Рубцовский сборник. Вып. 1 : материалы науч. конф., [27-28 апр. 2006 г.», посвящ. 70-летию со дня рождения поэта]

 / Федер. агентство по образованию, ГОУ ВПО «Череповец. гос. ун-т». – Череповец : ЧГУ, 2008. – 164, [1] с. : ил., портр. – Библиогр. в примеч. в конце ст.

Из содерж.: «Защитник и друг…» : (воспоминания о Н. Рубцове) / И. А. Серков. – С. 89-95;

«Защитник и друг...» (Воспоминания о Н. Рубцове) [1] [Воспоминания И. А. Серкова о Н. М. Рубцове публиковались уже дважды. См.: Воспоминания о Н. М. Рубцове Серкова Ивана Алексеевича // Окраина. Издание Череповецкого литературного объединения. №21. Череповец, 2006. С. 10–14; Воспоминания о Н. М. Рубцове Серкова Ивана Алексеевича // Автограф. Литературно-художественный журнал. Вологда, 2005. № 40. С. 4–7.]

Оставить воспоминания о Н. Рубцове я считаю своим долгом перед ним. Конечно, у Коли было много друзей, и много уже написано о нем, но мне думается, что своими воспоминаниями и я внесу небольшую крупицу нового в его биографию.
Коля был моим другом детства по детдому, где нам довелось встретиться и разделить нашу сиротскую жизнь в тяжелые послевоенные годы.
Я пришел в детдом в 1946 году. К тому времени у Николая уже был опыт детдомовской жизни. Я чувствовал себя одиноким, очень переживал и плакал, забравшись в угол. Он это заметил и стал успокаивать меня. Я увидел в нем своего защитника и друга. Кровати наши стояли рядом. В холодные зимние ночи мы спали вдвоем на одной кровати, согревая друг друга. В комнате было двенадцать ребят, и все стали спать по двое.
Вечерами Коля читал нам книги при керосиновой лампе. Однажды он прочитал нам книгу Р. Л. Стивенсона «Остров сокровищ» и под впечатлением от прочитанного заявил: «Я обязательно буду моряком!» Спать мы ложились по его команде. Мы его уважали и любили.
Учился Коля хорошо. Учителя и воспитатели тоже любили его.
Многие детдомовцы обеденную пайку хлеба прятали, чтобы потом полакомиться. У нас с Колей была общая прятка. Зимой кубики хлеба замораживали, а потом сосали, как конфетки. Бывало и так, что наш хлеб воровали синички. «Пернатые тоже хотят есть», — говорил он. Коля был чутким и к животным. Похожая история произошла с немецкой девочкой (в детдоме воспитывались и немецкие дети, но мы их не обижали), у которой собака Розка стащила пайку хлеба, лежавшую в шапке. Коля сочинил стишок:

Хлеб 50-сто на шапке лежал. 
Шапка упала, 
А Розка схватала.

Немецкие дети плохо говорили по-русски, поэтому и стишок получился корявый. Девочку дразнили этим стишком, но Коля запретил, и все сразу перестали ее дразнить. Впоследствии он писал в своих стихах о детдомовской жизни:

Вот говорят,
Что скуден был паек,
Что были ночи
С холодом, с тоскою, —
Я лучше помню
Ивы над рекою
И запоздалый
В поле огонек (II, 14–15).

«Ивы над рекою» и вся окружающая нас природа помогали нам забывать бесприютность и голод детдомовской жизни. Купались, ловили рыбу, жгли костры и пекли картошку. Особенно были вкусны лепешки из мороженой картошки, которая оставалась по осени на колхозных полях.
Большую работу проводили с нами воспитатели: организовывали походы, всевозможные соревнования, ставили концерты, учили танцам. Коля играл на гармошке. Он был самым активным во всех мероприятиях. Особенно запомнилось, как его готовили для роли А. Пушкина к юбилею поэта. Коле очень хотелось быть похожим на Пушкина. Он даже попросил завить ему волосы. Завивали железным наконечником ученической ручки, нагревая ее над керосиновой лампой. Волосы скворчали, и пахло паленым. Коля терпел, и Пушкин из него получился отличный. Стихи поэта он читал очень выразительно. Все были в восторге.
В детдоме стали замечать, что кто-то обирает детдомовскую смородину. Нам с Колей поручили ночью посторожить ее. Когда все улеглись спать, мы с ним пошли на дежурство. И каково же было наше удивление, когда мы поняли, что похитителями ягод были птицы. Чтобы это доказать, мы взяли из бани простыню, расстелили ее у куста смородины, взялись за все четыре угла и притаились в надежде, что птицы сядут на простыню, а мы молниеносно прихлопнем их. Но наша затея сорвалась: птицы, конечно, не сели на простыню. На рассвете мы увидели, что простыня наша вся в птичьем помете. Обратно в баню мы нести ее не решились и закопали в землю. Вот такая смешная история произошла с нами.
После окончания семи классов детей отправляли по распределению в другие районы Вологодчины для продолжения учебы. Одному Рубцову было дано право выбора. И он выбрал Рижское морское училище. На прощание на мостках возле детдома ножиком крупными буквами он вырезал свои инициалы. Думал, что уезжает навсегда. Но Коля вернулся. Его спросили: «В чем дело?» «Там такой горох не берут!» — сказал он. Коля был подавлен и огорчен, свои инициалы с мостовой стер со злостью.
Вскоре детдом расформировали. Расставались с грустью. Девчата вышивали парням на память носовые платки. У Рубцова есть об этом следующие строчки:

Еще прошло 
Немного быстрых лет, 
И стало грустно вновь: 
Мы уезжали! 
Тогда нас всей 
Деревней провожали. 
Туман покрыл
Разлуки нашей след... (II, 15).

Через 14 лет, в 1964 году, я решил навестить свою родину. Август выдался теплый. Я остановился в родной деревне Родионово. В двух километрах от нее, на другом берегу Толшмы, находится село Никольское, где были наш детдом и школа, в которой мы учились. От хозяйки, где я остановился, случайно узнал, что Коля Рубцов находится в Николе. Я сорвался и побежал в Николу, надеясь застать его там. Сердце готово было вырваться из груди... Только бы успеть! И вот — маленький домик. Дверь в дом была открыта. Тихонько захожу и вижу: на полу на коврике сидит маленькая девочка (это была дочь Рубцова, Леночка). В другой комнате за пишущей машинкой сидел лысоватый мужчина.
— Неужели Коля? Коля!
— Ваня? Серков?!
Мы обнялись. Щеки у Коли были мокрыми от слез, и у меня комок в горле. На листке, который был в машинке, я успел прочитать: «Сапоги мои — скрип да скрип...» Коля почему-то быстро закрыл листок салфеткой. Мы долго говорили, стараясь узнать как можно больше друг о друге.
Незабываемые три дня мы провели вместе. Как бы окунувшись в детство, мы вспомнили все до мелочей о детдомовской жизни и, конечно, все свои забавы: прыгали, кувыркались на песке под ивами, плескались в речке, связав рубашки, ловили рыбу, фотографировались. Помнится, во время наших с ним прогулок я позвал его на то место, где мы любили купаться в детстве. Он сказал: «Заросла речка болотиной». В стихотворении «Тихая моя родина» есть об этом слова:

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил... (I, 186).

А однажды, закрыв лицо ладонями, он вдруг упал в траву и воскликнул: «Взбегу на холм и упаду в траву». «Видения на холме» Н. Рубцова начинаются с этой строчки. В один из этих дней к нам приехал на мотоцикле Сергей Багров со сборником стихов (автора не помню). Коля с интересом просматривал сборник и повторял: «Узнаю, узнаю... Молодец!» Вечером на берегу Толшмы разожгли костер. Коля читал стихи, а мы слушали его как зачарованные. После отъезда С. Багрова, в последний день нашей встречи, Коля предложил посидеть у ночного костра. Как бывало в детстве, на колхозном поле накопали картошки, напекли и ели с удовольствием. В эту ночь мы забыли, что нам по 28 лет.

В краю лесов, полей, озер
Мы про свои забыли годы.
Горел прощальный наш костер,
Как мимолетный сон природы... (I, 231)

— скажет Николай Рубцов в своем стихотворении «Прощальный костер». Снова окунувшись в детские воспоминания, мы пели песни, которые звучали в детдоме. Коля читал свои стихи. В бликах костра он казался каким-то суровым, недосягаемым; смотрел в темноту, сдвинув брови. Трудно передать на словах то впечатление, которое произвел на меня тогда Рубцов. Это надо было видеть и слышать.

И ночь, растраченная вся
На драгоценные забавы,
Редеет, выше вознося
Небесный купол, полный славы (I, 231),

— скажет он потом в своих стихах.
Обнявшись, мы отправились в Николу босиком. По дороге я спросил у Коли, помнит ли он что-то из тех стихов, которые писал в детдоме (у меня осталось в памяти, что он по каждому случаю сочинял стишки). Но он ответил, что не помнит. А потом вдруг сказал: «Ваня, ты тоже мог бы писать стихи. Послушай, как это просто». Немного подумав, «выдал» четверостишие: что-то об облаках и костре. И правда, казалось, что может быть проще.
Коля сетовал на трудности жизни: безденежье, проблемы с институтом и с печатанием стихов. Я посоветовал ему приобрести специальность и зарабатывать себе на хлеб. Но он возразил, что стихи для него — все, и он это чувствует. При этом он ударил себя в грудь. Досыпали мы на чердаке, о котором он, вероятно, и упоминает в своих «Журавлях».
Утром нас разбудили женские голоса: «Мы пошли на сенокос, ребенок в люльке» (это были жена Гета и ее мать). Коля остался нянчиться, а я пошел в свою деревню. Мы договорились встретиться. Но по воле судьбы в тот же день мне пришлось уехать, не простившись с Колей. Подвернулась попутная машина, что бывало редко. Волок в 25 километров пешком преодолевать тяжело, да и времени оставалось мало, нужно было на работу. Очень просил шофера заехать в Николу, чтобы проститься с Колей, но водитель спешил и не согласился. Я так сожалел, что мы даже не обменялись адресами. Коля тоже жалел, что я уехал. В письме к Сергею Багрову он написал об этом: «Ваня Серков уехал. Почти всю ночь просидели у прощального костра. Жаль, что и он уехал» (III, 307).
Через семь лет Коли не стало. Весть о смерти друга была ни с чем не сравнимым потрясением, тяжелым ударом. И как крик души родились стихи:

Кто здесь сказал, что нет поэта? 
Он здесь, он рядом — оглянись! 
И в свете солнечного лета 
Его ты встретишь, извинись.

Пройди на холм, что под Николой, 
Где видел он России старину. 
И эхом отзовутся кони. 
Исправив ваших мыслей кривизну.

А чтоб не слышать сердца боли. 
Пешком по волоку пройдись. 
Стихам, сказаньям, песням Коли 
Ты тоже песней отзовись!

* * *

Я вышел в ночи к нашей родине «тихой» 
И тихо спросил: «Как, старушка, дела?» 
И ветер мне на ухо тихо, так тихо: 
«Неважно, братишка, ведь плачет она».

Я видел, как плачут душистые розы.
Я слышал, как скрипнул овин у села.
И слезы на ветках кудрявой березы,
И тучка в сторонке их тихо лила.
Вдруг ветер заплакал — заплакал и я.
И мрачной казалась мне суть бытия.
Туманная речка, как тихий котенок, ласкаясь,
Прозрачные воды куда-то несла:
То Родина-мать Николаю Рубцову
Прощальные слезы в реку собрала!

Село Никольское Николай Рубцов считал своей малой родиной, стороной березовой, где и звезда его полей «восходит ярче и полней». Стихи его врачуют душу, как молитва. Когда читаешь их, «светлеет грусть», оживает природа и весь окружающий мир. Я счастлив, что родился на этой земле, которую так проникновенно воспел Николай Рубцов.

10. 03. 2005 г.