Попов Н. В.
Николай Рубцов в воспоминаниях друзей : ранее не опубл. стихотворения и материалы

/ Н. Попов ; [худож.: И. А. Озеров]. – М. : Центрполиграф, 2008. – 252, [2] с.

Из содерж.:
Соловей в терновнике / А. Жуков. – С. 53-77;

Нет, это был не просто весенний предвечерний лес, где ликовали горлинки, соловьи, кукушки, дрозды, зяблики и праздничный сонм других птиц. Нет, это был международный фестиваль молодежи. Вернее – всемирное собрание юности, где званые и избранные пели каждый на своем языке и радовались оттого, что понимали друг друга.

В разгульном птичьем разноязычье невольно выделялся звонкой чистотой и нежностью невидимый соловей. Где-то совсем рядом, кажется, в терновнике. То озорно рассыплется дробной частушечной трелью, то примется восхищенно и часто причмокивать, то перейдет к длинным поцелуям – сочные, протяжно-звонкие, то – веселые, то – нежные, они завораживали меня. И, очарованный этими любовными звуками, я принялся искать певца и не нашел. Ощупывая взглядом каждый кустик, я осторожно подошел к терновнику на скате лесного оврага, но не увидел ничего, кроме небольшой серой птички, пугливо перелетевшей в кусты бузины.

Я присел на пенек и стал терпеливо ждать. Колючий терновник молчал. Дважды подавала голос кукушка. Я спросил, сколько лет осталось мне жить. Она прокуковала девять раз и улетела. Поскупилась, однако. Простучал на сухой осине дятел – нарядный, энергичный.

И вот наконец раздался знакомый нежный голос. Не рядом, в терновнике, а чуть подальше – в кустах бузины, куда перелетела серенькая птичка. Неужто это и был соловей?

Я продолжал ожидать, наблюдая. Невидимый певец щелкал хоть и красиво, но редко, настороженно, и в его нежном причмокивании слышался то вопрос, то недоумение, то порицание. Он будто укорял меня, пеняя на бесцеремонное любопытство и на то, что я вторгся на его территорию. Я отступил на десяток шагов и, прислонясь к стволу березы, в ожидании замер. Так прошло минут пять. А может, и больше, потому что я уже устал от пристального внимания и безуспешной попытки разглядеть певца. И когда я, потеряв терпение, уже шагнул к бузине, оттуда вдруг выпорхнула знакомая серая птичка и вновь опустилась в куст терновника. Гнездо ее там, что ли? В таких-то колючках!..

По вздрогнувшей ветке я заметил, куда опустилась птичка, и, затаив дыхание, стал ждать, вглядываясь. И был вознагражден. Минуту-другую спустя послышалось пробное щелканье, потом рассыпалась звонкая частая трель, веселая и уверенная. И уж за ней – длинная, почти слитная, восторженная песня. На весь лес, на всю зеленую весеннюю землю! Потому что других звуков я уже не слышал, а только его – соловьиные. Я видел его самого на кривой ветке терновника и, очарованный, покоренный, верил и не верил, что эта серенькая, невзрачная птичка может так петь. А пела именно она, серенькая, невзрачная эта пичуга: я видел ее крохотную откинутую головку, маленький, заметно раздутый зобик, тонкие черточки раскрытого клюва, которые почти не двигались. И песня лилась из горла свободно и легко, без всякого напряжения. Удивительно! И как-то странно знакомо-знакомо...

Впервые я увидел Николая Рубцова в коридоре Литературного института. Свел нас Валентин Сафонов, мой однокурсник, прозаик из Рязани. Он сказал:

– Вот, люби и жалуй – флотский мой кореш, поэт, надежный парень.

Тот подал руку, небольшую, крепкую. Назвал свое имя и, затянувшись папиросным дымом, закашлялся. Успокоясь, бросил окурок в урну и стал зябко кутать худую шею серым шерстяным шарфом. Я не то чтобы усомнился в его надежности, но как-то не воспринял серьезно. Паренек невысокий, худощавый и, несмотря на молодость – лет двадцати пяти, не больше, но – уже лысый. Рядом с крупным, чубатым Сафоновым – подросток, а не моряк. Тем более – надежный. И смотрит рассеянно, улыбка блуждающая, безадресная, будто – случайная. Мягкая такая, легкая. А то, что Валентин назвал его поэтом, так у нас это указывает лишь на профиль творческого семинара, не больше. В Литинституте все студенты – либо поэты, либо прозаики, драматурги, критики, переводчики. Просто студентов нет.

Позже я увидел флотскую карточку, где они опять рядом. Валентин – такой же большой, прочный, а Николай – вроде нездешний, будто нарисованный красивый матросик. Короткая безупречная прическа, высокий гладкий лоб, тонкие лермонтовские усики, полосатая тельняшка в треугольном вырезе форменки. Но это – он, дальномерщик эсминца, старшина второй статьи Николай Рубцов.

Учился он курсом младше, но встречались мы часто, почти ежедневно – ездили из общаги на лекции по третьему троллейбусному и восемнадцатому автобусному маршрутам, курили в коридоре института или в скверике Дома Герцена, обедали в институтском буфете, улыбчиво прозванном «Былое и думы».

Николай не стремился выделиться среди студентов и ничем особо не отличался. Только при близком и заинтересованном рассмотрении можно было заметить его «лица не общее выражение», рассеянный и порой обращенный вовнутрь (будто прислушивался) взгляд, блуждающую улыбку, предназначенную всем вообще и никому в отдельности. Нельзя было не запомнить также его длинный серый шарф, которым он часто кутал худую шею – певческое свое горло, берег его, словно предчувствовал, что именно на нем сомкнутся холодные руки до смерти любящей женщины... И еще заметна была мягкая ирония и самоирония в разговорах, шутках, стихах. Запомнились почему-то простенькие бытовые картинки, непритязательные, доверчивые, как наша жизнь того далекого времени...

Вот едем утренним троллейбусом на лекции в институт. Один из наших студентов флиртует с молоденькой москвичкой, возможно, тоже студенткой: рядом с нами находилась общага медицинского института. Рубцов стоял рядом с флиртующими и в самый лирический момент объявил на весь троллейбус:

– Господи, уже целуются! А ведь у него жена и двое детей!

В троллейбусе, понятно, смеются, а парочка резко размыкается, смущенно и виновато оглядываясь.

Или вот картинка небезобидная, но в общем свойская, простительная. В институтском буфете «Былое и думы» студенческая очередь. Появляется пропахший папиросным дымом Рубцов, проходит вперед, где у кассы стоит рослая голенастая переводчица с темными усиками, предлагает ей ласково:

– Танечка, пусти вперед, и я научу тебя, как избавиться от усов.

Студентка, улыбаясь, отталкивает его:

– А ну тебя, Коля, вечно ты с подначкой!

– Так уж и вечно! Любите вы, дамы, на одном факте обобщения делать.

– Ну, значит, с похмелья.

– Опять не попала. До стипендии еще целая неделя.

– Много на нашу стипуху погуляешь...

– Ровно неделю, если экономно – по бутылке в день.

Рубцов был точен. Стипендию на первом курсе платили двадцать два рубля, из которых полтора удерживали за общежитие. Водка стоила два рубля восемьдесят семь копеек за бутылку. Получалось ровно семь бутылок, если без закуски. А кто из студентов закусывал? Тем более – Рубцов. Не господин какой-то, не депутат, а просто сэр из СССР.

Или вот дождливый осенний день. Воскресенье. Лежу на кровати, читая. В комнату заглядывает Рубцов, мокрый, лысина блестит, с пальто капает, руки ознобно покраснели.

– Лежишь? А на улице такая холодрыга, будто на севере.

– Лежал бы и ты. Не выгоняют, кажется.

– Я только до магазина: надо ж согреться. – Достал из кармана четвертинку и прошел на середину комнаты к обеденному круглому столу. – Шляпу еще где-то потерял, голова босиком.

– Возьми вон на тумбочке мою.

– А сам?

– У меня еще серая есть.

– Хм, запасливый. – Вытер мокрую голову ладонью, примерив темную шляпу, обрадовался: – Как раз в лад. И цвет подходящий – темно-синий. Принимаю. Только не как помощь слаборазвитым странам, а в обмен на главный русский продукт. – Сковырнул ногтем «бескозырку» с посуды, разлил водку поровну в два стакана, которые не убираются со стола. – Давай, чтобы дольше носилась и не терялась.

Или вот вечер после лекций. Общая кухня на этаже. По случаю стипендии жарю на маргарине треску – самый дорогой студенческий ужин. Треска без головы стоила семьдесят копеек за кило, а с головой – пятьдесят за кило. Мы брали с головой, которая затем годилась на уху. Самый дешевый ужин – картошка за двадцать копеек. Нарисовался Рубцов, принюхался, похвалив:

– Это ты правильно. В рыбе фосфору больше, ума прибавится.

– А ты уж и на рыбу не надеешься?

– Квиты, квиты! – весело засмеялся Рубцов.

Потом рассказал, что в юности, когда работал в трал-флоте, этой треской был сыт под завязку. Да не такой – снулой, десять раз перемороженной! Та была живая, икряная. И печенка не просто жирная, но ароматная, вкусная! Не то что в консервной банке...

Эта обмолвка о себе казалась нечаянной, случайной – Рубцов не любил рассказывать о прошлом. Разве проговорится вот так, между прочим. Да и то – если рядом свой человек. В подходящую минуту он мог тебя похвалить и малость приоткрыться сам, но тоже как-то мимоходно.

– У тебя какой рост? – спросил он однажды.

– Сто семьдесят шесть, – сказал я.

– Бабы, поди, любят?

– Какие любят, какие – нет.

– Да?.. Не поймешь, что им надо. Да и не в этом дело. Я вот привык к своему росту, но все же бывает досадно, если смотрят как на пацана, недомерка какого-то. И почему это я должен голову задирать перед всяким дылдой? Если бы я был как Маяковский, например, я бы стал не таким поэтом, как сейчас, а?.. Нет, таким же. По-другому у меня не получится: душа такая. Вон Тургенев крупный был, громоздкий, голова большая, а душа тоже мягкая, жалостливая. А уж у Тараса Шевченко... Не было, говорят, поэта добрей. А вот бабы в поэзии все – самовлюбленные и жесткие, злые даже. И Ахматова, и особенно – Цветаева. Пишет о любви и тут же злится. Такой любовью можно только испортить человека.

– А у тебя как с любовью?

– Ну, что – я... Не обо мне речь. Это неинтересно. – И захлопнулся, замкнулся, торопясь в свою комнату.

У него были сложные, противоречивые отношения с женщинами. Он глядел на них как на иностранок, плохо знающих наш язык, обычаи, нашу жизнь. Не доверял их сентиментальной доброте. И... сравнивал писателей с женщинами: тоже хочется что-то родить для жизни: стихи, рассказы или романы. Все писатели в сущности – женщины. Так же вынашиваем своих будущих чад, так же трудно рожаем, болеем за них, пока не выведем в люди, напечатав в журнале или книжке. И так же гордимся своими произведениями, как мать – ребенком. Читаем их на людях и одни – для себя, чтобы лишний раз полюбоваться, поправить что-нибудь, причесать, пригладить. Так ведь? И очень даже понятно, когда из головы Зевса родилась какая-то богиня. Понятно, что именно Зевс, верховный бог, был хранителем семьи и порядка. А вот почему бабы становятся писателями – непонятно. Они обязаны природой рожать людей, в том числе и мужиков, писателей. Разве этого мало? А им, глупым, в самом деле мало. Им подай все!

Однажды зашел в комнату радостный, улыбающийся и сообщил как о большой победе:

– Знаешь, меня редакционная машинистка похвалила.

Я пожал плечами:

– Тебя вроде не первый раз хвалят. И на семинарах, и в застольях. Наши ребята, кажется, не чета какой-то машинистке.

– Не понимаешь, – огорчился он. – Машинистка старая уже, лет сорок работает по редакциям, профессионалка. На текст уже не отвлекается, стуча, как печатающий автомат. А тут отдает мне папку со стихами и глядит так, будто я – бог или сын родной. Спасибо, говорит, Николай Михайлович, настоящий вы поэт – давно таких стихов не читала. И отказалась взять деньги за работу. Вы, говорит, уже расплатились той радостью, какую я испытала от ваших дивных стихов. Так уважительно говорила: все время на вы, по отчеству...

Рассказывает это, а сам весь светится. Так это не похоже на него, недоверчивого, ироничного.

– Вот напечатаешь и купи себе новые туфли, – посоветовал я.

Он отмахнулся беспечально:

– Нашел заботу – туфли! Мне и этих до конца пятилетки хватит. – И ушел, «веселый и хороший», в неведомую даль.

Не умел он заботиться о своем быте, не обращал внимания на неустроенность, спокойно относился к безденежью, бедности. Видно, были у него заботы поважней собственных трудностей. В стихах его летят птицы, бегут кони, веют ветры, хлещут дожди, гудят поезда, корабли и машины – поэтический материк просторен, как русская земля. Он только-только стал его осваивать, обживать и в последние годы пристально вглядывался в свою северную вологодскую деревню, в избы, в крестьян и крестьянок: «Память возвращается, как птица, в то гнездо, в котором родилась».

Говорят, в его творчестве слабо аукнулись сиротское детство и отрочество, как, впрочем, и взрослость, которая наступила в пору ранней юности, когда после сельской семилетки поступил в один техникум, потом, год спустя, – в другой и с тех пор не мог изменить свою скитальческую жизнь до самого конца. А в стихах этого вроде бы нет. Он-де человек скрытный, о себе помалкивал.

Это не так. Скрытность Николая Рубцова не распространялась на стихи. Тут он был откровенен, говорил о себе, не таясь, охотно и много, как Есенин. Все эти стихи – это откровенная романтическая повесть о жизни своего современника, которого знал лучше всех, – о Николае Рубцове. Другое дело, что мы, его товарищи, тоже по-своему зная наше время и биографию Николая, ждали романтических картин голодной военной поры, обездоленного детдомовского детства и отрочества и, наконец, бездомного скитальчества, когда даже в краткое время прижизненной известности бывало и так, что его, по словам одного из однокурсников, выносили из товарищеской пирушки то на руках, то – на кулаках.

Тут, конечно, преувеличение, но покладистостью характера Николай не отличался. Трезвый был спокойным, благодушно-ироничным, улыбчивым. Но когда выпьет и станет читать стихи или петь под гармошку, гитару свои удивительно сердечные песни, – становился напряженно строгим, будто превозмогал давнюю боль, преодолевал душевное страдание, и чем больше выпивал, тем сильнее возрастало напряжение, переходящее порой в отчуждение и злость.

Тогда глядел на окружающих подозрительно, испытующе. Небольшие карие глаза темнели и прицельно Щурились. Он мог публично обличить говоруна в неискренности, назвать графоманом, поссориться. Доходило и до драки, потому что в институте студенты, особенно на первых курсах, – все гении. Впрочем, как и в других творческих вузах.

Мы как-то встречались со студентами консерватории имени Чайковского – много похожего. Кто самый великий композитор, спрашивали у первокурсника. И тот, не задумываясь, отвечал: «Я». А чтобы не обвинили в нескромности, добавлял: «И Бетховен», Моцарт, Чайковский». На четвертом курсе он себя уже не называл, зато ревниво знал не только крупных творцов, но даже известных исполнителей и уже серьезно думал о дипломной работе, своей творческой судьбе.

Но я отвлекся. Скрытность Рубцова не распространялась на стихи. Настоящая биография поэта и его времени достаточно полно выражена именно в его творчестве. Другое дело, что он внес определенные опоэтизированные коррективы в свою жизнь, и вот тут надо быть особенно внимательным и чутким, потому что здесь сказывается и особенность поэта, его непохожесть на других – ведь эти художественные коррективы делались с естественной непринужденностью, сознательно и убежденно.

Вот говорят, что скуден был паек,
Что были ночи с холодом, тоскою.
Я лучше помню ивы над рекою
И запоздалый в поле огонек.

До слез теперь любимые места!
И там, в глуши, под крышею детдома
Для нас звучало как-то незнакомо,
Нас оскорбляло слово «сирота».

Это сказано серьезно, без обычной мягкой иронии, как и о сельской школе, возле которой после занятий собирались ребятишки:

Шумной гурьбой под луной мы катались, играя.
Снег освещенный летел вороному под ноги.
Бег все быстрее... Вот вырвались в белое поле...
В чистых снегах ледяные полынные воды.
Мчимся стрелой. Приближаемся к праздничной школе...
Славное время... Души моей лучшие годы...

А для кого-то, возможно, деревенское катание в санях покажется если не убогим и старомодным, то – обыденным, несравнимым с «американскими горками», с огромным «чертовым» колесом обозрения и другими городскими забавами. Как и рождение младенца в поле (вспомним рассказ М. Горького «Рождение человека») издавна свидетельствовало если не о бездомности, то о задавленности работой и жизнью, о нищете. У Рубцова – все по-другому:

О, сельские виды! О, дивное счастье родиться
В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица,
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!

Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти дойду до могилы...
Отчизна и воля – останься, мое божество!

Вот ведь куда он приходит, к каким большим выводам, этот маленький Николай Рубцов... Его северная деревня порой не просто становится символом Родины, но ее живым истоком:

Мать России целой – деревушка.
Может быть, вот этот уголок...

И в тяжкую минуту горестных раздумий опять встает Родина:

Все движется к темному устью.
Когда я очнусь на краю,
Наверное, с резкою грустью
Я Родину вспомню свою.

А его родина – это в первую очередь русская деревня, избы в снегу, переметенные проселочные дороги, сани и фыркающие лошади, заиндевелые леса и всхолмленные поля, а летом – цветущие луга, гурты скота в лугах, кони, телеги, суслоны пшеницы в полях, стайки веселой молодежи вечерами, песни и пляски.

Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность.
И сам председатель плясал, выбиваясь из сил.
И требовал выпить за доблесть в труде и за честность.
И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!

И быстро, как ласточка, мчался я в новом костюме
На звуки гармошки, на пенье и смех на лужке.
А мимо неслись в торопливом немолкнущем шуме
Бурливые воды, и бревна неслись по реке...

Свою деревенскую глушь поэт называет сказочной, благодарит ее за все, потому что там

Приветили мое рожденье
И трава молочная, и мед.
Мне приятно даже мух гуденье,
Муха – это тоже самолет.

В его шутейных и серьезных стихах деревня на первом месте: «Я вырос в хорошей деревне и нравился как человек». И в этой деревне, в северной русской природе он хотел бы прочувствовать и познать все:

Я так люблю осенний лес,
Над ним – сияние небес,
Что я хотел бы превратиться
Или в багряный тихий лист,
Иль в дождевой веселый свист,
Но, превратившись, возродиться
И возвратиться в отчий дом,
Чтобы однажды в доме том
Перед дорогою большою
Сказать: – Я был в лесу листом!
Сказать: – Я был в лесу дождем!
Поверьте мне: я чист душою...

Но не только русскую деревню знал и воспевал Николай Рубцов, не только к ее сказкам прислушивался:

Эх, не ведьмы меня свели
С ума-разума песней сладкою – 
Закружило меня от села вдали
Плодоносное время краткое...

И перед ним распахнулись дали великие: побывал в Сибири и Средней Азии, близко знал громадные русские мегаполисы Москву и Ленинград, не говоря уж о Вологде, Архангельске, Мурманске. А какими бескрайними показались ему, сельскому парню, морские и океанские просторы, слившиеся с небесной синевой. И он оробел – обрадовался, восхитился этими стихиями:

Я юный сын морских факторий,
Хочу, чтоб вечно шторм звучал.
Чтоб для отважных вечно – море,
А для уставших – свой причал.

Морские его стихи, созданные в юности, менее известны, изучены, хотя уже в них видна поэтическая неуемность, азарт смелого духа, который он называл адским, преследующим его всюду:

Кружусь ли я в Москве бурливой...
Несусь ли в поезде курьерском...
Засну ли я во тьме сарая...
Ищу ль предмет для поклоненья...
В науке старцев и старух, –
Нет, не найдет успокоенья
Во мне живущий адский дух!

Но не только о море с деревней писал он – своенравная муза неуемно звала его в современные города:

Мужал я под грохот МАЗов
На твердой рабочей земле.
Но хочется как-то сразу
Жить в городе и селе.

Или вот такое, тоже открытое признание:

Как часто-часто, словно птица,
Душа тоскует по лесам!
Но и не может с тем не слиться,
Что человек воздвигнул сам!

Холмы, покрытые асфальтом
И яркой россыпью огней,
Порой так шумно славят альтом,
Как будто нету их родней.

Или прекрасные стихи о Вологде... А какие горячие восклицания о Московском Кремле:

И я молюсь, о русская земля!
Не на твои забытые иконы,
Молюсь на лик священного Кремля
И на его таинственные звоны!

Можно назвать еще немало стихотворений, но в этом нет надобности. Такой непоседа, как Рубцов, не мог не аукнуться в городе:

Как центростремительная сила,
Жизнь меня по всей земле носила!
За морями, полными задора,
Я душою был нетерпелив, – 
После дива сельского простора
Я открыл еще немало разных див.
Нахлобучив мичманку на брови,
Шел в театр, в контору, на причал.
Полный свежей юношеской крови,
Вновь куда хотел, туда и мчал...

В конце апреля 1993 года в Союзе писателей России состоялся вечер памяти Николая Рубцова. И я удивился, сколько разных людей собралось там: профессиональные моряки, поэты и прозаики, композиторы, певцы, критики и преподаватели Литературного института, журналисты, фотокоры – это лишь из числа выступавших, но и среди слушателей тоже оказались люди разных возрастов и профессий: рабочие, крестьяне, инженеры, врачи, учителя, студенты и еще кто-то, кого я не успел спросить.

В зале были выставлены его фотографии разных лет, начиная с детства поэта, потемневшая от времени Похвальная грамота с портретами Ленина и Сталина в верхних углах – ученику третьего класса Никольской семилетней школы Николаю Рубцову за отличные успехи и примерное поведение, его разные записки, разрозненные листки рукописей, сборники стихов...

На этом вечере в воспоминаниях товарищей и всех знавших поэта при жизни почти зримо возник – помогла, естественно, и фотовыставка – молодой Рубцов, то сосредоточенно-задумчивый, то озорной, то весело хохочущий или обаятельно улыбающийся. Он был хорошим моряком все четыре года службы на Северном флоте – не только потому, что всякое дело, если уж отвечал за него, он выполнял добросовестно, но еще и потому, что до военной службы поработал в траловом флоте и уже знал море и корабельную службу. Разница, конечно, имелась, но морская стихия уже стала родной. Он уверенно чувствовал себя на палубе или в кубрике эсминца, играл морякам на гитаре, пел известные народные и авторские песни, иногда неизвестные – свои, любил играть в шахматы и, естественно, писал стихи.

С Валентином Сафоновым, сослуживцем и в то время еще стихотворцем, они состояли в одном литературном объединении при флотской газете «На страже Заполярья». И вот теперь Сафонов, по-прежнему плечистый, крупный, но седовласый прозаик, стоял на сцене и расслабленно вспоминал те далекие годы – яркие, весенние, – своего дорогого друга и стихи, которые они приносили тогда вот к этому – Валентин показал на сидящего рядом за столом пожилого мужчину – начальнику литературного объединения, заведующему отделом флотской газеты капитану Матвееву, который считал себя звездой поэзии не первой величины, но тогда скромничал, и ироничный Рубцов ему весело возразил:

– Да не звезда ты, Володя, – ты солнце нашей североморской поэзии!

Военной службой Николай гордился и четыре года никогда не считал пропавшими зря, как считают теперь некоторые молодые и далеко не молодые интеллигенты, называющие армию и флот той жизненной школой, которую лучше закончить заочно. Гражданский долг он уважал и почитал:

Все же слово молодости «долг», То, что нас на флот ведет и в полк, Вечно будет, что там ни пиши, Первым словом мысли и души.

– Первым! – подчеркнул Валентин.

Многие студенты института наверняка до сих пор помнят давний случай, когда со стен лестничных площадок вдруг пропали портреты Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, Горького, Маяковского и других классиков. Комендант общежития Нина Акимовна в панике доложила об этом проректору Палехину, который тотчас начал искать похитителя. Все студенты уже уехали на лекции. Заметив приоткрытую дверь одной из комнат, Циклоп сунулся туда и застыл от изумления: пропавшие классики великой русской литературы, как были в рамках со стеклами, так и стояли целехонькие вдоль стены и у письменного стола, а перед ними прямо на полу сидел плешивый студент и приветливо с ними разговаривал. На разостланной перед ним газете стояли почти пустая бутылка водки и два стакана. Захорошевший студент беседовал с классиками и выпивал с ними, будто со своими приятелями. Один стакан с водкой он двигал от портрета к портрету, а вторым чокался с ним, произносил тост в честь великого собутыльника и выпивал. Проректор накрыл преступника с поличным, когда тот устанавливал контакт с самим Маяковским – лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи, и уж чокался с ним, но Циклоп решительно пресек такое кощунство.

– Как фамилия? – прошептал он, задыхаясь от гнева. Пьяненький студент поглядел на него с укоризной:

– Ты откуда возник, дед? Не мешай нам, иди, откуда пришел.

– Фамилия, говорю!

Студент добродушно улыбнулся:

– Рубцов. Николай Михайлович Рубцов, если точнее. Русский поэт.

И опять посоветовал не мешать общению творческих людей, но проректор не послушался, потом он во всех подробностях не раз повествовал об этом возмутительном факте, а в докладной на имя ректора говорил об оскорблении культурных святынь, настаивая на письменном объяснении преступника и примерном его наказании. Когда же ректор не внял его советам, Циклоп упрекал того за попустительство и несерьезность. Ведь таким, как Рубцов, дай волю, они самого генерального секретаря ЦК нашей партии споят!

Рубцов же, когда у него допытывались, как бражничал с классиками, лишь улыбался [А таинственно улыбался Рубцов потому, что все рассказанное тут произошло не совсем так. (Примеч. сост.)]. С тех пор отношения бдительного проректора и своевольного студента сильно испортились. Приезжая в Москву между сессиями по своим литературным делам, Рубцов жил в общежитии нелегально. И настырный Циклоп, узнав об этом, выслеживал его, как охотник дикого зверя. Николай прятался в туалетах, убегал на кухни, залезал под койки товарищей. Другой бы обозлился по гроб жизни, но Коля обошелся добродушной иронией:

Все мы у Циклопа словно дети,
Он желает нас оберегать.
Самое забавное на свете – 
Это от Циклопа убегать.

Несмотря на неустроенность и вольный нрав, учился Рубцов настойчиво и неплохо: много читал, а поэзию знал очень хорошо, причем – не только классиков, но и талантливых современников, как живых, так и недавно почивших. У него есть стихи, где даны высокие и по-рубцовски своеобразные оценки поэтов: «О Пушкине», «Дуэль» (о Лермонтове), «Приезд Тютчева», «Я переписывать не стану» (о Фете и Тютчеве), «Памяти Анциферова», «Последняя ночь» (о Дмитрии Кедрине) и другие. Творчество Кедрина и его трагический конец казались созвучны Рубцову. Он читал наизусть некоторые его стихи и особенно хорошо – драматическую поэму «Зодчие» – о строителях храма Василия Блаженного.

Спокойно-размеренным стихом, отмахивая рукой ритмический строй, Коля торжественно читал о строительстве невиданного храма, о восхищении тогдашнего московского народа и самого царя Ивана Грозного дивной новостройкой сказочной красоты и особенно – мастерством русских строителей, безвестных владимирских зодчих, статных, босых, молодых. Тут голос Рубцова напряженно звенел, переходя в трагический шепот. «И спросил благодетель: «А можете ль сделать пригожей, / Благолепнее этого храма, другой, говорю?» И, тряхнув волосами, ответили зодчие: «Можем! Прикажи, государь!» И ударились в ноги царю. И тогда государь повелел ослепить этих зодчих, / Чтоб в земле его церковь стояла одна такова, / Чтобы в Суздальских землях и в землях Рязанских и прочих / Не поставили лучшего храма, чем храм Покрова!..» Последние строфы поэмы Николай дочитывал гневным полушепотом, а в конце махнул рукой и горестно заключил:

– И такого поэта у нас убили неизвестно кто, непонятно за что при невыясненных обстоятельствах... Да их и не выясняли, наверно. Сорок пятый год, недавно утихла война, страна в развалинах, многие миллионы убитых и искалеченных, и что там еще один погибший, хоть бы и поэт... Скромный, говорят, был, в заводской многотиражке в Мытищах сперва работал, там и жил...

Валентин Сафонов позже вспоминал, что любовь к Дмитрию Кедрину у них с Рубцовым возникла еще в пору флотской молодости, когда учились стихам в литобъединении Североморской военной газеты. Ведь Кедрин очень русский поэт, тонко чувствует язык, мастер. А Рубцов всегда ценил мастерство, даже в стихах говоря об этом:

Творя бессмертное творенье,
Смиряя бойких рифм дожди,
Тружусь. И чувствую волненье
В своей прокуренной груди.
Строптивый стих, как зверь страшенный,
Горбатясь, бьется под рукой.
Мой стиль, увы, несовершенный,
Но я ж – не Пушкин, я – другой...

Запомнился мне еще шутливый рассказ Рубцова о том, как сдал курсовой экзамен по языкознанию доценту Нине Петровне Утехиной. Ученая эта дама, полная, ухоженная, умница, благоволила к студентам, курила в коридоре вместе с ними, но главное – очень любила русский язык, замечала все неординарные надписи на заборах, на бортах машин, запоминала меткие замечания в магазинах, на улице, в метро или автобусах. Мы тоже работали со словом и, следовательно, были ее сообщниками, соратниками.

На вопросы экзаменационного билета Рубцов ответил уверенно, и Утехина попросила прочитать его собственные стихи. Николай прочел два стихотворения. Она приятно удивилась и попросила прочитать еще. Николай прочитал «Русский огонек». Утехина глядела на него, выпятив полные крашеные губы, уже с большим интересом, потом взяла зачетку, спросив с доброй улыбкой:

– Откуда у вас такая душа, Рубцов?

– Какая? – не понял он.

– Большая, безразмерная. И к языку вы чутки, особенно к звуковой его стороне, к музыке. Вот бы еще научных знаний побольше, теории. Вам говорят что-нибудь такие имена, как Греч, Корш, Даль, Бодуэн де Куртенэ?

– Да, но это, кажется, больше к теории, к языкознанию.

– В общем отчасти верно, а все-таки?

– Ну, Даля кто же не знает! Владимир Иванович подарил нам такой богатый словарь... Присутствовал при кончине Пушкина... А Греч – это тот, что в «Сыне Отечества» и «Северной пчеле», друг Булгарина и враг Пушкина, да?

– Да, но он был еще и автором «Практической русской грамматики», «Чтений о русском языке»...

– Это – немец?

– Что ж, Даль ведь тоже был немец... А что вы скажете о Бодуэне де Куртенэ, о Розентале и Чикобаве?

Николай вздохнул и сокрушенно покачал лысой головушкой:

– Господи, кто только не занимался у нас русским языком!

Утехина засмеялась и вернула ему зачетку с хорошей оценкой:

– Талантливые у вас стихи, Рубцов, сердечные. «За все добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью». Спасибо. Жаль только, в жизни за добро нередко приходится горько расплачиваться, а за любовь – еще горше, дороже. Особенно таким, как вы, Рубцов. С таких взыскивается полной мерой.

– Почему, Нина Петровна?

– Искренний вы, открытый со всех сторон, незащищенный.

– Но почему именно это наказывается?

– Если бы знать...

Славная она была, Нина Петровна Утехина, приметливая и обаятельная ученая дама, увы, тоже умершая до времени.

И еще одна картинка, самая обычная в нашем общежитии, – студенческий междусобойчик с участием Николая Рубцова. Помнится, в шестьдесят шестом году, когда наш курс доживал последние месяцы перед выпуском, а Рубцов учился на заочном, и вот приехал на очередную сессию.

Собрались в этот раз у меня в комнате, потому что накануне я получил в «Известиях» гонорар за внутренние рецензии на литературный самотек, и пирушка собиралась за мой счет. Расположились за круглым обеденным столом и сперва только четверо: Валентин Сафонов, его младший брат Эрнст, тоже плотный очкастый прозаик, Николай Рубцов с гитарой между ног и аз грешный. Вскоре на песенный огонек стали заходить наши приятели, рассаживаясь на кровати, на тумбочки, за письменным столом, а кто и прямо на полу у батареи парового отопления.

Студенческие наши пирушки конечно же были очень скромными – несколько бутылок водки, хлеб, лук, килька пряного посола, ну, еще отварная картошка. Но сейчас, много лет спустя, эти пирушки кажутся мне веселыми, интересными, содержательными, даже – богатыми. Где еще, как не на таком междусобойчике, услышишь новые стихи, песни, частушки, анекдоты? Где, как не здесь, станешь участником диспутов на экономические, политические и международные темы, не говоря уж о литературных? Ведь многодумный критик или серьезный прозаик не станут читать здесь статью, рассказ или отрывок из романа, но краткие их авторефераты будут изложены живо, занимательно. А сколько заверений в дружбе и профессиональном товариществе тут услышишь, а каким находчивым и говорливым неожиданно окажется вечный молчун из группы переводчиков, которого ты принимал за пустое место!

Вдобавок ко всему ты уйдешь отсюда не то чтобы сытым до отвала, но все ж не голодным, весело захорошевшим. Ты ведь не есть сюда шел, даже не пить, а вот же и выпил, – к тем первым бутылкам поднесли еще несколько – магазин рядом, сбегать дело минутное. И закусил прилично: не только хлеб и зеленый лук были, но и отварной рассыпчатой картошки полведерная кастрюля да еще килька развесная, пряная, каспийская – настоящая рыбья мать на рубль сто штук! Что еще надо советскому студенту, интеллектуальному пролетарию, гегемону столичной молодежи? Песню! И вот Рубцов склонился над гитарой, весело и легко запел:

Хлопнешь по карману – не звенит.
Хлопнешь по другому – не слыхать!
В коммунизма солнечный зенит
Полетели мысли отдыхать!

Вот так она звучала тогда, эта песня. Рубцов еще вовсе не думал о Ялте и отдыхе у моря, а о коммунизме ему с детства прожужжали уши. В книжке цензура заставила поправить эти строки. Нам же он пел живые, нетронутые чужой волей:

Память отбивается от рук,
Молодость уходит из-под ног.
Солнышко описывает круг – 
Жизненный отсчитывает срок.

Но очнусь и выйду за порог
И пойду на ветер, на откос
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос.

Как усталая птица, склонив голову набок, он пощипывал струны гитары и негромко, раздумчиво пел:

Привет, Россия, – родина моя!
Как под твоей мне радостно листвою!
И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое...

Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле – по селам и столицам!
Я сильным был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться...

А порой не пел, а исполнял речитативом под собственный аккомпанемент новое стихотворение:

Мы сваливать не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет, тот и правит.
Поехал, так – держись!

Я повода оставил.
Смотрю другим вослед.
Сам ехал бы и правил,
Да мне дороги нет.

Любимой в нашем кругу была его сказочно простая, необыкновенно доверчивая и ласковая песня «В горнице». Кроткая, как молитва! Поэтому ее можно было слушать бесконечно и так же неуемно хвалить исполнителя:

– Ах, Коля, какой ты кудесник! Хозяин, наливай, а то уже заслушались. Интервал надо соблюдать – девять секунд давно прошли!

Одобрительный шум, гам, звон стаканов, тосты в честь настоящей поэзии, в честь такого таланта! Говорят все больше, чем слушают, и чаще не слышат, что говорят... Какого таланта? Ну, большого, хорошего... А у нас таланты маленькие и плохие, да? Не заводись, имей совесть! Верно! Все мы талантливы, но ведь по-разному, ребята, по-скромному, а Николай – явно, ярко, по-своему... А мы – как? И мы по-своему... Нет, мы больше хором, а он – скиталец, бродяга, песни любит, и в стихах у него больше перелетные птицы да кони, а кошек и собак, как у Есенина, нет совсем. Упомянута одна, но и та с насмешкой: «Да, собака – друг человеку. Одному. А другому – враг». Вот ведь...

Рубцов смеялся звонко, заливисто. Он был в дружеском окружении, весело принимая оценки своего творчества, радовался, что его легко прислоняют к Есенину, и снова читал, напевал свои стихи под гитару, прерываясь, чтобы выпить, покурить или принять участие в разговорах, которые становились оживленней и громче.

– А вот еще Пушкин был, Александр Сергеич, тоже поэт вроде бы неплохой, а? – подмигнул серьезный и насмешливый Эрнст Сафонов. – И что характерно, прозу умел писать хорошую, статьи...

– Язва ты, старик! Но главной в литературе остается все же проза. – Это Андрей Павлов, прозаик из Куйбышева, тоже серьезный и самый старший среди нас. – Достоевский, Толстой, Чехов – как без них? А Шолохов, например?..

Ему возразил веселый и быстрый наш однокурсник Евгений Антошкин, лет на десять моложе Павлова, к тому же – поэт:

– Нет, Андрей, поэзия первей прозы, от нее и песни, и молитвы, и ритуальные плачи-причитания. Так, хозяин? г

– Так, – подтвердил я. – Поэзия выше всех жанров литературы. А за ней, вернее, над поэзией пойдет музыка, над которой – душа человеческая, выше которой – лишь Бог! Так, Коля?

– Утверждаю, – засмеялся Рубцов. – Наливай за поэзию!

Опять веселый шум, гам, стеклянный звон, тосты, объятия. Одобрительный шум смирил, сверкнув очками, солидный Сафонов. Конечно же опять Эрнст, который всегда был впереди старшего Валентина.

– А вот Лермонтов еще был, Михаил Юрьич. Тоже неплохой поэт.

– Лермонтов – не поэт, Лермонтов – демон, небожитель. Его стихи, песни, молитвы, поэмы... Да разве ж можно тут кого сравнивать?!

И опять разговор стал всеобщим. Ведь судьба Лермонтова тесно связана с судьбой России. Его юбилейные годовщины оборачивались мировыми драмами. В тысяча девятьсот четырнадцатом, в столетие со дня рождения, – Первая мировая война, в сорок первом собрались отметить столетие со дня смерти – Вторая мировая война, а? Мистика! Почему же только с ним эта мистика? Возьмите, например, его «Маскарад». В конце февраля семнадцатого года – премьера спектакля, и тут на тебе – Февральская революция, начало развала России. А в сорок первом премьера случилась ровно двадцать второго июня. Через двадцать пять лет – уже стопятидесятилетие со дня смерти Лермонтова. Запомните, ребята, обязательно случится у нас великая катастрофа! Ох, друзья мои, договоримся мы хрен знает до чего, впору плакать. Лучше перейдем на частушки. Не надо мелочовки, сядь. Послушаем еще Николая. О журавлях, если можно! И воцаряется тишина. Все невольно заводят глаза к потолку, откуда вот-вот польются знакомые журавлиные клики. Начинается чистая, дивная песня, знакомая-презнакомая, но оттого все равно – вечная.

Скоро сорок лет с той студенческой вечеринки. И с тех пор как-то нечаянно, незаметно скрылась наша молодость, а для некоторых и – жизнь. Но рубцовские стихи и песни все звучат и звучат с прежней чистотой и нежностью, как те весенние, из колючего терновника, соловьиные трели среди лесной птичьей разноголосицы.