«В начале было Слово» [*] [Здесь и далее выделено мною. — В. А.]. Ощущение Слова-Логоса — чувство любви. В этом и состоит суть метафизики любви Н. Рубцова. Слово есть «дом» бытия. Поэтическое слово высвечивает скрытое и потаенное в этом доме. Возникает вопрос: а есть ли дом? И насколько обоснована любовь в родимом краю? Ведь подлинная любовь связывает земное и неземное. Есть ли радость неземная? Насколько сверкающее слово соотнесено с ней? Можно ли проверить и продолжать искреннее слово предшествующих русских поэтов книгою бывшего детдомовского мальчика? Да и мог ли полюбить заведомо выброшенный из родного дома человек? Если мог, то не значит ли эта любовь нечто загадочное и символичное, разгадать и раскрыть смысл которого можно лишь тому, кто сам соприкоснулся со Словом-Логосом, кто обладает чувством любви? Мне не представляется возможным разгадать эту тайну. Разгадывание — самораскрывающийся процесс органического роста того зерна, которое посеял Н. Рубцов в поле русской словесности. Мы находимся только в начале этого автопоэтического пути. Перед вами — один из опытов рассмотрения рубцовской поэзии.
«Вспыхнут ли звезды <...>» «Выйду случайно к парому» «Как далеко уплыву я из скучного дому!», — говорит Рубцов (II, 102). Звезда, огонек и т.п. в поэзии Рубцова — тема судьбы. «Разве однажды случайно я в твоей жизни взялась?», — скажет Людмила Дербина. Паром, Л. Дербина — всего лишь есть возможность переправы. Куда? Череповецкий поэт Андрей Широглазов произнесет: «В никуда». Это выражение имело бы смысл в контексте того взгляда на мир, который мы именуем как экзистенционально-атеистический. Мог ли этот взгляд удовлетворять Николая Рубцова? Казалось бы — да. Да и как иначе, жил ведь он во времена повального атеизма. Жизнь с этой точки зрения определяется как мгновение, как вспышка между рождением и смертью. Смысл этого мгновения обретается весьма тривиальным способом: либо…, либо... Либо живем для счастливого будущего, выкинутого за пределы своей жизни, либо остается успеть насладиться этим мгновением (пугачевская философия). И в первом, и во втором случае индивидуальная жизнь обессмысливается. В первом случае она становится неподлинной. Во втором — ограниченность наслаждения обессмысливает само наслаждение. Может ли человек радоваться жизни и удовольствиям, если он сознает конечность своего Я. Скорее, он будет чувствовать себя подобно теленку, которого кормят на убой. Снять проблему либо, либо возможно лишь на пути обретения надежды на спасение. Но спасение обретается в вере и подлинным движителем в этом деле становится любовь. Понимал ли это Н. Рубцов?
Уплыву я из скучного дому. Дом скучен потому, что подлинная любовь в нем отсутствует. Нужно искать звезду полей, но она там на небесах! Это судьба. Здесь же случайный паром и все прочие прелести земной любви. Земная любовь для Рубцова осталась в детстве. Как сказка. В зрелом возрасте поэт стал ощущать что-то более возвышенное. Этим объясняется его далеко не идеальное отношение к Л. Дербиной. Да и она сама смотрела на свою любовь к Рубцову как на смертельный поединок. Поединок действительно был смертельным. Поэту нужно было освободиться от тварного, чтобы воспеть небесное. К сожалению, освобождение оказалось парадоксальным — не духовным, а телесным.
Чтобы уплыть из скучного дому, Рубцову необходим был символ веры или подлинной любви. Паром случаен, а вера обретается в сотворении софийного тела. Это истинное призвание русского поэта. Только в сотворении божественной женственности и можно обрести свое Я, пусть даже одинокое, но высказанное согласно божественному слову. А поскольку это слово высказано, то и дом обретает уже не шаткое основание.
В «Жар-птице» (I, 224–225) семейство берез как символ русской Софии приютило задремавшее стадо (русских людей). Пастух (образ Христа на Руси), наблюдая игру листопада (у Рубцова оторвавшиеся листья — метафора людей, оторвавшихся от рода), лениво сидит и болтает ногой. Почему же пастух лениво сидит и болтает ногой! Потому что задремавшее стадо благоволит Богородицу (символ — русская природа), но не Христа. Россия Христа не обрела. Путь истины ей еще неведом. Пастуху задали вопрос: «Старик! А давно ли ты ходишь за стадом?». «Давно, — отвечает он, — ...колокольня вдали / Деревни еще оглашала набатом...». Новый вопрос пастуху: «Так что же нам делать?». Ответ: «А ты полюби, и жалей (сострадай), / и помни хотя бы родную окрестность, вот этот десяток холмов и полей». Парадокс этого диалога в том, что пастух (Христос) отсылает вопрошающего не к себе (к Истине), а к окрестности. Но это видимый парадокс, поскольку старик почти мистически чувствует, что обретение Христа задремавшим стадом возможно лишь на пути любви к телу сотворенному или обоготворенному. 
В «Неизвестном»:

Он шел против снега во мраке. 
Бездомный, голодный, больной. 
Он после стучался в бараки 
В какой-то деревне лесной (II, 20).

Не пустили... Здесь также угадывается образ Христа. «Он вышел на берег морозной, / Безжизненной, страшной реки» [2, 20]. Реки людской. «Он умер без крика, без слова... снегами отпетый» [2, 20]. Следовательно, умереть на Руси без слова есть высший акт крестоношения, стучащего словом в двери бараков душ. Высший акт любви, за которую в дороге умирают и за которую снега отпевают.
В «Старике». «Идет старик в простой одежде» (II, 13). Издалека. Шумит осенняя река. Мрак тучи грозовой. Все полно печали. Старик глядит на всех ласковыми и голубыми глазами. Душа светла, как луч. Слова тихие и скупые. Идет в простой одежде, несет котомку на горбу. Видно, трудно одному. Но тем не менее благодарит свою судьбу и не боится темных туч. Идет старик в святой обители природы, в тени разросшихся берез. Он беден. Небогатство — отличительная черта русского человека, пытающегося что-то помыслить на чужбине.
Символика старика имплицитным образом содержит в себе идею Христа, который в святой обители природы обретает свое божественное лицо. Хотя здесь мы можем обнаружить и образ самого Николая Рубцова. Он не по годам стар. Страстно любил святую природу. Нес слово людям, его не всегда понимали. Наконец, смерть принял добровольно (как это сделали Сократ, Анаксагор, Христос), поскольку понимал, что любовь между ним и тем, кто его убьет, есть исход смертельного поединка. Исход не есть осквернение кого-либо, а, наоборот, искупление и спасение задремавшего стада. Надо только лишь, чтобы любовь из смертного поединка между тварными существами преобразилась в божественную любовь.
Русский человек Христа не понял, поэтому у него нет иного выхода, кроме как находить или ощущать отблеск небесный в софийной природе. Всех лучше на Руси это чувствовал Николай Рубцов. В стихотворении «В глуши» он пишет:

Когда душе моей
Земная веет святость.
И полная река
Несет небесный свет. —
Мне грустно оттого.
Что знаю эту радость
Лишь только я один:
Друзей со мною нет... (I, 197).

В стихотворении «Во время грозы» небо прорвалось. Завеса мутная дождя. Туча идет горой. Это образ непросветленной России. Только церковь и Николай Рубцов стоят молча, набожно, свято и созерцают зловещий праздник бытия.

И все раскалываюсь высь.
Плач раздавался колыбельный.
И стрелы молний все неслись
В простор тревожный, беспредельный... (II, 30).

Тема плача в просторе тревожном и беспредельном — одна из основных тем поэта. Россия — сплошной плач. Да и сам Николай Рубцов не сдерживает слез, когда слышит ответ девочки-малютки (образ русской женственности) на вопрос: «Шалунья! О чем поешь?». Малютка отвернулась и произнесла: «Я не пою, я плачу...» («Осенние этюды», I, 271). Все стаю так уныло! Лишь глухо стонет дерево сухое. Змея! Болотная гадюка. Мираж пропал. Яростные птицы кружатся над одинокой головой Рубцова. Появляется гоголевское ощущение: весь на свете ужас уже открыто окружает поэта. Пошел за красотой на болото (болотная Русь), нашел ужас «...хватит, хватит шляться по болоту!» (I, 273).
Медный колокол на Руси — вестник смерти (Ф. Достоевский) Он постоянно звенит где-то вблизи горизонта либо под дугой бедного старого коня.

Звени, звени легонечко. 
Мой колокол, трезвонь! 
Шагай, шагай тихонечко. 
Мой бедный старый конь! [*] [В книге: Рубцов Н. М. Последняя осень: Стихотворения, письма, воспоминания современников. М., 2005 (С. 107) приводится иной вариант данной строки: «Мой добрый старый конь!» — Прим. ред.]

...>
И вдруг заржал он молодо. 
Гордясь без похвалы. 
Когда увидел Вологду 
Сквозь заволоку мглы... (I, 184).

Сквозь заволоку мглы возникает Вологда как образ Воскресения. Прикоснуться к символу Воскресения — следовательно, снять проблему смерти, вечно пугающую разумное существо. Размеры трагедии небытия невероятно громадны и выражаются в поэтическом сознании в слове об осени. «Осень! Летит по дорогам осени стужа и стон!» (I, 40). Каркают вороны. Лошадь опустила вниз голову. Дождь моросит, моросит. Каркают вороны. Все в сетях полутьмы. «Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли» (II, 18), — в муках произнес Николай Рубцов («Посвящение другу»). «Не порвать», «мучительная связь» — речь идет об обреченности и безысходности. Пить ли в такт осени вино, водку? Нагонять ли на себя сладкий бред! Это вопросы русской временности. Ответы на них — загадочные и таинственные: «Взгляд блуждает по иконам... / Неужели Бога нет!» (II, 98). Это русский ответ-вопрошание. Христос еще в отечественном сознании не проявился. Не понята его жертвенность, а следовательно, не осознана идея спасения. Вологда прекрасна. Она может быть образом и прообразом духовной красоты. И Пасха происходит здесь по-особому. Синее небо. Колокола. Сладкий хлеб. Гульба посреди двора. Как жаль, что, отвергнув религию в былые времена, мы отвергли и красоту, и то, о чем рыдают, о чем поют колокола России. Эти мысли терзали сознание Рубцова. Почему измученные на горе стоят развалины собора? Спит, что ли, былая Русь? Здесь же так веет тем, чем Русь жила!
Россия задремала, затихла. Оттого и грустит, и тревожится душа. Рубцовские ивы грустно поникли во мгле над обрывом. Звездная люстра пустынно мерцает. Пропадает желание искать свою звезду (чувство обрыва в судьбе). Носитель по волнам божественной судьбы — лодка догнивает на речной мели. На мели все обречено к гниению. Таинственная глубина человеческой души здесь не достигается. Храмы белоколонные здесь не строятся. Остается искать купола синих небес, под которыми покоится тихая Родина. Она заледенела во мгле. И только восходит ярче и полней рубцовская звезда полей. Растопить ли одной, пусть даже и очень яркой, звезде лед России? Нет, конечно, если эта звезда будет гореть над мелочными (от выражения на мели) душами, которые только и могут проговаривать Родину в рублях. Да, естественно, если рубцовская звезда станет символом духовного возрождения России.
У Николая Рубцова вся любовь на крови замешана (как позднее выскажется череповецкий поэт Александр Пошехонов). Прочувствовать любовь — ощутить ее край, границу, то есть потустороннюю жизнь. Кладбищенская тема — рубцовская инверсированная любовь. Ее нужно поднять, чтобы понять, что любовь может быть только одна. Возвышенная и божественная. Надо понять гробовое затишье побережий, ужасы ночи, кромешную тьму. Нужно пройти за гробом по ветхому кладбищу. Услышать стон проводов и треск крещенских морозов. Ощутить плач метельной скрипки меж белых могил. Прочувствовать скрип кладбищенских елок. Если же не будет проделана эта трудная душевная работа, то и любовь посюсторонняя не будет принята. Она оттеняется фоном конечного тварного бытия, обнаруживает себя в милой старине и чудной родной природе. Она — образ аленького цветка, который преображает чудовищную действительность в нечто святое и божественное. Скрытая мечта Николая Рубцова о воскресении своей матери. Тогда и любовь становится источником силы, которая необходима для подвига веры. А вера превращается в любовь. В этом наша надежда на спасение. В этом заключается божественная красота поэзии Николая Рубцова.

Примечание:
Евангелие от Иоанна. I. 1.