерут в три дорога, карасин зимусь дули по гривеннику фунт! Собрали деньги, а дальше ни тпру, ни ну. Да, какие уж там фундаменты, коли на мелочную-то лавку не хватило силы! Лесничин на дохтура, а дохтур на попа: он-де все масти перепутал... ну и пас. ..
«Недавно, все у нас же в Усть-Выми, случился такой анколь. Дохтур и бабка выехали на прогулку. Так из дому их ни пестом, ни крестом не вытуришь. В деревнях детвора почитай что сплошь больна, барахтаясь в грязи да навозе, осыпанная коростой; но чтобы когда-нибудь дохтур заглянул в это место стона, такой поры еще не было, разве уж буди начнет косить повально, так тоды отписываючча выше, что мол не совладать одному... И то сказать, уцелей все, что плодит наша бабы, никакой земли не хватит. По правде сказать, мужики на дохтура не в обиде; но у бабки дело куды лучше: та разве только попадьям поспособствует, а у деревенских баб и так идет, как по маслу, наловчились, что лучше и не придумашь, сколь ни думай...
«Едут, это, на проминат. Только успели скрыться из села, а вдогонку им голос учителя: «возьмите, грит, и меня». Усадили, значит, ево на козла и помчались. Гуторят то, да се, глядь, учитель-то скок, да в лес: ха-ха-ха загоготало в чаще-то, что семнадцать бонб с пулей лопнули.
«Очутились они в такой заводи, что ежели б не Антронка Щелкин, и на другой день не выкарабкатца.
«Петр Иванович, мя-у-у-у!
«Марья Петровна, а-у-у-у!
«Какие-то люди задвором в ельнике уж целый уповод аукаютца, – сказал Антропка, – знать закрутились, и вывел...
«Скажем, вот и умственныя головы, а чуть что, так затарабанит, особливо коды малость запустимши»...
– Теперь вот эту заводь хотят заселять, – сказал я.
– Людьми?
– Не чертями же...
– Ну, брат, у тя винт свихнулся... Мыслимое ли это дело. Взять хоша бы нашу Усть-Вымь. Расположилась вот на этих двух-трех пригорках, а дальше уж ни-ни. Потому сам ты посуди: куды двинешься?.. И нужда, ребята все множатся, а полоски те же, и кроим, да перекраивам. Ты, брат, не смейся, так почитай, что по всей Вычегде: кто где осел, тот там и сиди... Жмется от тесноты, а сидит. Вот разве вымские мужики, но тут опять же колдун на колдуне. Схоронится такой лесовик верст за сто, и там по году живет не выходя. Ему, что ель, то брат, что сосна, то сестра. Отпетый народец. В старину-де их и земле не предавали, а разведут костер да и поджарят добра молодца, чтобы прах-то не баламутил людей...
– Э-эх, удалые! – крикнул во всю мочь мой рассказчик, – вот и Часова.
– Посмотри, строенье все, как с иголочки, даже на банях трубы выведены! Вот как пропекашь нашего брата, так и человеком зделатца. Кто не знал старую, грязную, пьяную, вороватую Часову? Глянькось ныне? Всему пожар, потому нашему брату от поры до поры не худо пятки подогревать, а тоды уж прыти хошь отбавляй. Дочиста село выгорело, а заместо в 3–5 годов без сторонней помощи вишь какие отхряпали хоромины? Но а бани-то были черные. Вдруг становой: «заменить, грит, печи новыми, с трубами, а то в неделю все раскатаю». Не прошло и двух ден, как на всех банях новые трубы. Становой даже улыбнулся: «кабы, грит, всюду тако было повиновенье»! Апосля уж узнали, что трубы-то на банях фальшивые, потому нам черная баня способнее. Вскипел благородие-то, а потом фыркнул, махнув рукой...
Село Часова – последнее поселение Яренского уезда по р. Вычегде; следующая деревушка «Парчег» уже в пределах Усть-Сысольского уезда.
В Часове я переменил лошадей, а когда выехал, то было уже около 3 часов утра.
Кони шли шагом, медленно спускаясь с горы к перевозу через Вычегду.
Какой захватывающей простор! вырывается невольно из груди. Позади на верхушке горы осталась Часова, раскинувшись на версту, а кругом бесконечное хвойное царство. Внизу под горой сверкает серебром Вычегда, отражая в своем зеркале усеянный кустами ивы берег, по которому расстилаются ковром завычегодские луга.
На востоке вспыхивают розовые зори, заливая пурпуром легкие облачка, столпившиеся на горизонте в причудливо сложенные громады гор; порой сквозь эти фантастические очертания прорвется волна света; на минутку зазолотятся шапочки сосен, а почти следом налетает унылая тень.
Но вот исчезли призрачные очертания на горизонте, и солнце величественно засияло, освещая Усть-Сысольские дремучие леса, покрывающие северные склоны парчегских гор, по которым громоздились одна на другую великаны-сосны, желтея стволами, а уже на самой горе выстроились колоннами, поддерживая темные своды, сплетавшиеся из кудрявых шапочек.
То забелеет где-то в чаще березовая роща, зеленея лиственным покровом, или вспыхнет на темно-зеленом фоне красный «Пальник».
Казалось, как нахлынули эти леса, так и затопили все: на юге, верстах в пятнадцати столпились в небольшую кучку на опушке, оттененной чащей елей и сосен, несколько изб, от которых сбегают под гору полоски полей. Вот все живое на пространстве 200–300 кв. верст, что охватывает глаз.
Что это за местность! Что за чудные живописные виды! Почти от самой границы Яренского уезда до дер. Парчег возвышается едва заметный уклон, увенчанный на верхушке овалом. Темнея непроницаемым покровам чащи, роскошный овал исчезает где то в тумане, а на краешке овала, что выступает к Вычегде, лепятся грязные захудалые зырянские деревушки – сложившиеся на драгоценнейшей жемчужине края, как жалкие убежища, где люди пробиваются впроголодь под вечным страхом быть стертыми с лица благословенной земли!
Ах, что это за жизнь! Если мужик собрал хлеба на год, то он чувствует себя на седьмом небе, ибо других потребностей, как чай, он и не знает. Кто и обзавелся самоваром, то чаепитие такая редкость, что когда около кипящего самовара размещается зырянская семья, то ее лица просветляются тем благоговейно-радостным чувством, как при совершении какого-нибудь священного обряда. Ребятишки, облизывая кусочек сахара, глотают с блюдечек чай, как бы желая подольше наслаждаться удовольствием лакомого кусочка.
Повторяю, что такой мужик считает себя паном; ему остается только сколотить два-три десятка рублей, что бы оплатить подати, т. е. обеспечить личную и имущественную безопасность.
Парчегские мужики достают эти десятки рублей, доставляя тяжести целые сто верст по 7–8 коп. с пуда, или производят чашки, ложки, ведра, корыта и пр. несложные предметы крестьянского обихода. Посмотрите, что это за производство. Чисто попали вы на остров Робинзона Крузо. Напр., чтобы сделать чашку, мужики долбят долотом древесину или просто выжигают «ямку». Не правда ли, куда мы шагнули под напором промышленного прогресса!.. Не дальше, не ближе как эпоха каменного века встает перед глазами изумленного наблюдателя со всеми ее незамысловатыми приемами, над которыми не мало потрудился первобытный человеческий ум.
Представьте, что и это «производство» удел не каждого! Около десяти тысяч взрослого населения ежегодно по первопутку, перекочевывает за Урал, на горные заводы, где исполняет, разумеется, самый каторжный труд – распиловка дров. Круглую зимушку барахтается в снегах, а в конце марта и апреле бродить день-деньской по пояс в воде, наживая ревматизмы.
Чтобы достигнуть Урала пешком с двухпудовыми ношами за плечами, теряется целый месяц, да почти столько же назад по железной дороге и на пароходах, идущих по Вычегде черепашьим ходом.
От 7–8 месячного пребывания на отхожем промысле, из коих производительная деятельность продолжается всего на всего 5–6 месяцев, путем лишений, недоедания, питания хлебом в сухомятку без чая, зырянин скопляет нужные ему 20–30 рублей.
О расходе и напряжении мускульной энергии красноречивее слов говорит факт, что зырянин съедает до 50 фунтов хлеба в неделю!
На этом печальном фоне особенно рельефно выделяется удручающий факт – это отлив крестьянских девушек на заработки. Ежегодно во второй половине августа, т. е. по окончании полевых работ, зырянские девушки едут партиями на пароходах северного общества, направляясь по Вычегде до Котласа, Устюга, от Устюга до Вологды по Сухоне, где часть остается, но большинство, добравшись до столицы, оседает нередко навсегда, поступая в лучшем случае куда-нибудь в прислуги; но многие, попав в водоворот столичной жизни, становятся жертвами притонов разврата.
Основной мотив ухода девушек – укоренившееся убеждение, что девушка должна заработать себе приданое; на самом деле это, конечно, суть мираж, отрывающий молодые и здоровые силы от родной деревни на путь гибели и разврата. Глубоко прискорбное явление. Вместо того чтобы обратить рабочую силу на обработку девственной почвы в цветущие поместья, она распыляется в пространстве, расходуется непроизводительно на изнурительный перекочевки, или же используется на производство таких изделий, кои оплачивают дневной труд производителя двумя-тремя копейками.
Почтовый тракт еще раз взвился на уклон, и скоро мы поднялись на парчегский овал, откуда раскрылся, как на ладони, левый берег Вычегды, опять сплошь залитый лесами, а по правому верст на тридцать тянутся полоской мелкие деревушки, над которыми темнеют новые леса, тесня островки жизни к самой реке.
Изредка живая лента оттеняется опушкой, сползающей к Вычегде, словно лесная масса, суживая населенную полоску, обрушилась с горных высот стремительным потоком, затопив на несколько верст зеленеющие уклоны полей темной чащей, из-за которой снова показываются зырянские избы до самого Усть-Сысольска, скрывшегося в синеватой дымке на самом конце, где встают на горизонте силуэты церквей.
Лошади, взмыленные до пены, мчатся что есть силы, как бы желая оставить сзади висящие над нами тучи комаров, мошек «паутов», буквально облеплявших вспененных животных. 
- Здеся еще мало этово гнуса, заговорил мой ямщик, а вот углубись-ко в лес: с кожей мясо у лошади вырывают! Во какой зверя по два на фунт!
– Ты, барин, по какой больше части? 
Поглядеть на ваше житье-бытье, ответил я.
– Так. А у нас тут тоже недавно барин проезжал, важный барин из Питера. Родом-то он наш будет, зырянин, значить, но ныне в университетах состоит. Вот уж потеха. Соберет это он в деревне парней, девок и баб. Заставит их петь зырянские песни. Ну, вестимо, уж бабье дело такое, что ее хлебом не корми, а давай что-нибудь повеселее. И отгрянут сообча, а он барин-то, заведет свою трубу, да что девки-то спели и повторит на музыке... Паря умственно приспособлено. Спервоначала бабы-то такую антрисоль заломили, что как увидали барина с трубой – айда, что есть дух в подполье. Ежель встретит на деревне – подол на голову и фюють - улепетывай... Антихрист – гот, да еще страшилище какое с трууб-бой! Потом приобыкли, и пошло куды хошь: споют девки, а он им по гривеннику на рыло. Знатный оказался барин, но скоро умчался вверх по Вычегде, потом на Печеру реку: грит, и там надо повеселить, такой балагур!
– По казенной накладной на шестерке лупит! во какой барин. А уж ежель по части чтения, куды-те ульяновский монах: тот семенит здорово!..
– Что же он читал?
– Ладом брат и не поймешь! Другу пору и на дело потянет, а то вдруг взвинтит, взвинтит, да как храбаснет бумажкой, что ажно у себя волос дыбом. 
– Тут намедни по Вычегде тоже барин проезжал. Так тот все в резонт ставил, что сюды-де латыш надо подпустить, потому дошлая-де больно она, в хозяйстве-де, так оборудует вашу зырянску сирость, что ой-ли ну, а этот барин свое гнет: занимайте, грит, поскорее что есть лучшие места, а то латыш подойдет...
– Теперича скажешь, вот и ученые головы, а винты здорово расходятся...
– Хоть сичас колом грохни по башке, не вспомнить, как ему фамиль та, а вертится на языке... Жаков! воспрянул мой собеседник. Эпропессор, вот кто! Не забывайте, грит, зырянский язык: Tиян бать мам ёрасны (Вас отцы и матери проклянут).
В зырянской-де речи есть же тай какая-кось музыка, и гармония, только грит надо ее завести; надо-де школы зырянские, надо все прочее. Деньжищ-де на это он выхлопотал в Питере такую прорву, что как сюды поехал ни одна банка не приняла... Только по-нашему, значить, эфто пустая забава, в роде комеди. Да. Кака петь там уж музыка, коли зырянин и самовар то не умет по-своему, а говорит «самовар». Тут, в рот те ногами, вши закусали, а он с музыкой!!! Был у нас тоже зырянин хпропессор, Лыткиным прозывался. Так тот переписал по-зырянски евангелье, но только из зырян мало кто морокует, что там он нагородил, потому здесь как после столпотворенья Вавилонска, что город то наречье, что деревня, то другое, каждый, значить, по своему лепечет, у ково как язык приспособился, так и частит.
Но, а больше по-нашему надо держаться русской речи, чтобы, значить, понимать друг дружку, а то вышел за двор, ну и бормочешь, как хфранцузь какая!.. 
Ямщик замолк и, соскочив с козел, обуздал лошадей, зашагав впереди их под зеленецкий угорь, взмахивая кнутом. 
На самом деле, какой иронией звучит на этом фоне профессорский граммофон! Люди ценой мучительных усилий добывают себе пропитание, перекочевывая за тысячи верст, чтобы скопить два-три десятка рублей, а тут за счет казны снаряжается профессор читать лекции деревенским бабам, получая за каждый час лекции 10 рублей, кроме прогонов на шестерку лошадей, суточных и др.! Эта забава стукнет тысяч в десяток, т. е., чтобы оплатить ее должны перекочевывать на целую зиму за Урал не менее, как четыреста зырянских душ!
В Усть-Сысольске в народном дом профессор читал философию, доказывая цитатами из Спенсера и Канта бытие Божие...
Аудитория пустела, несмотря на высокий интерес лекции, чтение подобно эфирно-валериановой жидкости нагоняло сон. «Политика», главный элемент слушателей, вела оживленные дебаты у подъезда.
– Понял? – выходя из зала, спросил ссыльный своего товарища, пускавшего слюнки стрелкой.
– Мм, – сплевывая горечь, мотнул головой товарищ. 
– Скажи мне, пожалуйста, приставал первый, что значит «трансцендентальное синтетическое единство апперцепции...»
– А интеллигибельный мир? – назойливо допытывал несчастного товарищ. 
Выяснив непреложность бытия, лектор перешел к зырянской речи, упиваясь ее гармонией. 
Боже, как чужд нашим светочам науки реальный мир с его нуждами и запросами, требующими авторитетных разъяснений, а тут...
Зырянский язык, – грубый пережиток, скудный, бедный, не имеющий форм, чтобы передать простые понятия. Самой жизнью он осужден на вымирание, и чем скорее это случится, тем лучше. Уже теперь есть села: Серегово, Усть-вым и др., где зырянский звук навсегда замолк. То же скоро случится и во всем крае, ибо зырянин, живя с русскими, сильно обрусел; если естественному течению не будут ставиться преграды, то зырянская речь совершенно смолкнет. 
Надо всеми силами очищать сухостой, мешающий молодым побегам жизни, а профессорский гений, пожалуй, не прочь устроить школьные кафедры, чтобы систематизировать десятки друг другу непонятных зырянских наречий в стройную, гармоничную зырянскую речь...
Спустившись под угорь, мой ямщик-зырянин дал маленькую передышку, так как впереди стоял почти отвесно зеленецкий крутик, на который предстояло карабкаться усталым лошадям. 
– Так вот день-деньской яримся меж собой, – начал прерванную речь ямщик. 
– Теперь скажем, земли пахотной тоже и здесь в обрез, а попробуй шевельнуться? Недавно тут один мужик присмотрел местечко; разделаю, думал он. Подает просьбу в Вологду, а оттуда через лесничина об явление, что надо досмотреть: нет ли ценного леса. Кондукторы ходили в лес; и нашли, что на указанном месте всего-навсего штук до ста чахлых елок. Ну, взликовал мужик, дело в шляпе. Вышло, конечно, не так просто. Мужик не помазал ково надо, ну и пошла волынка. Ждет себе, да поджидает, а после и не вытерпел: давай закачу еще. Нарядили новый осмотр. На этот раз лесная тля насчитала елок ста на четыре... Проситель отказывается от участка, а ему чрез волостное лезорюция: чтожь ты разтакой-сякой, даром мы тебя тутотки крутили... пожалте, грят, за издержки 28 р. 34 коп., а то корову за рога!..
«Вот почему нынь и другому отшибло охоту. Ково уж сильно приструнить нужда, тот идет тайком, да и палить там сколь надо. Заберется куда-нибудь в чащу, ну и орудует, вырубая лес, а когда он подсохнет – выжигает, засевая рожью. Хлеб растет стена-стеной. Вона, где клад-то лежит, взмахнул он кнутом на зеленецкий увал. Положь хоть на вырубку десятины леса 3–4 дня; выжигание, уборка, боронование и посев, скажем неделя, а всего полторы недели. Но уж с десятины смело будет пудовок 70–80. На день труда, пожалуй, придет не менее 7–8 пудов, а если даже скинуть на жатву и молотьбу, то и тогда трудовой день рабочего оплатится 3–4 пудами ржи, которая, бедно, стоит рублей пять! Ведь это золотое дело, особливо ежель у кого есть на оборот деньжонки. Отдай рабочему полтину, а его труд принесет вам на худой конец рублей пять! Что если бы очистить эти увалы, покрытые большей частью никуда негодной чащей? Конечно, дрова можно пустить в продажу, как и все ценное. Какой капитал скрывается под этой чащей? Еще на моей памяти, когда новины делали свободно, так бывало чуть вскроется Вычегда, как тотчас вниз к Архангельску отправляются отсюда караваны барок с избытками хлеба. A ныне, благослови Христос, Козел Паш, да Гурыль Паш едва успевают подвозить, зарабатывая в один рейс на своих грошовых пароходчиках 8–5 тысяч рублей. Наш брат зырянин весной ждет их, как Христов день, ну, а уж эти молодцы дуют ржаную муку рублика в полтора-два!
Когда тут выдолбишь на копеечных чашках на один пуд муки? И жуешь как червя наполовину с корой! Вот кабы в рукомесло какое приспособиться? Но как это сделать: у нас слепой ведет связанного по глазам и рукам, стесняя всякое свободное движенье, чтобы как-нибудь самому не грохнуться в яму! Поставь, скажем, во… крынку молока и сейчас же наверху сложится все лучшее, что есть в молоке. Так было и в старинных обществах, где только действительные сливки ума и таланта всплывали на верхи. Ну, а ныне, что за накипь? Не сливки, что должны слагаться по законам природы, а самая что ни на есть муть! Погляди на этого профессора с фонографом? Я не знаю, когда-нибудь задумывался ли он, заводя свою балалайку, что игра окупить свечи?
Ведь на десять тысяч можно озолотить весь парчегский увал!
Самое гибельное из несчастий – это ученое невежество С высот необозримых блеснул во тьме светящийся метеор, как жалкий сверчок прострекотал над пропастью горя и страданий, и только. Посмотри, брат, как чарующе прекрасен этот лес, покрывающий устьсысольские холмы? Тут и великан-сосна, и рядом уродливая елка – все не больше и не меньше берут столько света, тепла, влаги, сколько надо для питания жизни, а вот профессор Жаков отчекрыжил от общественного пирога порцию, достаточную для пропитания половины населения Усть-Сысольского уезда!.. Это «цвет» народа... Подобно тучам «гнуса», что, жужжа, темнеют над забитым животным, стараясь подыскать незащищенное место, где бы можно было высосать побольше крови...
– А ты, барин, не думай, что я такой уж тюфяк, – неожиданно обратился ко мне ямщик, – Кой-что и я маракую, кончил уездное училище, а ныне кружусь в пространстве... Тут становой писарька своего на Вымь за семгой протурил. Двести пятьдесят верст мчалась в оба конца пара коней, ямщик и писарь, затем, чтобы повкусней был приставский пирог! И снуешь, как забитая сова, летая, высунув язык порой до одури. Десять лет назад за станцию платило земство 500–600 р., а теперь 3,000 р., да и то держать стало не под силу, потому разгон большой, что на десяти лошадях едва-едва успеваешь перетаскать эту дрянь. В жизни-то никакой перемены, а на верхах сильно крутит, ну и ты рад не рад, вьешься. Другу пору глаза нальются оловом, и выглядишь, как филин. «Неонила Купидоновна, в среду на фикс-трикс пожалте». «Ладно, прикачу, а вы в пятницу к нам, Феофил Стрекулистыч». Усядется эта кикимора, и заегозит стрясогузкой-то: «пшел ты, пали живей!» А попроси: Феофил Стрекулистыч, отец при смерти, не дадите ли помощи? Да он тя так шуганет, что забудешь как звали и отца-то!
– Станция Койтыбожская, – пояснил ямщик. – Вот и приехали...
Здесь, в ожидании лошадей, я успел выспаться. До Усть-Сысольска оставалось еще 22 версты.
Из деревни Койтыбож дорога, обнесенная изгородью, вьется темной полоской среди пышной зелени полей, скрываясь в ельнике, который уныло, печально выглядывает с горы на этот роскошный цветник.
Проехав небольшой перелесок до дер. Слободы, беспорядочно разбросавшейся версты на три, мы снова едем меж бархатом устланных мягко, слегка волнящихся полей, а вдали змеятся по тракту зырянские поля.
Единственное культурное пятно на мрачном фоне народной нищеты – это город Усть-Сысольск, столица зырянства. Здесь не как в яренской трущобе, нашелся даже человек, удостоенный чести быть избранным в председатели управы; правда, ходят слухи, что будто ты выборный председатель неравнодушен к женскому полу, но ведь и то надо сказать, кому тут устоять перед неземными прелестями очаровательной «коми?»
Этой слабостью председателя объясняется крупное передвижение в личном составе. Напр., если учительница пленительной наружности пожелает менять место ежегодно, это удается ей легко, а такая перемена порой вызывает страшную перетасовку. Человек мало-мальски ознакомился, стал кое-как разбирать трудно понятные звуки, а тут начинай сначала... Впрочем, канцелярское производство ближе к сердцу председателя, тогда как нерасположение его к «светильникам просвещения» порой переходит в открытую вражду. Так недавно вышли нелады с земским агрономом и последний слетел с своей фермы, что называется, как блин со сковородки: выборный председатель обнаружил похвальную бережливость: на место слетевшего он пригласил нового с половинным окладом, но тот взял да застрелился...
Любуясь на результаты сельскохозяйственного просвещения, я думаю: почему не пустил себе пулю в лоб старый агроном? Вот эти результаты:
Лет 12 назад была основана сельскохозяйственная ферма в память восшествия на престол Императора Николая II. Вначале на ферму было помещено несколько мальчиков с целью научить путем наглядных приемов интенсивной культуре полевых и огородных растений, но вышло так, что ныне никто фермы не посещает. Ферма культивировала штук до 1,000 огурцов, сотни три кочанов капусты. Показательных полей при ферме не устраивалось.
Поглядели зыряне, что действительно пользы от этого «рассадника культуры» мало, и решили не посылать зря малышей, а вслед затем и само устьсысольское земство, убедившись на опыте, что и на самом деле ферму хоть бросай, толку никакого, проектировало устроить на ее месте приют для сирот! Уж поистине, осердясь на блох, да всю шубу в печь! «Огурцы, да картошка вырастут и без науки», рассудило земство. Проекту упразднения посвящены десятки бурных заседаний, но как упразднить учреждение, сроднившееся с средой?
По р. Сысоле расплодилась мелкая порода коров. Исправные мужики держат их голов по двадцати, но как от козла, воистину, ни масла, ни молока, Настоит жизненная нужда культивировать породу.
Конечно, чтобы пропеть вечную память подсечной системе, чтобы поставить хозяйство на высоту современного прогресса, нужны усилия десятка ученых, но и один при должном усердии и охоте мог бы сделать колоссально много.
Всякая капля знаний, упавшая на девственную почву, принесла бы свой реальный плод. Коснеющий в невежестве мужик, как утопающий за соломинку, ухватился бы за всякий совет, за всякое практическое указание, раз он наглядно увидит его пользу, раз он увидит, что из мелкой породы можно вырастить ценную «холмогорку», то проделает самые утомительные манипуляции. Луч света, проникший в царство вековой тишины и застоя, пробудил бы дремлющие силы к жизненно-творческой работе.
Предпринимаете ли в этом направлении что-нибудь наш ученый агроном? Выезжает ли он в деревню, чтобы дать мужику советы, как поднять производительность почвы?
К прискорбию, и наш культуртрегер, как и вся паразитирующая интеллигенция, лишь высасывая из народного тела жизненные соки, не освещает вашу темную деревню пламенем знаний, заботясь лишь, как бы побольше доставить удовольствий собственной персоне, проводя добрую половину времени за «пулькой», а наутро, с целью освежиться от алкогольного угара, выезжает на «ферму».
Или же вместо того, чтобы культивировать породу баранов, бычков, он вставляет своей Мелании Егозинской розовые очки, раскрывает ей политические горизонты, доказывая каким путем социализм заменит устарелый разложившийся строй жизни.
Каждый день минута в минуту он выезжает за город на ферму, где побыв час - два возвращается, а после обеда и отдыха - за карты, за которыми коротает долгие вечера все живое, что копошится в этой трущобе.
Человек, поглотивший за свою праздную жизнь несколько десятков тысяч капитала, не сделав реальной пользы ни на ломаный пятак! Вот где серьезное несчастье, что «интеллигентный» деятель даже не сознает трагизм положения...
Был у нас член управы, прослуживши два трехлетия. Жалованье получал он 400 р. в год; конечно не жирно, но ведь и работы не ахти сколько. Средств до этого он не имел, а как поступил - зажил сразу на тысячу. Строил дорогу, перестраивал прочие сооружения, а когда не был избран на следующее трехлетие, то оказалось, что он сделал сбережений тысяч около десятка!... Ну это Господь с ним, бережливость дело хорошее, но «деятель не угомонился: он пред являет права на стипендии своим детям и на вечную благодарность... Крохотная пиявка, а как присосалась к общественному пирогу – не оторвешь!
Новый председатель сдёлал урезку жалованья учителям. Я не считаю эту меру гениальной; но думаю, что если бы все учителя поспешили оставить школы, то материально народ не пострадает, но нравственно - выиграет. 
Школа первым делом должна привить любовь к труду, открыть в простых картинах его поэзию, породнить будущего пахаря с землей.
Въезжая в Усть-Сысольский уезд, первое, что поражает наблюдателя – это незначительность населения: на пятнадцати миллионах десятин едва-едва наберется девяносто тысяч душ, считая и старых и малых, но и эти души не находят себе пропитания, спасаясь от голода бегством за Урал! Вот ошеломляющий факт, вызывающий на глубокие размышления! Отнесемся внимательнее к прискорбному факту.
Социальный прогресс идет нога в ногу с интелек-туальным и нравственным развитием народа, как и совершенствование техники орудий производства, ну а прогресс этот шагает весьма и весьма медленно и если бы не случайные открытия, независимые от ума и воли человека, то кто знает, достиг ли бы он и когда той вершины цивилизации, откуда нынче, горделиво подняв голову, изучает заоблачные миры…
Усть-Сысольский край представляет осколок, незаметно отставший от общей колесницы цивилизации на заре прогресса, отражающий в живых картинах эпоху, следовавшую за мрачным периодом в истории развитая цивилизации, именуемым «эпохой каменного века».
Только лазурные купола сельских храмов, да полицейско-административная опека, как будто говорят, что край поднялся к «небу» из необозримой бездны каменного периода, но в основных отраслях хозяйства те же приемы, что и много веков назад, те же орудия производства, медленно или почти не совершенствующиеся, что и в отдаленную эпоху застоя.
На меня, пожалуй, разразятся громы на облаках Усть-Сысольской культуры, где, важно насупившись, парят орлы зырянского гения, что позволяю себе замечание в косности и застое, но вообще я не высокого мнения о цивилизации, а об Усть-Сысольской – в особенности.
Лучшие силы зырянства рвутся в облака, как проф. Жаков, а осевшие на месте, что грузди в кадке все как один чувствуют себя превосходно, но едва успели выбрать один ничем из массы не отличающийся, то выделенный быстро начинает проявлять признаки разложения, особливо если положить на тарелочку... Так даже небольшая доза власти взвинчивает в человеке все низменные струны его души.
Из зырян вышли ученые, недурные работники в своем огороде, но никто не удосужился осветить тьму зырянского невежества, изучить основные причины гибельного застоя жизни: один звучит «на музыке», потакая фальшивым, как граммофон профессора Жакова, струнам своей души, другой упивается волной приятных ощущений, что доставляет властное положение, а наш выборный председатель, как только засиял на своем кресле, так сразу и почувствовал ту колоссальную пропасть, что отделяет простых смертных от власть имущих...
Заходя в управу, другой учитель отогнет такой поклон, что страшно делается за его поясницу, но ни на йоту не погнется председательская выя. И вот сидит такой истукан, да перелистывает старые журналы земских собраний.
За многовековую жизнь в лесах, зырянин не выучился сделать сносного топорища; надо во чтобы то ни стало помочь мужику, ибо здесь гниет в лесах на огромные миллионы береза, которая могла бы быть переработана в ценные изделия, давая народному труду полезное применение.
Чтобы приучить деревню к ремеслу, а через это дать рабочей силе производительное назначение, я рекомендовал бы не техническо-ремесленные школы, наподобие Айкинской, которые в лучшем случае дают белоручек мастеров, бросающих свое ремесло, как только подвернулось выгодное дело, а послать в Усть-Сысольский уезд десятка два-три практиков - мастеров, которые будут учить в крестьянской избе простым способом, а учиться станет и старый и малый, и под влиянием такого стимула, как нужда. Айкинская школа доступна не каждому селу, тогда как школа-мастер может быть в каждой деревушке. На восемь тысяч – годовое содержание Айкинской школы – можно содержать 20–30 мастеров, которые сразу охватят большой район. Вятские столяры-самоучки приготовляют настолько сложные предметы, что дай Бог так работать «ученому мастеру».
Разумеется, на этом поприще земству предстоит довольно трудная работа. Надо хороших мастеров, изучение рынков сбыта и т. д. Вообще основать целую промышленность, куда труднее, чем копировать по старым шаблонам избитые приемы земского хозяйства.
И вам вот простая, но бьющая в глаза картина застоя.
Нынче Усть-Сысольское земство открывает ремесленную школу по типу Айкинской, но скажите на милость, что такое одна школа на уезд, раскинувшийся на семь сот верст!?
Теперь возьмите молочное хозяйство? Какой тут простор для расчистки покосов? Казалось бы, налицо все условия к его процветанию; ну, а поглядите в каком состоянии эта важнейшая отрасль народного хозяйства? Огромный уезд едва-едва производит около десяти тысяч пудов масла в год, а о других продуктах молочного хозяйства нет и речи; но и это масло идет не от избытка, а за счет недоедания.
В конце лета я ехал из села «Грива». После небывалых ливней, выпал чисто майский день. Солнце бросало палящие лучи на необъятные леса, одетые в причудливый наряд ранней осени: на темно-зеленом фоне желтели лимонными пятнами березовые рощи, среди коих вспыхивали осины, расписанные первыми «утренниками» в оранжевые цвета.
Лошади еще ползли, увязая по колено в грязи. Весело журчали ручейки: чисто весенняя картина.
Спутник мой, усть-сысольский купец, забившись в угол тарантаса, кряхтел на медленное движение лошадей.
– У нас нынче страда, – заговорил крез. Время – деньги. Прежде я торговал хлебом, сплавляя отсюда избытки в Архангельск, а теперь с Божией помощью поворот: ежегодно сюда завозят четверть миллиона пудов ржаной муки. Заметьте, что здесь лежит под лесом прекрасный чернозем. Земли эти находятся в центре Кайгородской волости. Раньше на черноземе делали подсеки, а когда запретили практиковать допотопную систему, то никоторые потянулись за Урал, но большинство пробивается здесь своим хлебом, изредка украдкой делая подсеки (новины).
Казалось бы, на месте этой чащи должны зеленеть сплошные поля и луга. А поглядите, что здесь за скот? Мелкий, какая-то карликовая порода. Корова едва-едва надаивает четверть ведра в день. Средний крестьянин держит их до десятка и более.
Приводили с Вычегды, но, проживши полгода – год, коровы худели, обращаясь в конце концов в живые скелеты. Вот поле деятельности, где мог бы развернуть свои силы агроном. 
Торговали мы мукой, а нынче стали елью! Тоску нагонявший ельник сразу обратился в золотой поток: черпай, пока не спохватилось простоватое начальство!
Несколько лет как пошла за границу «ель» (на балансы). Заготовляется трехаршинник и не ниже четырех вершков в отрубе. Пошлины за одну куб. саж. – три рубля с копейками, а в Архангельске та же сажень 16 –17 р.
Вывозка и распиловка сажени 4 р., давая на мужика и лошадь по 2 р. в день заработка. Сплав до Архангельска 3–4 р., а всего кубическая сажень обойдется около 12 р., оставляя на долю предпринимателя 5 р. с одной сажени. За границей куб. саж. 50–60 р. Исключите на фрахт из Архангельска до Лондона, скажем 20 р., то лесопромышленник наживет еще минимум 20 р. на одну куб. саж.
Достойно внимания, что еловое бревно 10 арш. длины 5–6 вершк. в отруби продается около 1 р. 50 к. Таких бревен на куб. саж. надо не менее 20. Стало быть, спустя пять, десять лет, когда лес подрастет, казна выручила бы, вместо трех целковых ровно тридцать! Еще туда-сюда, кабы сваливалась дрянь, а то ведь идет лучшая древесина, так как плохой материал не годится на бумагу.
Отсюда ясно, сколько теряет страна, торгующая сырьем? Из 50–60 р., стоимость куб. саж. на заграничном рынке на долю государства перепало рубля три с полтиной! Да за вывозку, распиловку, сплав досталось мужику тоже рублика четыре, а остальное – дань предприимчивости и культуре.
Почему бы не выстроить заводы в Архангельске или, наконец, почему бы не заняться торговлей елью лесному ведомству? – заметил я.
– Какое, – иронически улыбнулся мой собеседник. – В Вологодском уезде есть бумажная фабрика «Сокол» Суркова и К°. Производство не ахти как процветает, а недавно чуть-чуть вовсе не приостановилось, несмотря на то, что фабрика использует ельник, стоящий в три раза дешевле нежели за границей, где бумага продается не дороже нашей.
Чем же объяснить это явление?
Дороговизна постройки и оборудование завода, но главное - низкая производительность труда рабочих. Насчет торговли лесом у меня имеется следующий факт. Архангельское Управление Государственных Имуществ назначило в продажу горелый лес по цене равной с негорелым. Фирма Ульсен Стампе предлагала за 4 ½ 5 вершк. бревна несколько низшую цену, но управление не согласилось. На другой год горелый лес стал годен лишь на дрова, т. е. казна не выручила и трех-то рублей с полтиной!
Впрочем, стоит там толковать о каком-то ельнике, когда зырянин, оставляя золотоносный чернозем, спасается от голода бегством за Урал, а наш земский агроном в потугах культивировать десяток огурцов «свернул пуп», как говорят необразованные зыряне, хотя дикари Печорцы растят в Усть-Цильме превосходные огурцы прямо на грядах!
Итак, сысольский край пока не цветущее поместье, не тот сказочный уголок, где текут молочные реки, а жалко прозябающий мирок, заживо разлагающийся в грязи, нищете. 
Картины, ярче показывающей горемычное существование сысольского зырянина, чем Кайгородская волость, в пределах которой находится Кажемский чугунно-плавильный завод – вряд ли нарисует чья-либо фантазия.
Еще издали бросаются в глаза развалины – жилища. Провалившиеся крыши красноречиво говорят, что тут пронеслась враждебная стихия, с целью смести с лица благословенной земли руины-палаццо кажемских рудокопов. Кажемский завод принадлежит наследн. Бенардаки. Годовая выплавка чугуна едва достигает 100 т. пуд.
Любопытно положение зырян, доставляющих руду на завод. Роет мужик яму, глубиной 3–4 саж., но руды нет. Принимается за другую, с тем же успехом. Так упражняется он порой чуть не месяц, но вот руда попала. Наложив воз, зырянин едет верст за 30 на завод, где ему отваливают коп. 60-70!
Но оставим земли, орошаемые Сысолой, а вернемся в Усть-Сысольск, где давно уже, распустив пары, поджидал меня пароход «Козел Паша», на котором я и отправился вверх по Вычегде до Усть-Кулома.
Грязная палуба сплошь завалена грудами тряпья, в котором копошится жизнь. Выбрав тепленькое местечко возле пароходной трубы, исхудалые лица жуют всухомятку черствый, как камень, ржаной хлеб. Из-под висящего лохмотья торчат голые ноги, покрытые броней грязи, как бы предназначенной служить защитой от разных повреждений. Точно такой же броней покрыты и мозолистые руки. Читатель смекнет, вероятно, что это те самые зыряне, что ежегодно с наступлением осени перекочевывают на Урал, возвращаясь домой к полевым работам. 
На берегу в это время поднялась страшная баталия. 
– Ты супротив правительства, а? – задорно наступала неопрятно одетая фигура в пестрядинном зипуне на какого-то гражданина Усть-Сысольска из ссыльных. 
– Супротивник, а? Раз, раз и пошла чистка, да еще какая. Изо всех переулков столицы зырянства летали, как будто по особой тревоге, возбужденные тени, которые прямо с остервенением бросались в общую свалку, где люди рвали, топтали ногами людей же, валявшихся на земле, а кровавая потасовка все разгоралась в полное побоище, словно люди, по взаимному уговору, согласились начистую уничтожить друг дружку от невыносимой жизни... В конце сражения человек пятнадцать были изуродованы, подавая слабые признаки жизни.
– И охота же людям чесачча, – прошамкала ветхая старушка, занимая свое прежнее место недалеко от трубы. Пароход дал последний свисток, а вслед за ним поднялась обычная перед отходом суета.
Пассажиры около трубы давно уже заняли свои места, возобновляя прерванную баталией «жвачку». Тусклая, тяжелая картина. Изжевав по полкараваю, один окунулся головой на полено, другой повалился в растяжку на каленую плиту, что у самой трубы, третий, вскарабкавшись на бочку «с сушкой» и свернувшись кренделем, мирно захрапели.
Через минуту из большой партии бодрствовали только пять-шесть человек, да в носовой части парохода, у самого помещения I класса, ораторствовали ссыльные, окруженные кучкой зевак.
– Четвертную везу домой, а забрано у купча хлебом на сорок, вот тут и поработаешь головой, – говорил тихим, упавшим голосом рабочий-зырянин. 
– Мое дело лучше только тем, что забору будет на шестьдесят, а везу ровно половину; значит, думай не думай, а лучше не выдумаешь, как или последнюю корову по боку, чтобы расквитаться или же объявиться банкротом, но как по нашему положенью «объявиться»? Куда, кому апосля сунешься с нуждой? - заметил другой.
Наступила пауза Разговор рабочих-зырян в самом начале неловко оборвался, на загорелые лица легла тень озабоченности, словно собеседники очутились перед неразрешимой дилеммой.
У самой дверцы каюты с надписью «капитан», приютилась пожилая женщина, на лице которой отражалась невыразимая скорбь. Женщину поминутно беспокоила дверь, но она, казалось, вовсе не обращала внимания на эти толчки, заботливо склоняя голову к лежавшему у нее на руках свертку в тряпках, из которого вырывался крик младенца.
Видимо, сильно накипело на душе. «Ну, ну, молчи, дитя-яс, – простонала женщина, поднимая голову и ни к кому не обращаясь, словно она хотела выразить протест Создателю на вечные страдания материнства.
– Отец и мать твои виноваты столько же, сколько и я, что держу тебя на руках! – в каком-то полузабытьи говорила женщина, – Отец взял твою мать в лес, чтобы помогла ему заготовить бревна В лесу-то она и родила тебя на свет. В темном, страшном лесу, на морозе, в снегу! До деревни было десять верст. Что делать? Нести тебя и мать он не мог: так погасли бы две жизни. Поэтому он взял тебя, а мать осталась в лесу, на снегу в страшных муках, а когда вернулся на лошади, то застал ее оледеневшей. Немые свидетели сосны все так же безучастно глядели на тяжелую драму жизни.
Женщина затихла, снова склоняя голову к свертку на руках, откуда вылетел веселый, душу пронизывающий крик молодой жизни.
Внезапно раздавшейся толчок мигом встревожил все население, которое скопилось на этом плавучем островке: все закопошилось, все закивали друг другу головами.
– Ак, сюри попал! Зон-ясе мед паракод оз усь, пусть паракод не села! – пронеслись на трапе чьи-то звуки отчаяния.
Оказалось, мы налетели на «гриву» и пароход, действительно, здорово накренился.
Раздался треск, и что-то грузное обрушилось в реку.
«Ак, бара пазадыс! О-о-о шесть ломало, кыски, лови», гремел капитан, прыгая чрез изгороди, что наставлены на крыше парохода. Снимаясь шестом с «гривы» матрос Окунчиков ото всей души поналег, дерево не выдержало, сломалось и с концом шеста в руках Окунчиков нырнул в вычегодскую пучину, как будто желая скрыться от взыскания, ибо по действующим правилам, установленным на Вымско-Вычегодском пароходстве Павла Никитича Козлова, матрос, сломавший носилку, шест и пр., без всякого снисхождения должен возместить убыток. Что говорить, правила, действующие на Вымско-Вычегодском пароходстве несколько суровы; на самом деле нельзя же взваливать ответственность за взрыв котла на кочегара, но что же поделать: так установлено создателем первоклассного пароходства?
Вообще, Вымско-Вычегодское пароходство Павла Никитича Козлова (зыряне так просто называют: «Козел Паш», но сам Павел Никитич везде и всюду расписывается полным титулом) решительно ни за что не отвечает, взваливая убытки на кочегаров, матросов и прочие живые механизмы, приводящее в движение пароходство. Так что, если бы гром небесный разразил вдребезги половину пароходства, то живая половина восстановляет разрушенное, потому что не пред явишь же счет Создателю за Его необдуманные порывы!?
Зато уж Павел Никитич Козлов, ежели что понадобится ему, скажем там баржа или что другое, то соорудит просто ни за что. Например, баржа длиной саженей двадцать обходится ему около тысячи рублей, тогда как по существующей таксе за лесной материал, потребный на судно, пришлось бы уплатить одной пошлины не менее чем обходится ему все судно. Но Павел Никитич сияет не только техническо-строительными способностями, но и тем даром, коим редко награждает природа, и то только разве избранников... Напр., с Успенья он уже начинает закупать «дичь», которая еще обитает в лесах, не подозревая о коварных планах Павла Никитича. Заблаговременно выдается мука, крупа и пр., без которой дня не могут прожить Вычегодско-Вымские мужики! Но Павел Никитич выговаривает за эту легкомысленную привычку, что какая бы там ни стала осенью цена на рябчика, хошь по 60–70 к. пара, а ему уступать по 30 коп., не дороже!
Пока, однако, оставим Павла Никитича, а вернемся на пароход, который, благополучно снявшись с «гривы» давно уже летел, правда, с небольшой скоростью, этак, версты 2–3 в час, но все же все были довольны, что не остались сидеть на «гриве».
На Вычегде, догоняя нас показался казенный пароход, как оказалось, везший знакомого уже нам чиновника землеустройства.
Промелькнув мимо нас, с непостижимой быстротой, казенный пароход исчез на повороте Вычегды, оставляя черные облака копоти.
Скоро и наш пароход остановился у пристани в селе Коткерес, 50 верст выше Усть-Сысольска. На берег для приема хлеба явился зырянин с мешочком в руках, в коем заранее было заготовлено известное число лучинок, равнее количеству мешков, которые он должен был принять. По мере того, как матрос выносил на берег мешок муки, зырянин выбрасывал из мешка лучинку. Выбросив все, он крикнул : «тырмас» (будет). Не правда ли, читатель, не хитрая система счисления?
У каждого села пароход оставлял костры хлеба, а между тем давно ли отсюда шли караваны барок с избытками хлеба?
Чем объяснить этот факт? спрашивал я у местных зырян. «Земли мало»... Отвечали мне, а мы более суток летели из Усть-Сысольска до Коткереса, и ни одного островка жизни!
Второе крупное село на Вычегде Небдино, восемьдесят верст выше Усть-Сысольска, отделенное от Коткереса непрерывной хвойной волной, которая, казалось, как нахлынула так и затопила привычегодские пространства до последнего клочка.
Свежестью и ободряющей организм прохладой веяли эти необозримые леса, отражавшиеся в зеркале реки живой декорацией, фантастически расписанной художником – природой.
На Вычегде сзади нас белел изящный пароход «Самоед», как оказалось принадлежавший Министерству Путей.
В носовой части палубы парохода наслаждались чудной погодой несколько офицеров и знаменитый генерал с брюшком в гражданском мундире, упиваясь ароматом зеленеющих садов. 
Солнце беспощадно палило этот счастливый островок, горевший под его лучами ослепительным блеском, сверкая на золотом шитых мундирах. 
Если поинтересуется читатель узнать: куда и с какой целью пронесся по Вычегде блестящий островок, то заранее скажу, что, к сожалению, не могу удовлетворить его любопытства, так как я буквально потерял счет «звездоносным исследователям», сверкающим по водным путям, что «сполох на севере».
Циркулировали слухи, что «Самоед» промелькнул и по Выми, но только инкогнито...
Сияющий мираж исчез из пределов, доступных зрению, осыпая хвойный Вычегодский пейзаж миллионами искр...
Верстах в десяти на левом берегу Вычегды из-за хвойных верхушек показался красивый овал, на котором, в живописную группу столпились огромные каменные дома вокруг зеленевших куполами церквей.
Это – Ульяновский монастырь, занимающий один из лучших уголков привычегодского края.
Только что начался благовест к обедне, когда мы подъехали к пристани, откуда до монастыря около версты.
Внутреннее великолепие храма, блеск дорогих облачений, чудный хор повышают настроение от земного к небесному, заставляют подняться от житейских сует в духовный мир, но это лишь минутное настроение тотчас же исчезает, как только перед глазами богомольца пронесутся уж отнюдь не духовные картины.
Во время хождения с блюдом, если богомолец осмелится попросить «сдачи», то сборщик–монах грубо возвращает ту же монету.
Но меня больше заинтересовало монастырское хозяйство. Прекрасные поля, чудные покосы, но обработка производится той же сохой ковырялкой.
Обитель обладает миллионным капиталом. Почему бы не завести здесь образцовое хозяйство, как светильник высшей культуры?
Пока, однако, обитель отражает мрачные оттенки, заражая окружающие деревни пороками, исходящими из этой святой обители труда. Недавно монахи устроили драму на любовной почве, избив мишкам с песком парня, который время от времени мешал им на этом пути.
От Ульяновского монастыря до Устькулома 25 вер.
Устькулом – административный пункт обширного района. Здесь живет не один, а целых два земских начальника, из коих один заведует Печорским участком, отстоящим от Устькулома в расстоянии четыреста верст! Правда, Печорский участок земский ни разу не навещал, вызывая за малейшей формальностью мужика к себе в Устькулом. Несчастный печорец порой летит, высунув язык, четыреста верст за пустяк, теряя две-три недели. Воистину кара Божия, человеку не дают покоя даже в этой глуши!
В Усть-Сысольске я встретил отставного контр-адмирала. Это было в достопамятные дни Цусимы. Оказалось, ех-моряк исполнял сухопутную должность земского начальника печорского участка!
И то сказать, печорцы народ буквально некультурный; только бы не тревожил, – говорят они, – а то мы бы уж как-нибудь долбили свой камень (брусяная гора).
Нуждается ли в комментариях только что описанный факт? Чего ради содержатся две вредные синекуры, поглощающие 6000 р. в год? Ведь, чтобы оплатить их, должны перекочевать за Урал на целую зиму не менее 300 человек, считая остаток от зимнего заработка в 20 р.! Вот цветочки культурного правления. Чтобы пристроить своего человечка - тури его в устьсысольскую глушь!
Сократите всю эту ненужную, паразитирующую армию, и вот с избытком средства для того, чтобы сдвинуть с мертвой точки застоя богатейший край на путь социального прогресса.
Словом, ныне при наличности природных богатств, живется плохо всем, даже рыба в Вычегде неимоверно дохнет от поголовного невежества, что владычествует на земле.
Как известно, в Вычегде водится дорогая порода рыбы стерлядь, которая ежегодно отправляется отсюда в живо-рыбных лодках, но большая часть стерляди продается на месте по цене вонючей трески. В прошлом году в Усть-Сысольском уезде живую стерлядь продавали по 22–25 р. за пуд, а в Котласе торговцы охотно предлагали по 30 р. за пуд. 
Казалось бы, всеми силами надо улучшать и оберегать этот промысел, а полюбуйтесь, какое варварство: зыряне отравляют рыбу какой-то ядовитой начинкой. «Дохлая показывается наверх, только бери»...– говорят зыряне. Не правда ли упрощенный способ ловли! Пожалуй, возмущенный читатель спросит: «Что же просвещенное-то дремлет?»
На это можно наверняка сказать, что начальство само дохнет под парами алкоголя не лучше вычегодской стерляди.
Таковы картинки нашей жизни. Теперь на минутку углубимся в печорские пространства, в те драгоценнейшие кедровые рощи, где одно дерево дает плода на пять-шесть и даже десять рублей в год!
В верховьях Вишеры и вблизи Синдорского озера некогда стояли кедровые леса, но нынче на их месте из-под груд валежника кое-где пробиваются молодые поколения.
– Каков урожай ореха, – спросил я у вишерцев в селе Богородском. 
– Ми висерись, а кедра Печора (мы вишерские, а кедры на Печоре), – ответили вишерцы.
– Да, ведь, и на Вишере есть, – настаивал я.
– Абу, абу (нету), – упорно отрицали зыряне, приняв меня за какого-то сыщика. Оказывается, кедровые леса беспощадно истреблены. Той же участи подвергаются и печорские кедровые леса.
Представьте, средний кедр дает от 500 до 1000 шишек, а крупный столетний гигант до 2000 шишек. Из одной тысячи шишек очищается ореха около пуда, стоимостью в 3–5 р., а две тысячи – 6–10 р.
Перед вами зеленеет роскошный сад, сохраняющий почти круглый год свой причудливый наряд. 
Зыряне не додумались до такой простой вещи, чтобы сделать приспособления для снятия ореха, ну хоть поставить там лестницу, а прямо грохают на землю вековые кедры... С наступлением сентября драгоценные деревья падают, подвергаясь гниению, потому что кедровая древесина никуда не идет, так как слишком нежна.
Так, из года в год редеет девственный сад, раскинутый на несколько тысяч квадратных верст; на фоне вечно унылого ельника, живописно теснящиеся по увалам, группы красавцев-кедров составляют истинную красу и гордость северных лесов, цветущие островки, где не смолкает песня клеста, сорочки, льются беззаботные трели, а ныне этот роскошнейший уголок обращается в мертвую пустыню, покрытую плесенью разложения, над которой носятся мириады гнуса и червя, истребляя остовы великанов. Роковой стук топора не доносится до слуха лихих охранителей государственного достояния, преследующих с неумолимой строгостью мужика за срубленный кол, особливо когда закононарушение под окнами их квартиры.
В Печорский край боятся заглянуть не только земские, без которых дело идет куда лучше, но чтобы расшевелить лесную охрану нужно «на подъем» столько золота, сколько весит соответствующая лесная особа.
Опять же и то сказать: нелегко забраться в эту глушь: почти на полтораста верст ни одной деревушки.
Надо бы с ездить на Печору, чтобы изучить пути и способы сбыта лесных богатств, но во что влетит государству подъем одной особы?
Так и гниет драгоценный материал, а редкое население скудно прозябает, долбя камень.
Я говорю про брусяную гору, на Печоре. Гора пожалована Императрицей Екатериной II крестьянам четырех волостей в вечное пользование.
Много лет крестьяне сдавали гору в аренду. Первым арендатором горы был усть-сысольский купец Латкин, владевший ею 36 лет. Впоследствии арендовал гору купец Симонов, арендный срок коего кончился в 1903 г., а ныне гора никому не сдана. Крестьяне сами долбят гору, выделывая точило, брусья, продавая приезжающим сюда скупщикам, но спрос на точило все слабеет и, вероятно, не далеко время, когда и на Печору привезут камень английской обработки... Ежегодно ввозится из за границы в Россию этого продукта на семь миллионов. Тогда как превосходный печорский камень выжидает предпринимателей... Крестьяне Щурской волости, правда, «секут гору», но что это за производство? «Обработанные» точила, брусья, представляют грубо-обтесанные камни.
Прежде, при арендаторах, добыча и обработка камня производилась зырянами по 40 к. с пуда, с обязательством сдачи товара арендатору, который и платил за это аренду, независимо от заработной платы. Арендная плата колебалась от 3 до 12 т. р. в год. Годовая производительность доходила до 250 т. пудов. Стоимость точила с доставкой в Чердынь и др. пункты Пермской и Вятской губ. обходится в 1 р.–1 р. 50 к., тогда как продается точило 2 р. 50 к. пуд. 
Нынче усть-сысольское земство с целью расширения сбыта посылает своих деятелей в Ирбитскую ярмарку и др. пункты, но вряд ли нашему земству удастся оживить упавшее или вернее, неразвившееся производство.
А между тем, одна эта промышленность могла бы развиться в многомиллионное дело, так как печорский камень представляет прекрасный материал для выработки точила, брусьев, которые по своим качествам не имеют соперников; но в настоящем виде производство, разумеется, ожидает печальная участь полного прекращения.

В дебрях Севера

Из кратких набросков читатель уже знает, что, несмотря на богатейшие земли, леса, разнообразные промыслы на Вычегде не сложилось цветущих сел, а скорее, наоборот, все отрасли хозяйства коснеют в низшей стадии застоя, на лучших жемчужинах края образуются болезненные наросты.
Совершенную противоположность представляет вымский уголок и Удорский край, о котором я поговорю потом, когда поеду в село Важгорт на крещенскую ярмарку, а теперь познакомлю читателя с вымскими зырянами.
От села Усть-Вым вверх по Выми на левом и правом берегах ютятся мелкие деревушки, о которых не буду говорить, а перенесусь прямо в село Серегово, двадцать верст выше Усть-Выми.
Еще с устья р. Выми виднеются сереговские холмы, громоздящиеся один на другой полукругами, возвышаясь над морем лесов. 
Как только природа снимает свой зимний покров, живописные уклоны устилаются бархатом, по которому сбегают большие и опрятно содержимые дома, а внизу, на берегу Выми дымятся соляные варницы.
Некогда добычей и вываркой соли занималась «чудь», предки зырян, но впоследствии соляное дело взяли частные предприниматели, заселившие промыслы пришлым элементом. В настоящее время Серегово – единственное славянское пятно в зырянском царстве. Живя среди зырян, многие сереговцы не понимают зырянского звука, относятся свысока с понятной брезгливостью к зырянской неряшливости. Надо пояснить, что чистота и опрятность сереговцев, не результат влияния школы, а культивировалась здесь издавна, частью занесенный учеными–мастерами, подолгу жившими в Серегове.
Первыми владельцами сереговских варниц были: Панкратовы, Рыбниковы, Витушешниковы, а после долго владела промыслом Беломорская компания, которая 25 лет назад продала завод с лесной дачей, размером в 10.000 десятин всего-навсего с лугами и полями – за 60.000 р. некоему Булычеву. Последний часть дачи в 242 т. дес. пожертвовал женскому монастырю, а четыре тысячи 5 десятин непутевые наследники Булычева сплавили Суркову и Ко за 60 000 р. С этой части дачи Сурков вывез полмиллиона бревен по меньшей мере, на миллион рублей! 
Когда впервые мужики пришли в дачу, то стояла такая чаща, что некуда было упасть дереву, и приходилось валить подряд целый десяток. Вот в какую мы заехали чащу!
В июне 1907 года верстах в пятнадцати на северо-востоке от Серегова пылали вымские леса.
Сквозь копоть и дым, висевшие над севером, даже само солнце казалось красным, как расплавленный кусок металла.
Это горела дача Суркова, а ныне в июне пылали рядом с выгоревшей дачей казенные леса. Точь-в-точь продолжение прошлогоднего пожара! Надо заметить, что леса эти в стороне от деревень. Не правда ли, что-то подозрительно? – спросил я моего знакомого, служащего по лесной части.
– Поджигают, – коротко ответил он.
– Какая же цель, разве паленый лес казна сплавляет дешевле?
– Почти в одной цене, но лесное управление отводит делянки часто вдали от сплавных речек, в страшной глуши, откуда вывозка леса трудна до невозможности, а тут спалил где надо и дело в шляпе: горелый лес казна должна сбывать как можно скорее, – пояснил знакомый.
Но вернемся к даче Суркова, который осенью же прошлого года продал за 60.000 р. какому-то Аваргансену остатки драгоценного питомника. Говорят, что и на долю последнего достанется не менее миллиона бревен, т. е. миллиона на два рублей. Таким образом, всего с 4 тыс. дес будет около1 ½ – 2 мил. бревен, считая по два рубля пошлины, на три–четыре миллиона рублей! А стоимость всей дачи выразится в сумме около десяти миллионов рублей.
Такое-то имущество, завод с постройками, покойная Беломорская компания сплавила за 60 т. р.!
Немецкое товарищество Сурков и Ко, сняв сливки, передало тоже иностранцу, который использует до последней мутофки, так как Аваргансен выстроил в Котласе лесопильный завод, где распиливается некрупный лес.
А предприимчивые наследники Булычева Бог даст, сплавят кому-нибудь тысяч за полсотни и остальные 3 ½ тыс. дес. Впрочем, наследники эти: Беляевская. Гурлева, Булычев «владеют» Сереговским заводом, но увы и ах, что это за безнадежно «тупоголовые» предприниматели.
Жалкая ограниченность, подавленная постоянным страхом потерять то, что приобретено. Отсутствие живой, творческой мысли, ширины размаха, но до виртуозности изобретательна эта бездарность в своем огороде, который по случайности очутился в ее владении. Нельзя сказать, чтобы изобретательность выразилась в высоте полета. Этого нет! но она с дьявольской изворотливостью высасывает соки жизни предприятия, которое использует.
Читатель уже несколько знает коммерческую изворотливость «Козел Паша», но владельцы Сереговских варниц, ах! где за ними гнаться неповоротливому Козел Пашу!
Прежде Сереговский завод вываривал соли около полмиллиона пудов в год; ныне от 100 до 150 т. п., а с 1 августа 1907 г. по март 1908 г. варницы не работали, так как из боязни передать пятак дрововозам не заготовили топлива! Недавно поденная плата рабочим была: тридцать одна, тридцать две коп! За распиловку куб. саж. дров отваливают 60 коп. Двое рабочих едва, едва распиливают в день, зарабатывая по 30 к. при дороговизне хлеба в 1 р. 50 к. пуд!
– Ну и выжига же ваш прикащик, – говорили мне лальские пальщики.
Да, уж не перебросит хозяйскую копейку...
Между тем, производство соли могло бы повыситься до миллиона и более, ибо благодаря высоким качествам, Сереговская соль нашла бы огромный сбыт; но чтобы воскресить производство необходимо: передать промысел в руки иностранцев, или же в эксплуатацию рабочих.
Выварка соли обходится не дороже 15 к. пуд, а продается: в Серегове 40 к., в Устюге 40–35 и ниже, но в дебрях пуд соли продается по 60 –80 к., так что зыряне должны оставлять без засола грибы.
Понятно, что лучше поднять промысел, заменив допотопную выварку соли; но какая же надежда на наших эх-предпринимателей.
Напр., ныне, получая, без всякой затраты капитала чистой прибыли на один пуд соли 15 -25 к., наши грошевики так понизили заработную плату, что дальше ехать некуда! Солевар за 12–13 час. труда в адской жаре, получает 15 р. в месяц, не имея отдыха в праздники, а чтобы заработать двугривенный в день заводская бросальщица должна скидать в варничное окно четыре с половиною кубических сажени дров! т. е. по 4 ½ к. за куб. саж.
Царство небесное! Не мало бросальщиц прямо от варничного окна к праотцам, а несчастный солевар порой так ухайдакается, что поднимают в гору прямо на дровнях!
Вот какие пытки сохраняются в этой глуши!
Приезжал тут недавно из Вологды горный инженер «урегулировать труд»; но он так насоборовался, что «регулируя» на уютном диване в заводском доме, сладко напевал: «прекрасно создан божий свет». Да не дурно, только не для солеваров и бросальщиц!
Однажды, зайдя случайно в заводскую лавку Гурдева, я невольно наткнулся на следующую сценку:
Около бочек с «рыбой», зловонявших невыразимо, мелькала тень солевара с красными глазами, лоснившимся как смоль лицом, на котором каплями кровавого пота начертано: «мол, хоть сейчас бросай в варничный котел, хуже не будет».
– Ах! – вскрикнула тень, облизывая палец, вынутый из бочки. - Вот это я понимаю: чуть белки не лопнули! Давай-ка отвешай на полтину!
Правда, прежде Сереговцы морщились, а ныне требуют покрепче, да чтобы непременно с «душком » или с «кислицей»...
Заводская лавка Гурлева дует все неимоверно. Так, сахар по 20 – 22 к., а в Устюге – 14 – 15 к., доставка 7 к. с пуда. Крупчатка – 8 к. фунт. Недавно лавку оштрафовали за продажу гнилой рыбы, хотя этим «предпринимателям» надо бы железное кольцо в зубы.
Вот картинка, рисующая их гуманность. Рабочий Петр Буткин сгребал снег с крыши в Крестовоздвиженской обители, основанной Булычевыми. Не имея сального огарка, Буткин, слезая с крыши впотьмах, обрушился, разбившись вдребезги... Ныне несчастный доживает дни в страшных мученьях. Человеколюбивый Гурлев, после газетных статей сжалился наконец, выдавая по 30 ф. ржаной муки в месяц! Рабочего И. Павлова насмерть заколесила заводская машина. Так вдове убитого выдали беспрекословно несколько рублей, полста гнилых бревен и 10 ф. трески... И то слава Богу: было и хуже...
Оставим расписывать цветы нашей предприимчивости, а вскарабкаемся на Сереговский уклон, по которому расположились красивые дома, сбегая с горы к реке правильными рядами. Здесь на 24 июня собирается «вся Вымь», каким-то чудом выползают из Синдорской деревушки.
За несколько дней до Иванова дня по Выми плывут вереницы лодок, направляясь в Серегово, где на огромной отмели из лодок делаются шалаши, складываясь одна против другой в расстоянии 1–2 арш., а сверху накрываются еловой корой или берестой. Вымичане живут в этих шалашах, пока не распродадут свои товары. Возле лодок горят огни, не угасая ни днем, ни ночью, как и жизнь муравейника бьет ключом не умолкая.
Цены на семгу в этом году были 10 –12 р. пуд, а хариусы синдорская щука 2–3 р. Устюгские торговцы закупили в прошлом году масла около 2 т. пуд. по 8 р. 40 к. пуд, а нынче масло брали по 12 руб. пуд . Надо пояснить, что вымичане масла почти не продают, а привозят сюда вычегодское масло.
Ивановская ярмарка для зырянина – это из праздников праздник, который он ждет не дождется круглый год. Здесь вымичанин обменивается впечатлениями и мыслями, а парни и девушки заводят знакомства, скрепляющиеся зачастую узами Гименея.
На горе среди села «гостиный», около которого толпятся зырянки, осаждая торговцев -устюжан требованиями разных тканей ситца, кумачу, выбирая «получше», а все-таки плутоватый устюжанин сплавляет порядочную дрянь. Здесь у гостиного кипит торговая жизнь, а под горой, на берегу Выми, господствует праздничное настроение. Немного выше отмели, на зеленой лужайке, толпятся парни и девушки, разодетые в праздничные наряды, напевая под аккомпанемент гармоники знакомые и нам мотивы марсельезы, хотя, разумеется, здесь нет почвы к революции, а просто мирное торжество юности, проникнутое очаровательной поэзией красоты.
Уже давно «белая ночь» накрыла нежно-дымчатой пеленой пространства севера, а беседа не умолкает: парни и девушки по-прежнему толпятся около «музыки»; некоторые, скрывшись где-нибудь в тени, амурничают парочками. Если девушке не садится на колени парень, то это осуждается и девушка пользуется дурной славой: «ну, говорят зыряне, – ее и парни-то не любят».
Мужики варят у костров рыбу, столпившись тоже группами возле одной какой-нибудь лодки, оставляя свой шалаш, где лежат без присмотра: кожа, баранки, косы, серпы, но никто не тревожится за свое добро; да и кому тут придет в голову мысль о кожах, косах и баранках!
Пламя лениво охватывает котелки с рыбой, но вымичане как будто забыли об ужине, выпивая стаканчик за стаканчиком опьяняющую влагу; рядом с рыбой варится каша из ячменной муки, в которую вместо воды опускается фунт масла. Вообще, это походный обед вымичанина, с которым он мирится, как с временным неудобством.
Звуки песни плавно несутся в глубь леса, откуда изредка долетят ответные: «ку-ку», да прокричит стая уток, мелькнув над зеркалом реки, в котором любуется верхушками лиственничная роща, оттеняющая живой опушкой противоположный берег Выми.
На северо-востоке, из-за прибрежных гор, темнеющих лесами, уже всплывает солнце; но беседа не умолкает: казалось, молодежь забыла и усталость, и сон.
Потянулись в гору телеги, нагруженные товарами, закурились избы, началась обычная ярмарочная суета. На берегу толпа понемногу редеет. Молодежь скрывается под лодки довольная, упоенная приятным, душу оживляющим весельем.
Собственно говоря, этот праздник вымичанина продолжается пять-шесть недель в году, а затем он углубляется в лесную чащу верст за сто-двести от дому, где за малыми перерывами и коротает все остальное время года.
Сереговцы искони занимались заводской работой я только в последние годы, с упадком производства, стали заготовлять бревна. Сравнительно живут здесь исправно, за исключением 2–3 десятков заводской бедноты.
Начиная от Серегова, вверху по Выми, вы не можете не почувствовать крупной перемены во всем укладе жизни. Первая от Серегова деревушка «Кошки» 40 дворов. Здесь просвещают учитель и учительница, возводится многотысячное здание школы; но кошецкие граждане весьма скептически поглядывают на успехи «этого просвещения», a недальний пример «сереговской образцовой школы» навевает такой пессимизм, что более пылкие души называют школьное дело в современной постановке, прямо бесполезной затеей. Сереговская школа существует около 40 лет, пора бы и принести свой плод, тем более, что и учителя здесь все «образцовые», получающие за успешное просвещение похвальные отзывы соответствующего начальства; но строе жизни нет изменений к свету и прогрессу, а первосортные поля прямо хошь бросай. За то уж сереговские парни пьют хорошо, а ругаются куда совершеннее; но больше поражает вовсе не свойственный зырянке наглый цинизм здешней женщины, не замеченный мною даже в крупных центрах фабрично-заводского разврата.
В рассказе о коквицкой культуре я упомянул о том нарыве, который вскрыла «образцовая земская школа». Теперь я добавлю о крайней мстительности, вспыльчивости, беспричинной раздражительности к предмету зависти. Когда я унимал добрыми словами бабу отойти от нашего дома, то с ней были острые приступы пароксизма, бабу гнуло до земли, брызгали слюни, как из фонтана... Неделю спустя к нам пришла за собачкой другая соседка моя и, взяв ее на руки, круто обернулась, запнувшись о бревно, при этом баба сделала реверанс в песок носом ... а собачка прыгнула снова к нам. «Ах ты растуды твою! – вскипела соседка и, оправившись от сотрясения, затрусила за собачкой, но в самых воротах, наступив наскоро на доску, баба шлепнулась в растяжку»... «Ох ты, распротуды твою!.. – разразилась пострадавшая на наш дом руганью и отслужила такой акафист, что здорово попало не только нам, но и отдаленным предкам нашим»... Осенней ночью берегись, как бы не влетела палка в окно. Вот как мы живем!
12 верст выше Кошек дер. Половники, обойденная школой. Около деревушки зеленеют небольшие полоски полей, над которыми золотится песчаная гряда, покрытая сосной, а вблизи покосов никаких. Однако половницкие мужики живут прямо исправно: новые дома с большими окнами, все, как один, сказочно-заманчиво спрятались в темной чаще сосен и елей, прорезанной Вымью, отражающей в своем зеркале хвойные берега. В каждой избе самовар, а у редкого в подвале не схоронено какое-нибудь сбережение, хоть сотня-две на черный день.
Затем на протяжении почти ста верст вверх по Выми идут следующие крупные. селения: Княжпогост, Кыркоч, Шошки, Отла, Онежье, Турья Кони и Веслянское.
Во всех перечисленных селениях устроены школы, хотя вымичане более двух зим не позволяют детям навещать шкоду, a многие и вовсе не навещают.
Необходимо отметить, что по всей Выми до села Веслянского лучшие луга принадлежат крестьянам села Серегова, а вымичане забираются в леса за сотню и двести верст от дому, где и страдуют сено буквально по клочкам.
Тем не менее, вот краткие сведения о зажиточности вымских зырян: село Веслянское 80 дворов, из коих не имеющих сбережений два-три домохозяина, а остальные имеют по тысяча–две и даже больше! Имеющие сотню-две и три-четыре коровы, принадлежат к категории «средних». Исправные коров держат по 7–8, но ни молока, ни масла за редкими исключениями почти не продают.
Село Кони, следующее от Веслянскаго вниз по Выми, неисправных тоже нет. Далее будет огромное село Турья, где половина из 150 домохозяев пробивается впроголодь. Причина упадка: лень, пьянство, укоренившиеся издавна. Затем остальные села: Онежье, Отлы, Шошки, Кыркоч, Княжногост отличаются высокой зажиточностью, а некоторые Шошецкие зыряне живут в таких хоромах, что дай Бог средней руки помещику.
Представьте, лицевая сторона дома пять семь сажен. Здесь две горницы и изба, а в задней половине одна изба и поветь над двором. Такие хоромины оцениваются в полторы, две и даже в три тысячи рублей.
Выше я упомянул, что лучшие поемные луга, расстилающиеся под окнами этих хором, косят Сереговские крестьяне, приходящие за сто верст.
Около двух веков назад здесь были «черные годы». Хлеб родился плохо, часто вызябая, так как стояли темные холодные леса. Вот в эти то времена, когда часто люди питались древесной корой, владельцы сереговского завода скупили за бесценок лучшие луга по всей Выми. В половине минувшего века вымские зыряне пробовали возвратить луга силой, ополчившись на сереговцев настоящей войной, но попытка окончилась неудачей. Бунтовщиков со всей Выми привезли в Серегово, где и была им устроена «кровавая баня». 
Свежий хворост то и дело подвозили из лесу, а усилиями роты солдат зырянские спины обращались буквально в мясное крошево... Так укрепляли в сознании зырян чувство уважения к чужой собственности!.. С той поры открытых возмущений не было: зырянин покорился силе...
И вот ныне с Петрова дня он забирается в леса верст за 100–200, где вначале страдует сено, сбирая по клочкам. При хорошей погоде уборка удается скоро, но часто ненастье задерживает страдущих до Успенья. Из 4–5 человек двое идут домой, а те остаются в лесу заготовлять плоты для сплава сена. В конце августа ушедшие снова возвращаются в лес, принося кое-какие припасы, хотя сухари заготовляются еще в марте. Пришедшие плавят домой сено, а те остаются, потому что подошла пора бить рябчика. Эта охота продолжается месяц; после Покрова начинают промысел на осеннюю белку, а уже в конце ноября берутся за бревна. Заготовка бревен идет до половины февраля. На неделю к празднику Рождества вымичанин выезжает из лесу, но после Крещения, а то и на другой день Нового года опять скрывается в лес, где и живет безвыездно до сплава леса в мае месяце. Как уже объяснено, что заготовка бревен происходит до половины февраля, а как кончили вывозку, тотчас же на весеннюю белку. Надо заметить, что это один из мучительнейших промыслов. Сложив необходимейшие припасы на нарты (летние санки), вымичанин устремляется за белкой, которая идет волной подобно несущемуся потоку. Около месяца промышленник ночует под елью, до такой степени умаиваясь, день-деньской влача за собой нарты, что с целью облегчить груз бросает черенок от шила! Ночуя у разведенного костра под елью, вымичанин мечтает о лесной избушке, как о некоей райской обители! В начале апреля он уже на катище бревен. Если ранняя Пасха и поздняя весна, то на несколько дней выходит из лесу, но часто встречает светлый праздник в дымной лесной избушке, бродя по горло в воде во время выгонки бревен!
Ох, тяжела трудовая жизнь вымичанина! Только сроднила его с ней вековая привычка; только под ударами суровой природы закалилась столь изумительная выносливость!
Страдная пора для вымичанана – это действительно сплошное страдание. Страдает он не столько от мучительных трудов уборки сена, но и от разного там гнуса, что покрывает тучами его несчастную голову. Порой комар, мошка доводят человека до исступления, но немало забот причиняет и косолапый. Чистое несчастье, если этот гость повадится в избушку! Однажды зыряне подняли мешки с хлебом на высокую ель, но и это не спасло: возвратившись с пожни, они к ужасу увидели клочья мешков, развевавшихся на сучьях ели!
Такова картина трудовой жизни вымичанина.
Ценою этих усилий, семья, состоящая из 3–4 работников добывает 1,000–1,200 р. в год, кроме рыбы, дичи, молока, масла, грибов, ягод, что потребляет вымичанин вдоволь. Напр., трехфунтовый сиг едва-едва хватает одному на обед! А во время осеннего промысла одна крупная тетерка составляет умеренный завтрак. Но уж когда бы вы ни заглянули в избушку, во всякое время зырянин согревает вас водочкой! И вот, если перевести все, что потребляет средняя семья на деньги, то годовой бюджет вымичанина выразится не менее 2,500 р.
Денежная часть бюджета слагается из следующих статей. Заготовка бревен на трех рабочих с двумя лошадьми дает 500–700 р. Осенней и весенней белки придется на одного в среднем ста четыре, стоимостью на 100 р., считая белку по 2 р. 50 к, десяток, да рябчика трое убьют не менее трехсот пар, считая за пару 35–40 к., т. е. рябчиковый промысел даст минимум 100 р., кроме того, ловля зайца, куропатки, зверя, дает не менее 100–200 р. Весь вымский промысел скупает «Козел Паш». Выдавая еще задолго до промысла крупу, муку, предприимчивый Козел закабалил под свою власть чуть не всю пьяную и ленивую Турью, да и не одну Турью, а чуть-чуть кто свихнулся, глядишь, уж несчастный опутан сетью кулака, в которой он мало-помалу окончательно деморализуется.
На всех крупных промыслах, Северной Двине, Мезени, Печоре вы встретите скупщиков, специально приезжающих из С.-Петербурга, но на Вым пока не заглядывает никто, хотя это самый промышленный край, предоставленный в руки Козел-Паша, который орудует здесь со всей жадностью хищника, выговаривая за муку, отпущенную несколько раньше, по вдвое низшей цене рябчика, белку.
Выше объяснено, как коквицкие франты разгуливают в день «Кирика и Улиты».
Теперь я на минутку остановлюсь в селе Шошки, где празднуют Рождество Богородицы, 8-го сентября.
Читатель уже видел, как из привычегодских низин взбирался я на коквицкий уклон, словно всплывающей над морем лесов живописной грядой, которая при интенсивной культуре хлебных растений и овощей, могла бы прокормить в десятки раз большее население.
Резкий контраст представляют Шошки. С реки Выми на шошецкую гору приходится карабкаться чуть не ползком на отвесный крутик. За селом небольшая площадка полей, оттененная чахлым ельником. Пройдя версту этой чащей, перед вами раскрывается огромное болото, одетое на 50 кв. верст желтоватым покровом мха. Так как заболоченность редко выше поларшина, то стоит сделать простые канавки, чтобы обратить эту равнину в первосортные луга. Пока, однако, шошецкие мужика трусят ежегодно за сотню верст в леса страдовать сено, а под окнами за Вымью поемные луга косят сереговцы.
В Шошки я приехал за два дня до праздника, но приготовления уже были в разгаре.
Здесь живет мой старый приятель, добродушный Трошев, который поместил меня в «горнице» с «тальянским» окном, находящейся в передней части дома между двумя избами, одну из них он занимал сам, а другая служила местом склада, где на лавке виднелись восемь четвертей водки и ведерный бочонок... у голбца – бочка пива ведер в двадцать, рядом немного поменьше чан, тоже наполненный пивом; на полу навалены груды картофеля, стояли кадки с брусникой, грибами; заднюю часть дома занимает поветь над двором и одна изба, представляющая какой-то лесной музей, в коем собраны травки, корешки со всей северной флоры, ветки вереса, рябины, вся мохнатая и пернатая «дичь», обитающая в вымских лесах. По стенам шкурки зайца, белки, горностая; разные крылья; на шесте, перекинутом с полатного бруса на полку, висели: глухари, тетерки.
В жилой избе у стола мальчишка лет четырех, в ситцевой рубашке и портяных штанишках лепил из теста «филина».
– Ты не на медведя приехал? – спросил меня мальчуган.
– Что, разве боишься медведя?
– Н-не... – протянул шалун, пускаясь стрелой на полати, откуда спустил мне «ружье», объясняя, что скоро сам пойдет на медведя.
– Раз медведя-та в лесу тятьку стибрил и сгреб под себя. Ай, вок-Вась, спаси (ой, брат Василий, спаси), заревел тятька-та. Тот с топором и сразу на медведя сел... Мишка сдрейфил и заскакал по лесу, вок-Вась на нем Медведь шмыг под колоду, а Вась лбом об нее: с кулак шишка на лбу-то всплыла...
– Берлогу тятька приметил, а земский: Трошка, укажи берлогу четвертную выложу. «Идет». Отправились в лес с ружьями. Целый день у берлоги строили «полати» и все налаживались а Мишки и след простыл... «Здорово околпачил косолапый», плюнул земский-то. Искали, искали, забрели в темную трущобу, видят след: хитрый Мишка задом наперед зашел в другую берлогу, чтобы промышленники не нашли по следу...
Вечером хозяин с хозяйкой ушли «лучить».
Что за эффектная картина - эти горящие островки, несущиеся по Выми в непроницаемой тьме осенней ночи. На носу лодки ярким пламенем вспыхивают смоляные поленья, зажигая в сгустившемся мраке разноцветные оттенки. Тихо, почти незаметно светящиеся точки удаляются течением, освещая временами лесной берег, покрытый в увядший, унылый наряд осени.
На рассвете рыбаки наши возвратились с 30 фун. семгой и мелкой рыбешкой.
Шошерский батько, узнав о добыче, пробовал было запустить сеть, но поздно: хозяин и два его соседа разделили между собой всю семгу на три части, которые из следующего улова возвращаются в натуре, т. е. рыбой же.
Весь день на 8-е хозяйка «не согревала места». Ночью стало ненастье, помешавшее лову, но она и в эту ночь не много наслаждалась прелестями отдыха: еще задолго до рассвета возилась с пирогами, здобничками, шаньгами.
Заутреня отошла, зазвонили к обедне, а она, как бездушный механизм, кружилась по избе, не присаживаясь. Отблаговестили «достойну».
– Скоро отпоют, а у меня... – и не договорив, сделала крестное знамение, заторопившись по установке ряда столов, а потом, заметив, что пестрядинный наряд с кумачной каймой на подоле не соответствует торжеству, исчезла из избы в темный чулан, откуда минуты две спустя вылетела расфранченной в красный сарафан с петухами чуть-чуть пониже колен, и снова целиком ушла в приготовления. – Попы уж заведут, так не остановишь! – испустила она вздох неудовольствия, ускоряя движение от стола к печке и обратно.
С полатного бруса, как будто само собой, упало на пол полено лучины.
Хозяйка остановилась, пораженная загадочным предчувствием и, несколько помолчав в раздумье, сказала: - сват Микита кулы (сват Никита умер), царство небесное, – набожно перекрестилась она, причем слова эти произнесла таким тоном, словно сейчас вошел в избу посыльный с печальной вестью.
– Перед кончиной каждому «повестка» быват. У нас накануне смерти снохи клюка с шестка пала... Собирались в лес, так она с полночи затопила печку, раза два будила мужиков, но те все: «рано, ишь подняло», а ей невмоготу терпеть: идем, да и шабаш?.. Подпилили дерево – не пало, застряв меж другими, стали другое валить, а то с треском полетело. Мужики кричат: влево бежи, а она шарахнулась вправо, и как раз под дерево, коим на смерть пришибло.
Обедню отпели и на селе оживилось движение. Вернулся из церкви и хозяин с вестью, что «сват Микита действительно кулы...». В избу входили гости и, обменявшись приветствиями, снимали «пальто» из черного сукна, бросая на полати.
– Живем помаленьку, слава Богу, – отвечала на приветствия хозяйка, приглашая гостей: – приходите, добро жаловать, садись сватушка, пукси сватьюшка, садись зятюшка, пукси (садись) сват, сватья пукси...
– Грязно, – тщательно осматривая подолы сарафанов, говорили сватьи-сватьюшки, боясь нагрязнить чисто вымытый пол избы, хотя шли от обедни, накинув подолы на головы, так как моросил дождик, а нижние части сарафанов служили защитой головных уборов, ярко горевших от капель влаги, падавших из свинцовых туч.
Гости усаживались за столы, исполнив все правила этикета.
Стараниями хозяйки возведены были внушительные кучки съестного на столах, но она без устали подкладывала, как будто стараясь убедить в обилии благ.
Той порой мой радушный Трошев обнес гостей по чайному стакану водки, не исключая сватьей-сватьюшек, которые подолгу церемонились, краснея и озираясь, но все-таки осушали черпушки почти до дна. Оглушив гостей, хозяин подносил: то чашку пива, то рюмку водки.
– Закусите, чем Бог послал, – твердила хозяйка, подбавляя на стол шаньги, так что другой гость сидел по уши заваленный снедью.
Можно смело поручиться, что все, что обитает в вьмских водах и лесах расставлено перед гостями.
На больших тарелках икра трех сортов, а из рыбных пирогов были: с семгой, сигом, щукой, хариусом. Затем пошли: щи мясные, вареная тетерка, жареная тетерка, рябчики, здобнички, картофельники, блины и пр. разновидности, счетом дюжины полторы.
– «Новому зятюшке новая честь», проговорила хозяйка сильно заалевшая от чрезвычайных хлопот, поднося бравому гвардейцу такую завитушку, что у коквицкого франта потекли бы слюнки, но зятюшка только промычал: оз ков (не надо).
После каждого блюда «гость» набожно крестился, намереваясь выйти из-за стола, но незаметно появлявшееся новое блюдо с приглашением хозяйки удерживали гостя, и он снова кушал с прежним прилежанием. Однако, скоро гости все-таки стали выходить.
Заметив, что они серьезно решили оставить стол, хозяйка опрометью ринулась в подполье, откуда извлекла огромную чашу морошки в сметане, но это блюдо не остановило движение; только немногие, похрюкивая, приняв полулежачие позы, не обнаруживали никаких признаков к движению.
Обед давно уже кончился, и гости, пресыщенные вдоволь, рассовались по углам, кто где очутился в момент наивысшего давления алкоголя, только хозяин сияющий, как кумач, сердечно беседовал с сереговцами, что ежегодно, заходя вверх по Выми для сплава сена, норовят угодить в Шошки, как раз к 8 сентября.
Проходя на повети, я заметил подол красного сарафана с петухами, опускавшийся из саней; в темном углу что-то рычало неимоверно, лилась потоком отборная брань, но не злобная; когда скудный зырянский язык не находил подходящих слов излить настроенье минуты, открывался блестящий фонтан русской импровизации.
«Нну, нну заткни тррууббу-то», сдерживал чей-то женский голос, «затткнни говорят: бур морт локте» (хороший человек идет).
А хозяин, колеблясь на лавке у стола, продолжал свою беседу с сереговцами:
«Сено нынь у вас корош, конь будет кушать хлеба не надо, так короший сена у нас абу, нету, коверкая русские слова говорил он без тени зависти и злобы, как будто речь шла не о тех лугах, что косят сереговцы под его окнами, загоняя его за сотни верст в леса собирать сено по клочкам.
«Вы бревна делать будете, а мы рябчика да белку бить станем, потом уж и за бревна возьмемся».
– А приказчик не приехал еще?
– Надувает-же, едрено надуват...
– В прошлом году бревна стал браковать, хорошие бревна были, а забраковал; двадцать пять рублей понапрасну съел. Что ты будешь делать?
Растолстел у-у-у, в два обхвата не возьмешь. Водка дучит два-три бутылка день, апосля вынет из каталажки серебряну коробку, оттуда ловит не то раков, не то лягушек и целиком в рот, оттово пуза-то во... Едрен, матерый паря, водка пользит. Тут высосешь бутылка и то петушком прыгаешь... Вот и батько тянет, ена тянет, а корош батько. Другу пору так насоборуется, уж обедня не проспит, особливо ежель заказной обедня, ой не проспит, зев корош батько, а все водка так пользит, ена пользит и такой человек дольше живет (дыр-оле), долго живет, что ему будет?
– Как не пользит? промычал какой-то гость, делавший страшные усилия, чтобы принять сидячее положение, но едва, этого ему удавалось достигнуть, едва голова восстановлялась на плечах, как ее тянуло в другую сторону и гость, нырнув на лавку, мычал: оле, оле дыр оле (долго живет).
Между тем изба наполнялась парнями и девушками.
Узнав, что я живу в Петербурге, одна шустрая стрекоза, алая как роза, стыдливо прижавшись к голбцу и кусая кончик платка, расспрашивала:
– Там ведь подикось очень весело? Чай девки-то баские сарафаны носят, ковды кось они хаживают-ли сено-то убирать на речки в лес?
– А по Невскому коровы-те ходят? крикнула воструха, прячась за голбец.
И здесь алкоголизм пускает свои яды, разлагая крохотный мирок, так заманчиво сложившийся в вымской глуши.
Кое-где еще доживают люди сильной закваски, а, как величаво прекрасны эти одинокие представители старой культуры…
Кто, живя на Выми, не чувствовал охоты побродить по лесам, особливо осенью, когда в чаще деревьев кишмя кишат тетерева, рябчики и др. пернатые и мохнатые их обитатели?
Луна высоко уже поднялась, заливая сказочно волшебным светом дремучие леса севера, когда я подошел к давно знакомой избушке, скрывшейся под тенью великанов елей, пихты, осины, сплотившихся живой стеной вокруг небольшого островка, покрытого зеленью озимых полей, сползавших по угору к серебрившейся внизу речке.
Раздался звук в избушке, сопровождаемый лаем собаки, а скоро вспыхнул огонек, бросая сквозь небольшие окошечки золотистые лучи на темные силуэты деревьев, падавшие на озимое.
Обменявшись приветствиями с «дедушкой Зосимой», так звали моего приятеля, я, не раздеваясь, улегся на лавку, где скоро и заснул мертвым сном.
– Быть непогодью: филин и совка неистово голосят, – разбудил меня голос дедушки Зосимы.
– Опять же и то пора: рябок уж где поспел, да и белку хоть сейчас бей, а на дворе лето красное.
Почти полчаса дедушка стоял на земле босиком, в пестрядиной рубахе, без шапки, как на молитве погрузившись в созерцание природы.
Возвратясь в избушку, он обул коты, умылся, помолился Богу, одел зипун, засунул за пояс топор и, накинув на плечи лозан, густо высмоленный для защиты от дождя, вышел.
Часовая стрелка показывала четыре утра. Сильно устав накануне, я скоро снова заснул.
Было уже около девяти часов, когда вторично разбудил меня разговор под самыми окнами избушки.
– Бог на помочь, дедушка?
– Добро жаловать, приходи-кось. А ты чей будешь?
– Лесника Филиппа сыном состою, знавал?
– Помню.
– Мы больше в Архангельском проживали, на лесопилке - Пфуфа, Карлой Карлычем прозыватца, за досками комиссию имел, ну и фанеры тож.
– Супротив здешнево житье куды-те. Вестимо, уж немец придураковат немножко, но учености такая прорва, ужасти подобно... Ну, ты там ево и вразумляешь, за то и обхождение приятное имеет особливо ежель под хмельком.
– Выходит, приказчиком стал?
– Мы ныне в стражники метим. Почитай, что лучшей ваканции и не найдешь. Вот все и хлынули, а в Яренском-де тот и народ: либо стражник на коне, либо пеший, да вот еще политика. Натурально и в Усть-Сысольском тож. Сиди да покуривай, а пришло число - получай. В Яренском-де их закупорили всех в одну фатеру, так они, что воскресенье, то в складчину по бутылке, а там глядишь на опохмелку и в понедельник ... и пошла крутить...
– А хорошо паря у тя тут дедушка, не как в Архангельском. Там ни сосенки кудрявой, ни березки зеленой, а растет хворь да муть, одно слово пространство...
– Ну, до увидания, дедушка, пора и на охоту.
– Султишка, - крикнул охотник, исчезая в чаще.
– В стражники метит! – обратился ко мне дедушка. – Легкое положение манит от земли; но а вырви вот это дерево с корнем и попробуй пересадить на городскую почву? Либо зачахнет, но если и пойдет, то уж все не то, что на родной почве: цвета и красы той нет, да и гниет скорее.
– Я так вот не могу рябка бить, – неожиданно перевел разговор дедушка. – Наладишь ружье, а он глядит на тебя, как дите малое, ну и дрогнет рука.
Пользуясь временем, пока греется мой охотничий чайник, познакомлю читателя с дедушкой.
Я не видел его лет тридцать, успел за это время постареть, а он выглядит все таким же молодцом: бодрый, высокий, только на смуглом лице, окаймленном серебристой бородкой, сделались поглубже морщинки, придавая ему отпечаток величия, энергии и силы, как будто дедушка жил вне времени, хотя ему пошел уже 93 год.
Раз он как-то здорово прихворнул, много раз принимался резать ножичком меж лопатками, пуская кровь, но ничего не помогло. Перепил все целебные корешки и травки, что собраны у него со всей северной флоры, но и это не подействовало, как без пользы пил и траву от «двенадцати грыж».
Наконец дедушка решился на последнее: обратиться к фельдшеру. Однако, тут постигла его неудача, что он дал слово никогда не лечиться по-модному. «Перепью еще раз, а уж не пойду к дохтурам», – горячился дедушка. Вот что было причиной его гнева. Фельдшер, осмотрев дедушку, сунул ему какой-то порошок, с которого его стошнило. Через недельку еще зашел к «дохтуру», как называл он С–ского фельдшера, но дохтур был что то сильно не в духе, а супруга последнего так огорошила дедушку, что у него искры посыпались из глаз.
– У, у, бесстыжая рожа, чужой век живешь, а шляешься тут каждую неделю, беспокоишь фельдшера!
У дедушки окончательно помутилось в голове, и он чуть-чуть не забрел под зеленую вывеску, однако, какой-то остаток силы вековой привычки остановил его на самом пороге в храм Бахуса.
Долго дедушка ходил как «сам не свой», наконец, успокоился, углубившись в свою трудовую жизнь, которая не раз спасала его от всяких там немочей и болезней. После того, как дедушка получил волю, сейчас же стал разделывать поля из-под леса и покосы. Вначале он распахал десятин 20, верстах в пяти от села, а потом перебрался поглубже верст за десять, где, облюбовав красивый увал, осел окончательно, выстроив избушку, а рядом с ней амбар, в котором собраны не только пернатые и мохнатые обитатели лесов, но и представители северной флоры.
Посреди амбара развешена на колышках огромная шкура медведя, а по стенам красуются лисицы, зайцы, белки, горностаи; к потолку подвязаны разные крылышки и хвостики, а на полке лежат целые пучки разных там целебных трав и корешков.
Показывается дедушка в селе лишь раз в неделю, чтобы сходить к обедне, а после обеда уж непременно удаляется в свою обитель.
Казалось бы, зажиточность позволяла ему покойные дни, но праздно не жил он ни минуты. Во время уборки сена или жатвы, когда ночь застанет его в поле, а работы еще много, то дедушка, недолго думая, решает: «ночую под суслоном», чем терять напрасно время на ходьбу, и он устраивался под кровлей из соломы.
Однажды кузнец Малуха возвратил ему мешок ржаной муки, взятый взаймы весной. Спустя неделю к дедушке явился сосед с просьбой продать ему мешок муки.
– Хлебом я не торгую, а буди надо – бери взаймы, – возразил дедушка, но сосед настоял именно продать, и дедушка уступил: – выбирай любой, – указал он рукой на ряд мешков, большей частью возвращенных заемщиками.
Дня через три все село облетела ужасная весть, что дедушка продает муку с песком.
Услыхав это, он в будний день пришел из лесу и не переодеваясь прямо в церковь, где закатил такой налепок «Царице Небесной утоли моя печали», что даже староста и батюшка вытаращили глаза.
Хотя дедушка питает самую нежную привязанность к, своему многочисленному потомству, принося на праздник из лесу гостинец: туесок березовицы, земляники, малины, калявок и пр., но подолгу дома не остается, уходя в свою избушку, как можно скорее больше потому, чтобы не видеть праздничный разгул, ибо к водке он чувствовал органическое отвращение, даже обходя винную лавку сторонкой.
Правда, делает это он больше из боязни увидеть опухшее лицо целовальника, напоминавшее пузырь, наполненный сизоватой жидкостью и завсегдатая винной, кузнеца Малуху, который, еще издали завидев дедушку, голосит: «старина, пойдем к заводчику, сегодня там даровое угощение, «все идут».
На лице дедушки выражается испуг, он ускоряет шаг, как будто его преследует по пятам тень Каина первоубийцы.
«Все идут», – ворчит дедушка. – А какой мне указ «все»? Для чего люди одурманиваются? Чтобы забыться от праздности и рабского труда, но там, где труд свободен, он насыщает душу тысячею наслаждений, – цитирует дедушка слова священной книги.
Есть поверие, что бес искушает чистоту и непорочность.
Видимо, дедушку давно подстерегал окаянный! Вот какое нынче в Успенье стряслось наваждение. Прежде, бывало, спросишь: кто первый запивуха на селе? – Кузнец Малуха! – выпалит лесной отшельник. А ежели спросить ныне: кто первый на селе? Дедушка даст уклончивый, неясный ответ, с большими усилиями скрывая в своей душе какое-то невыразимое чувство страха.
Перемена эта объясняется следующим: Ныне в Успенье к дедушке зашел со славой о. Василий и упросил его выпить стаканчик, приведя довольно веские духовные мотивы о разрешении елея.
Дедушка согласился, выпил стаканчик, ну и осоловел здорово. Тем не менее, отправился к себе. Уже смеркалось, а когда он вошел в лес, и совсем стемнело.
Вдруг раздался звон колокольчика, а скоро догнала его лихая пара содержателя ямщины, Митрия.
– Дедушка, садись, подвезу, – крикнул Митрий.
– Спасибо, Митрий Иванович, – поблагодарил дедушка и улегся в покойный тарантас Митрия, но в ту пору он как-то не смекнул, что почтовый тракт в стороне и Митрию ехать этой чащей на паре нельзя, да и незачем.
Кони Митрия неслись, только мелькали деревья.
Косматые ели, великаны сосны, чуть не целый век, угрюмо насупившись, глядели на дедушку, нынче, как будто принарядились в праздничный наряд, сверкая радужными цветами, любезно приветствуя необычайный поезд дедушки.
Мелькнула на дереве затесь, на которой углем начертаны какие-то загадочные иероглифы. Скоро в глазах дедушки они приняли определенные формы, в которых он узнал опухшее лицо целовальника и кузнеца Малухи. Легкая дрожь скользнула на лице дедушки, но тотчас же его охватило волной приятной, доселе неизведанной им неги. Еще приветливее закивали ему кудрявыми шапочками величавые сосны, подпиравшие темно-синие своды неба, усеянные бриллиантами.
Трудно достоверно сказать, как долго проехал так дедушка, но тут произошло то, чего он никак не мог предвидеть.
Вместо Митрия на козлах очутился волостной писарь Обросов, настрочивший на дедушку лесничему кляузу, рядом с Обросовым сидел сам глава Вымского лесничества, мчавшиеся куда-то, но куда? Неужели к его владениям, до которых давно уже допытывается охрана? дедушка почувствовал, как забегали в пояснице и пониже холодные мурашки, и тотчас же поерзал о дно тарантаса. Положение дедушки еще усугубилось, когда он увидел, что и мчится-то не на Митриевой паре, а какие-то необычайной величины боровы улепетывали вприпрыжку...
«Что как прокатят по селу?» мелькнуло в несчастной голове дедушки; но этого не случилось, а поезд, прогремев мимо избушки, остановился у замка, утопавшего в море огней.
Дедушка очутился в огромном зале, освещенном разноцветными огнями. Посреди зала уставлены столы, за которыми пировали множество гостей.
На столах ослепительно сверкали огромные графины, наполненные винами, бросая чудные оттенки, а между ними стояли блюда с закусками, какие дедушка не видывал отродясь.
В числе гостей он узнал кузнеца Малуху, отца Василия, волостного писаря Обросова. Попал в достойную компанью, бросая мысленный взгляд на о. Василия, подумал дедушка, но скоро внимание его отвлекла странная картина:
В конце зала показался его амбар, из которого длинной вереницей двигалась вся мохнатая и пернатая орава. Впереди процессии шагал на задних лапах мишка, направляясь к подножию трона страшного властителя ада, восседавшего в конце зала, а за ним два волка катили бочонки со смолой, грибами, одна красная лисица несла ящичек с казной дедушки, схороненный им в землю «на помин души»; взади всех, что есть мочи галдела орава, обитающая в его владениях: «долой тиранию дедушки, уравнять его блага!.. До боли жаль было дедушке видеть разорение гнезда, и он даже сделал было соответствующее движение, как случайно в сторонке заметил поле ржи, где беззаботно отдыхал под суслоном сам дедушка... Явление это так заинтересовало дедушку, что он долго любовался, пока не прервал его наблюдения внезапно раздавшейся раскат грома, потрясший своды замка.
– Оказать дедушке должный почет, небывалый гость пожаловал! – прогремел властитель. – Дедушка разрешил! – грохнул с новой силой все потрясавший раскат.
Тут дедушка почувствовал будто его окатили ушатом ледяной воды, но тотчас же ударило в пот, когда перед глазами его засновали тьма тьмущая чертенят с рожками, зелененькими хвостиками.
Мигом заставили его графинчиками с водочкой и закусками.
– Выкушайте, дедушка, – вежливо просили слуги.
– Не пью, благодарствуйте, – отнекивался дедушка.
– Дедушка! как будто сегодня чуточку хватили, – язвительно хихикал какой-то зелененький чертенок.
В критическую минуту дедушка хотел было открыть виновника соблазна, но такую при этом почувствовал боль, что нельзя и описать.
Тут действительно дедушка впервые на своем веку покривил душой.
Проснулся он на рассвете около своей избушки.
– Дьявольское наваждение, – плюнул дедушка.
Чайник мой вскипел и, приготовив стаканы, я отправился за дедушкой, но он так углубился в свою работу, что не заметил моего прихода. Пришлось крикнуть чуть не под самое ухо.
Дедушка, выпрямившись, улыбнулся, показав ряд белоснежных зубов, как у пожилой барыни, молодящейся искусственной челюстью.
– Погоди, вот вытащу эту редьку, а потом и можно. – Взяв в руки березовый кряж весом пуда в два, – которым дедушка играл, как старуха вязальной иголкой, – и всадил его под корень пня, поналег, но корень сидел неподвижно. Дедушка еще раз всадил кряж, еще поналег раздался треск, и скоро пень вылетел действительно, как редька.
Очистив землю от корней и обрубив их, дедушка взял пень на руки и, раскачав, как мячик, швырнул под откос к речке, где вздымалась целая гора корней возле дымившейся смолокурни.
– Годков десяток балуюсь чайком, а ведь одна пагуба, – начал дедушка. – Я работаю сам на себя. У меня все свое: Зипун, рубаху – ткут бабы. Хлеб, молоко, масло – свои. Только вот кузнец Малуха разоряет, приготовляя топор, косу, кокач, заступ, капкан; да вот еще разве на чай, а то так почитай что все свое. Одной смолы я выкуриваю сот до двух пудов в лето, продавая по 60–70 к. пуд издалека приезжающим сюда скупщикам, а сколько дегтя?
Хорошо и уютно во владении дедушки! Едва заметный островок, окруженный чащей.
От избушки к речке опускаются по уклону полоски озимого, за которыми виднеются вновь разделываемые под пашню увалы и только что убранные из-под хлеба поля с кладухами ржи и ячменя.
Показался на лужайке серенький зайчик, присев на задние лапки и уставившись мордочкой на дедушку, мелькнул в чащу.
Как будто и этот крохотный зверек любовался дедушкой, а он, гордый, высокий, ни перед кем не унижающийся, ни от кого не зависимый, кроме воли Создателя, да это царь, исполняющей вечный закон Творца под звуки дивной гармонии природы.
После чая дедушка указал мне свой «путик», который тянется верст на пятнадцать, представляя такой лабиринт, ловко сплетенной сети «слопцов», «силков», сквозь которую не проскользнет ни одна пернатая, ни мохнатая душа. Уже стемнело, когда я с пудовой ношей тетерок, рябчиков подошел к избушке.
Передо мной во всей красе развернулась картина, надолго остановившая мое внимание.
В темно-синем куполе неба сверкали бриллиантовые точки, а из-за горизонта только что показался серп луны, посеребряя расстилавшиеся внизу леса, выступавшие остроконечными мачтами елей, то, словно утопающий из синих волн моря, поднимали к свету неуклюжие космы великаны лиственницы; а над этим диким царством, всплывал в 'голубом сиянье фантастический берег, раскинувшийся амфитеатром, по которому сплошной массой толпились, вздымаясь друг на друга до самой его вершины, силуэты деревьев, отражавшие в сказочно-волшебном свете ночи, загадочные призраки.
У самого подножия увала, с которого я любовался зрелищем, ярко запылал огонь, заливая пурпуром лесной берег речки, представлявший живую декорацию. Несколько поодаль от огня среди лодки сидел дедушка, как будто сиявший в радужном венце, внезапно вспыхнувшем в мраке темной ночи. Изредка дедушка брал в руки весло, тихо погружая в воду, словно боясь потревожить покой речки, а потом, сложив весло, вынимал из лодки шест с железным наконечником в виде вилки, пристально всматриваясь в зеркало воды, как сказочный волшебник, погрузившись в чары колдовства.
Зимой избушка дедушки обращается в мастерскую, где он засиживается до поздней ночи, работая над производством бочек, ведер, а утром еще задолго до рассвета, дедушка уже гремит капканами, скрываясь в лесу, где осторожно, боясь помять тропинки зверька, расставляет капканы.
Так незаметно промелькнули в жизни дедушки девяносто три года, т. е. сошли со сцены два поколения, а он, как и в первые дни бытия, сохраняет физическую и духовную свежесть. Только раз он споткнулся на своем пути, и теперь оплакивает роковой промах.

* * *

Отсюда мне хотелось бы перейти на минутку в Синдорский край, но как теперь попасть?
От деревни Кыркоч, на Выми до Синдорского озера будет около 70 верст; однако, проскакать здесь чрезвычайно мудрено, так как сплошное болото, топь непролазная.
Есть и еще направление от деревни Бор, на Вычегде (Усть-Вымь), откуда в 1907 году инж. Скрябин производил изыскания колесного пути, коим предполагалось соединить Вычегду с Ухтой. В начале г. Скрябин взял верный и кратчайший путь: Бор – Синдора - Ухта; но впоследствии вариант этот оставлен, а было избрано другое направление от дер. Половники на Выми до Синдорского озера и далее на Ухту.
– Местность ровная, - говорит техник Рассоловский, производивший изыскание, – с небольшими углублениями. Почва – супесь, годная под поля, а в особенности луга. От Половников до Синдоры на пространстве ста верст могут разместиться тысячи поселков и жить припеваючи, обогащаясь разнообразнейшими промыслами края. – Надо добавить, что и первоначально намеченный путь проходит местностью, более благоприятной для заселения.
К глубокому сожалению, о проведении пути Бор – Синдора - Ухта ничего не слышно, а министерство П. С. ассигновало 50 т. р. на изыскание и «регулирование» водных путей, соединяющих Ухту с Вычегдой.
Что это за нелепая затея, внушенная невежеством! Расстояние Бор – Синдора - Ухта около 200 верст. Стоимость версты, недавно проведенной Серегово-Турьинской дороги не выше 300 р. По этому расчету Бор Ухтинская дорога станет приблизительно в 60 т. р., т. е. не много более суммы ныне брошенной на «регулирование».
Последнее будто бы имеет целью открыть возможность прохода по Шом - Вукве, Говнюге и др. «и жемским лодкам». Но что за мудреная вещь «регулировать» лесные ручейки, серебрящиеся в чаще уму непостижимыми изгибами!
Колесный путь Вычегда-Ухта соединил бы кратчайшим сообщением, тогда как водным путем надо кружить по разным Говнюгам пятьсот верст, не минуя все-таки переволока, где и лодки и грузы должны взваливаться на телеги...
Авторы этой бессмыслицы проезжали, вероятно, через небольшой переволок, который показался как приятная прогулка после многодневного пребывания в лодке в виде неподвижного пласта... Но во что обходится перевозка грузов, лодок? Сколько поглощает времени эта экскурсия по лесным речкам и волокам? Когда к той же Ухте можно подъехать в три-четыре дня с грузами, т. е. в срок пять-шесть раз меньший.
Только что отмеченная нелепость, встреченная мною на пути в Синдорский край, несколько отвлекла мое внимание. Но бросим беглый взгляд на Синдорское озеро, на это светящееся пятно, как будто упавшее с облаков в царство ельника, который, наклонившись вниз верхушками с низменных берегов в смолянистые воды озера, не налюбуется собой в зеркальной поверхности, отражающей дикие космы и остроконечные иглы мачт. Порой из-за этого леса мачт выглянет кедровая роща, зеленая кудрявыми верхушками, покрывающими волнящиеся холмы живописно выступающие, оттеняя скучный пейзаж цветущей опушкой, окаймляющей зеркало овал. Кое-где на серебрящейся поверхности овала темнеет группа кустов, столпившись на едва заметном островке.
Длина озера около 18 верст, а в поперечнике 3–6 верст. На краешке этого овала сиротливо приютилась небольшая зырянская деревушка в 26 дворов. Долго на самом берегу стояла ветхая часовенка, на которой змеились полосками поросли мха, а нынче на ее месте выстроена деревянная церковь; пожертвован московским благотворителем ценный иконостас; но священника пока нет. Здесь давно открыта школа, живет учитель.
Въезжая в Синдору, я думал встретить обычных спутников нашей деревенской некультуры: грязь, нечистоплотность; но действительность обманула мои ожидания. Мало того, здесь я воочию убедился, что это лишь спутники нищеты, но коль скоро человек выбивается из ее объятий, то в нем просыпается потребность к чистоте и красоте.
Представьте, что почти во всех синдорских избах окрашены полы! Но лучшую красу синдорской культуры бесспорно составляет гостеприимство: живи здесь хоть месяц два и никто вам не сделает намека на неудобство вашего пребывания, или необходимость платы.
Синдора почти не покупает хлеба, но драгоценнейшее из богатств края – это низменности и ложбины, прекрасные места для расчистки покосов, где могло бы развиться в обширных размерах молочное хозяйство. Пока, однако, это суть мертвый капитал, покрытый дремучей чашей ельника. Чтобы оживить эти ценности, необходимо заселение края. Ну а тот микроскопический островок, что сложился на краешке зеркала-овала, питается вдоволь и рыбными промыслами.
Из рыб в Синдорском озере обитает преимущественно щука, окунь, а зимой бывает большой улов ершей, коих выбрасывается ловцами на ледяную поверхность озера целыми возами. Годовой улов рыбы следует определить на одну семью пудов в двести; разумеется, тут случаются колебания в ту или другую сторону, но тем не менее, рыбный промысел занимает первое место в хозяйства синдорца.
Промысловая жизнь вылилась в особенные формы, созданные творчеством народного духа. Рыбная ловля, косьба, уборка сена, жатва, совершаются «помочами» сообща, всеми силами деревни. Зырянин прекрасно оценивает выгоды таких «помочей». «На людях и смерть красна», говорит он, но сообщество в работе возбуждает энергию. Действительно – это дружная кооперация, не связанная никаким формальным договором, но незыблемо покоящаяся на сознании реальной пользы такого сотрудничества. Вдова или девочка-сирота пользуются равноправным членом кооперации.
Разумеется, что трудовая жизнь оставляет мало времени для скуки, которой здесь не знают, но синдорец испытывает жгучее чувство боли от невозможности удовлетворить религиозную потребность. Раз-два в году всходит для синдорца «красное солнышко» – это приезд батюшки из ближайшего села Княжпогост, находящегося в 80 верстах на Выми.

* * *

Нынче мелькнула благая мысль соединить Синдорский край с крупной водной артерией севера – Вычегдой – колесным путем, но все светлое у нас скоро гаснет в сгущающейся тьме бестолкового правленья.
А между тем проведение пути вызывается не только необходимостью открыть удобнейший доступ к нефтяным богатствам на Ухте, но и давно назревшей потребностью целесообразно использовать лесные и земельные богатства обширного края, которые в настоящее время закрыты от нас лишь канцелярской рутиной и невежеством, тормозящим всякие порывы творческой работы.
На какие миллионы гибнет здесь сухостоя!
В последние годы, иностранцы стали заготовлять дрова для заграничного экспорта.
Как лесная торговля в первое время по открытии эксплуатации лесных богатств на севере, обогащала лесопромышленников 50%-ми дивидендами, так и ныне возникающая дровяная бесспорно озолотит счастливых предпринимателей, которые легко снимут и эти сливки, отстоявшиеся на самых берегах водных артерий севера.
В низовьях Вычегды заготовка дров уже производится, но промышленники еще не успели пронюхать те миллионные запасы сухостоя, что образовались вблизи больших сплавных рек. Бесспорно, не сегодня-завтра и эти миллионы потекут за границу, так как слишком уже соблазнительна дровяная операция. За куб. саж. сухостоя казна взимает пошлины 80 коп.; распиловка и вывозка к речкам одной куб. саж. обойдется 4–5 руб., да сплав к Архангельску не более 3 р., а всего около 10 р. Фрахт от Архангельска до Лондона приблизительно 20 р. Таким образом Яренские и Усть-Сысольские дрова станут в Лондоне не дороже 30 руб. куб. сажень, т. е. не выше московской цены.
Что, кабы наши лесничие, которые нынче содержатся буквально ни для чего, занялись на досуге хоть этой операцией? Может быть, новая деятельность несколько возместила бы те расходы государства, что поглощают эти синекуры; но заранее спешу оговориться, что я не рекомендую отягощать лесничих новой обузой...
На одном только надо настаивать – это скорейшая очистка сухостоя, что образовался во всех органах управления страной. 

* * *

– Чула?
– Чево чула.
– Шиши!
– Шиши!? Никола угодничек заступниче усердный.
– Шиши, жонушки, шиши не синь пороху.
Каково пороху?
Это, матушки вы мои, выходит, все помутилось... Намедни к ибской попадье среди ночи заходили...
Не бай жонка, страшно.
Апосля дочка-та ееная фюють! Потому дошлая-де больно была, в эпарстряхалках училась, железом из волос фитюльки завивает, чай без ланпансье не кушает. Мы грит, там ентинги будем закатывать, что дым коромыслом!
– В лесу-то.
– Последние времена!
– Нешто годов сорок той поре, а то и боле, жил в Архангельском Сидор купеч, паклей торговал. Все пакля, да пакля. Давай Уфту поищу. Поехал в Питер. То и се, позвольте-ста мне, пресветлые Сенаты Уфту раскопать: есь де она на Печоре реке. Ищи грят с Богом, только половину найдышки чур нам. Идет. Ну и поехал, а Архандельское начальство на полдороге: стоп ты растакой сякой, куды путь наладил? Мы, грят, здеся хозяева, Питер нам не указ, мы и сами-ста откроем не хуже других... Сидор-купеч в самую Нимистерию махнул: по части грит я Ухты имею намерение открыть... С Богом открывай, с нашей стороны помехи не будет. Архандельское начальство снова стоп, да и крутило шесь годов и шесь ден, апосля с паклей в трубу...
– С паклей в трууббу!?
– Да в трубу матушки, в трубу. Так вот нынче Вологодское начальство в анбицию: какое де вы имели полное право в нашей губернии Сидорова крутить?

«Ухтенская нефть»

В семидесятых годах, после сидоровского предприятия, бесславно погибшего в борьбе с мелкими самолюбиями и канцелярской рутиной, об ухтенской нефти, как будто, забыли. Лет двадцать спустя снаряжается на казенный счет экспедиция под руководством академика Чернышева, а в 1893–1896 г. ездил на Ухту Галин-Вангель, и опять затишье до 1906 года, когда вспыхнуло небывалое движение, встревожившее все вымские муравейники. Казалось, в бумажных залежах, сложившихся в Горном Департаменте, наконец-то удалось нащупать жизненный нерв. 
По p.p. Выми, Шом-Вукве, Говнюге, Ухте потянулись вереницы лодок. 
От села Устьвым (Вычегда) до последнего населенного пункта на р. Выми – села Веслянскаго, мы ехали на пароходе «Козел Паша».
Палуба парохода завалена трубами, частями машин, разными припасами; в I классе помещались инженеры, а во втором мастера, студенты духовной академии, семинаристы и матушки с дочками.
Мастер немец Беккер с испанской луковицей вместо носа, рассказывает дорожные эпизоды. Разложив закуски на чемодане, Беккер запивал оживляющей влагой, бросая масляные глазки на Ошлапьинскую попадью, у которой розовые губки складывались бантиком, готовые слиться с виновником волненья, точно он слагал небесный гимн ее прелестям. 
Пассажиры слегка потряхивают головами, так как во II-й класс машина посылала сильные толчки.
Вслед за немцем, и студент академии достал корзинку с припасами.
– «Коллега, попробуйте колбас», предложил он семинаристу, отрезая ломтик колбасы.
– «Превосходный мазалевский калбас, в Петербурге это деликатес», - повторил студент, делая на каждом слове такие ударения, которые звучали, точно он дубасил обухом в пустую бочку.
Немец неистово мотнул головой.
– «Не верно машин постафлен», пояснил мастер, и речь его неловко оборвалась.
Оказалось пароход «сел» на песок, несколько выше села «Ляли», где мы просидели чуть не целый день.
Миновав живописные сереговские холмы, Вым змеится в крутых, высоких берегах, изрезанных оврагами. В июле река мельчает, но пароход «Козел Паша» делает рейсы в течение всего лета; хотя от устья Выми до села Веслянского около 150 верст тащится нередко неделю. Чтобы привести Вым на этом протяжении в судоходное состояние, во всю навигацию потребуются весьма незначительные средства; пока спасибо Павлу Никитичу, что поддерживает сообщение, а то, пожалуй, все «предприниматели» сидели бы где-нибудь в устье Выми.
В селе Веслянском едущие на Ухту пересаживаются в лодки, на которых колесят по речкам Шам-Вукве, Говнюге, Ухте еще неделю, проехав не более 300 верст; тогда как по прямому направлению от села Веслянского до нефтяных выходов на Ухте – всего на все 155 верст. 
Впрочем, многие нанимают лодки, не доезжая Веслянского, а именно в дер. Козловской, Отлы, Турья.
Доставка груза на лодках отсюда до Ухты обходится 1 р.–1 р. 50 к. с пуда, а от Вологды до Ухты около 2 рублей.
Взяв проводника, из села Веслянского я отправился пешком до самой Ухты прямым путем, что составит, как уже сказано, 155 верст. 
Сплошная, непролазная чаща, куда не проникают лучи июльского солнца даже среди дня. Темно, сыро, пахнет разложением. Настоящие трущобы! Окончив растительную жизнь, великаны деревья падают, придавливая своей тяжестью молодые деревца. Порой мы карабкаемся на кучи трупов, поросших мхом, из-под которого, чернея, выглядывают гниющие остовы, покрытые мириадами разного гнуса. Многие при падении выворотили землю вместе с корнями и черным мхом, висящим, как траур, будто напоминая еще живущим великанам о неизбежной участи. Толстые в два обхвата стволы ушли к небу; сцепившись друг с другом ветвями с мохнатыми клочьями, они сплетают непроницаемый покров, порой скрывающий даже само небо. Темень, глушь, тишина. Молодая жизнь рвется к свету из этой трущобы, из этой атмосферы разложения; кое-где стоят голые гиганты, словно поджидающие кончины, чтобы дать место новой жизни. Так, по-видимому, проходили века, тысячелетия.
Эти глухие, темные, дремучие леса, не тронутые рукою хищника-человека, в трех-четырех днях езды от столиц! В смежных с печорскими – вычегодских лесах промышленники рубят часто недоросль, а тут пройдя сотню-две верст непочатые, девственные леса, затопившие печорский бассейн сплошным морем на десять миллионов десятин. 
На четвертый день ходьбы от Веслянского мы встретили первые выходы нефти еще в притоках рек северодвинской системы. Те же доманики, что и на Ухте. Нефть блестит на поверхности речек радужными цветами. Пока эти выходы знают лишь вымские зыряне, храня втайне. «Есть на Ухте секрет», – заговорил мой проводник, лукаво прищурив глаз. «Васька Клюев все знает», – добавил он, как бы желая заинтересовать меня, но, увидав, что я не хочу знать «тайны», скоро замолк. Мне хорошо известно, как эксплуатировали невежество «шарлатанов-предпринимателей», эти вымские знахари, показывая уже занятые места. «Наш поп взял же Ухту, только не на свое имя», – прервал молчание проводник, «Выжига, мало дал: вот толстая барыня из Питера была, на счет Ухты же промышляет «бур баба» (добрая баба) полсотенную выложила! «Бур баба», – повторил знахарь.
В течение пяти дней мы едва-едва добрались до Ухты. Все та же чаща, глушь, никакого признака пробуждения жизни, которое, казалось бы, должна вызвать волна предпринимателей, хлынувшая на Ухту.
Пока работы производятся лишь на промысле «Товарищества северной нефти Гансберг и Ко».
Среди дебрей расчищена небольшая площадка, на которой сооружена постройка с вышкой посредине. Странно звучит в этой могильной тишине фабричный гудок. Заложена эксплуатационная скважина 14 дюймов диаметром, и работы по ее углублению ведутся днем и ночью. Гансберг довел глубину скважины до 50 саж. и, как уверяет, можно добывать нефть 150 пуд. в сутки, но в таком количестве нефть не может быть эксплуатируема. По его словам, до промышленной нефти надо углубить скважину еще саж. на 30, что он рассчитывает сделать к осени; но уже вслед за нею зима... В прошлом году, как только вернулась с Ухты начальничья экспедиция, в столицах пронесся слух, что Гансберг достиг нефти 500 пуд. в сутки, что вполне достаточно для промышленной цели. На станцию Вогваздино, где в ту пору сидел на мели доверенный князя Мещерского, многоопытный Альбертини, одна за другой полетели телеграммы с запросами: «верно ли, Гансберг достиг нефти 500 пуд.?» «Гансбергу ожидается транспорт нефти Баку», – отвечал г. Альбертини. Надо пояснить, что у Гансберга не было средств для расчета рабочих, которые взыскивали с него судом. Вскоре образовалось «Товарищество северной нефти Гансберг и Ко». Энергичный предприниматель сумел привлечь к делу капиталистов; в настоящее время трудно определить, что выгоднее Гансбергу: продолжать ли до бесконечности «бурение», или же скорейшее открытие эксплуатации? Прецедент «Галин - фон Вангель», где первый в течение трех лет «бурил» карманы простоватого фон -Вангель, допускает и такое решение.
Как ни как, но работы у Гансберга «идут», что пока не обнаруживают другие «предприниматели»
На сидоровском промысле «гробовая тишина». Здесь прозябает, выжидая лучшие дни, доверенный князя М., которому перешло это, можно сказать, «историческое» предприятие.
Небезынтересна судьба этого предприятия. В 1864 г. Сидоров, сделав разведки нефтяных месторождений, подал в архангельскую казенную палату просьбу об отводе ему заявленных площадей, но, года два спустя палата отказала на том основании, что относительно разработки нефти никаких законоположений и правил в горном уставе не существует. Сидоров едет в Петербург, где он в марте 1867 г. добивается отвода нефтеносных площадей. Предприниматель, выписав из-за границы машины, мастеров, отправляет на Ухту, но архангельское губернское начальство не дозволило им приступить к работам, объясняя, что для исследования оно само посылает туда особую специальную комиссию... Министерство финансов вновь предоставляет ему право, но Архангельское начальство сует палки в колеса, делает мелкие придирки и т. д. Только после 6 лет хлопот Сидоров получает право, но во время этой забавной борьбы с нечистой силой, выписанные им мастера бежали, взыскав с него протори... Так, что называется, живьем «вбили в гроб» действительно энергичного, честного русского предпринимателя.
Впрочем, перед кончиной Сидорову все-таки удалось довести до 30 саж. 4-х-дюймовую скважину, где, как уже объяснено, поджидает ныне преемник злосчастного предпринимателя - не брызнет ли у кого-нибудь из соседей нефтяной фонтан...
В 1889 г. на Ухту снаряжается правительственная экспедиция под руководством академика Чернышева. Экспедиция эта затормозила дело: правительство закрыло Ухту для частной предприимчивости, признав всю площадь «заведомо-нефтеносной». 
По здравой логике, казалось бы, чего лучше, раз «ученой экспедицией» земли признаны «нефтеносными», то, в час добрый, открывайте подземные источники, качайте на благо народное..., но и тут бумажные плотины старательно удерживали живой, стремительный побег творческой силы. Только бакинские иллюминации несколько просветили тьму и хаос, царившие в высших учреждениях. Ухтенские месторождения нефти открыли частной предприимчивости. Для разведок каждой заявке отводится в 37 ½ дес., для эксплуатации –10 десятин. Облюбовав участок земли, предприниматель подает в нефтяной отдел заявление о выдаче дозволительного свидетельства, уплачивая 37 руб. 50 коп.
Шлюзы сняты. В 1906 году на Ухту помчались предприниматели, а в 1907 – движение приняло стихийный поток... Число заявок достигло 1000. Как после изнурительно-долгой засухи, внезапно выпавший теплый дождь оживляет растительность, так истомленные полувековым ожиданием сердца обывателей хватили «радость велию»...
В 1907 г., как только реки северо-двинской системы сбросили ледяные оковы, так тотчас же из Вологды на Ухту отправилась экспедиция во главе начальника губернии, в составе управляющих: Государственных Имуществ и Конторою Уделов, купца Волкова и др., всего в числе 15 членов. Добравшись Ухты, экспедиция на месте, так оказать, убедилась, как на поверхности ее струится нефть, блестя радужными переливами. Побеседовав с Гансбергом и сделав 50 заявок на избранные места, экспедиция оставила Ухту.
С легкой руки чиновников-предпринимателей ухтенские земли пошли нарасхват. За чиновниками потянулись канцелярские писцы, чертежники (канцелярский служитель Вологодской Казенной Палаты Макаров), дамы, но больше всех волновались «попы», что духовный сан стеснял движенье... Словом, дело пошло как по маслу... Такого «подъема» предприимчивости, лежавшей в потенциальном состоянии в недрах бумажных залежей, никто не ожидал... Оставалось только осенить себя крестным знамением и за дело... Канцелярский механизм, приуроченный к шаблонной работе, потребовалось обновить свежими силами. Нарождение многомиллионной промышленности само собой обусловливало интеллектуальной работы. В короткое время в Нефтяном Отделе скопились горы переписки по выдаче свидетельств. Предприниматель подает просьбу, указывая на участок, а, но прошествии полгода получает ответ, что место уже занято... капитаном л.-гв. Измайловского полка г. Вороновым, который, получив около 4000 дес. нефтяной земли, второй год не собрался приступить к бурению... Деятельный э-эх-капитан ставит все новые и новые столбы, идет все дальше и дальше в неизмеримую глубь края... Приухтенский нефтеносный район в один-два года так заставлен столбами с инициалами предпринимателей, что, как говорится, некуда яблоку упасть...
Одновременно, и местные деятели изнуряются непосильной работой. В Вологде устраиваются собрания, проектируется новая дорога из Усть-Выми на Ухту в 50 саж. ширины и т. д. Чиновник Бессонов сочиняет книгу под заглавием: «Поездка по Вологодской губ. к нефтяным ее богатствам». Книга отпечатана на прекрасной бумаге. Из Вологды экспедиция выехала на казенном пароходе. «Вологда, и далее Сухона, – пишет г. Бессонов, – идут почему-то страшно извилисто... Слияние Вологды и Сухоны интересно расположением тут рек: Сухона в этом месте делает, по каким-то причинам очень большую «луку», и в эту-то луку и впадает Вологда»...
Город Яренск ничего интересного не представляет, улицы не мощеные, да и немного их очень – главная «Покровская», а рядом почему то «Бархатная»... В Усть-Выми «исследователи» видели у каждого дома хмельники... На Ухте исследователи приоткрывали чью-то трубу, закрытую пробкой и оставленную до лучших дней; воочию убедились в нефтеносности земель... Но сколько натерпелись несчастные исследователи заезжая в Синдорский край? Дождь, слякоть, сырость, холод. Часть членов осталась на р. Вишере, а другая, перебравшись на лодки, колесила по лесным ручейкам. Нельзя и описать, как обрадовались друг другу члены экспедиции, когда по окончании экскурсии судьба свела их вновь. «На Синдоре хлебопашеством не занимаются, – утверждает г. Бессонов, – тогда как на самом деле синдорцы едят чуть не круглый год свой хлеб»... Очевидно, г. Бессонов тут немножечко прихвастнул. К книге приложена карта путей экспедиции, на которой село Ляли показано около Княжпогоста; в действительности «Ляли» и сейчас стоят верст 25 ниже по Выми… Но вот экспедиция возвращается в Вологду и членам-«исследователям» путеводным «огоньком загорелась надежда исследовать в будущем году северо-восточную часть губернии»... Значит, этак месяцев через пять-шесть появится новое издание... Бог даст, не за горами время, когда у нас образуется изрядный запас казенной литературы.
Спрашивается, кому и чего ради пускается пыль в глаза? Кому нужна, и какую цену имеет подобная «литература»?
Я сделал эти краткие выписки из книги Бессонова с целью показать, что ни на йоту не лучше «исследуется» и другими экспедициями этот до сего времени таинственный край.
Итак, пока об Ухте можно сказать, что дело идет прекрасно. С Божией помощью нефтеносные земли розданы... Ожидали, что в 1908 году предприниматели, получившие дозволительные свидетельства, поедут на Ухту с машинами, буровыми инструментами, в ухтенской глуши наконец-то загорится заводская жизнь; но увы... год прошел, а из новых предпринимателей на Ухте ни одного!
Неужели на самом деле нефтяные горизонты на Ухте, открытые для частной предприимчивости, не интересуют серьезных деятелей, кроме канцелярских служителей, чертежников? Кое-как сколотив тридцать семь с полтиной, нужные на получение свидетельства, «предприниматели» выжидают, не докопается ли какой-нибудь крот, когда бесспорно, цены на участки взлетят, что даст возможность «нажить» на перепродаже. Опьяненная легкой наживой, канцелярская «мошка» облепила печорский горизонт; но разве это уж так трудно было предвидеть? Таким образом, усилиями всемогущей бюрократии, на промышленное поприще явилась мелкая саранча, могущая создать весьма серьезные затруднения крупным предпринимателям. 
Чем же объяснить отсутствие последних? Многие видят причину в неимении путей сообщения, в заброшенности края... но эти объяснения не выдерживают какой-либо критики. Правда, теряется немало времени, чтобы околесить с Выми на Ухту по лесным речкам, но пробраться все-таки можно. Существуют предположения, будто золотой поток на Ухту тормозится нечистой силой в лице Нобель и К°, который во что бы то ни стало желает похоронить ухтенскую нефть.
Конечно, главной причиной неподвижности – страх потери капитала в глухом, далеком крае, не освещенном научными исследованиями.
Ухтенская нефть известна со времен Петра, который посылал ее образчики за границу. В 1745 г. купец Набатов добывал ямами ежегодно до 4000 пуд. нефти и вырабатывал из нее на своем заводе до 1000 п. керосину. По смерти его завод сгорел, и дело прекратилось.
В научном отношении нефтеносность ухтенского бассейна установлена в 1843 г. гр. Кейзерлингом, затем инженерами Романовским и Барбот де Марни и специальной правительственной экспедицией академика Чернышева; но все эти ученые имели лишь целью определить признаки нефти, не задаваясь вопросом, до какой глубины придется доводить скважины для добычи нефти в промысловом количестве. Одни считают эту глубину 60–75 саж., а изучавший в 1906 г. печорский край инженер В. Я. Белобородов полагает в 100 саж. «первым эксплуатационным ярусом нефти».
По качествам своим ухтенская нефть несколько превосходит бакинскую удельным весом (анализ Шредера при правительственной экспедиции), а по выходу осветительных масел ее можно приравнять к американской. Экспедиция для исследований своих брала нефть с небольших глубин и далеко, поэтому, не лучшего качества.
Окажется ли нефть на большей глубине лучшего качества, или же вовсе ее там не окажется? вот вопрос, сдерживающий прилив предпринимателей-капиталистов. 
Полувековой опыт, горы «прецедентов», труды экспедиции, дают нам полное основание утверждать, что если открытие потенциальных богатств печорского края нежелательно затормозить еще на полвека, то следует немедля приступить к основательному научно-геологическому исследованию, которое бы осветило этот таинственный край, необходимо сделать разведочно-буровые работы за счет казны; но главное, надо ныне же прорубись путь к этой действительно непочатой «сокровищнице богатств», которая в год-два оттянет от центров скопления народных масс миллионы лишних рук, приблизит нищий, голодный народ к втуне лежащим богатствам, что, бесспорно, ослабит чересчур повышенную температуру смуты и волнений, над чем так бесплодно работают «лучшие умы», придумывая разные «горчичники».
В 1908 г. производились изыскания с целью «регулировать Шом-Вукву, Говнюгу, но об этих «трудах» я уже сказал несколько слов в отрицательном смысле.
Для соединения Печорского бассейна с Северо-Двинским, инженер В. Я. Белобородов, как выше объяснено изучавший край в 1906 г., рекомендует провести от села Веслянского на р. Выми, через Ухту до селения Порожского на Ижме железную дорогу легкого типа. По предварительным соображениям, верста дороги обойдется в 15 т. р., а вся линия от Веслянского до Порожского протяжением 200 вер. в 3 ½ мил. руб. вместе с подвижным составом. 
«А что как на Ухте нефти не окажется в количестве, достаточном для промышленных целей?» - пожалуй, возразят ревностные охранители государственных финансов.
«С первых же лет эксплуатации дорога будет давать до четырех процентов чистой прибыли на затраченный капитал», говорит В. Я. Белобородов. Дорога эта, продолжает В. Я., даст возможность Печорскому краю пользоваться дешевым хлебом, которого в настоящее время привозится туда до 800 т. пуд., а при развитии горной промышленности потребуется в несколько раз больше. Этим же путем пойдет на внутренние рынки точильный камень, который имеется в Печорском крае, а между тем мы покупаем за границей этого добра миллионов на семь ежегодно. Разумеется, рыба, дичь, пушнина, чем преизобилует край, пойдет новым путем; словом, весь товарообмен. 
Но бросим беглый взгляд на горные богатства Печорского края. Еще при Иоанне IV велись разработки медных руд на Цильме. Экспедицией В. Я. Белобородова были исследованы серные колчеданы на Ижме с притоками ее: Сюз-Ю и Ай-Юва. Сделанный анализ показал, что по содержанию серы ижемские колчеданы не уступают испанским, которые считаются лучшими в Европе. Между тем, минералы эти опять-таки привозим мы в большом количестве из-за границы (в 1900 г. привезено серы 1.395000 п. и серных колчеданов 4.294.000 п.). Каменный уголь но Ижме и ее притокам: Ай-Ювай, Дресвянка при низком уровне воды можно видеть слой толщиной до одного фута, железные руды, золото, точильный камень.
Само собой понятно, говорить об этих богатствах до получения результатов изысканий преждевременно, но именно приведение пути будет первым толчком к пробуждению девственного края, изобилующего воистину несметными богатствами.
Можно положительно утверждать, что одни леса, гибнущие непроизводительно в печорских дебрях, которые получат выход, в первые же годы окупят с избытком 3 ½ миллионную затрату.
И, несмотря на эти выгоды, проект инженера В. Я. Белобородова застрял в канцелярских топях. 
На самом деле речь идет о 4–5 мил. руб, которые до зарезу нужны, чтобы прорубить чащу в таинственный край, чтобы соединить его с крупнейшей водной артерией севера – Вычегдой, Вымью, а отсюда и с центром страны, т. е. связать изнуренный, отощалый, голодный центр с ближайшей, богатейшей окраиной, где хлеб родится сам-двадцать, где лучшие луга, что могли бы прокормить миллионы душ, тучные земли, изобилующие богатствами недр, которые дали бы центру прилив жизненных сил. 
Но, а где же взять средства?.. Двух с половиной миллиардный бюджет, в коем при самой снисходительной чистке с пользой для дела можно было бы сделать урезку на добрую треть, ежегодно заключается с дефицитами... К тому же в будущем году надо послать на Ухту легкую экспедицию... до зарезу нужно «исследовать» северо-восточную часть губ. и другие нужды… a впоследствии печатание трудов. 
Вот несчастие, куда посерьезнее ухтенской нефти.

«Удорский край»

Это уголок нашего севера, куда не заглядывал пытливый взор наблюдателя, как будто хвойная стена скрывает его и от общественного внимания. Изредка промелькнет в газетах краткая заметка о каком-нибудь потрясающем событии жизни, как поголовная жатва смерти, вроде ныне навестившей тундры «Сибирки», поразившей до 300 т. оленей. На минутку взволнует ужасная весть, и опять покой.
Прежде в Удорский край проехать можно было из села Турья, на Выми до Глотова на р. Мезени. Узкая тропа прорезала чащу на целые сто двадцать верст. Скучный Глотовский волок навевал удручающую тоску. На 120 верстах четыре крохотные избушки, где проезжающий должен сделать привал на отдых, сам натопить избушку, если нет проходящих, что случалось не часто.
Днем кое-когда мелькнет в чаще беленький зайчик, пронесется дикий олень, вспорхнет в облаке молочной пыли стая куропаток, но и это, порой заманчивое зрелище, скоро скрывает от вас бесконечная северная ночь.
Временами вспыхнет на севере дивное сияние. Колеблясь, вздымаются полосы таинственного света, опоясывая северную половину купола неба; колоссальные столбы разгораются ярче, светлее, поднимаясь выше в темно-синие своды неба. Как грандиозный фонтан, мириады лучей достигают самого купола, освещая дремучий, косматый ельник, осыпанный снегом, который выглядел в голубоватом свете полярного сияния фантастически прекрасным. То и дело из-за горизонта показываются новые фонтаны лучей, зажигая в самом куполе неба радужные оттенки, сливающееся в громаднейший венец, как бы завершающей это на самом деле дивное явление природы. Так проходит нередко два-три часа. Почти моментально исчезли чудные оттенки; грандиознейшие фонтаны света, бледнея и бледнея, погасли, и вы снова в чаще еще более мрачной.
Изредка попадется, осыпанная инеем, лошадка. Она вздрагивает, вздымая уши, громко заржет, словно обрадовавшись встрече живой души, но, проехав, снова понурила голову, исчезая меж угрюмых великанов, опустивших свои страшные космы.
«Ну, ну!» – раздастся глухой, подавленный голос, точно стон наболевшей души.
– «Куда Бог несет?» – спросишь встречного.
– «Просить», – слышался один и тот же ответ.
На убогих санках, прижавшись вплотную друг к дружке, сидят несколько совичков, из которых выглядывали детские личики.
Редкую зиму население Ижмы, Мезени не сплавляло неработоспособную часть женщин и детей на 3–4 месяца в хлебные края искать пропитание Христовым именем. 
В Удорском крае свой урожай съедается в декабре.
За мешок муки нужда заставляете променивать ценный промысел. Ждать помощи? Откуда? Если земство и проявляло слабые попытки, то помощь приходила тогда, когда потребность в ней миновала. Заброшенный, забытый край, даже каким-то чудом забыли открыть казенки...
Въезжая в край, вы чувствуете, что попали в какой-то райский уголок, изображаемый в утопиях социализма.
Издали виднеется, в сторонке от села, группа амбаров, где складываются промыслы и прочее добро. Замков и запоров нет, но никто не тревожится за безопасность своих ценностей.
Весть о прибывшем из-за волока с быстротой молнии облетает село.
– Торговый человек приехал. 
– Нет, не торговый, а лесничин. Действительно, в течение нескольких минут изба, где я остановился, наполнилась малицами и совиками, рассматривавших меня, как заморскую редкость.
Убедившись, что я на самом деле «не торговый», удорцы засыпали меня предложениями взять промыслы:
– Возьми, в Важгорте продашь, а как пойдешь назад, тогда и расчет; потому мы и верим, что ты не торговый!
Высокие, здоровые, в малицах передо мной стояли дети с бородами. Доверчивость, простота, добродушие гостеприимство, вот отличительные черты удорца. Разумеется, оставляй на возу хоть золото, никакого присмотра не надо и можно быть совершенно покойным за безопасность.
Как мы уже видели, что по Вычегде и Выми деревушки встречаются через каждые 15-20 верст, но здесь в Удорском крае, расстояние, отделяющее один островок от другого еще больше. От Глотова, на р. Мезени, до следующей дер. Кослан 80 верст, потом, проехав 10–12 верст, деревушка Разгорт, а от Разгорта до Веньденьги снова волок около 50 верст и т. д.
В с. Ертом хозяйка, заметив «гостя» (у них все гости), наскоро принялась подметать пол; потом, накрыв стол скатертью, поставила: на стол пирог с семгой, а на второе подала чашку гороха, так как горох почетнее, потому что он «покупной», а семга «своя».
На предложение платы за гостеприимство, вы слышите один и тот же ответ: «мы сами беспокоим добрых людей».
В деревушке «Чирки», 20 верст не доезжая Важгорта, я впервые услышал: «у нас можно оставить под окном и лошадь, и воз, что бы в нем ни было, а вот уж дальше, в Важгорте, не зевай: шлею с лошади срежут, а то так, пожалуй, не долго думая и с лошадью сплавят!».
Берегись, цивилизация!
Во время ярмарки, в течение недели–двух, глухое, сонливое местечко Важгорт обращается в сказочный калейдоскоп. 
Чуть-чуть забрезжится недолгий зимний день, как равнина, лежащая к северу от Важгорта, начинает оживляться, мало-помалу обращаясь в сплошной движущийся поток: как будто несется в снежном пуховике какая-то пестрая волна.
Это обозы обитателей дальнего севера. Впереди шагает самоед на лыжах, за которым плывут в двух- трехаршинных сугробах несколько десятков оленей порожняком, проминая путь, а уже за ними следуют парами олени, влекущие предметы промысла северянина: семгу, пелядь, навагу, осетра и др.
С Двинского тракта двигаются воза с красным товаром, баранками, хлебом, железом и пр.
В неделю все село буквально закладывается кипами оленьей шерсти, кострами семги, пеляди, осетра, наваги.
Тут же меж кострами продаются открыто на возах и красноголовики, и самоед тянет опьяняющую влагу, приглашая из загробного мира своих предков хлебнуть винца.
Но вот догорел недолгий зимний день, и от Важгорта замечается обратный отлив: самоед скрывается в леса.
Семга продается здесь: печорская около 15 р. пуд, а мезенская – 8-10 р. Лучший печорский пелядь продавался в прошлом году по 5–6 р., а средний около 4 р. Доставка гужом до Московско-Архангельской ж. дороги коп. 60 – 70 с пуда, а по железной дороге до столицы не дороже 30–40 к., так что со всеми расходами провоз из Важгорта до Петербурга–Москвы обойдется не выше 1 р. 20 к. с пуда. Между тем средний пелядь продавался в том же году в Москве около 12 р. пуд, т. е., перекупщики наживали рубль на рубль!
Цены на навагу не подымались выше полутора рубля пуд, а в Москве она продавалась 8 р. и выше. Осетры почти в одной цене шли с семгой-печоркой. Оленье мясо, задки, сбывали охотно по 2 р. 50 к.; шерсть оленья 1 р. 50 к. – 2 р. пуд. Рябчики: 40 к. пара и две 50, тетерка почти в одной цене с рябчиком. 
Во всем Вычегодском и Удорском крае годовой промысел зайца достигает нескольких сот тысяч, но заячье мясо почти целиком скармливается собакам, так как немногие зыряне едят зайчины, потому что она напоминает кошку, а в Петербурге заяц продается по 60–70 к.
Еще десятка два лет назад в Удорском крае оленеводством почти не занимались; но теперь эта промышленность сильно прогрессирует... В короткое время множество бедняков-зырян сделались владельцами крупных оленьих стад, причем в качестве пастухов у этих новых оленеводов очутились сплошь самоеды, т. е. природные оленеводы, кочевавшие длинный ряд веков в тундрах, бережно охраняя последние от потрав ягельников, на которых паслись зимою стада в пять раз большие, чем ныне.
Конечно, с одной стороны естественно - географические условия способствуют разведению в Удорском крае оленеводства, как и на р. Ижме, Цильме.
Я не могу указать отрасли фабрично-заводской или какой-нибудь другой промышленности, где бы затраты и труд предпринимателя обогащались так быстро, чем в области оленеводства.
Положим у вас есть капитал 5.000 р.; на эту сумму вы можете купить 500 оленей-важенок (коров).
Через год эти 500 оленей принесут вам еще 500, причем самцов вы обмениваете на важенок же, получая придачу, так как самцы стоят дороже.
Таким образом, через 2 года вы имеете 2.000, через три – 4 000, через четыре - 8 000, а через пять лет 16.000 голов, которые будут приносить вам дохода минимум тысяч восемьдесят в год! Отсюда исключите на падеж, зарез, допустим хоть 50%, то и в таком случае на 5.000 р. по истечении 5 – 6 лет вы будете иметь дохода не менее 30–40 т. рублей!
Но не в этих условиях следует искать причины расцвета оленеводства в Удорском крае, не в обширных пастбищах ягельниках, а в области, предусмотренной уголовным кодексом. 
Пустынные тундры были свидетелями тысяч кровавых драм, но о которых мы знаем очень немного, и то разве случайно.
В 1907 году до сведения прокурора Архангельского Окружного суда дошло о преступлении, совершенном в Большеземельской тундре.
«В конце августа, рано утром пришли к самоедскому чуму 4 пирата ижемца. Один из самоедов выполз из чума взглянуть, кто подошел; едва показалась голова несчастного самоедина, как последний получил сильный удар по голове железным ломом, и, разумеется, упал без чувств, обливаясь кровью; та же участь постигла и второго самоедина. причем его пришлось «оглушить» несколькими ударами, одним из которых была размозжена рука самоедки, пробовавшей защитить мужа и тоже лишившейся чувств. 
«Когда самоеды очнулись, настало уже утро вторых суток. Осмотревшись, они заметили, что ижемцы угнали всех 450 оленей и вынесли из чума все съестное. Когда несчастных стал мучить голод, то, выбравшись ползком из чума, они с радостью заметили, что ижемцы не были окончательно злыми людьми, но оставили на видном пару оленьих туш. 
«Ошеломленные, не могли идти, а потому подвигались к тушам ползком; две собаки непредусмотрительно не убитые пиратами, естественно добрались до оленьего мяса раньше людей. Когда самоеды доползли до туш, то обеих собак нашли мертвыми. Вглядевшись в мясо, самоеды заметили в нем ямки, заполненные желтоватым порошком: туши оказались отравленными волчьим ядом – стрихнином!»
Так и скрыла бы тундра ужасное злодеяние, если бы не собаки, первые схватившие отраву. Ну а сколько самоедских гнезд разоряется пиратами, о которых только знает лишь одна эта мертвая пустыня?
Изувеченные самоеды целую неделю брели к ближайшему чуму, питаясь морошкой, единственно затем, чтобы поведать о страшном злодеянии.
На самом деле, как это случилось, что многочисленный народец, веками занимавшийся оленеводством, чуть ли не целиком очутился в пастухах у своих же разбойников? За столетие число самоедов пало в пропорции 22 : 5, из чего многие заключают, что в прежнее время европейские тундры питали не менее 272 миллионов оленей, тогда как ныне общее число оленей не достигает и миллиона, а после «Сибирки» 1907 г. осталось не более 200 – 300 тысяч. 
Помимо грабежей, насилия, или, так сказать, случайных причин вымирания и бегства самоеда из родной ему тундры, как упомянутая выше «Сибирка», есть и хронические, из коих главная – это вечная закабаленность кулаком-пустозером, снабжающих самоеда мукой, крупой, ситцем и т. п. предметами первой необходимости в общей сложности на сотню–две рублей, за которые впоследствии кулак отбирает промыслов самоедина на тысячи рублей!
Вот краткая картинка, иллюстрирующая о богатствах промысла Печорского края.
В 1904 году белой куропатки, задавленной силками, на одного домохозяина приходилось 6000 пар, в 1905 г. около 7000 пар, а в 1906 г. – 11000 пар или 22000 штук! Средняя цена одной пары куропатки на крещенской ярмарке в Важгорте – 40 к., а, стало быть, 11000 пар дали бы выручки 4400 рублей! Надо сказать, что большая часть куропаток идет за границу в виде шкурок, а мясо продается по 80 к. пуд или по две коп. куропатка! Правда, этот источник не постоянен, но что такое значит куропатка в крае, где каждая речка, каждое озерышко кишмя кишит рыбой: нельма, чир, омуль, пелядь, которой на одну тоню вытаскивается до 30 пудов! А судите сами какие тучи гусей перекочевывают сюда на лето, когда в период линьки четыре человека, заезжая в лодке вверх по реке, сгоняют с озер в реку гусей и, не позволяя им углубляться из ручной долины в тундру во время пастьбы, пригоняют живьем к селу, где и перебивают палками от 700 до 1000 гусей, стоящих в Усть-Цильме по 1 р. 50 к.! В низовьях Печоры в пределах Пустозерской волости ежегодный улов семги в среднем выше 10000 пудов. 
И такие-то промыслы не обеспечивают самоедину вдоволь пропитания ржаной мукой! Очевидно, что здесь уже не простая «закабаленность», а мы въезжаем в темное царство грабежа и насилия, где должен действовать уголовный кодекс. 
Все исследователи припечерского края единогласно утверждают, что «мертвая» тундра, легко и скоро, легче, чем какие-либо земли, может быть обращена в лучшие в мире луга, так как заболоченность тундры не превышает ¼ - ½ аршина, что местность холмистая, а топи – редчайшее явление, что здесь на широте Усть-Цильмы прямо без парниковой выгонки, на простых грядах превосходно доразвиваются не только капуста, свекла, горох, но и кукуруза.
Подавленный нечистой силой, несчастный самоедин удирает от этих-то сокровищ в пастухи! а многомиллионные тундровые пастбища – ягельники беспощадно, варварски вытаптываются стадами крупных оленеводов: ижемцев, устьцилемов и удорцев, ежегодно с наступлением мая прогоняемым отсюда, т. е. из удорскаго края, Ижмы, Цильмы на летние, луговые пастбища в тундры, так как олень не ест мха, а питается сочными травами, коими изобилуют приречные долины тундры. В конце августа – в сентябре, когда снега скрывают травяные пастбища, оленьи стада загоняются обратно в леса, где и питаются в течение всей зимы на ягельниках (белый мох). За лето обкусанный мох снова отрастает, тогда как тундровые ягельники, с корнем вытоптанные при прогоне ижемских и удорских стад, подрастают десятилетиями. Долгие века самоеды пасли зимою на тундровых ягельниках миллионные стада, перегоняя с наступлением лета на луговые пастбища. За это время общипанные мхи отрастали, представляя новую пищу стадам. Ныне крупные оленеводы, прогоняя стада по тундровым ягельникам, обращают последние в сплошную грязь...
И вот на местах где паслись миллионные стада, доставляя целому народцу безбедное существование, теперь едва-едва находят пропитание 200–300 тысяч голов. А просвещенное начальство упивается успехами промышленного прогресса: на кладбище десятитысячного народца, окультивировалась сотня-две кулаков, со всей жадностью хищников высасывающих последние соки уже остатков племени. Не правда ли есть от чего прийти в восторг и упоенье!
В нашем обществе издавна укоренился взгляд на тундры, как на местность исключительной суровости, не только не позволяющей здесь разведение луговой или огородной культуры, растений, но даже, пожалуй, многие склонны объяснять бегство из тундры исконных обитателей ее именно этой суровостью климата.
Разумеется, если пользоваться такими источниками «описания» приполярной области, как вышеупомянутое «исследование» казенно-бессмертных господ Бессоновых и Ко, то не мудрено вычитать там и не такие шутки, что тундра – вечное царство льда и холода, где только полярные «ушкуи» чувствуют себя, как дома, а какая уж там «культура» растений!..
Еще в тысяча семисотых годах печорские луга были известны в качестве равноценных альпийским лугам Швейцарии (записки академика Лепехина 1772 г.).
«Луга нашего севера и в особенности луга полярных областей, говорит известный знаток - исследователь А. Ж–ский, не только подобны швейцарским и вообще альпийским, но несравненно роскошнее и питательнее последних, ибо полярные тундры по составу флоры суть развернутые альпы огромного протяжения, где есть все преимущества альпов при отсутствии всех прочих элементов настоящих альпов, т. е. элементов, ограничивающих площадь и мешающих широкому скотоводству (горы, камни, ущелья, овраги).
Далее вышеупомянутый исследователь утверждает, что мощность торфяного покрова в полярных тундрах нигде не превышает обычно всего ¼ арш., а незначительность торфняковой толщи ясно свидетельствует о том, что истинные болота тут не только отсутствуют, но что их и не могло бы существовать.
Простой самоедин (Ипатий Хатанзей) в самом сердце полярной тундры – «Большой Земле», в 370 верстах от устья Колвы, под 68° сев. широты, т. е. на полтора градуса севернее полярного круга, в два года превратил типическую тундру в превосходные луга: тянувшиеся берегами р. Колвы луговые растения быстро, сами собою, обсеменялись на подсушенной первобытными канавками тундре (выселок Хорэй-Вор, экспедиция 1907 г.).
А у нас еще и теперь многие думают, что на широте Сольвычегодска уже немыслима культура ячменя... когда в селе Колве на один пуд засева родится куль ячменя! как и рожь под 66° сев. широты дает на пуд засева до 2 кулей!..
В каждой точке земного шара, на любой широте и на любом меридиане годовая сумма часов нахождения солнца над горизонтом равна годовой сумме нахождения за горизонтом. 
Но в приполярных и заполярных областях ¾ всей суммы часов нахождения солнца над горизонтом выпадает как раз на вегетационные месяцы.
Летом в полярных областях, вследствие наклонения солнечных лучей к эклиптике, число тепловых калорий в единицу времени тут меньше, чем в умеренном поясе, но единицы времени, в продолжение которых происходит непосредственное тепловое и световое влияние лучей, значительно больше, при чем минимумы (ночные) не только выше, но и испытываются, благодаря отсутствию или краткости ночей, организмами в течение очень непродолжительного времени, тогда как максимумы доходят до +58° С (низовья Печоры).
Низкие температуры в приполярных областях выпадают как раз на зимние месяцы, которые, как то признано всеми физико-географами, не имеют никакого значения для культурных растений, исключая древесных. Именно этим и объясняется качественное богатство тундровых флоры и энтомофауны, которое было бы невозможным, если бы жизнь растений на севере зависела от годовой изотермы.
Таким образом, нетрудно предсказать будущность тундры, которая легче и скорее может быть обращена в культурный оазис, чем привычегодские земли.

«Пасха в тундре»

В прошлом году мне случилось встретить праздник Пасхи в той «мертвой пустыне», что на несколько сот верст тянется от берегов Ледовитого океана до лесной полосы.
Проводник мой рослый, богатырского сложения ижемец, с характерным, широкоскулым лицом, обличавшим типичного выродка какой-то смешанной самоедско-зырянской породы, уверял, что к Вербному воскресенью выберемся из тундры в веселую, жизнерадостную Ижму, но расчет этот не сбылся: свирепая пурга задержала нас, и тут я впервые познакомился с обстановкой, в которой встречает самоед Светлый праздник.
Наша четверка оленей, под управлением бывалого ижемца, куда-то плывет в снежном урагане, а пурга все неистовствует, напевая удручающие мотивы. Порой среди этой мелодии стихии отчетливо пронесется вой стаи голодных волков, сливающийся в такую гармонию, что мороз пробегает по коже.
Я кое-как разглядываю сидящего передо мной, на козлах ямщика-ижемца; огромный, в совике, он казался темной тучей
Движение все замедляется. Схоронившись в санки, приходится выжидать часами. Уже вторые сутки не попадался ни один чум, а полярная вьюга все бесится, крутя и вздымая над нами столбы снежной пыли. Сгорая нетерпением узнать, верно ли мы держим курс, я расспрашиваю возницу.
– Ежель на Ижму не попадем, то на Печору уж все потрафим! объясняет совик. 
После многодневного шторма, в ночь на Великий четверг, пурга успокоилась, на душе стало легче, я подолгу заглядываюсь вдаль, долго и упорно останавливаюсь на одной точке, темнеющей где-то вдали на склоне ясно выступающего холма.
Глазам больно от усиленного напряжения, и я на минутку бросаю взгляд в сторону, или просто зарываюсь в одеяло, но так проходит недолго; взор мой снова привлекает одинокое пятно, едва заметное на белом фоне.
– Гляди-кось, юрта, – заявляет ижемец, показывая на заветную точку.
Островок жизни, но какой жизни! Чуть-чуть теплящейся в тихой, предсмертной агонии, как медленно догорающая надмогильная лампада.
Около чума сиротливо жмутся десятка полтора оленей, оставшиеся от стада голов в двести, недавно угнанного пиратами. Кругом потухающего костра расположилась самоедская семья, неподвижно уставив глаза и тупо глядя на угасающий уголь. Тут же у синкуя валяются невареные, обглоданные кости, потому что запас топлива вышел. Муки тоже давно нет. Поэтому, хозяйка варит в плоском котелке какие-то остатки оленя. Нисколько поодаль лежит холодный трупик малютки, изъеденный экземой и покрытый сплошной коростой. Двое еще копошатся у костра, но ни тени игривости, свойственной их возрасту.
Так встречает самоед Светлый праздник, который и он признает, ибо давно числится членом великой христианской семьи, хотя за пазухой постоянно держит своего божка из деревяшки, которого и лупит в случае неудачи на охоте... И не приходит ему мысль просить, не только о помощи, но хотя бы о защите его личной безопасности, на которую, разумеется, и он имеет право... Так исчезает с каждым годом кроткое, доброе племя.
Потрясенный картиной разложения, я скоро поспешил оставить юрту, но не успели мы отъехать и четверти версты, как встретились лицом к лицу с самой страшной опасностью: на нас бешено неслась стая голодных волков, угрожая в одну минуту растерзать наш поезд в мелкие клочья.
И вот, откуда ни возьмись, летит на лыжах хозяин только что оставленной нами юрты, без всякого вооружения, с легким копьем на длинном шестике, летит прямо к цели, что стрела, пущенная меткой рукой охотника. Произошла изумительная метаморфоза: сонливое, инертное существо, глядевшее с глубокой апатией на тускнеющий уголь, вдруг закипело жизнью, полной безграничной отваги и ловкости; простое, незатейливое орудие, которое в непривычных руках не оказало бы делу самозащиты никакой помощи, сделалось грозным даже для такого опасного врага, одна мысль о появлении которого леденит душу. В несколько минут шесть-семь хищников падают насмерть пораженными. 
В благодарность за спасение я предлагаю плату и остаток еще сохранившейся водки. Самоедин охотно выпивает, но от платы отказывается, приглашая вернуться в юрту, где он устроит самый высокий почет, какой оказывается редкому гостю, т. е. сейчас же зарежет оленя.
Вековая жизнь, или вековая борьба выработали до редкости сложные приемы, до виртуозности тонкую изворотливость в борьбе с таким опасным врагом, как волки. Ну, а сколько выносливости в этой инертной натуре, воспитанной в суровых условиях жизни? тем не менее, дух разложения и смерти уже витает над слабой, уже догорающей жизнью, ибо те очаги, что еще теплятся в тундре, насквозь пропитанные нечистотами и болезнями, есть, действительно, живые памятники огромного кладбища целого племени, некогда населявшего великие земли «Нарко» и «Иолмаллы».
А с каким божественным трепетом вспоминает он о своей тундре! Как бережно охранял он ее пастбища – ягельники от потравы; сколько во всех его приемах ума и ловкости?
Неужели так-таки бесследно исчезнут из тундры последние очаги жизни, а при нашей неповоротливости, кто знает, когда разведется здесь новая жизнь, если будет стерто с лица земли это закаленное, выносливое трудолюбивое племя?
Уже давно наступил вечер, а там потянулась бесконечная полярная ночь; ярко светит красавица луна, заливая голубым сияньем белоснежную пустыню.
Одна за другой в голове моей воскресают потрясающие картины самоедской жизни, а скоро воображение переносит меня в города, столицы, где кипит праздничная жизнь, преисполненная сует, вербы, гулянья, блеск, роскошь, сытость, довольство, волшебные дворцы, драгоценные наряды и хотя за этим благополучием скрываются глубокие социальные недуги, голь, нищета, но тут беднота встречает больше сочувствия, тогда как здесь, в этой «мертвой», удручающей пустыне сходит со сцены незамеченным целое племя! Ведь, если бы самоед мог продать свой годовой промысел – эти сотни шкур песца, зверя, дичи, по ценам, близким к действительным, что стоят на местных ярмарках, то бюджет его определился бы в несколько тысяч, который как скрасил бы его несчастное прозябание? Но теперь он сваливает дорогие промыслы за безделок, почти задарма скупщику-кулаку; эта, нередко пятитысячная добыча уходит за какую-нибудь сотню-две-три рублей, которые дает самоеду пустозер мукой, махоркой и пр., предварительно оглушив его алкоголем до потери сознания.
В течение тысячелетий жизни кочевал самоедин в тундре свободный, как ветер, но тут, вдруг, очутился под самой ужасной властью хищников, допивающих последние соки. Но, а каким пользовался бы он благосостоянием, если бы был настоящим хозяином своей добычи? Ведь, те блага, что извлекает он в виде промыслов, могли бы доставить ему все удобства культуры, но теперь он прозябает в ужасной обстановке.
Зато сотня-две скупщиков-пустозеров богатеют за счет вымирающего племени.

* * *