|
Дженти А. / А. Дженти // Русский огонек. – 1995. – 6-13 янв. (№ 1) ; 1996. – 12-18 янв. (№ 2).
А. де Дженти (род. 1928) – итальянский кинорежиссер и продюсер, учившийся в Москве в Литературном институте и Институте кинематографии в 1949-61 гг., вместе с Н. Рубцовым, В. Беловым, О. Фокиной и др. В настоящее время активно работает в области кино и телевидения Италии. В течение многих лет ему довелось объездить Северную часть России, еще в те времена, когда он дружил с В. Шукшиным и другими известными русскими кинодеятелями. В свое время он увлекался византийским искусством, так как принадлежит к верующим итальянцам, почитавшим себя частью Восточной греко-романской церкви.
ИЗМОЖДЕННЫЙ СТРАННОСТЯМИ НАШЕЙ ЖИЗНИ, Я
ЗАСНУЛЪ ГЛУБОКИМЪ, МУЧИТЕЛЬНЫМЪ СНОМ ГДЕ-ТО НА БЕРЕГАХЪ АДРИАТИЧЕСКОГО
МОРЯ; И ВДРУГЪ ТАИНСТВЕННЫМЪ ОГОНЬКОМЪ ПРОСНУЛСЯ ВЪ БЕРЕГАХЪ РЕКИ
ВОЛОГДА, ПЕРЕСЕКАЮЩЕЙ, КАКЪ КРЕСТЪ, СВЯТУЮ РУСЬ – ЕДИНАЯ СВЯТАЯ ЗЕМЛЯ НА
ЗЕМЛЕ. Мой милый, далекий, близкий друг. Помнишь наш спор: из чего рождается безумство творения? Я был склонен – ты тоже, – что оно приживается в нас от страха, от того неведомого и удивительного страха, когда мы впервые одинокими вступаем на порог храма, не чувствуя тяжести бытия, ибо одинокие мы всегда перед Богом, ибо только Он напоминает нам об отце, о нашем роде, о нашей изначальности. Мы спорили тогда с нашими друзьями – что означали для нас с тобой понятия, или просто выражения: «византийское небо», «византийская даль»; спорили мы, как безумцы, придав этим словам мучительное назначение бытия нашего. Так мы оставались до зари. А друзья наши уходили в глубокий сон. Лишь мы с тобой, как брошенные судьбою дети, с недоумением смотрели в одну и ту же точку, на третьего друга нашего: на кипящий у подоконника любимый чайник. А пар, как легкий туман древности, струился из горлышка, словно жалобно хотел напомнить нам, что для нас с тобой наступил момент точки-запятой, чтобы затем спокойно продолжать толкование об истинной сути византийского небосклона. Ты вынул вилку плитки из розетки; насыпал в стеклянный стакан заварку чая, и через струйки пара мне чудилось, что ты наполнил комнату какой-то странной грустной улыбкой... Я всматривался в тебя; и за этим паром перед моими глазами вставала неизгладимая кромешная печаль фрески византийских мастеров. Милый друг. Тогдашним моим постулатом по византийскому небосклону было то, что Константин Великий, после выдающейся победы над Лицинием, который повсюду преследовал христиан, решил задолго до Петра на берегах Невы увековечить византийский дух: перенес столицу Римской империи на берега Мраморного моря, создав Константинополь, наш Царьград. Внедрилась у людей империи страсть созидания: со всех концов греческого мира свозились сюда нерукотворные произведения искусства. Византийское небо стало покровителем умов и началом нашей веры. ... И возникают в памяти твои строки – я их возлагаю здесь, как лепестки, без грамматических кавычек: В твоих глазах – любовь кромешная, немая, дикая, безгрешная, и что-то в них религиозное... Считали мы себя византийскими детьми, значит – по времени – взрослыми; и толковали, может быть, по-детски, о византийском или греко-римском праве Юстиниана, по которому наивысшим злодеянием считалось гонение против веры и Церкви. Нас Тютчев тогда «преследовал»: Москва, и град Петров, и Константинов град – вот царства русского заветные столицы... Но где предел ему? и где его границы – на север, на восток, на юг и на запад? Грядущим временам судьбы их обличат... Семь внутренних морей и семь великих рек... От Нила до Невы, от Эльбы до Китая – от Волги до Ефрата, от Ганга до Дуная... Мой милый друг Коля! Продолжая мой рассказ о тебе, я вдруг потерял нить мыслей моих: показалось мне, что нет больше у моего рассказа героя, действующего лица, нет тебя. С упорством я искал тебя, тебя далекого. Искал, а именно где – никак не мог сообразить. Я еще и еще не могу представить себе – что со мною случилось?.. Но вот – что-то уму непостижимое случилось, так это было, что до сих пор никак не могу сообразить: лишь один человек – человек-поэт – помогший мне найти тебя во всей беспредельности мироздания, появился передо мной живым, как будто незримым блудился вокруг меня... Это любимый мой и твой человек – Петрарка. Помнишь, тот самый, который, как привидение, появился в наших мыслях в один и тот же день, в один и тот же миг... Я нынче держу в моих руках Петрарку, ту самую книгу на итальянском языке, которую я тебе показал где-то среди бесконечных просторов России. Да, это было на закате солнца, где-то в глуби России. Но где точно в этой глуби – пусть это останется нашей тайной, потому что, как ты тогда мне сказал, это местечко принадлежит духовно лишь тебе и мне. Странное и страшное богатство это для тебя и для меня! Ты мне тогда сказал: хорошо нам с тобой вечно быть под этой землею, именно здесь, в глуши. Но тебя, увы, не там похоронили... Похоронили в другом месте, хотя все это – Россия. Все же я тебя представляю под теми деревьями, которые знали лишь ты и я. Для меня ты покоишься там, именно там, где ты сам захотел. Так вот, мой милый Коля. Помнишь, когда мы с тобой толковали греческое евангельское понятие «логос», т.е. «слово», что одновременно имеет и значение «Смысла»? Ты долго думал и вдруг стал «толковать» это греческое приятие с русским значением «слова», вплоть до «Слова о Полку Игореве». Помнишь, как мы тогда стали сравнивать всё версии переводов «Слова о Полку Игореве»? Сколько раз мы думали о русских и сколько раз о половцах?.. Я тебе показал итальянское издание, в котором Петрарка сохранил словарик половецкого языка, в котором подтверждалось, что язык половцев – тюркский, ближе всего к восточно-турецкому, и что еще до монголо-татарского нашествия – нападения половцев на Русь были постоянными. Нападали они предательски и внезапно... Какая печаль одолевала тебя тогда, когда ты узнал об этих записках Петрарки! Вот так, мой друг – это было двенадцатое столетие от лета Господня, когда в русские земли зашла полная раздробленность. Россия распалась на множество княжеств, без определенной государственной общности. Но, Бог упаси, мы с тобой, Коля, и не думали провести параллель тогдашней Руси с нынешними временами. Нет-нет, Бог упаси... Так вот: крестьянские общинные земли тогда захватились кучкой имущих и хитрецов, и именно тут же разыгралась междоусобная брань городов за городские вольности. Но, Бог упаси, Коля, если нынче что-то на это похоже то там, то сям... Ты говорил мне: не знаю, хорошо ли, плохо ли то, что русские земли беспредельны?! Местная знать в те далекие времена думала лишь о себе, о своей территории. Тогда исподволь, как грибы, появились отдельные княжества. Каждый имущий хитрец думал о себе... и думал он о себе неплохо, вплоть да захвата земель соседей. И это, брат, становилось великим грехом и гибелью для развития всея России. Обособленность, естественно, приводит и к расслаблению самих «местечковых» имущих. И тут-то оно и было: местные князья, враждуя между собой, призывали на помощь... Кого, ты думаешь? Общих супостатов – куманов, народа тюркского племени, как это именно сказано в «Слове о Полку Игореве». Но, Бог упаси, мы с тобой, Коля, и не думаем провести параллель тогдашней Руси с нынешними временами... Но вот что говорит нам неустанный летописец... Говорят, что были и особые люди тогда в России. Иногда русские, говорит летописец, предпринимали отчаянные походы в глубь половецкой земли, ограбленной русским населением. Помнишь, как летописец свидетельствовал о походе Игоря Святославича, вечного витязя «Слова о Полку Игореве», вселивший русским великую идею единства против эгоистических страстей отдельных князей и богачей? Милый Коля! Тебе-то не видать все то, что нынче повторяется в нынешней Руси. Тебе-то не видать нынешних половцев, нынешних «русских» князей... Но, Бог упаси, мы с тобой, Коля, и не думаем провести параллель тогдашней Руси с нынешними временами. Бог упаси... Нет, не хотелось нам с тобой провести параллель с нынешними «князьями». Только не знаем мы с тобой, как утихомирить летописца... Он и по сей день все чертит и чертит... Он спокойно нам говорил тогда о том, что в те старые времена походы отчаянных русских были в глубь земли русской, чтобы все русское оставалось русским. Но погоди, Коля! Нынешние просторы русские, чудится мне, плачут по тебе... Я везде чувствую плач по тебе, Коля, мой византийский друг Коля Рубцов... Это плач опавших осенних листьев... Помнишь пушкинскую Осень – «очей очарование...»? Куда исчезла та Осень? И нынче летят листья, вихрем летят... Это летят осенью зеленые листья бумажных купюр... Все чудится, что вместе со снежной пушинкой летят зеленые листья купюр. Помнишь, как мыс тобой под снежной пушинкой, как дети, добрались до Божьего храма, превратившегося тогда в здание обкома? Какая в нем была акустика! Словно голоса из глубины России вселились туда... Нам с тобой повезло тогда. Познакомились и даже, кажется, подружились мы с секретарем обкома. О нашем визите он что-то понимал, что-то нет. Ты мне говорил тихонько: «Бог с ним, для нас важно то, что он все же разрешил войти в здание бывшего храма. Ты понимаешь? В Божий храм войти – и нам пришлось кому-то кланяться, чтобы разрешили...» А вот тебе новость на милость: тот самый 1 секретарь обкома нынче знаешь – где? Там же в том же храме! В нем его личные офисы... И то, что удивительно, осенью там не падают больше пушкинские листья... Зеленые купюры там летят, как листья, именно, как листья... Не огорчайся, мой милый Коля, что нынче на Руси многие стали креститься, стали даже ходить в храмы, а Бог у них один – зеленый купюрчик с человекоподобным изображением... Пойми меня, Коля, я отнюдь не хотел побеспокоить тебя. Бог с ними, у нас с тобой иная мера на жизнь и на смерть. Ведь неспроста мы с тобой византийцы... Мы ведь в меньшинстве, но мы-то есть, и это прекрасно. Как я жажду еще разок побывать в том местечке, том самом местечке, избранном тобой для вечного покоя для себя и для меня. И если желанный случай сам Бог мне даст – то я непременно, как и тогда с тобой, останусь там, у того местечка целый Божий день, до самого заката, чтобы слиться воедино с русской землею, русской душою, даже если мимо того местечка вдруг вместо крылатой тройки пролетит окаянный «Мерседес» с новым русским князем у руля... Возьму с собою я ту самую Петраркину книгу на итальянском языке и, скорбящим, среди трескотни качающихся вековых берез, останусь один, чтобы почувствовать твое трепетание, как тогда, просто и вместе. И, не приведи Господь, чтобы и в этом кто-то почувствовал какую-нибудь параллель какого-нибудь рода... Но я могу днем и ночью подтвердить, что просто сказанное выражение «как тогда» – поистине бессмертно, как само слово, великое «Слово» с большой буквы, как Бог.
|
 |
