|
Вторушин С. / С. Вторушин // Наш современник. – 2014. – № 1. – C. 241 – 245. – (Память).
1966 год для всей литературной Сибири был особенным. В середине мая в Кемерово прошло Всесоюзное совещание молодых писателей. Его руководителем был председатель Союза писателей России Леонид Сергеевич Соболев – элегантный человек с аристократической внешностью, безукоризненными манерами и высочайшим авторитетом в писательской среде. Вместе с ним на совещание прилетели Ярослав Смеляков, Василий Федоров, Сергей Антонов, Михаил Львов и многие другие не менее известные писатели. Одно перечисление этих имен в то время вызывало трепет в душе. А когда на заключительном заседании в областном театре драмы Ярослав Смеляков вышел на сцену и глуховатым голосом начал читать своё знаменитое стихотворение «Если я заболею, к врачам обращаться не стану... у многих в зале по телу побежали мурашки. Это стихотворение уже давно жило отдельно от самого Смелякова, его переложили на музыку, оно было своеобразным гимном поколения, и никто никогда не спрашивал об имени его автора. Мне посчастливилось быть участником того совещания, в Барнаул я вернулся с него, перегруженный впечатлениями. Рукопись стихов, которую я привез в Кемерово для обсуждения, изрядно поругали, но рекомендовали к изданию. Не помню точную дату, но вскоре после совещания я случайно встретил на центральной улице Барнаула своего приятеля, стихами которого в то время зачитывался весь Алтай, – Леонида Мерзликина. Он шёл с каким-то худым парнем, на котором, словно на вешалке, болтался длинный коричневый пиджак и серый шарф, несколько раз обмотанный вокруг тонкой шеи. С Мерзликиным мы не виделись несколько недель, он кинулся ко мне, чтобы обняться, потом, кивнув на своего приятеля, сказал: – Знакомься: Коля Рубцов. Широкой публике стихи Рубцова были тогда мало известны, но в поэтических кругах о нём ходили легенды. Его строчки: «Стукну по карману – не звенит. / Стукну по другому – не слыхать. / В коммунизм, в безоблачный зенит / Полетели мысли отдыхать» – передавались из уст в уста. Впервые мы услышали их от Мерзликина. Читал он и его знаменитое заявление ректору, когда Рубцова пытались исключить из Литинститута: «Быть может, я для вас в гробу мерцаю, / Но должен заявить, в конце концов: / Я, Николай Михайлович Рубцов, / Возможность трезвой жизни отрицаю». Рубцов казался нам легендой, бросившей дерзкий вызов всему, что мешало жить и развиваться русской поэзии. Представившись и пожав руку, я внимательно смотрел на него. Он был среднего роста, болезненно худым, с узким лицом и глубоко спрятанными карими глазами. Высокий лоб и редкие каштановые, почти под цвет пиджака, волосы, зачёсанные набок. Оказалось, что он уже несколько дней жил в Барнауле, куда ему посоветовал приехать другой барнаульский поэт – Василий Нечунаев, с которым они вместе учились в Литературном институте, правда, на разных курсах. Рубцов обрадовался возможности побывать на Алтае, потому что он мог повидаться здесь с Мерзликиным, которого считал своим другом. Они вместе поступали в Литинститут, но Мерзликин уже закончил его, а Николай всё мыкался в студентах, переходя с очного обучения на заочное. Ночевал Рубцов у старшей сестры Нечунаева Матрёны Марковны, жившей с двумя детьми, но имевшей крохотную свободную комнатку. Мы оказались недалеко от мастерской художника Николая Иванова, писавшего великолепные сюжетные полотна о жизни Горного Алтая. К нему в любое время мог прийти кто угодно, а уж поэты – тем более. Над городом висели лохматые серые тучи, обещавшие вот-вот разразиться дождём, и мы, недолго думая, отправились к живописцу. По дороге, конечно же, купили водки. Николай Иванов был крупным человеком с большими руками тракториста или лесоруба и громогласным басом. Увидев водку, он воскликнул шаляпинским голосом: – О! А у меня есть редиска и непревзойдённые соленые огурчики. Тут же организовал стол, разлил водку и после того, как мы выпили по первой стопке, пробасил, уставившись на Рубцова: – Ну, читай! Своих-то я слышал уже не раз. Рубцов сидел с краю стола, тихий, ушедший в себя, и, казалось, не замечал того, что было вокруг. Он вообще походил на человека не от мира сего. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами, и могу сказать, что за всю свою жизнь я не встречал ни одного человека, на лице которого была бы запечатлена такая отрешённость. По всей видимости, его одолевали тяжкие думы, но он никогда не рассказывал о них другим. Как я узнал намного позже, ему не с кем было поделиться ни радостью, ни горем, он всё носил в себе, а это гораздо тяжелее. Рубцов долго молчал, опустив голову, затем поднял руку, неторопливо размотал шарф, оставив его на плечах, чуть качнулся и начал негромко читать, словно продолжая свои потаённые раздумья:
Мне показалось, что Иванов перестал дышать. Некоторое время он, застыв, смотрел на Рубцова, словно пытался запечатлеть его портрет, чтобы потом перенести на полотно, потом, моргнув, спросил: – А ещё что-нибудь можешь прочитать? Стихотворение потрясло его. Я много раз потом встречал это стихотворение в различных сборниках, и всегда последняя строка первого четверостишья выглядела по-другому. Вместо: «В светлые годы свои» там стояло «В детские годы мои». Но могу спорить на что угодно, что в тот день я услышал это стихотворение так, как привёл его здесь. А Иванов всё смотрел на Рубцова, словно не веря, что сидящий перед ним худой парень в большом не по размеру пиджаке и сером, уже довольно поношенном шарфе смог написать такие стихи. Но Рубцов, снова качнувшись и уронив на колени сцепленные в ладонях руки, продолжал:
Иванов молча налил водки в рюмки и, чокнувшись с Рубцовым, сказал: – За тебя! Коля растаял. Он словно сбросил давившую его тяжесть и заговорил о том, что в журнале «Юность» скоро должна появиться большая подборка его стихов, и он, уезжая на Алтай, просил, чтобы гонорар за неё ему перевели сюда. Он сообщил об этом таким тоном, словно должен был получить целое состояние. Я только потом понял, что даже гонорар за подборку стихов для него действительно был целым состоянием. – А ещё, – просветлев лицом, сказал Коля, – в следующем году в «Советском писателе» обещают издать мою книжку. Я её так и назвал: «Звезда полей». Хотите, почитаю из неё? – неуверенно спросил Рубцов и обвёл нас детским, беззащитным взглядом. – А для чего мы здесь сидим? – пробасил Иванов. – Читай, конечно. Сейчас уже не помню всех стихов, которые читал в тот вечер Николай Рубцов. Но одно из них врезалось в память до конца жизни. Когда он начал читать «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны, / неведомый сын удивительных вольных племён», мы словно оцепенели. В Кемерово мне довелось слышать много великолепных стихотворений, но то, что читал Рубцов, было особенным. Каждое слово выстрадано, выверено по мысли, ложилось в строку, словно венец к венцу при строительстве крепкого крестьянского дома. В его стихах звучала музыка, которую, смеясь и плача, играла вся Россия. Мы засиделись у Иванова до позднего вечера, выпили всю водку, которую Рубцов почему-то называл вином, а когда уходили, художник обнял нас своими огромными ручищами всех троих сразу. – Завтра уезжаю в Горный Алтай, – сказал, прощаясь с ним, Коля, и мне показалось, что если бы не уже назначенный отъезд, он с удовольствием остался бы и в этой мастерской, и в нашей компании ещё на долгое время. Ему, как никому другому, остро не хватало человеческого тепла, и любое дружеское общение, любое внимание к себе он воспринимал с особым, обострённым чувством. Он был бесконечно одинок, и это сразу бросалось в глаза. Дождь так и не начался, тучи сползли за город, центральная улица Барнаула была залита огнями фонарей. Навстречу нам попалась стайка девчат, которые, непрерывно щебеча, то и дело над чем-то смеялись. Мы окликнули их, но они, стрельнув озорными глазами, прошли мимо. – Хорошо у вас, – удовлетворённо вздохнул Коля. Помолчал немного и добавил: – Может, и в Горном будет не хуже. Вместе с Мерзликиным они проводили меня до моего дома, а на следующий день Рубцов уехал в село Красногорское, расположенное в предгорьях Алтая. В красногорской районной газете ответственным секретарём работал друг Мерзликина Геннадий Володин, тоже, кстати сказать, поэт. У него и остановился Рубцов. Само село было не очень привлекательным, но окрестности его удивительно красивы, недалеко от райцентра протекает река Бия, берущая начало из Телецкого озера. Её берега обрамляет темнохвойная тайга, а вода в реке настолько прозрачная, что даже на двухметровой глубине видны лежащие на дне камни. Короче говоря, настоящая сибирская глубинка. Там и провёл почти всё лето Николай Рубцов. В Барнаул он вернулся в начале августа. Был он в том же пиджаке, в котором я видел его в мае, но без шарфа. Лицо его потемнело от загара, и весь он выглядел окрепшим и посвежевшим. На этот раз Рубцова сопровождал его сокурсник по Литинституту Василий Нечунаев. Рубцов обрадовался мне, как старому знакомому. Мы сели на скамейку в сквере на центральной улице Барнаула. Я спросил Рубцова, понравилось ли ему на Алтае, удалось ли поработать в эти летние месяцы? – Кое-что написал, – как-то вяло, без особого энтузиазма ответил Рубцов. И я понял, что он или не очень доволен тем, что ему удалось сделать за это время, или у него просто нет настроения. А когда я попросил его что-нибудь почитать, он отмахнулся: – Ну, что, мы будем сидеть на скамейке и читать друг другу стихи? Рубцов не хотел уезжать в Москву, на Алтае он провёл ещё месяц, общался со многими нашими писателями, художниками, актёрами. Тепло относились к нему и в Горно-Алтайске, куда он за время своего пребывания у нас ездил дважды. Уже после смерти Рубцова я услышал о том, что, напившись, он часто бывал просто нестерпим. Может быть, его доводили до этого? В Барнауле мне не раз приходилось видеть его крепко выпившим, наши поэты, общавшиеся с ним, пили ничуть не меньше, но единственное, что он делал, подвыпив, – брал в руки гитару и начинал не читать, а напевать речитативом свои стихи. И очень жалел, что ни у кого из нас не было гармошки. В середине сентября, вернувшись с Горного Алтая, он сразу пришёл ко мне и спросил: – Скажи, Слава, я не могу получить гонорар за стихи, которые ты отдавал в «Алтайскую правду»? Собираюсь ехать в Москву, а денег на дорогу нет. Рубцов был очень стеснительным человеком. Находясь несколько месяцев на Алтае и остро нуждаясь в деньгах, он так и не смог осмелиться прийти в краевую газету и предложить для печати свои стихи. Во время нашей встречи в августе я попросил его дать мне несколько стихотворений и сказал, что сам предложу их нашему литературному отделу. А те, что не возьмут, передам в газету «Молодёжь Алтая», которая находится на одном этаже с «Алтайской правдой» и в которой у меня много друзей. Стихи напечатали в обеих газетах. Но время выдачи гонорара ещё не пришло, а деньги Рубцову нужны были немедленно. Я пообещал завтра же выяснить всё и сообщить об этом. Просить за Рубцова пришлось у редактора, всегда сочувственно относившегося к молодым писателям и журналистам, поэтому он сразу же распорядился выдать причитающийся поэту гонорар. На него и купил Николай билет до Москвы. Провожать Рубцова на вокзал пришли мы с Мерзликиным. На прощание, конечно, выпили. Коля помахал нам с подножки тронувшегося вагона рукой, и мы простились. А на следующий день жена, возвращаясь с работы и открыв дверь, смущённо сказала: – Впереди меня по лестнице поднимался какой-то парень. Он прошел на верхний этаж. Мне показалось, что это Рубцов. Я засмеялся: – Откуда ему взяться? Мы вчера проводили его с Мерзликиным на поезд. Он сейчас уже в Омске или ещё дальше. В это время в дверь робко постучали. Жена растерянно посмотрела на меня, я открыл дверь и обомлел. На пороге стоял Рубцов. Он смотрел таким виноватым взглядом, что я, не задав ему ни одного вопроса, сказал: – Проходи. Оказалось, что Рубцов смог доехать только до Новоалтайска – первой станции, находящейся в двадцати минутах езды от Барнаула. Устроившись на своём месте в вагоне, он захотел выпить пива. Когда поезд остановился, он вышел из вагона, прошёл в станционный буфет и взял кружку. Пока он пил пиво, поезд ушёл. Как он добирался до Барнаула, где был почти сутки, я не спрашивал. Виноватый, по-детски беззащитный взгляд Коли выдавал его непередаваемую растерянность. – Иди, умойся, – сказал я ему, кивнув на дверь ванной. Пока он умывался, жена накрыла на стол. – Ты понимаешь, прослушал объявление о том, что поезд отправляется из Новоалтайска, – попытался оправдаться Коля, садясь за стол. – Если бы знал, что так будет, никогда бы не стал пить это пиво. Кстати, оно было совсем невкусное. Мы с женой не стали спрашивать о том, что с ним было дальше, – всё и так было ясно. Я стал лихорадочно соображать, где взять денег на новый билет Рубцову. Ведь пришёл он ко мне именно за этим. Но ничего путного в голову не приходило. Поэтому я перестал мучиться сомнениями, а после того, как мы поужинали, попросил его почитать стихи. Настроение Рубцова улучшилось, он почувствовал себя снова среди друзей, и долго уговаривать его не пришлось. Поэзия была его жизнью, она единственная ни разу не изменила ему, отвечая и верностью, и бесконечной любовью. Он знал ей цену лучше многих других. Он читал много, как будто знал, что больше уже никогда не вернётся на Алтай. На следующий день я вывернул все свои карманы и кое-как наскрёб двадцать пять рублей. На пятнадцать мы с Колей купили ему билет в общий вагон, десять осталось на дорогу. Как он прожил на них, я не знаю, ведь до Москвы было три дня пути. – Как только приеду домой, сразу же вышлю тебе долг, – крикнул с подножки вагона Рубцов. Поезд уже набирал ход, я помахал ему рукой, он ответил мне тем же. Больше мы с ним не встречались. ...Четыре года назад на Шукшинские чтения, ежегодно проходящие на Алтае, приехала большая делегация кемеровских поэтов во главе с моим давним знакомым и другом Борисом Бурмистровым. После выступления в библиотеке родного села Василия Макаровича Шукшина у нас осталось полдня свободного времени, и я предложил поэтам съездить в те места, где провёл всё лето 1966 года Николай Рубцов. Они, конечно же, с радостью согласились... Мы побывали в селе Красногорском, постояли около двухэтажного дома из красного кирпича, на первом этаже которого жил Рубцов. Нам даже показали окно его бывшей комнаты. Потом съездили к реке Бии, посидели на берегу, где он когда-то таскал на удочку пескарей, повспоминали его стихи. Я смотрел на бегущую у наших ног прозрачную воду, слушал её недовольное бурчание, когда она натыкалась на камни, и вспоминал прощальный взгляд Рубцова, стоящего на подножке уходящего поезда. Он, наверное, знал, что уезжает от нас навсегда. В тот последний вечер он прочитал нам с женой своё стихотворение «Журавли». Столько лет прошло, а когда по радио или с телеэкрана зазвучит его первая строчка: «Меж болотных стволов красовался восток огнеликий... у жены сразу влажнеют глаза, а мне начинает казаться, что Рубцов до сих пор машет мне рукой с подножки вагона. |
 |
