Г. Березина. Одна встреча с поэтом

Рубцовский сборник. Вып. 1 : материалы науч. конф., [27-28 апр. 2006 г.», посвящ. 70-летию со дня рождения поэта]

/ Федер. агентство по образованию, ГОУ ВПО «Череповец. гос. ун-т». – Череповец : ЧГУ, 2008. – 164, [1] с. : ил., портр. – Библиогр. в примеч. в конце ст.

Из содерж.: Одна встреча с поэтом / Г. М. Березина. – С. 122-129;

Одна встреча с поэтом [1] [Воспоминания Г. М. Березиной публиковались в областной печати. См.: Березина Г. «И он сказал мне: «Завтра пойдем в загс»» // «Красный Север». 2006. 12 января. №2 (25774). С. 29.]

Пришло время написать о моем кратковременном знакомстве с теперь уже всем известным русским поэтом — гениальным Николаем Рубцовым.
Случилось это в Череповце в 1965 году. В то время при газете «Коммунист» существовало литературное творческое объединение молодых. В нем одновременно пробовали свои силы прозаики Юрий Тарыничев, Вениамин Шарыпов; поэты Вячеслав Козлов, Валентин Федотов, Валентин Маринов, Иван Полунин, Михаил Ганичев, Владимир Катышев, я и другие.
Так получилось, что я жила в одинаковой близости от всех, и мой дом стал, что называется, «проходным двором». Как говаривала моя бабушка, как в полое прясло шли. Такие мы все были дерзкие, уверенные в себе, хотя почти у всех — ни жизненного опыта, ни багажа знаний. Я такая же была. Тем более, что до встречи с Рубцовым приглашалась на семинар писателей Севера в Вологду и была принята там хорошо. Даже в «Литературной газете» была заметочка в каком-то углу, что прошел семинар и некая Галина Березина подает надежды. Про меня было написано всего одной строчкой, но...
Как-то вечером, а именно 28 декабря 1965 года, ко мне зашел Валентин Маринов и привел с собой, как мне тогда показалось, худенького, небольшого роста, немного лысоватого, одетого в какой-то простенький костюм молодого человека. Брюки заправлены в серые растоптанные валенки, и от этого он показался мне еще более тщедушным. Но глаза... насквозь смотрящие и всё видящие. Его неординарность, особенность сразу чувствовались и в манере поведения, и в пронизывающем взгляде, а потом и в ясности выражения мысли. Не «бытовушный» человек. Не от мира сего.
Он разделся, снял шапку и стал расчесывать свои редкие волосы. Сначала зачесал на один бок; я молча посмотрела на него и взглядом не одобрила. Затем он зачесал их на другой — я отрицательно покачала головой; затем он зачесал их назад — я взглядом выразила недоумение. Тогда он резко взмахнул головой, волосы произвольно рассыпались. Я утвердительно кивнула, и после этого мы вошли в комнату.
Мы были одного возраста. Николай Рубцов родился 3 января 1936 года, а я — 14 января того же года.
Многие встречались с ним, жили, может быть, рядом, сидели за одним столом, пили из одной бутылки, но не видели в нем никого другого, а только собутыльника. Да еще не очень удобного. А вот Валентин Маринов увидел. Он представил мне Рубцова как очень талантливого поэта. Он сказал: «Все наши по сравнению с ним — ничто! Вот настоящий поэт. Запомни и следи за публикациями — Николай Рубцов!»
Как всегда, мама собрала на стол, что-то оказалось из выпивки. А разговор начался сразу. О чем? Трудно конкретно вспомнить. Сначала разговор был общий, затем переключился на литературу, и Коля стал разговаривать только с Валентином, ко мне же демонстративно повернулся спиной. То ли это был своего рода маневр молодого человека, то ли женщин-ценителей поэзии не находил, во всяком случае меня эта ситуация очень позабавила. Но что это была лишь своего рода демонстрация, я почувствовала сразу. Разговор между мужчинами продолжался. Спорили горячо, но спокойно. В какую-то минуту я вклинилась в разговор — Николай взглянул на меня с любопытством. Затем я еще что-то сказала — Рубцов окинул меня взглядом, просверлил своими зоркими глазами и принял в качестве собеседника. Теперь уже Валентин Маринов остался за спиной Николая Рубцова. Потом была гитара. Инструмент был мой, плохо настроенный, но Коля сумел оживить его, душу вкладывал в песни, которые пел. Это были его песни: «Элегия», «Потонула во тьме» и другие. Уже не помню. Но мелодии названных песен запомнила. Да и нельзя было не запомнить: пел он пронзительно звонко, голос у него был чистый и проникал в самую душу.
Я тогда не знала слов этих песен, а когда появился второй сборник его стихов, нашла слова и на даче, бродя по лесу, восстановила точную мелодию. В этом я убедилась, прослушав песни в исполнении самого Рубцова в частном музее Нинель Старичковой.
Вечер прошел незаметно, но заметно сблизив нас. Николай был целомудренно ласков. Он бережно брал мои сопротивляющиеся руки в свои, обхватывал ими свою голову и буквально клал ко мне на колени. И это было на виду у Маринова и снующей из кухни в комнату и обратно очень строгой моей мамы. Взаимопроникновение наших душ было настолько стремительным, что, еще будучи у меня на квартире, он сказал мне решительно: «Завтра пойдем в загс». Расставаться не хотелось, и мы пошли к Валентину Маринову. Опять стихи, опять песни. И все на пределе. Ни я, ни Коля не думали, что это наша первая и последняя встреча...
Надо сказать, что вокруг него всегда кипели страсти. Не было равнодушных. В тот вечер — тоже. Мы все перессорились. Но... удивительно Коля умел выходить из сложных ситуаций, не теряя достоинства. И тогда тоже дважды сумел разрядить накаленную обстановку. Но я в третий раз вспылила, оделась. На этот раз он не задерживал меня и не позволил этого Валентину. Я была уверена, что через день встречу его на вокзале. Новый год он собирался встречать у Василия Ивановича Белова, а я собиралась ехать в Вологду к приятелям. Я уехала. В поезде обошла все вагоны в надежде его встретить, но... напрасно.
Он остался в Череповце. Несколько раз заходил к нам, но моя мама встречала его холодно или даже хуже. Понять его она, конечно, не могла. И где я нахожусь — не сказала.
(21.01.06 г. я узнала от Пыченковой Любови Николаевны, что Новый год Рубцов встречал у ее родственника, поэта Вячеслава Козлова, по адресу: ул. Горького, 22, кв. 74, и что в ту новогоднюю ночь ему в гостях не сиделось, и он три-четыре раза приходил ко мне домой.)
Уже после Нового года, спустя примерно неделю, когда я считала, что наши пути разошлись навсегда, ко мне пришел изрядно выпивший Иван Полунин и стал настойчиво уговаривать меня пойти к нему домой. У него, видите ли, компания. Я очень удивилась его приглашению и наотрез отказалась, представив по его состоянию, что это за компания. Тогда, уходя, уже за дверью он сказал как-то злорадно, нехорошо сказал: «А тебя Коля Рубцов там ждет» и ушел. Скажи это он в начале разговора или во время его, может, все бы изменилось и в моей жизни, и в жизни Николая Рубцова. Но никто здесь, в Череповце, этого не хотел. Когда Рубцов спрашивал адрес — ему не говорили, когда шел ко мне — его под разными предлогами уводили в сторону, а когда приходил — его выгоняли.
Сначала Валентин Маринов сопротивлялся нашей встрече. А когда все-таки повел Рубцова ко мне, на их пути встретился Вениамин Шарыпов. Узнав, куда идут, сказал, что он только что от меня, будто я в очень скверном настроении и никого к себе в квартиру не впускаю. Отговорил их от намерения идти ко мне и увел за собой. Об этом мне рассказал позже Валентин Маринов.
Чтобы я не впустила в квартиру кого-то, будь в любом настроении, — никогда такого не было! Часто случалось, что кто-нибудь из поэтов приходил даже среди ночи, тихонько стучал в окно (я жила на первом этаже), желая поделиться удачно выстраданной строчкой, ища одобрения; мы уходили на кухню, чтобы не разбудить моих родных и соседей, и там шепотом делились впечатлениями.
Вскоре Коля уехал в Москву, и все... Я его потеряла навсегда. В отчаянии написала стихотворение «Уехал», очень несовершенное, но... надо было выплеснуться. В нем все мое отчаяние, вся моя боль. Исправлять, редактировать не стала. Боялась к нему прикоснуться. Чтобы «не соврать», не вспугнуть, не нарушить ту связь незримую, что между нами пролегла (с моей стороны — длиною в жизнь).

Уехал! Уехал...
Шальной ветер
Помог мне тебя потерять.
Уехал. Как будто и сердца нету.
Тоскующего по тебе.

А у нежности с разума оловом
Ох, какие были бои.
Когда свою беспечную голову
Заключал в ладони мои.
Целовал упрямые руки
У соперника на виду.

Счастье... Как оно все-таки хрупко.
Счастье... Как оно все-таки тонко.
Нету счастья. Его обломки
Только память хранит на беду.

Помню, таяли пальцы в ладонях.
Помню, сердце тонуло в бездонном
Растревоженном взгляде твоем.

Под рукой у тебя гитара.
Словно женщина, трепетала
И просила пощады. Просили вдвоем...
Ты не внял.
Я ушла — не гранит.
Ты уехал.
И некому верность хранить.

Вообще перестала писать стихи. Не могла. Перечитывала старые, они казались столь глупыми, несовершенными, никому не нужными.
В первые десятилетия после смерти Николая Рубцова всегда чувствовала его присутствие. Включала радио или телевизор именно в момент передачи о нем: будь то воспоминание, или чтение стихов, или исполнение песен на его стихи.
Сколько я ни читала стихов его, не помню наизусть ни одного, не хочу помнить. Перечитывая их, воспринимаю как открытия, с еще большей радостью и удивлением.
О многом в его жизни меня информировал Олег Коротаев — брат поэта Виктора Коротаева. С матерью братьев Коротаевых Александрой Александровной я, как ни странно покажется из-за разницы в годах, дружила. Удивительно добрая, чуткая была женщина. Она и в отсутствие своих сыновей неоднократно принимала Рубцова как родного. И очень жалела его.
Рассказать о своей любви к Николаю Рубцову я никому не могла. Нет, слукавила: все уши прожужжала своей помощнице по работе Наташе Шевелевой. Запоем читала ей его стихи.
И как-то послала в Литературный институт чистую кассету для Рубцова, чтобы кто-нибудь записал его голос, его стихи, песни. Исчезла кассета бесследно. Может, кто-то тоже не понял, как многие из его окружения, кто есть Николай Рубцов.
А тут и 1966 год. С четвертого на пятое мая — страшный сон. Будто Виктор Коротаев приехал из Москвы и говорит мне: «Галя, а ты знаешь, Коля-то Рубцов руки на себя наложил!» Я остолбенела и вижу: Коля действительно лежит, а около его горла какие-то чужие руки, сжимают... Он не сопротивлялся. Умер... Плакала так, как никогда в жизни, так было горько, больно, сердце слезами захлебывалось, не хватало воздуха от рыданий, чуть не умерла. Хорошо — проснулась. Говорят в народе: «Плачь во сне — печаль умрет». Неправда.
До сих пор не могу простить себе, что не смогла уберечь его. Всего один шаг не сделала — не приехала к нему в Вологду.
Но... Я знала, что у него есть жена и дочь, и это меня сдерживало. Не знаю, изменилось бы что-либо в его жизни, если б я вошла в нее. Я думаю, да. Но вот Виктор Астафьев после беседы со мной понял мое состояние, хотя я и пыталась скрыть его, и сказал буквально следующие слова: «Галя, моли Бога, что не ты оказалась на ее месте (на месте Дербиной)». Я по сей день думаю и не знаю, прав ли он был в своем высказывании.
Такая вот судьба — не судьба. Прошло со дня моей встречи с Рубцовым уже четыре десятилетия, но воскресают и память, и чувства.
А однажды я услышала по радио музыку Брамса. Она меня захватила, я заслушалась, вспомнила прошлое, свою жизнь; на бумагу легли слова, какая-то выплыла простенькая мелодия, и я запела. Кажется, то произведение Брамса называлось «Раздумья». Свои стихи-песню я так и назвала «Раздумья».

Это кажется просто, что мимо и мимо
Мчится жизнь и приводит опять не сюда.
Я, конечно, люблю и, конечно, любима.
Только встретиться нам — не судьба.

Ты находишься рядом со мною незримо,
Бережешь от хулы и ошибок давно.
Я, конечно, люблю и, конечно, любима.
Только встретиться нам не дано.

Говорят, счастья нет! Мне другого не надо.
Я пойду прямиком, никого не виня.
Ах, зачем же, зачем, по какому раскладу
Эту жизнь посетил без меня?!

Вздохи, взгляды косые, упреки бывали:
Оглянись, усмирись, не гони, не томи.
Я. конечно, люблю, разве этого мало —
Ты проходишь под светом любви.

Ты воскреснешь опять из тумана иль дыма,
Лишь заря возвестит о померкнувшем дне.
Я, конечно, люблю и, конечно, любима.
Посидим, помолчим в тишине.

Время катит к закату, но я тебя слышу.
Но опять рубежи, рубежи, рубежи.
Непременно найду на земле или выше.
Только имя свое подскажи.

Ожидание не так уж и бесплодно, как о нем привыкли говорить. Оно обостряет чувства, мысли — это раз. И второе: бежать, искать — можно разойтись. Что и случилось с нами.
Еще про Рубцова... А он, без сомнения, был человеком эпохи и шел дальше других поэтов. Многие из них выпивали. Николай — тоже. Мне даже навязывали мысль, что он пьяница и не стоит сострадания.
Поэты видят дальше, чувствуют глубже. Во все времена поэты, если не придворные, были изгоями. Шли впереди и падали первыми. Очень ранимые — не выдерживали. Кто спивался, кого убивали, кого-то изгоняли. Я мыслю это так. Сконцентрированная, импульсивная мысль поэта, оставляя тело без присмотра, уносилась за сотни веков и вперед, и назад, видя настоящее как бы со стороны. Так душа расстается с телом при смерти.
Вдохновение — это работа души. А тело, чтобы выжить, требует допинга, подзарядки. Получает и губит и себя, и душу. Поэтому многие настоящие поэты недолговечны, рано уходят из жизни. А Николаю Рубцову, как бы ни было плохо его здоровье, еще и помогли.
Единственно, что отличает талант от гения, это гибкость таланта, его извечная зависимость от окружения.
Гений не расчетлив, в нем отсутствует даже инстинкт самосохранения.
Он сам по себе и в себе. И подвержен только своему внутреннему голосу и глубинному голосу времени. Таков был Николай Рубцов.
До сих пор все, связанное с Рубцовым, — очень больная для меня тема. Наедине с его стихами мне комфортнее, чем делиться своими переживаниями с людьми. Но, думаю, в год нашего общего семидесятилетия — надо.