I. По Устюжскому тракту.

      Прямая дорога, большая дорога!
      Простору немало взяла ты у Бога;
      Ты вдаль протянулась, пряма, как стрела,
      Широкою гладью, что скатерть, легла.
      И. С. Аксаков.
 
     
      Вот и лошадки вам готовы, – заявил монах-гостиник Тихвинского монастыря, входя в наш номер, – ямщик надежный, жаль только, погода-то не совсем благоприятствует.

      Действительно, небо было сплошь покрыто серыми дождевыми облаками.

      – Куда же теперь, если смею спросить, изволите направляться? – продолжал он после минутного молчания.

      – Да думаем в Весьегонск, а потом в Мологу.

      – Это значит на Сомину, на Устюжну? Из любопытства изволите путешествовать?

      – Из любопытства. Хотим вдоль вашей Тихвинской системы проехать. Вот здесь ее посмотрели, в Сомине взглянем...

      Гостиник махнул рукою.

      Что наша система, – заговорил он; – ничего не осталось! Вот у нас монах один, тридцать четыре года в обители живет, так сказывал мне по опыту. Прежде, говорит, ходили здесь тысячи; лет пятнадцать назад еще сотни ходили, а теперь какие-нибудь десяточки пройдут. Заглохла совсем наша система, – все в Мариинскую ушло!

      Вошел ямщик за вещами, и мы стали прощаться с любезным хозяином.

      – Да мало погостили-то, – сожалел он: – в другой раз приезжайте на подольше. У нас тут хорошо! Много ваших питерских приезжает.

      Мы поблагодарили и уселись в тарантас.

      Лихая тройка бойко подхватила экипаж и понесла нас мимо каменной монастырской стены. Мы взглянули в последний раз на протекающую под монастырем реку Тихвинку, на шлюз, подпирающий ее воды для удобства судов, идущих по системе, взглянули на места, обагренные кровью русских и шведов во время достопамятной осады Тихвинского монастыря войсками Делагарди, в 1614 г., и вскоре выехали на большую дорогу, идущую от Тихвина на Устюжну и Весьегонск.

      Поднявшись на пригорок, мы еще раз оглянулись назад, на Тихвин. Сравнительно с окружающею его местностью, городок лежит в низине, и с первого раза может показаться странным, почему основатели его не выбрали места повыше и посуше. Но взгляд на белеющие вправо от города стены монастыря напоминает историю возникновения города. В конце XIV века вся местность, на которой находится теперь Тихвин, представляла собою одну сплошную, непроходимую дебрь, словом, такое место, где, по словам летописца, «не точно человеком, но и зверем земным жилище тогда не обреташеся, понеже блатно бе и равностию необдержимо и никакоже отнюдь стройно». Когда, в 1383 г., здесь, на болотистом берегу Тихвинки, остановилась пришедшая от Ладожского озера явленная икона Богоматери, с тех пор ставшая известною под именем Тихвинской, около храма построенного в честь св. иконы, начали селиться люди, и возник поселок, получивший название Пречистенского на реке Тихвинке. С устройством монастыря в 1560 г., частные дома были отнесены от храма за версту, и из этого поселка образовался, с течением времени, монастырский посад, превратившийся, в 1773 г., в уездный город Тихвин, волею императрицы Екатерины II, в честь которой главная улица города названа Екатерининскою.

      Дорога легким подъемом шла все выше в гору. На третьей версте перед нами среди зелени забелели невысокие стены Николо-Беседной обители, расположенной направо подле самого шоссе.

      История этой обители тесно связана с историею Тихвинского чудотворного образа. Древнее сказание повествует, что когда на Тихвинке, в честь появленной иконы, срубили деревянный храм, был послан в окрестные местности некий благочестивый человек, - пономарь Георгий, – или, по-тогдашнему, Юрыш, – с извещением о предстоящем освящении храма. Исполнив поручение, Юрыш возвращался домой, и накануне Успеньева дня был уже недалеко от Тихвинки, как вдруг, подходя к месту, где ныне находится Беседный монастырь, ощутил разлитое в воздухе необыкновенное благоухание. Он сделал еще несколько шагов вперед и увидел яркий свет, сиявший между деревьями. Юрыш пошел на свет, и глазам его, вся окруженная лучами света, предстала сама Богоматерь. Она сидела на сосновой колоде и держала в руки червленый жезл. Подле нее стоял убеленный сединами, благолепный старец, похожий видом на святителя Николая. Юрыш в страхе повалился на землю. Святитель подошел к лежавшему и, дотронувшись до него рукою, произнес: «Встань, не бойся!» – Пономарь поднялся на колени и, сложив благоговейно руки на груди, осмелился поднять глаза на Богоматерь. «Иди, человече», сказала Она, «в трех поприщах отсюда сооружают церковь во имя Успения Богородицы и хотят поставить на ней железный крест. Иди и скажи священникам и людям, чтобы поставили крест деревянный, ибо Сын Мой, Господь Иисус Христос, распялся на деревянном кресте, а не на железном». – Госпожа Владычица, – проговорил со страхом Юрыш: – не поверят мне. – «Если не поверят», – отвечал святитель Николай, – «будет знамение». – Так и случилось. Юрышу не поверили и стали водружать на церкви приготовленный заранее железный крест, но лишь только мастер с крестом достиг церковной главы, как мгновенно поднялся вихрь, мастера сорвало с кровли и, вместе с крестом, невредимо поставило на землю. Увидев это знамение, священники и народ поспешили изготовить деревянный крест и водрузить его на храм, а затем все, вместе с Юрышем, отправились на место видения Богоматери, соорудили из сосновой колоды, на которой Она сидела, крест и поместили его тут же, в нарочно для него срубленной часовне. Дальнейшая судьба этого креста оказалась тесно связанною с судьбою Тихвинской иконы. Через семь лет церковь, воздвигнутая над Тихвинкою, сгорела до основания, но чудотворная икона найдена невредимою в кусте можжевельника. В то же время сгорела и беседная часовня, но крест, как и икона, найдены также невредимыми тоже в можжевельнике за полверсты от места пожара. Церковь и часовня были построены вновь, но через пять лет опять сгорели дотла, причем и икона, и крест остались невредимыми и найдены, на этот раз, в пепле сгоревших построек. Когда великий князь Василий Иванович воздвиг на Тихвине каменный храм, в честь чудотворной иконы, он на месте беседной часовни велел построить деревянную церковь и подле нее устроил монастырь; это было в 1515 году. Через тридцать лет в Тихвин приехал на богомолье Иоанн Грозный. Поклонившись чудотворному образу Богоматери, он посетил и место Ее явления Юрышу и приказал заменить деревянный храм каменным; кроме того, он устроил в обители еще другой храм во имя усекновения главы св. Иоанна Предтечи, в честь своего ангела.

      Мы остановились у монастыря, и зашли в часовню, находящуюся подле самой дороги, где помещается чудотворный крест, сделанный из сосновой колоды, о котором я говорил выше.

      Сам монастырь находится от шоссе саженях в сорока; он не велик и, по-видимому, не богат, хотя все тихвинские богомольцы считают своим долгом побывать Беседном и оставить здесь свою посильную лепту. Постройки все принадлежат временам недавним, и ни археологического, ни художественного интереса не представляют. В храмах есть несколько старинных икон, в числе которых обращает на себя внимание икона Иоанна Крестителя, носящая на себе следы шведского кощунства во времена Тихвинской осады. Шведы мололи на ней муку, и следы ручных жерновов, вместе с остатками муки, до сих пор видны на обратной стороне иконы.

      За Беседным монастырем дорога пошла лесом, по-прежнему поднимаясь в гору. На восьмой версте она достигла высшей точки, с которой начался отлогий спуск вниз. Кругом, утопая в синеватой дымке, виднелись лесные дали, а налево под горою снова показались спокойные воды Тихвинки. Встречаясь вторично с рекою, давшею свое имя одной из трех судоходных систем, соединяющих Волгу с Невою, не лишним будет сказать несколько слов об истории самого тихвинского водного пути.

      Путь этот был знаком новгородским купцам еще в XIV столетии; по нему они пробирались на известную тогда ярмарку в Холопий городок, на Мологе. Началом этого водного пути служила река Сясь, впадающая в Ладожское озеро неподалеку от устья Волхова, и имеющая в числе своих притоков Тихвинку, верховья которой очень близко подходят к верховьям реки Горюна, текущей уже по направлению к Волге. Впрочем, река эта носит название Горюна только в нижнем своем течении, в среднем же называется Соминою, а в верхнем Валчиною. Между верховьями Тихвинки и Валчины еще в древние времена существовал волок. Перетащив товары и ладьи в Валчину, торговцы спускали их к Волге, переходя из Горюна в р. Чагодощу – один из наиболее крупных притоков Мологи. «Превеликий и первый старый торг» Холопьего городка «разыдеся розно», а торговое движение по облюбованному пути продолжалось и в XVI и в XVII столетии.

      Желая соединить свою новую столицу с хлебородными побережьями нижней Волги, Петр Великий, между прочим, обратил внимание и на этот старинный новгородский путь. В 1710 году, сюда послан был английский инженер Джон Перри для изысканий и нивелировки местности. Раздельным пунктом водного пути Перри признал озеро Крупино, лежащее между верховьями Тихвинки и Валчины, причем, по его вычислениям, падение от Крупина к Ладожскому озеру, составляло 897 футов, а к Волге – 672 фута. В промежуток времени между 1712-м и 1716-м годами местность эту посетил сам государь. Он лично осмотрел волок между Тихвинкою и Валчиною и согласился с мнением Перри относительно озера Крупина, как раздельного пункта будущей системы. В полуверсте от озера находился и деревянный дворец государя, к сожалению, сгоревший в 1802 году. Петра Великого главным образом занимала мысль об устройстве обходного пути для минования страшных Боровицких порогов на Вышневолоцкой системе. Он задумал соединить воды Мологи с водами Мсты ниже порогов, но в то же время не покидал мысли и о самостоятельной судоходной системе из Мологи на Тихвинку и Сясь. Занимаясь устройством Ладожского канала между устьем Волхова и истоком Невы, государь уже подумывал и о другом канале, который соединил бы устье Сяси с устьем Волхова, но смерть положила конец его замыслам.

      Вопрос о неудобстве Вышневолоцкой системы и об устройстве Тихвинской был снова поднят в царствование Елисаветы Петровны генерал-фельдмаршалом графом П. И. Шуваловым. Для осмотра местности между Мологою и Сясью был послан генерал-поручик Рязанов с поручением составить профиль, план и сметы, придерживаясь линии, предположенной Петром Великим. Проект Рязанова был утвержден в 1762 г., уже в царствование Петра III, но дело, за недостатком средств, было отложено на неопределенное время.

      Страшное мелководье, случившееся на Вышневолоцкой системе в 1797 году и причинившее торговле огромные убытки, заставило вспомнить о водном пути на Тихвин, и для окончательного его исследования был послан инженер-генерал Деволант.

      В 1799 г. повелено было окончить Сясьский канал, начатый еще при Екатерине II, а 1 января 1802 г. высочайше утвержден проект Тихвинского канала, между Тихвинкою и Валчиною; на устройство его ассигновано 433.709 р., и работы поручены Деволанту. В 1806 г. земляные работы были окончены, а в 1811-м вся система оказалась уже настолько устроенною, что по ней открыто судоходство; дальнейшее труды по ее окончанию и улучшению продолжались и в последующее годы.

      Около половины нашего столетия по Тихвинской системе проходило ежегодно до 6.000 судов с грузом более чем на 10 миллионов рублей. Но с устройством железнодорожных путей и с развитием обильной водою Мариинской системы, Тихвинский водный путь начал клониться к упадку. Хотя путь этот значительно короче не только Мариинского, но и Вышневолоцкого (от Рыбинска до Петербурга по нему считается всего 813 верст), но главный и почти неисправимый недостаток его заключается в маловодности составляющих его рек и в недостаточности водных его резервуаров, вследствие чего по нему могут двигаться только сравнительно небольшие суда местного типа, известные под названием тихвинок и соминок. Весною они еще могут ходить с осадкою от 10 до 18 вершков, но в летнее время осадка в 10 вершков становится уже предельною, и часто приходится еще уменьшать ее до семи и даже до шести вершков. Последний удар Тихвинской системе был нанесен проведением Рыбинско-Бологовской железной дороги, и в настоящее время заброшенная, полузабытая, она еле влачит свое существование.

      – Много ли хлеба у вас по системе в год проходить? – спросили ми ямщика.

      – Совсем безделица, – отвечал он: – воды мало, неудобно, все перегрузки.

      – А что еще, кроме хлеба, идет?

      – Да все по мелочи. Везут стекло со стеклянных заводов, спирт везут, снасти, а главное у нас теперь лесные гонки. Лесу гонят в Питер еще порядочно.

      Слова его отчасти подтверждались тем, что на столбах у мостов мы неоднократно встречали объявления, относившиеся специально к лесопромышленникам и извещавшие, что срок лесного сплава в этом году продолжен до 25 июня.

      На четырнадцатой версте от Тихвина показалась деревня Голишна, осененная в конце красивою сосновою рощицей. От Голишны проселочная дорога ведет в Антониев Дымский монастырь, до которого от деревни считается всего три версты.

      Мы решили завернуть в обитель, и минут через двадцать остановились у ее каменной, невысокой ограды.

      Монастырь основан в XIII веке св. Антонием, учеником преподобного Варлаама Хутынского, поселившимся на Дымском озере в 1243 г., и получившим грамоту на создание обители от Александра Невского. Собрав братию и устроив монастырь, преподобный мирно скончался в 1273 году, а через девяносто семь лет мощи его были обретены нетленными. Монастырь, страдавший в XV в. от татар, а в начале XVII от шведов, был упразднен в 1764 году, но в 1794, по желанию окрестных жителей и по ходатайству тихвинского архимандрита Игнатия, восстановлен вновь митрополитом Гавриилом.

      В соборном храме обители нам показали серебряную раку преподобного Антония, мощи которого находятся под спудом со времен шведского нашествия, когда дымские иноки из боязни неприятельского кощунства скрыли их в земле, покрыв каменною плитою. Подле раки находится железная шляпа, найденная в Дымском озере и, по преданию, принадлежавшая святому, который носил ее для умерщвления плоти. Полагают, что в озеро она была брошена иноками во время того же шведского нашествия, но подобное обращение с местною святынею, которую легко можно было бы унести с собою, является не совсем правдоподобным. Вес этой шляпы – 8 фунтов, поля широки и прямы, на круглой тулье ее прибита гвоздями заплата.

      Выйдя из церкви, мы прошли к озеру, находящемуся саженях в 150 от обители. Вдоль дороги расположено здание церковно-приходского училища и монастырский скотный двор. Дымское озеро не велико; болотистые берега его покрыты невысоким, большею частью хвойным лесом. У берега устроена от монастыря купальня. Вода в озере считается целебною, и богомольцы купаются в нем не только летом, но и зимою в устроенной для того проруби.

      Сделав наброски монастыря, мы тронулись в обратный путь, и через полчаса уже миновали Голишну с ее красивою сосновою рощицею, разросшеюся на пригорке. Вскоре мы подъехали к полуразрушенному мосту.

      – Это что же такое? – спросил я.

      – А тут на днях проезжие провалились, – отвечал ямщик, сворачивая лошадей в брод.

      – Как так?

      – Да ехала тут из Питера барыня одна с французинкой, да с горничной, в именье. Именье-то далеко, еще за Сомину верст около сотни будет. А они всегда в своем рыдване ездят. Рыдван грузный, пудов на 120, говорят, будет, и иначе его, как пятерней, и не возят. А мосты у нас здесь плохие, – вот и случилось.

      – Да почему же мосты-то плохие?

      – А кто их знает! Дорога-то была казенная, теперь, говорят, в земство переходит; может, лучше будет.

      – На вид, дорога, кажется, содержится в порядке.

      – В порядке-то, в порядке, что говорить. По всей дороге сторожки поставлены, и сторожа ходят, и мосты как будто хорошие: настилка новая, перила крепкие, а загляни под мост, снизу-то, так балки все струхши. Пока Бог хранит, ездим. И этот мост такой же был. Все ездили, ничего, а как этакий-то рыдван на пятерне въехал, ну, и ахнули наскрозь, прямо в ручей. Еще как их Бог спас, дивиться надо!

      Мы миновали извилистую речку Редань, деревни Турково, Горелуху. Сторожевые домики, подобно железнодорожным, то и дело показывались на дороге, но мы относились к ним уже не с прежним доверием, а въезжая на мосты, на случай, освобождали ноги из тарантаса.

      Наконец, показалась на возвышении и первая станция от Тихвина, деревня Большой Двор. Деревня с виду кажется действительно очень большою.

      – Большая-то, большая, – заметил ямщик: – шестьдесят дворов в ней, а народ все бедный живет. На шестьдесят дворов у них всего пятьдесят коровушек приходится, так тут не разгуляешься.

      За Большим Двором, где мы переменили лошадей, нам снова встретилась Редань, а за нею целый ряд деревень, и почти подле каждой из них красовались холмики, покрытые рослыми, красивыми соснами.

      – Что это за горушки у вас? – спросил я ямщика.

      - А это жальники, – отвечал он: – родители тут похоронены.

      – Славные сосны!

      Хороши, хороши, высокие, стройные. Растут на воле, потому рубить их никому нельзя. Один мужичек пробовал было вырубить, так за это и ответил.

      – Запрещено?

      – Строго-настрого.

      Местность становилась все гористее и гористее. С точек дороги открывались красивые виды на зеленый широкий простор синевшей дали. Неподалеку от казенной дачи «Горушки» перед нами развернулся глубокий овраг с крутым спуском. Внизу протекала уже знакомая нам река, а на противоположной горе виднелась деревня Зиновья.

      – Это что за овраг? – осведомился я.

      – А это Чертова харчевня, – повернулся к нам ямщик.

      – Почему это место так называется?

      – А не могу вам сказать, – не знаю. Была тут харчевня, да лет десять назад уничтожилась. Все звали да Чертова, а почему, – не знаю; ничего в ней особенного.

      На станции Обрино, пока нам перепрягали лошадей, я разговорился с содержателем почтовой станции и, между прочим, спросил о заинтересовавшем нас названии. Содержатель станции оказался более сведущим, чем ямщик.

      – Это, видите ли, лет двадцать тому назад было, - рассказал он. – Сторожку-то на горе изволили проехать? За ней в овраг заметили? А внизу под горой стояла тогда харчевня. Так вот от сторожки и до самой харчевни сплошь можно было слышать, как в лесу кто-то хохочет, кричит, шумит, хлопает в ладоши. И этому не только ямщики, но и проезжающие свидетелями были. А как до харчевни дойдут, все уж и кончится. Вот от этого и прозвали харчевню Чертовой. Теперь уж и харчевни давно нет, и хохоту больше не слышно, но местность все по-прежнему прозывается.

      За Обриным дорога все продолжала подниматься. Мы находились в области водораздела системы и приближались высшей точке всего пути. Наконец, около деревни цель эта была достигнута, и шоссе начало спускаться уступами по направлению к волжскому бассейну.

      На 13-й версте от Обрина мы проехали стеклянный завод. Рейтера, а под деревней Чудцами миновали границу Тихвинского и Устюженского уездов. В Чудцах мы заметили старую избу с интересными порезками и остановились зачертить рисунок резного орнамента. Пока мы работали, у тарантаса собралась толпа любопытных, с которыми у нас вскоре завязалась беседа.

      – Что у вас по тракту церквей мало? – спросил я, между прочим, крестьян.

      – Народ-то все здесь небогатый живет, – отвечали мне. Вот наша деревня от своего села-то в 27 верстах, - как церковь попадешь? Ведь это взад вперед без малого 50 верст надо пройти. Свадьба ли, ребенка ли крестить, покойника хоронить – просто беда! А свою церковь строить сил нет.

      Разговор перешел на избу, которую мы рисовали

      – Давно ли эта изба поставлена?

      – А вот я тебе скажу, – отозвался один из крестьян: – мне теперь сорок лет без году, а как я ее помню, так она уж стояла засиверевши.

      – Что ж теперь таких порезок не делаете? Крестьяне засмеялись.

      – Где теперь?! Теперь лес-то вздорожал, приступу нет. И избы-то часто некрытые стоят, так до порезок ли? Печурку иной раз нечем стопить...

      На станции Косые Харчевни нам объявили, что из комплекта в шесть лошадей дома осталась только одна, и в ожидании других нам пришлось просидеть на станции два часа с половиною. Но по пословице: «беда не ходит одна», впереди нас ожидал сюрприз еще более неприятного свойства.

      Из Косых Харчевен мы выехали лишь в одиннадцать часов вечера. Небо было сплошь покрыто тучами. Проехав полдороги, ямщик обернулся к нам и заявил, что в Сомине мы совсем не найдем коней, так как в эту ночь там проедет на Устюжну новый губернатор.

      – Прежний-то, бывало, на двух троечках ездил, – заметил он, – а этот, слышно, двенадцать лошадей потребовал, так тут ни на одной станции не хватит. Ну, да я вам вольных найду, там их много. И придется вам, пожалуй, до самой Устюжны на вольных ехать, потому губернатор у вас все время впереди будет.

      Делать нечего, пришлось примириться с вольными.

II. Сомина.

      Кто не проклинал станционных смотрителей,
      кто с ними не бранился? –
      Будем, однако, справедливы,
      постараемся войти в их положение,
      и, может быть, станем судить об них
      гораздо снисходительнее.
      Пушкин.
     

      В Сомину мы приехали в час ночи. Черные силуэты изб с нависшими над узкою улицею кровлями слабо выделялись на фоне темного, покрытого тучами, неба. Огни везде были погашены, и только на почтовой станции, близ моста через р. Сомину, мерцал слабый свет.

      У широкого крыльца стояли две темные фигуры.

      – Лошадей нет, – заявили они.

      – Ведь губернатор проехал?

      – Нет, не проезжал. Вот уж который день ждем с минуты на минуту. Лошади все на дворе, в хомутах стоят, а никому отпустить не смеем.

      Один из собеседников, с черной бородою, был содержатель станции, другой, блондин в белой фуражке, его помощник.

      – А вольные? – спросил ямщик.

      – Вольные все разъехались, кто с кем.

      Ямщик назвал несколько фамилий, но оказалось, что никого из названных не было дома.

      Блондин вызвался сбегать к какому-то Саблукову, который, может быть, успел вернуться. Он исчез в темноте, а мы, отпустив ямщика, сели на крыльце в ожидании. Начал накрапывать дождь.

      – Ни одной лошади нет, – заявил блондин, возвращаясь. – Впрочем, постойте, еще к одному человеку сбегаю.

      Куда он пошел на этот раз, мы не знали; быть может, просто скрылся за угол и постоял минут пять, чтобы получить побольше на чай. Но мы ему искренно верили, потому что нельзя было не верить в нашем положении.

      Через несколько минут блондин вернулся.

      – Опять лошадей нет, – произнес он со вздохом. – Теперь уж, значит, совсем нет.

      – А где же бы нам остановиться хоть на ночь-то?

      – Места нет. Была комната на станции, да ту помещик один уж занял; тоже без лошадей сидит.

      Положение наше становилось критическим.

      – Но, ведь, не можем же мы сидеть под дождем целую ночь? – протестовали мы.

      – Да, оно, конечно.

      С моста к станции шли два человека: это был помещик, занявший комнату, с своим товарищем.

      Они присели на крыльце и познакомились с нами. Речь зашла о здешнем крае.

      – Медвежий, буквально, медвежий край, – говорил помещик. – Народ грубый, темный, с верою в нечистую силу, в чертей, колдунов и тому подобное. Недавно, чуть ли не в прошлом году, недалеко от Сомины пролетал на аэростате полковник воздухоплавательной команды и хотел спуститься на землю. Мужики увидали и порешили принять его в колья. По счастью, случился тут приказчик лесопильного завода Бранта, так он, и то еле-еле, уговорил их. Тем не менее, на всякий случай, они все-таки заставили полковника перекреститься.

      – И нравы здесь дикие, грубые, – заметил товарищ помещика, – чуть если где поссорятся, сейчас и драка, а драка сплошь и рядом переходит в колья. Здесь жизнь не дорога, того и гляди, что либо изувечат, либо прямо до смерти. Зато здесь во многих местностях и установлено, чуть кто посильнее подерется, обязан целый год все праздники отсиживать под арестом. Как только утро, он уж и отправляется.

      – У нас в Сомине, – подхватил блондин, – становой-то хорош был, беда какой строгий. Его порядки и посейчас еще держатся. Народ здесь все буйный, – известно, пристань – постоянно пьянство, драки, кроме как строгостью, ничем не возьмешь. Арестантская у нас теперь на самом базаре поставлена. Чуть кто по-национальному выразится, сейчас в холодную. А за драки да за буйство ден по шести отсиживают на хлебе, на воде, и уж в это время никакой другой пищи, ни табаку, – ничего не дают, скучно, говорит, сидеть, особенно без табаку-то. Даже песни у нас громко горланить запрещается, – сейчас урядник остановит; не уймутся – в холодную.

      – Здесь домов и сотни не наберется, – заметил помещик, – а кабаков чуть не шестьдесят.

      – А не будь перегрузки, и кабаков бы не было, – отвечал блондин, – ведь наша Сомина тем только и важна, что в ней перегрузка бывает.

      Действительно, благодаря неравномерному распределению вод в системе, идущим по ней судам приходится испытать на пути не одно перегрузочное мытарство. Идя, например, от Петербурга к Волге, они вступают в Сясь с полным грузом от 2600 до 3500 пудов при осадке в 20 вершков, но у Рождественской пристани, от которой начинаются пороги, им приходится разгружаться на паузки, при чем осадка уже не превышает 10 вершков, а в мелководье доходит до четырех. Таким образом, суда добираются до Тихвинки. Здесь, в виду обилия воды в шлюзованной части системы, осадка может быть снова доведена до 14 вершков, и товары перегружаются из двух паузков в одно большое судно. Но, пройдя шлюзованную часть и достигнув Сомины, им опять приходится разгружаться на паузки, так как осадка в Чагодоще и Мологе не должна превышать 9 вершков. Понятно, что и судам, идущим от Волги к Петербургу, приходится претерпевать те же мытарства, только в обратном порядке.

      – Теперь у нас в Сомине, – рассказывал блондин – случайно скопилось до 75 тихвинок, а то обыкновенно бывает гораздо меньше. К осени они опять несколько скопляются, а летом совсем тихо. Лодок вообще идет мало. Сплавляют больше лес, да и леса-то, кажется, скоро все вырубят.

      Ночь была по-прежнему сырая, дождливая. Время от времени мы замолкали и прислушивались, не звенит ли по дороге губернаторский колокольчик, но кругом все было тихо, и слышно было только, как дождь постукивает о крышу, как вода каплет с нее на землю.

      – Последняя телеграмма была, что во вторник продет, – заговорил помещик – а вот и вторник прошел, и среда началась, а его все нет.

      – Пятый день ждем, – отозвался блондин.

      – Нам-то что! – подхватил помещик – а каково теперь крестьянам? Сколько их теперь выгнано на дорогу в малоконные деревни. Лошадь надо кормить, самому питаться, а время горячее. Где бы работать, а он жди. За корм и постой им, конечно, должно будет заплатить земство, да теперь крестьянину не так дороги деньги, как работа вовремя, да в пору. Ну, видно, спать идти. Вон уж светать начинает.

      Помещик и товарищ его простились с нами и удалились в свою комнату.

      – А для вас я местечко придумал, – заявил блондин. – Тут у нас рядом трактир, так, не хотите ли на ночь в общей зале расположиться?

      Он привел нас во второй этаж на чистую половину. Комната оказалась сырой, грязной, с твердыми, как камень, диванами, но мы были рады и такому помещению.

      Блондин удалился, пожелав нам приятного сна и обещая завтра найти лошадей до Устюжны.

      О приятном сне, конечно, не могло быть и речи. Мы кое-как примостились на жестких диванах, но только нам удавалось забыться минуть на 15, на 20, как невыносимая боль в боку заставляла нас просыпаться и перекладываться на другую сторону. Так мы промаялись до 8 часов утра и, наконец, встали.

      Я подошел к окну. Погода была серая. Прямо против трактира, на берегу Сомины, стояла каменная часовня, и неподалеку от нее, на реке, грузилась тихвинка. Направо виднелся мост с одиноко торчавшею на нем фигурою сторожа; следовательно, губернатор еще не проезжал. Внизу под окнами двигаются судорабочие и крючники, многие из них уже навеселе. Национальные слова раздаются то и дело. Внизу в трактире уже что-то поют.

      В комнату входит блондин, и подобно утренней газете начинает сообщать новости. Мм узнаем, что от губернатора получена телеграмма, что он продет в 5 часов вечера, что помещику придется ночевать еще ночь, так как для его экипажей и клади лошадей не хватит, что утром на улице быль какой-то скандал и т. п.

      Под окнами раздается стук колес, и к станции подъезжает какой-то господин в мундире. Блондин объясняет, что это один из местных помещиков, желающий получить должность земского начальника.

      Пение внизу переходит в ссору. Слышен шум, крики. – «А я сикундантом!» – вырезается из общего говора чей-то высокий тенор.

      – Уряднику-то теперь некогда следить, – замечает блондин, – а то унял бы. Иначе с ними нельзя, как сразу же осадить. Народ зверь: расходятся, так просто беда! Недавно разодрались, так и уряднику мундир новенький весь разорвали, да еще две ленты дали.

      – Какие ленты?

      – А это по уху, значит.

      Распорядившись подать нам чаю, блондин собирался идти для нас к какому-то Силантьеву, предупреждая, что у него всего одна лошадь. Но этот Силантьев составлял уже последнюю нашу надежду.

      Вдруг на мосту показывается целая пара лошадей, в тарантасе, шагом.

      – Это Саблуков!.. сейчас поряжу! – восклицает блондин, и опрометью бросается из комнаты.

      Но его предупредили. С Саблуковым уговаривается какой-то черноватый парень, и когда блондин прибегает на мост, Саблуков уже поряжен.

      Блондин уходит к Силантьеву, и минут через десять возвращается окончательно угнетенный. Последняя надежда рухнула: Силантьев уехал куда-то на мызу.

      От нечего делать сидим у окон и делаем наброски часовни и моста. Наконец, товарищ мой шумно захлопывает альбом и отправляется бродить по улице.

      Но, видно, судьбе угодно было сжалиться над нами. Через несколько минут на лестнице послышались его быстрые шаги.

      – Ура! – кричал он – мы спасены! Привезли сюда из села какую-то сумасшедшую, лошади едут обратно, и я порядил мужичка до Устюжны.

      Не успели мы наскоро собраться, как на улице зазвенели бубенцы, и подъехала наша бричка. Она оказалась очень маленькою, но мы кое-как уселись и тронулись в путь, напутствуемые пожеланиями блондина, который был очень рад нашей удаче.

III. До Устюжны.

      – Ну, пошел же, ради Бога!
      Небо, ельник и песок –
      Не веселая дорога...
      Некрасов.


      Наш подводчик Василий и поместившийся рядом с ним на козлах, мальчик, помощник волостного писаря, были оба из с. Белые Кресты, находящегося по дороге между Соминою и Устюжною. Они утром привезли сюда мать писаря, допившуюся до белой горячки.

      Песчаная дорога шла больше лесом. Малорослые деревенские лошадки бежали, конечно, неважно, но мы были рады и тому, что хотя тихо, но все-таки подвигаемся вперед.

      На седьмой версте от Сомины мы проехали Важанское озеро, входящее в состав Тихвинской системы и представляющее собою не что иное, как разлив Сомины, которая здесь как бы оканчивается, потому что ниже озера она называется уже Горюном.

      По дороге часто попадались нам бабы с котомками за плечами, встретились и нищие слепцы: все они направлялись в Тихвинский монастырь.

      В деревнях бубенчики наши производили сенсацию, крестьяне, бабы и дети выбегали на улицу, но лишь только убеждались, что едет не губернатор, уже не обращали на нас никакого внимания и, пропустив нашу бричку, снова вытягивали шеи по направлению к Сомине. Даже собаки и те лаяли на нас как-то неохотно и, как нам казалось, даже с оттенком пренебрежения. Впрочем, деревни встречались не часто. По сторонам почти беспрерывною полосою тянулся все тот же лес. Наши лошади еле трусили, и дорога тянулась бесконечно долго. Но надо заметить, что и переезд был немалый: от Сомины до Белых Крестов считается 40 верст.

      Наконец, проехав более пяти часов без отдыха и не встретив на пути ничего особенно замечательного, если не считать двух стеклянных заводов: Позена и Бакунина, – мы добрались до Белых Крестов.

      Возница наш, как оказалось, жил довольно зажиточно и имел две пары лошадей.

      Пока он перепрягал, мы напились чаю и сходили посмотреть сельскую каменную церковь, которая, судя по стилю, построена еще в прошлом столетии. Наконец, около 6 часов вечера все было готово, и мы поехали далее. Протрясшись почти целый день в тесной, неудобной бричке, мы к вечеру уже, что называется, обтерпелись и теперь сидели в ней довольно благодушно.

      Дорога некоторое время шла берегом реки Кобожи, но потом снова углубилась в лес.

      – Много ли от вашего села до Устюжны? – спросил я Василья.

      – Верст 80 считают.

      – Так, значить, кормить будешь?

      – Нет.

      – Как нет? Неужели до Устюжны не кормя поедешь?

      – Да я до Устюжны не поеду, – обернулся он к нам.

      – Вот тебе раз!

      – Я вас где-нибудь передам другому ямщику. Уж вы не сумневайтесь, – доставим.

      – Да где же у тебя другой-то?

      – А поищу.

      И действительно, проехав верст двадцать, он привернул к одинокому двору, стоявшему влево от дороги. Двор этот он назвал Мишуровским выселком.

      У ворот стояли два молодые парня, родные братья.

      – Кони у вас дома? – осведомился Василий, осаживая лошадей.

      – Дома, – отвечали братья.

      Василий соскочил с козел и начал с ними переговариваться вполголоса; но переговоры, по-видимому, окончились ничем, так как он сердито снова взобрался на облучок и погнал лошадей. Но не отъехали мы и четверти версты, как он пустил их шагом, видимо что-то обдумывая.

      – Уж набавить им разве четвертак, что ли? – обратился он к нам.

      – А много ли просят?

      – Да я три рубля надавал, не берут.

      – Твое дело.

      – Я набавлю, – через несколько времени снова заговорил он.

      – Ну, набавь.

      Василий повернул лошадей, и вскоре мы снова были у мишуровцев.

      Четвертак тотчас же решил дело.

      Взяв с нас до Устюжны 11 рублей, Василий за половину дороги брал себе 7 рублей 75 копеек, а за другую половину в 60 верст платил 3 рубля 25 копеек. Мы с товарищем смеялись между собою, что мишуровцы передадут нас третьему ямщику, третьи – четвертому и так далее, пока дело не дойдет до двугривенного, и тогда последний ямщик предложит нам добраться до Устюжны по образу пешего хождения. Но, конечно, это говорилось только в шутку, так как мы гнали, что на самом деле подобных случаев никогда не бывает. По всей России у вольных ямщиков искони установлены понятия о ямской чести и круговой поруке, и каждый из них, перенимая проезжего, свято исполняет все обязательства, принятые на себя его товарищем предшественником.

      Закладыванье продолжалось довольно долго. Тарантас у мишуровцев был разобран, и его пришлось собирать, сколачивать, связывать, прикреплять сверху кибитку, смазывать колеса и проч. Сбруя также была не налажена. Братья занимались полевыми работами и проезжих не ожидали. Лошаденок привели таких крохотных, что мы боялись, свезут ли они нас с места. Признаться, во время всех этих приготовлений мы порядком подтрунивали над новыми ямщиками, но оба молодые парня оказались очень симпатичными; они если и не были особенно довольны замечаниями, тем не менее, возражали и оправдывались очень скромно.

      Наконец, лошади были заложены, и младший из братьев, Венедикт, сел на козлы. К нашему крайнему удивлению, крохотные коньки покатили гораздо скорее Васильевых. Мы разговорились с Венедиктом. Отец его переселился сюда из ближней деревни и года два тому назад умер. Остались они, два брата, с матерью и сестрою, и помаленьку хозяйствуют!.. Он рассказал, что рожь здесь в хороший год и на удобном поле бывает сам-десят, овес в прошлом году был сам-двенадцат. По всем деревням сеют много гречихи. У крестьян есть и пчелы, но ведутся не особенно успешно.

      Солнце опускалось к горизонту. Справа надвигалась тяжелая грозовая туча, из которой по временам сверкали молнии, – мы надеялись, что туча пройдет стороною, но она, точно исполинский дракон, медленно ползла все выше и выше, и вскоре покрыла собою половину неба. Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что она идет прямо на нас, а размеры ее не предвещали ничего доброго.

      Проехав две деревеньки, мы въехали в лес.

      – Теперь десять верст ни одной деревни не будет, – сказал Венедикт – дорога все лесом пойдет.

      А туча была уже над нашими головами. Вдруг сверкнула молния, загрохотал гром, полил частый дождь, резкий, упорный. Кругом давно уже царила тьма, которая еще усиливалась мрачным пологом нависшей тучи и окружающим лесом.

      Гроза разразилась с полною силой; молнии вспыхивали поминутно, озаряя впереди все тот же однообразный невысокий лес и узкую полосу дороги. Гром гремел, почти не переставая. Дождь уже начал проникать к нам в кибитку, и Венедикт опустил переднюю кожу. Темнота настала полная. Молнии мы уже не видели, и слышали только, как грохотал гром, и крупные капли дождя стучали о стены кибитки. Так мы ехали несколько верст в совершенном мраке, попыхивая папиросами и время от времени перекидываясь словом с Венедиктом.

      Наконец, дождь перестал, туча проползла влево, раскаты грома сделались реже. Мы подняли кожу. Кругом стало как будто посветлее. Гром прекратился, но молния долго еще сверкала в левой стороне.

      Лес кончился, мы въехали в деревню. Была уже глубокая ночь. В деревне все спали, и только один дом, с настежь открытыми дверями, был ярко освещен.

      – Что это, свадьба что ли здесь? – спросил я.

      – Нет, губернатора ждут, – отвечал Венедикт – тут почтовая станция.

      За деревней потянулись поля; на них, среди мрака, там и сям мелькали огоньки: это крестьяне пахали ночью, во избежание дневных оводов и слепней, которые страшно кусают и мучат лошадей.

      Впереди, сплошною стеною, темнел густой лес. Мы въехали в него, но лишь только проехали полверсты, как перед нами воочию предстала картина из «Братьев-разбойников». Под старой развесистой елью горел большой костер. Подле него, кто сидя, кто лежа, расположилось около десяти человек. Красноватый свет огня переливался на их грубых, бородатых лицах, на пестрых лохмотьях их одежды, отбрасывая кругом темные тени их характерных силуэтов.

      Венедикт спокойно проехал мимо них, объяснив, что это погонщики с системы, ведущее лошадей обратно.

      Проехав в темноте еще шесть верст, мы добрались до небольшой деревни, где Венедикт хотел передать нас некоему Алексею. На востоке показалась бледная полоска зари, но кругом было еще темно, когда мы подъехали к избе Алексея. Венедикт спрыгнул с козел прямо в лужу, налитую дождем, подошел к воротам и начал стучаться.

      – Кто там? – послышался сонный голос в избе. Венедикт назвал себя, прибавив, что привез проезжих.

      В избе вспыхнул огонек, и минут через пять из калитки появился сам Алексей, заспанный, всклокоченный, с хриплым голосом, но не выказал и тени неудовольствия на то, что его так бесцеремонно подняли с постели. Поговорив с Венедиктом, он пригласил нас в избу и только досадовал на своих баб, которые уехали пахать, и в такой дождь не вернулись домой, а сидят в поле.

      В избе горела лучина, но ее вскоре заменили каким-то масляным светцом, темным и дымным. Хозяйка хлопотала около самовара, а мы принялись сушиться. Начались расспросы о губернаторе.

      – Уж мы улицу-то пашем, пашем (метем), – рассказывала старуха, мать хозяина – каждый день ведь все ждем. Пройдет дождик, всю нашу работу размоет; опять давай налаживать. Проедет ли кто, коровушки ли пройдут, уж мы опять на улице, опять выравниваем да выглаживаем. Просто измаялись и бабы-то все, – с добродушною улыбкой добавила она. – По деревням вот уж которую ночь караульные ходят и с колотушками стучат, стучат родненькие, а толку все нет.

      С пашни вернулись молодые бабы с лошадями, все мокрые, но веселые. Побранив их, Алексей наскоро засыпал лошадям овса и, пока мы пили чай, стал собираться в дорогу.

      – Эх, господа, уж только по нужде везу, – говорил он во время сборов – не оставить же вас посреди дороги, надо доставить; а то кони-то у нас совсем умаялись, следовало бы им в праздник денек передохнуть дать, да вишь случай-то такой выходит, что ничего не поделаешь.

      Часов около трех рассвело совсем, и мы тронулись в путь. Через полчаса наша пара трусила по широкой улице села Долоцкого, все жители которого еще спали, и на улице похаживала небольшая девочка, одетая в какую-то сермягу.

      – Сторожишь? – крикнул ей Алексей.

      – Сторожу, – улыбнулась девочка.

      – Смотри, не прозевай! – засмеялся он.

      Но вот и село, и девочка остались позади, мы въехали в прекрасный лес, принадлежащий, по словам Алексея, рыбинскому фабриканту Журавлеву. Глаз, утомленный жидкою невысокою растительностью, сопровождавшей дорогу почти от самого Тихвина, с удовольствием отдыхал теперь на этих зеленых гигантах, из которых любой мог бы служить пейзажисту прекрасною моделью для этюда. В лесу подле дороги Алексий указал нам ключ, текущий из-под часовни; на ключ поставлена мукомольная мельница.

      За лесом потянулся целый ряд деревень, расположенных в нескольких верстах одна от другой: Ельники, Мезга (село с почтовой станцией), Логаново, Мочала, Марфино. За деревнями снова начался лес, который, как говорят, тянется на 16 верст в длину.

      Устюжна была уже недалеко. На одном из поворотов, вдали мелькнули шпили ее колоколен. Выехав из леса, мы увидали внизу Мологу, а за нею и город, расположенный за рекою, вдоль ее берега. Обилие церквей придает маленькой Устюжне довольно богатый и красивый вид.

      Алексей остановил лошадей и подвязал колокольчик.

      – В другое-то время и так ездим, – заметил он – а теперь как бы полицию не напугать, подумают – губернатор.

      Мы спустились к парому, переправились через Мологу и, поднявшись в город по довольно крутому подъему, остановились у гостиницы, которая считается лучшею в городе.

IV. Устюжна.

      Устюжна железна, люди каменны.
      Пословица.
     

      Дверь гостиницы была еще заперта, но в открытом окне второго этажа лежала растрепанная, сонная фигура. Это был номерной, дремавший на окне.

      У них загулял хозяин, и по этому случаю никто всю ночь не ложился спать. Номерной отпер дверь и отвел нам комнату.

      Подрядив Алексея везти нас на другой день в Весьегонск, мы спросили чаю.

      – Ну, что у вас в городе посмотреть можно? – спросил я номерного.

      – Да что у нас смотреть? Кажется, нечего.

      – Ну, может быть, церкви старые, памятник какой?

      – Новых церквей у нас и нет, все старые, а вот памятников так действительно много, потому у нас два кладбища.

      Напившись чаю, мы отправились на осмотр города и, выйдя на торговую площадь, наняли извозчика, «лехкового № 12», как гласила надпись на его билете.

      Устюжну правильнее было бы называть Устижною, или, еще точнее, Усть-Ижиною. так как город был основан при устье впадающей в Мологу речки Ижины, которая и давала ему свое название.

      При слиянии Ижины с Мологою, на мыске, называвшееся в старину Стрелицею, и теперь еще видны остатки небольшого земляного укрепления, – городища, – бывшего начальным пунктом всего городка, который, с течением времени, распространился и по Ижине, и по обоим берегам Мологи, растянувшись на протяжении четырех верст. По преданию, в городище находилось капище бога Купалы, в честь которого ежегодно, весною, справлялось особое торжество купания или обливания водою. Раскопки, произведенные в городище, не увенчались успехом, но память о купальском празднике сохранилась в городе до наших времен. В первый понедельник Петрова поста девушки, одевшись в простые платья, отправляются к реке, купают друг друга и затем, запасшись водою в ковшах, шайках, ведрах, еще сама мокрые от купанья, бегают по городу и обливают каждого, кого встретят. День оканчивается общим гуляньем, на которое обливальщицы являются уже в праздничных костюмах, и в песнях и играх веселятся до поздней ночи.

      Существует предание, что на месте языческого капища на городище была поставлена и первая христианская церковь.

      В летописях сохранились некоторый отрывочные известия из былой жизни Устюжны. Так, например, известно, что около 1341 года на город напали «молодцы» новгородские, пожгли его и разграбили, но устюженцы собрались с силами, напали в свою очередь на грабителей и отняли у них добычу. Через пятьдесят лет новгородцы, враждовавшие с московскими князем Василием Дмитриевичем, снова повоевали Устюжну. В то время она уже принадлежала к московским владениям, как это видно из духовной того же князя Василия Дмитриевича, завещавшего ее в удел младшему брату своему Константину. Имя Устюжны мы встречаем так же в завещаниях Василия Темного и Иоанна III. Грозный, в 1564 году, пожаловал ее в вотчину княгине-старице Александре, вдове брата своего Юрия Васильевича.

      Устюжна искони носила название железнопольской, так как во всей этой местности в изобилии добывалась и разрабатывалась железная руда, и устюженцы с самых давних времен уже носили прозвище кузнецов. «На расстоянии почти шестидесяти верст», – говорит один путешественник, посетивший Устюжну в 60-х годах – «леса по всем направлениям наполнены полузаросшими угольными ямами, болота проймами, или прежними рудовыми выемками, а открытые места покрыты осарками (мусором) от бывших тут некогда приселков с плавильнями. И это огромное, по всей вероятности, количество железа свозилось в Устюжну и там ковалось. До восьми сот кузниц стояло по берегам обеих рек и по краям города. Из этих-то кузниц, говорит предание, как в настоящее время из Тулы, шли все русские изделия, как военные, так и хозяйственные, от гвоздя и до пушки».

      В наше время железное дело во всей местности почти совершенно упало и практикуется лишь в небольших размерах, кустарным способом, да и железо добывается очень низкого качества. Тот же путешественник беседовал с одним из крестьян, занимающихся добыванием железа, или по-здешнему «дмовкою».

      – Да что, батюшка, – рассказывал крестьянин – и говорить нечего, работа томная, бедовая. Кому стало за охоту, да есть нечего, так не что, – а то Бог с ней! День-деньской маешься, да и ночь не спишь, горишь, как диман, перед печью, ни рубахи снять, ни вымыться. Зато такой выйдешь, что и Бог тя знает, – а силушка-то, силушка! как испитой станешь, ведь дмёшь, дмёшь целую неделю!

      – А сколько вас тут работает – один или двое?

      – Где ти – один, да этак и трех ден не выстоишь; нет, покришко с братаном (т. е. по две ступки с товарищем).

      – Значит, во сколько же времени выплавливаются две крицы?

      – Да этак с хорошую, как ти сказать, обедню будет (следовательно две крицы, или полтора пуда, примерно, в два часа).

      – А сколько в барышах вы за неделю?

      – Да не что, как кто могутен, да дело знает, так двое-то криц около сорока добудем.

      Относительно цены за пуд железа крестьянин ответил.

      – Да всяко: ино рубль, а ино рубль с четвертью, а ино и полтинник. Ведь оно всяко, и у нас бывает разница в железе-то, иное лучше, а иное хуже; ведь рудой ведется. Старики бают, что прежь сего и у нас железо-то бывало доброе, да повывелось, вишь охотника стало иного. Оно б можно и из этого, пожалуй, сделать ладно, да больно неталанно: надоть сжечь половину, либо более.

      В начале XVII века устюженцы прославили себя геройскою обороною города от поляков.

      Зимою 1607 года, в самый Николин день, пришла в Устюжну грамота от белозерцев, которые советовали устюженцам веры христианской не попирать, польским и литовским людям не сдаваться, и сложить головы за царя Василия и за дом Богородицы. Хотя в городе не было никаких укреплений, но устюженцы отвечали на грамоту полным согласием. Как раз в это время посланные из Тушина люди приехали править с города кормы. Устюженцы поцеловали крест не сдаваться, в кормах тушинцам отказали и послали в уезд звать бояр и детей боярских в осаду, а так как у них не было воеводы, то они назначили себе головами: Солмея Отрепьева, Богдана Перского и приказчика Алексия Суворова. Через несколько времени приехал из Москвы Андрей Петрович Ртищев, и устюженцы выбрали его своим воеводою. С Белоозера также явилась помощь в лице Фомы Подщипаева, приведшего с собою четыреста человек.

      Между тем из Углича уже шло на Устюжну войско, состоявшее из черкас, немцев и русских воров. Ртищев с своим ополчением тронулся им навстречу, но боялся заходить далеко, зная силу и военную опытность противника. Ополченцы рвались вперед. «Пойдем против супостатов», – кричали они, – «умрем за церкви Божьи, за веру христианскую!» Воевода должен был уступить общему желанию, он двинулся вперед и в деревне Батневке встретился с тушинцами.

      5 января 1608 г. произошла битва, в которой храбрые, но неопытные ополченцы были окружены неприятелем и, по выражению летописца, посечены, как трава. Ртищев бежал в Устюжну и не знал, что предпринять, так как враг, не сегодня, завтра, мог появиться перед городом. – «Помрем на Устюжне за дом Богородицы и за веру христианскую», – сказали ему устюженцы, уцелевшие от поражения. В это же время пономарь церкви Рождества Божией Матери услышал голос, ясно говоривший: «Не устрашайтеся, православные христиане, не отпадайте: не дам дома моего на разорение иноплеменным». - Между тем враг не показывался, и от Батневки, неизвестно почему, повернул обратно.

      Устюженцы возблагодарили Богоматерь за чудесную помощь, и деятельно принялись возводить острог. Работа кипела днем и ночью: копали рвы, ставили надолбы, ковали пушки, пищали, готовили ядра, точили оружие и послали за порохом в Новгород. Вместе с порохом Скопин прислал к ним сто человек ратных людей. Надо было торопиться: из Тушина, под начальством Петрицкого и Козаковского уже двигалась на Устюжну рать, состоявшая на этот раз из поляков, литвы, черкас, татар, немцев и русских. Предводители еще с дороги послали в город предложения о сдаче, но предложения эти были отвергнуты.

      В ночь с 2 на 3 февраля неприятель появился под стенами Устюжны. Не теряя времени, он начал стрельбу по острогу, но был встречен дружным огнем и отступил за версту от города в местность, называвшуюся Подсосенье, спалив предварительно часть незащищенного посада с двумя церквами. 4 февраля поляки двинулись на приступ, таща за собою возы с соломою, чтобы поджечь стены. Главные силы были направлены на ворота св. Димитрия. Осажденные с криками: Господи помилуй! обороняли стену. В это время священники вынесли на стену икону Богоматери. Вид священного изображения Заступницы города удвоил силы ратников, и приступ был отбит. Не медля ни минуты, устюженцы устроили из города вылазку по отступавшему неприятелю, отняли у него медную пушку и при ней захватили пушкаря Капусту, которого разрубили на части, а голову, в виде трофея, подняли на высокое дерево.

      Неприятель был прогнан за четыре версты, но не оставлял своего намерения взять город. 8-го числа к тушинцам подошло подкрепление, и 9-го они снова бросились на приступ. На этот раз они повели его с двух сторон, но горожане, призвав на помощь Владычицу, снова отразили их с большим уроном. Видя безуспешность своих попыток, часть осаждающих потеряла терпение и, переправившись за Мологу, ушла от города, но другая часть решилась добиться своего во что бы ни стало, и 10 февраля снова подступила к стенам. Тушинцы гремели из орудий, пускали стрелы с горящею паклей и с криками, как бешеные, лезли на стены. Осажденные отбивались из всех сил. Приступ был настолько силен, что защитники уже начинали терять мужество, но в критический момент на стене снова появилась икона Богоматери, и на этот раз появление ее окончательно решило судьбу осад. Неприятель был отбит и вскоре удалился, а благодарные устюженцы, в память своего избавления, установили ежегодное празднество 10 февраля для прославления своей небесной Заступницы.

      Царь Василий Иванович Шуйский приказал деньги, издержанные городом на защиту и на пушки, зачесть в сбор таможенных пошлин. При Михаиле Феодоровиче была подтверждена грамота, выданная устюженцам еще при Грозном, по которой они имели право судиться у своих же выборных судей. По переписи 1620 года в Устюжне людей, способных носить оружие, насчитывалось до 355, из них 300 человек посадских, вооруженных, сто человек пищалями и двести – рогатинами.

      В настоящее время Устюжна – один из уездных городов Новгородской губернии, и в ней насчитывается до 6.000 жителей обоего пола.

      Осмотр города мы начали с западного его конца, и велели везти себя к устью Ижины. Остатки древнего городища заметны еще и теперь, но уже ни капища, ни храма на них не видно. На холме над Ижиною находится кладбище с церковью св. Василия Великого, построенною на месте древнего городского собора. Местность между Ижиною и кладбищем в старину носила название «буй на бую». Здесь когда-то происходили кулачные бои между Ижинскою и Зарецкою (т. е. замоложскою) стороною.

      Против Васильевской церкви, на другом холме, стоит церковь Троицкая, также древней постройки. Впрочем, извозчик наш оказался настолько тупым парнем, что из тринадцати церквей города знал далеко не все, и за справками постоянно приходилось обращаться к прохожим.

      От Ижины мы поехали улицей, идущею параллельно Мологе, и, миновав небольшой винный завод, принадлежащей местному богачу, Курбатову, увидели влево каменный храм, стоявший несколько в стороне от улицы.

      – Это что за церковь? – спрашиваем у извозчика.

      – Это? А не знаю; в ней не служат. По улице проходит старушка.

      – Какая это церковь, бабушка? – обращаемся к ней.

      – Ась?

      – Церковь-то как во имя?

      – Это что?

      – Церкви-то этой как у вас название, – имя-то?

      – А Димитрия.

      – Хорошо, – так и запишем. Старушка проходит, но снова возвращается.

      – Великомученика Димитрия, запиши.

      – Ладно.

      Улица привела нас на небольшую площадь, на которой стояла уже не одна, а три церкви.

      – Церкви знаешь? – спросили мы возницу.

      – А это, – как его? Вот память-то! Вот эту посередине знал, да забыл. Как она?

      Пока он припоминал, мы сошли с дрожек и обратились к проходившим по площади местным барышням.

      – Посередине Стретенье, направо Здвиженье, а налево Преображенье, – отвечали они.

      С площади мы проехали на другую часть города, за реку Ворожу, протекающую почти в центре Устюжны. На мосту, в ожидании губернатора, плотники спешно перестилали верхнюю настилку.

      – А это вон Блооешшенье, – ткнул извозчик кнутом по направлению церкви, видневшейся вправо, на берегу Ворожи.

      – А что за праздник такой – Благовещенье? – полюбопытствовал я.

      Извозчик повернулся к нам и глупо улыбнулся.

      – А не знаю.

      – Ты грамотный?

      – Нету, нету.

      – Что же не учился?

      – Поучился год, да худо учился, так...

      По берегу налево от моста тянулась соборная ограда с довольно красивыми, характерными воротами, выходящими на Ворожу. В ограде густо разрослась зеленая березовая роща, а среди нее возвышался белый каменный собор с высокою колокольней. Мы остановились и вошли в ограду.

      Собор построен в XVII столетии. Прежде на его месте находился монастырь во имя Рождества Богородицы, ныне уже не существующей. На соборной колокольне помещаются часы с боем, относимые преданием к временам Иоанна Грозного. Часы эти устроены русским мастером Некраскою часовиком и, по словам писцовой книги, снабжены двумя заводами, на денные и ночные часы. От собора, от окружающей его рощи и каменной ограды веет духом нетронутой, как бы застывшей старины.

      Против собора вдоль берега Ворожи тянется большая пустынная площадь с высокою пожарною каланчою посредине. Полюбовавшись с берега прихотливыми изгибами Ворожи, – которой как будто хочется вдоволь нагуляться на свободе, прежде чем примет ее в себя Молога, – мы снова сели на дрожки и отправились на Казанское кладбище, оканчивающее собою город с восточной стороны.

      Церковь, на Казанском кладбище, построенная, по-видимому, в конце XVII или в начале XVIII столетия, очень интересна по своей архитектуре. Из всех церквей Устюжны она представляет наибольший интерес в смысла стиля и характерности деталей.

      Проехав из конца в конец, или, что то же самое, от кладбища до кладбища – всю Ижинскую сторону, мы побывали и в части города, лежащей за Мологою, но там ничего достойного примечания не нашли и, вернувшись в гостиницу, легли спать, так как были порядком измучены двумя предшествовавшими бессонными ночами.

      На другой день в три часа утра отправились в Весьегонск, так и не видав губернатора, а за Устюжною даже и самые слухи о нем прекратились.

VI. Весьегонск.

      Весьегонск, уездный город Тверской губернии
      на р. Мологе и р. Рени, с 3500 жителей,
      большею часто мещан, работающих
      на пристани и на судах.
      Купцы ведут значительную торговлю.
      Из старого словаря.
     

      Не стану подробно описывать, как мы добрались до Весьегонска, так как общий характер дороги уже известен читателю из предыдущих глав, а на пути между Устюжною и Весьегонском мы ничего особенно интересного не встретили. Скажу только, что Алексей еще с вечера передал нас некоему Александру, живущему на половине дороги к Весьегонску. Этот Александр все время рассказывал нам о местных помещиках, об их житье-бытье, их отношениях к крестьянам, их чудачествах и пр. Характеристики получались, правда, очень интересные, но так как речь шла о личностях, и поныне еще здравствующих, то я не считаю себя в праве оглашать его не совсем скромные рассказы.

      По пути мы не раз любовались красивыми видами, так как дорога пролегала по высокой, холмистой местности, миновали границу Тверской губернии, зачертили несколько курганов, насыпанных, вероятно, еще древнею весью, и, переменив лошадей в доме Александра, прикатили в Весьегонск часу в первом дня.

      Издали город производит менее благоприятное впечатление, чем Устюжна. Церквей, составляющих главное украшение панорамы каждого провинциального города, здесь всего три или четыре. Первое, что мы увидели, въезжая в город, было кладбище с недостроенной колокольней. Проехав две-три улицы, мы очутились на берегу Мологи и спустились к пароходной пристани, чтобы оставить там вещи, так как хотели из Весьегонска добраться на пароходе до Волги. Пароход еще не приходил.

      Распростившись с нами, Александр отправился на постоялый двор ожидать попутчика, а мы остались на пристани, любуясь на Мологу, катившую так же спокойно, как и в Устюжне, свои тихие воды по направлению к Волге.

      Через реку с того берега медленно переправлялся паром с крестьянскими телегами и лошадьми, а на плоту, почти подле самой пристани, несколько баб полоскали белье; звонкие голоса их далеко разносились по тихой воде. Паром подошел к нашему берегу.

      – И чего трещите-то? Чего стрекочете? – крикнул с парома бабам какой-то старичок, которому, видно, надоели их крики во время переправы.

      – А ты что за указчик? – огрызнулись бабы.

      – Много ль корзин наполоскали?

      – А тебе на что? Ну, шесть! Ну, так что ж?

      – А косточек перемыли, что и в двенадцать не уберешь. Слова его были покрыты громким смехом присутствующих.

      Бабы принялись кричать старику что-то, очевидно, бранное, но мы не дожидались конца этой сцены и пошли осматривать город.

      Он не велик и по внешнему виду, кажется, меньше и беднее Устюжны, хотя и ведет более значительную торговлю. Название его произошло от древних насельников этой местности, веси егонской, обитавшей здесь с незапамятных времен. Прозвище егонской здешняя весь получила, по мнению одних, от финского слова Иогги – река, а по мнению других, от реки Иогницы, для отличия от жившей неподалеку веси моложской. В XVI столетии село Весь Егонское принадлежало московскому Симонову монастырю, и в нем находилась таможенная застава. Село было торговое и, вероятно, давало порядочный доход обители. От 1663 года сохранилась грамота Иоанна Грозного Ширяю Лопакову, повелевающая вызвать на суд приказчиков и крестьян князя Прозоровского за нанесение убытков Симонову монастырю переводом ярмарки из Веси Егонской в Старый Холопий. В следующем году тому же Ширяю была отправлена другая царская грамота, запрещавшая приезжим людям торговать в селах Городецкого, Углицкого и Ярославского уездов, кроме Веси Егонской, где они должны были платить тамгу местным таможникам. В конце XVI столетия сюда перешла часть известной моложской ярмарки, и торговые обороты сделались еще крупнее.

      В 1764 году село перешло от монастыря в ведение государственной экономии, а в 1776-м обращено в заштатный город Тверского наместничества.

      В настоящее время Весьегонск фигурирует уже в качестве уездного города и известен своею Богоявленскою ярмаркою, на которой продаются: хлеб, кожи, меха, рыба и гвозди местного и устюженского производства. Оборот ярмарки достигает до 1,000.000 рублей.

      Проходив по городу около часа, мы, кроме нескольких довольно широких улиц, торговых рядов и собора, построенного на холме над Мологою, ничего заслуживающего особого внимания не заметили.

      Во время осмотра города нам пришлось случайно познакомиться с двумя местными обывателями, в беседе которых заключались кое-какие штришки для характеристики нравов.

      Переходя из улицы в улицу, мы несколько раз встречали все одну и ту же старуху с коромыслом и ведрами. Она как будто нарочно старалась попадать нам на глаза, и каждый раз низко раскланивалась с нами. В последний раз, когда мы шли по бульвару, насаженному на соборном холме вдоль Мологи, старуха уже без ведер снова повстречалась с нами и, отвесив низкий поклон, стала просить денег на дорогу в Леухинский монастырь (лежащий ниже по течению Мологи), куда она собирается на богомолье.

      – Я мещанка здешняя, – рассказывала она – хочется съездить отца Иоанна повидать; он скоро там будет. У своих просить не хочется, не дадут все равно, еще поругают, а вы, господа, люди проезжие, никому не скажете.

      Мы дали ей на билет. Старуха осталась очень довольна, и уже не отходила от нас. По ее словам, о. Иоанн Кронштадтский очень любить Леухинскую обитель и бывает в ней чуть не каждый год.

      – А то еще строят здесь монастырь, – продолжала она – верстах в 30 отсюда, на камне. На камне и церковь стоять будет. Бывший следователь ставить.

      – Камень тут не при чем! – раздался чей-то резкий голос слева.

      Мы обернулись.