Рубцовский сборник. Вып. 1 : материалы науч. конф., [27-28 апр. 2006 г.», посвящ. 70-летию со дня рождения поэта]

 / Федер. агентство по образованию, ГОУ ВПО «Череповец. гос. ун-т». – Череповец : ЧГУ, 2008. – 164, [1] с. : ил., портр. – Библиогр. в примеч. в конце ст.

Из содерж.: Воспоминания о Николае Рубцове / М. М. Ганичев. – С. 132-142.

Воспоминания о Николае Рубцове [1] [Воспоминания М. М. Ганичева о Н. М. Рубцове впервые были опубликованы в литературно-художественном альманахе «Воскресенский проспект» (Вып. 4. Череповец: ЧГУ, 2004. С. 93–97). В настоящем сборнике публикуется с сокращениями.]

Впервые я встретился с Николаем Рубцовым у поэта Виктора Коротаева, который жил тогда у кинотеатра «Радуга» в г. Череповце с братом и замечательной, приветливой матерью. Когда я вошел, то увидел такую картину: за накрытым столом в зале сидели Виктор Коротаев и Коля Рубцов, у которого в руках была гармошка. Увидев меня, мать Виктора Коротаева вышла из кухни и, радостно улыбаясь, пригласила к столу. Она хорошо знала меня, так как я часто приходил к ним в гости.
Витя выскочил из-за стола, поздоровался за руку со мной и представил меня Рубцову.
— Знакомься, это Рубцов, — сказал, улыбаясь, Виктор.
Рубцов показался мне замкнутым и настороженным. На слова хозяина квартиры как-то неодобрительно и хмуро улыбнулся.
— Брось, Коля, хмуриться! Это свой парень. На «металлурге» работает. В литинститут поступил.
После этих слов Рубцов вроде бы смягчился, а когда мы выпили, он вдруг стал играть на гармошке, петь песни на свои стихи и уже не обращал на меня внимания. Я обиделся. Только впоследствии, учась с Рубцовым в литинституте, я понял его непростой характер и простил ему тот случай в квартире Коротаевых.

* * *

Мы учились в литературном институте и часто заходили в столовую на улице Руставели. В то далекое время там за кружкой пива постоянно собиралась молодежь из литинститута. Как-то к нам подсел поэт из Чечни.
— Знакомься, — сказал мне Коля, — перед тобой классик чеченской литературы.
Рубцов говорил всегда предельно серьезно, и польщенный «классик» довольно заулыбался. Когда Николай уже был довольно пьян, вдруг спросил:
— Ты что, лучше меня пишешь?
«Классик» был в трансе, в нокауте! Я никогда не слышал, чтобы кто-то на подобный вопрос ответил, что пишет лучше Рубцова.

* * *

Как-то я и Эмиль Смирнов (с которым я жил в одной комнате и который затем работал в газете «Красный Север») шли на экзамен, и, уже когда мы подходили к литинституту, нам попался Рубцов. Он шел навстречу и загадочно улыбался. Подошел. Поздоровался.
— Пошли со мной, — сказал он мне и потянул за рукав.
— Ты что, Коля, у нас экзамен, — воскликнул я. — Не могу!..
— Пошли! А Эмиль пусть идет и сдает. Ты завтра сдашь. 
Я пошел с Рубцовым. Он жил на квартире у одного московского поэта. Пока мы шли, Коля, смеясь, рассказал одну историю.
Однажды он собрал портреты всех русских классиков, которые висели на стенах в коридорах общежития, и принес их к себе в комнату. Расставил вокруг себя и стал пить вино, поглядывая на классиков. А на носу — комиссия по приемке общежития. Комендант общежития литинститута (Циклоп, как прозвал его Рубцов, из-за того, что тот был с одним глазом), заметив отсутствие портретов, рвал и метал, но безуспешно, пока не заглянул в комнату Николая. С ним забежали и его помощники по поискам. Увидев, как Рубцов поднимает бокал то за Гоголя, то за Пушкина, Циклоп закричал:
— Посмотрите на него! И это человек высокой культуры! И это Рубцов!
Классиков унесли, а Коля с горечью сказал:
— Один раз хотел побыть с великими на равных. Не дали.

* * *

Рубцов когда-то писал: «Чтоб книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова...» (II, 197). И это произошло. Он стал одним из самых читаемых русских поэтов. Его стихи звучат в душах людей, на его слова поются песни.
Сирота, потерявший родителей в раннем возрасте, Рубцов с особой любовью воспевал малую родину, где прошли его детство и юность.
Село Никольское на реке Толшме, близ Тотьмы, в краю необозримых лесов и болот, стало родиной поэта. Хотя родился Николай Рубцов в поселке Емецк Архангельской области. Потом его родители переехали в Вологодскую область. Сам он знал о своих родителях очень немногое, рано лишившись их и с 1942 года воспитываясь в детдоме. Как писал позже Рубцов: «Мать умерла. / Отец ушел на фронт...» (II, 14).
После войны отец жил с другой семьей, и Коля мало интересовал его.

* * *

Как-то в ресторане, за кружкой пива, Николай говорил мне: «Что за поэты пошли? О чем они пишут? Клянутся в любви, а сами равнодушны». Тут к нашему столу подошла одна девица и попросила закурить.
— Может, тебе и пива дать? — съехидничал Рубцов.
«Раз он так заговорил, — подумал я, — значит, она ему не понравилась». Обычно Рубцов обращался с дамами очень ласково.
Девчонка выругалась и, раскачивая бедрами, как лодка в шторм, ушла к стойке буфета.
— Зачем так грубо? — спросил я.
— Ну их! — Коля махнул рукой.
Вдруг он с нежной теплотой стал рассказывать об Анциферове [2] [Анциферов Николай (1930–1964) — поэт: заведовал отделом поэзии в журнале «Москва».], которого очень уважал. Много лестного наговорил о Куняеве. Читал их стихи. А я взял и стал читать его стихотворение:

В горнице моей светло, 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмет ведро. 
Молча принесет воды... (I,189).

— Перестань! — нахмурился Рубцов. — Не люблю этого!
— Коля! А кого из русских поэтов ты больше всего ценишь? 
Несколько минут Николай молчал. А потом спокойно и серьезно сказал:
— Я ценю всех больших поэтов России. Но больше всего Тютчева...
— Почему?
— Потому что у Тютчева на редкость живое и непосредственное чувство природы. Его стихи полны мысли и философии. Он близок мне по духу.
Я внимательно слушал его и молчал.
— Ладно, Миша! — Коля хлопнул меня рукой по плечу. — Закругляемся.

* * *

Еще помню, как однажды, ввиду затрапезности вида Николая Рубцова, администратор ЦДЛ [*] [ЦДЛ — Центральный дом литераторов в Москве. — Прим. автора.] не хотел впускать его внутрь здания. Бурный спор завершился рукопашной схваткой и вызовом милиции с последующей передачей дела в суд. От суда Николая удалось спасти благодаря усилиям А. Яшина, Бориса Слуцкого, Вероники Тушновой, Станислава Куняева.
После этого Рубцова выгнали из института, но благодаря усилиям нового директора А. Михайлова его восстановили в литинституте, но на заочное отделение.

* * *

После всех скандалов даже в наше общежитие Рубцова не пускали, но он часто приходил ко мне в гости, через черный ход. Его личным врагом стал Циклоп, комендант общежития литинститута...
Помню, как-то мы с Рубцовым после сессии возвращались домой. Он ехал в Вологду, а я в Череповец. Ехали в одном купе. Тут Коля взял гармошку и запел. Пел так задорно, что в наше купе битком набились пассажиры со всего вагона. Пел до тех пор, пока не пришла проводница, которая грубо оборвала его: «Чего орете — не даете людям спать». Коля молча положил гармонь и уставился в ночное окно поезда. Пассажиры, недовольные проводницей, разошлись по своим местам.
Ах, как широко она волновала душу, эта могучая рубцовская песня.

* * *

И вот я в квартире Рубцова. Посреди комнаты стояли стол и три стула. У дверей — кровать. Половину комнаты занимали пустые бутылки.
— Давай сдадим и купим водки? Глянь, тары сколько. Это я не один, с друзьями.
Мы набили четыре чемодана пустыми бутылками и пошли в магазин. Сдали их, а на вырученные деньги купили водки. Когда вернулись назад, Коля попросил:
— Не позвонишь одной даме? Пусть придет. А то я им надоел в их общаге...
— Как зовут?
— Люда Дербина.
— Хорошо!
Я взял номер телефона и побежал в магазин, чтобы позвонить, а когда вернулся, вскоре раздался звонок.
Я открыл дверь. Передо мной стояла молодая симпатичная девушка.
— Можно?
— Да... да!
Люда пила наравне с нами. Заговорили о литературе. Рубцов прочитал отрывок из одного стихотворения:

Опять влекусь на клеверный простор, 
Опять брожу по глинистым дорогам, 
Опять встречает мой упорный взор 
Зарю холодную над дальним стогом.

— Миша! Думаешь, кто это написал? — спросил Рубцов, таинственно улыбаясь.
Я пожал плечами.
— Людмила, — Коля кивнул головой в ее сторону. — У нее живая поэзия. И о чем бы она ни писала, ее лучшие стихи всегда отличает напряженность чувства, сила страсти, ясность настроений.
От этих слов Дербина зарделась. Глаза загорелись огнем.
— Брось, Коля, а то я уйду! Смотри, перехвалишь.
Рубцов улыбнулся. Улыбка была беспомощная и какая-то детская. Я удивился. Сидит передо мной сильный, очень талантливый человек и вдруг, как ребенок, смутился от слов пришедшей к нам женщины. Рубцов кончил тем, что глубоко вздохнул и опрокинул стопку.
Дербина посмотрела на него и сказала:
— Теперь я прочту его творение.
— Не надо, — нахмурился Коля.
Но она, лукаво подмигнув мне, прочитала строчки Рубцова:

Когда я буду умирать. 
А умирать, конечно, буду, 
Ты загляни мне под кровать 
И сдай порожнюю посуду.

— Ну как? — Люда во все глаза смотрела на Николая и изредка поглядывала на меня.
— Вы что, понравились друг другу? — неожиданно спросил Рубцов. Стало понятным, что Николай немного перебрал. Нужно было уходить.
На следующий день, как и в последующие дни, он уже не вспоминал о своей вспышке ревности.

* * *

Как-то мы с Рубцовым сидели в столовой на улице Руставели, недалеко от общежития литинститута. Слева от меня сидела, видимо, супружеская пара. Выпили пивка, и я спросил у них, откуда они.
— С Алтая. Из Рубцовска, — услышали мы ответ.
— Во как здорово! — воскликнул я и, обращаясь к Коле, спросил у него, шутя: — Не твоим ли именем назван город?
Что тут началось. Рубцов позеленел:
— Ты что меня КГБ-шникам выдаешь! Посадить хочешь. 
Сидевшие за нашим столом студенты литинститута с Украины стали его поддерживать. Меня ругали как врага народа. Я не выдержал:
— Коля, ты что? Всерьез? Это же простые люди! Не видишь, что ли?
А украинцам я сказал:
— Не вмешивайтесь! Он мой земляк! Разберемся сами. 
Разобрались. На другой день, как всегда, Рубцов пришел с извинениями.

* * *

Однажды был еще такой случай. Рано утром ко мне заглянул Рубцов и сказал:
— Мои стихи напечатали в одном журнале. Всего 400 строк, по 4 руб. 20 коп. за каждую. Пошли получим!.. Гонорар!..
Я знал Николая. Он не отступит, и пошел с ним.
Получив деньги, мы вернулись в общежитие. Рубцов привел меня в одну комнату. Там были Василий Белов, Ольга Фокина, Виктор Коротаев, Николай Кучмида, Сережа Чухин. Все свои — вологодские. Выпили. Разговор пошел о литературе. Вдруг Виктор Коротаев привязался к Николаю Кучмиде. Не помню, по какому поводу. Дело принимало серьезный оборот. Я обратился к Коротаеву, который учился тогда на высших литературных курсах:
— Витя, отстань! Ты толкаешь двухпудовые гири, а Кучмида — маленький, щуплый. Одним ударом убьешь.
Коротаев заартачился. Рубцов поддержал меня:
— Отстань! Делать нечего? 
Виктор остепенился.
— Пошли из этой компании, — потащил меня Рубцов на выход.
Когда мы вышли в коридор, я спросил Николая:
— А чего Коротаев тебя сразу послушал?
— Знаешь, я как-то пришел к поэту Яшину. Он жил в Москве, — начал задумчиво Рубцов. — Яшин стал читать новые стихи. Я прилег на диван.
Вдруг раздался телефонный звонок. Яшин взял трубку. Поговорил. Потом спросил меня:
— Звонит из Вологды В. Коротаев и просит рекомендацию в Союз писателей. Что делать? Я его не знаю.
— Дай, раз просит, — сказал я. — После этого Коротаев по-дружески стал относиться ко мне, зауважал.

* * *

Как-то Коля вспомнил такой интересный случай:
— Выступал я у себя на родине, в сельском клубе. Читал свои стихи. И меня поразило то, что бабки в клубе выказывали свое восхищение не самими стихами, а тем, как мог я запомнить такое количество. Вот было здорово!..
Рассказав это, Рубцов засмеялся, ударив меня по плечу.
— Пойдем, Михаил, возьмем пивка, что-то в горле пересохло.
В те годы около остановки пригородного поезда был пивной ларек. Это совсем рядом с Останкинской телебашней. Пиво там было всякое... Жигулевское, останкинское...
Не долго думая, мы с Колей двинули туда. Взяли по две кружки и уселись под куст на траву. Заговорили о Вологодчине. Крепко досталось от Рубцова местным властям, которые даже квартиру ему не дали. После этого Коля стал ругать Северо-Западное издательство.
— Понимаешь, я им выслал огромную кучу стихов, а они издали книгу, равную паспорту. Ладно, ну их!
Я смотрел на Рубцова и думал: «До чего же богата талантами русская земля!»
Минуту длилось молчание. Умные глаза Рубцова пытливо смотрели на меня. Потом Николай, смеясь, рассказал, как в ЦДЛ был вечер, посвященный Сергею Есенину.
— Выступал какой-то дядя и нес чепуху о Сергее Есенине. Я не вытерпел, поднялся и крикнул: «Врешь! Замолчи! Не клевещи на русского поэта!» Самое смешное то, что я оказался на собрании общественности Москвы, а не писателей. Директор ЦДЛ пытался культурно увести меня из зала. Вышел скандал. Боже, что было! Даже хотели выгнать из литинститута, но за меня заступились В. Тушнова и А. Яшин. Оставили.
Коля замолчал, задумался. Я смотрел на него, забыв про пиво, и думал: «А ведь Рубцов пришел к людям, чтобы оставить новым поколениям свою душу. И он этого добился. Что и говорить — гениальный человек!..»
Творческая личность — это, в конечном итоге, творческий ум. Творческий ум совсем не то, что ум практический, житейский. Он видит и чувствует то, что не видят и не чувствуют другие. Творческая личность не изнашивается и не стареет. Ее может убить болезнь, как произошло с Тургеневым, который умер от рака позвоночника, или — недобрый человек...
Тогда я еще не знал, что та девушка, Людмила Дербина, которую я пригласил по просьбе Николая Рубцова, задушит его. Сам Рубцов был человеком добрым, незлобивым, не способным поднять руку ни на одно живое существо.
По воспоминаниям Л. Дербиной, то, «что произошло со мной и Рубцовым, является для меня тайной судьбы. Почему именно от моих рук принял он свою крещенскую смерть? Это ведомо только небу. Рубцов остался лежать на полу, а я бросилась в милицию. Долго стучалась в дверь, которую открыл заспанный милиционер:
— Я, кажется, убила человека!
— Какого человека?
— Николая Рубцова.
— Как ты его убила?
— Задушила.
Этими словами я подписала себе приговор».
Так смерть оборвала чистый и глубоко искренний голос талантливого русского поэта, предвидевшего свою безвременную кончину:

Я умру в крещенские морозы, 
Я умру, когда трещат березы, 
А весною ужас будет полный: 
На погост речные хлынут волны!.. (II, 110).