|
Беседин Н. / Н. Беседин // Москва. – 2011. – № 9. – С. 226-229. – (Культура).
О поэте Николае Рубцове можно прочитать немало воспоминаний и в периодической печати, и в отдельных книгах. Все они так или иначе, достоверно или не очень передают бытовые подробности жизни поэта, его отношение к тем событиям и людям, которые и составляли его внешний мир. Внутренний мир Рубцова был мало доступен кому-либо, мир, в котором плавились его вера и надежды, радости и огорчения, его прекрасные стихи. Теперь можно говорить о причинах его замкнутости и наверно быть близкими к истине, но тогда мы принимали Рубцова таким, какой он есть, не пытаясь понять сложности его характера и мотивов поступков. Он просто был одним из нас. Сейчас с легкостью необыкновенной раздают высокие эпитеты, даже такие, как «великий», стихотворцам, которые достойны называться не более чем талантливыми или просто способными. Однажды на нашем семинаре Николая Сидоренко в Литинституте зашел разговор о том, кого из русских поэтов можно назвать великим. Мнения были разные, но после долгих споров мы согласились, что только А. Пушкин, М. Лермонтов, Н. Некрасов, С. Есенин и А. Блок достойны этого звания. Даже такие, как Ф. Тютчев, В. Маяковский, А. Твардовский, не были для нас безусловно великими. В том споре Николай Рубцов назвал только трех великих – Пушкина, Лермонтова и Тютчева. Сейчас, вспоминая те давние споры о том, каких эпитетов заслуживают те или иные поэты, я бы добавил еще один – народный, и мне кажется, что Николай Рубцов именно такой поэт – народный, и это становится все более очевидным с каждым годом, с каждой новой песней на его стихи, с каждым вечером и праздником, посвященными его памяти, с каждой публикацией о нем. ...Рубцов пришел в наш семинар, которым руководил Николай Николаевич Сидоренко, замечательный русский поэт военного поколения, осенью 1962 года. Мы, студенты этого семинара: Анатолий Брагин, Дмитрий Ушаков, Ольга Фокина, Юрий Шавырин, Светлана Соложенкина и я, автор этих строк, уже не первый год учились в институте и неплохо знали творчество друг друга. Новичка мы приняли с некоторым чувством превосходства, но после первого же обсуждения подборки его стихов, из которых мне запомнились «Элегия» (кстати, в первой строфе не было слова «коммунизм», она звучала: «В тихий свой задумчивый зенит») и «Я весь в мазуте и тавоте», стало ясно, что никакого превосходства нет и что Николай – поэт, безусловно, одаренный. Второе стихотворение, о флоте, мне было близко и понятно еще и потому, что я тоже пришел в институт с флота, начав службу юнгой в 14 лет, тоже плавал кочегаром два года и потом, в 1955-1956 годах, будучи курсантом мореходного училища в Ораниенбауме, полгода проходил практику на эсминце «Окрыленном» на Северном флоте, где рядом, на другом эсминце, «Остром», служил Рубцов. Интересный был семинар у Н. Сидоренко. Никто из нас не жаловал эстрадную поэзию, не любил популярных тогда ее глашатаев: Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского, хотя, безусловно, не уступали им в таланте. И особенно не жаловал эстрадников Николай Рубцов. Мы напрочь отвергали слова известного английского поэта XX века Базила Бантинга, что «поэзия – это умение создавать шум». Это противостояние, если хотите, борьба между громкой, экспрессивно наступательной, подчас крикливой поэзией и поэзией тихой, глубиннопронзительной, рожденной в сострадательной душе поэта, было всегда, продолжается оно и сейчас с подавляющим превосходством барабана над скрипкой. У Рубцова была совершенно ясная позиция в этом споре, и он никогда не отступал от нее:
Н. Сидоренко, или Ник. Ник., как мы называли его меж собой, всячески поддерживал в нас любовь к истинно русской поэзии, к ее народной сущности, к русской природе – душе России, к негромкому, но глубоко одухотворенному слову. Да, мы отдавали дань формалистическому изыску в стихах – упражнениях, баловались верлибром, акростихом, палиндромом, аллитерациями вроде:
Но все это не выходило за рамки игры. Я не помню, чтобы Рубцов принимал в этом участие. В первое время он старался быть незаметным, садился где-нибудь на последних рядах, у окна с видом на Большую Бронную, и долго держался обособленно, только изредка оживляясь при разборе стихов товарищей по семинару, и был резок, неуступчив, не очень утруждая себя объяснениями, почему те или иные стихи ему не нравятся, ограничиваясь короткими фразами: «Это плохо. Это не стихи, муть какая-то». Ник. Ник. терпеливо выслушивал нас, пожевывая верхнюю губу, потом тихо и медленно говорил, стараясь приободрить автора и успокоить критиков, а мы покорно ждали его вердикта. Однажды Толя Брагин не выдержал: – Николай Николаевич, отпустите меня в другой семинар. Не могу я больше выносить вашу тягомотину. Не помню, что ответил Сидоренко, но Брагин никуда не перешел, а все мы, кто учился у него, сохранили самые добрые и теплые чувства к Ник. Нику, и это хорошо видно по письмам Николая Рубцова к нему, которые, слава богу, сберегли родственники нашего учителя. В ту зиму 1962/63 года мы иногда уходили после занятий втроем, бывшие моряки: Николай Рубцов, мой друг по флоту и в последующие годы Джим Паттерсон (известный по фильму «Цирк»), который часто сидел с нами у Сидоренко, и я – и шли куда-нибудь перекусить. В зависимости от наличия денег и настроения это были шашлычная «Кавказ» на Тверском, почти рядом с институтом, или молочное кафе, выходящее фасадом на Пушкинскую площадь (сейчас этих зданий нет). Зима была снежная, институтский сквер с его лавочками был занесен снегом, Герцен стоял, склонив голову под белоснежной шапкой, и Рубцов прочитал как-то стихи, написанные экспромтом на открытии памятника А. Герцену. Тогда от комсомольской организации на митинге выступил ее секретарь бойкий поэт Молодняков. Рубцов, смеясь, прочитал:
В своем скромном застолье мы брали бутылку вина, вспоминали флот, и Николай оживал, читая стихи о море, и просил читать нас. Знаю по себе и думаю, что это верно в отношении к Рубцову, что флот, флотская дружба и почти братские отношения между моряками, где не было и следа дедовщины и прочих неуставных отношений, сыграли немалую роль в становлении характера, и поэтому, наверно, светлели глаза Николая и улыбка теплила и оживляла его лицо при воспоминании о флотской юности. Сейчас совершенно иные отношения на флоте, но я говорю о нашем времени, пятидесятых годах. И все же чаще всего я видел Рубцова каким-то отчужденным, молчаливым, ушедшим в себя. Ощущение того, что он очень одинок и не ищет выхода из своего одиночества, как будто оно нравится ему, не оставляло меня вплоть до весны 1963 года, когда Рубцов заметно изменился, повеселел, стал искать общения с теми, кто был близок ему по духу, по жертвенному служению поэзии. Гораздо позже стало известно, что у него родилась в апреле дочь, что он жил ожиданием встречи с ней и женой Генриеттой. На какое-то время он разорвал плен одиночества, стал часто бывать в ЦДЛ, иногда бывал и хмелен и задирист, но доброе и вечное побеждало в душе Рубцова минутные слабости и бесшабашность, и тогда появлялись такие стихи, как «Зимняя песня», «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны», «Чудный месяц плывет над рекою»:
Наверно, всякий поэт хотя бы немного мистик. Рубцовская мистика родилась не только в его глубоко русской душе и поэтическом мировосприятии, но и в море, где редкий моряк неподвластен мистическому чувству сопричастности тайне жизни и смерти. Тогда, на первом курсе Литинститута, это было почти незаметно в Рубцове, хотя, возможно, он просто не говорил о своих мистических видениях или не придавал им значения. В стихотворении «В горнице» он пишет:
И когда ему сказали, что по народному поверью нельзя брать воду ночью, она заворожена нечистыми духами и мать, конечно, знала об этом, Рубцов задумался и не возразил. Но до исправления дело не дошло. Поэзия победила суеверие. Более заметно его мистика проявится позже, принимая смысл пророчества. В июне 1963 года я окончил институт, получил диплом в день возвращения В. Терешковой из орбитального полета и после этого только изредка встречался с Николаем в ЦДЛ, где он бывал в компаниях с разными писателями и поэтами, чувствуя себя все увереннее в литературной среде. Часто он пропадал, уезжал из Москвы, и мало кого интересовала его судьба. Это теперь многие говорят о своем заботливом отношении к Рубцову в те годы, но мало кто действительно поддерживал его и как поэта, и тем более как человека. В его стихах нередко прорываются одиночество и тоска по человеческой теплоте, по женской нежности. И в «Русском огоньке»:
И в «Дорожной элегии»:
И в «Расплате», незадолго до гибели:
И еще во многих стихах. Но во всех своих скитаниях и передрягах Рубцов не потерял главное – свой талант и свою душу:
В 1970 году я уехал в командировку в Монголию на три года и там из письма Джима узнал о трагической гибели Рубцова. По возвращении я приехал к Сидоренко в его квартиру на Ломоносовском проспекте, и он целый вечер рассказывал мне о Рубцове, читал стихи из сборника «Звезда полей», говорил о подробностях его гибели, показывал последние письма Николая. Н. Сидоренко говорил: «Когда Рубцов пришел в наш семинар, я понял, что единственное, чем я могу помочь, это не мешать ему», «Тайна его гибели вряд ли будет раскрыта, да и не нужно это никому, но время его поэзии придет, не может не прийти. Рубцов – большой русский поэт». Теперь, в XXI веке, это стало не только реальностью, но и духовной необходимостью, ибо душа русского человека изранена, изъязвлена пошлостью и бездуховностью, плотскими страстями и безверием. Идет разрушительный процесс в пространстве русского национального самосознания, православной морали, нравственности и культуры. Сейчас особенно важно препятствовать этому разрушительному процессу, оберегая и храня то, что оставили нам духовные просветители, подвижники русского слова и мысли. Нужно поклониться тем, кто это делает, хранителям музеев, библиотек, кто бережет русское культурное наследие и пропагандирует его, как это делает, например, директор Музея Николая Рубцова Майя Андреевна Полетова. Творчество Николая Рубцова останется навсегда одной из замечательных страниц русской поэзии, и сбудутся его слова, исполненные верой в бессмертие России:
Но это будет потом. 1962 год был началом золотого периода творчества народного поэта Николая Рубцова, который так быстро и так трагически оборвался. |
 |
