Глушаков П.
«С душою светлою, как луч...»: из наблюдений над лирикой Николая Рубцова

// П. Глушаков // Литература в школе. – 2006. – № 2. – С. 9-14 : ил. – (Наши духовные ценности). – Библиогр. в примеч. в конце ст.

Следующие наблюдения над мотивной структурой лирики Николая Михайловича Рубцова идут в развитие идей В. В. Кожинова, высказанных им в одной из первых фундаментальных работ о поэте "Николай Рубцов" (1974)(1).
Именно В.Кожинов выделил - наряду с мотивами "безграничности", стихии, пути и другими - мотив света в качестве одного из основополагающих в поэтике Рубцова. Этот мотив в тех или иных коннотациях организует семантику как отдельных стихотворений поэта, так и в целом его творчества, задавая ей метатекстовую функцию и мировоззренческую законченность.
Мотив света определенно корреспондирует с мотивом души. "Свет в поэзии Николая Рубцова, - пишет В. Кожинов, - это душа мира и в то же время истинное содержание человеческой души, "святое" в ней. В стихии света мир и человеческая душа обретают единство, говорят на одном "языке"(2).
"...поэзия Рубцова раскрывает то единство человека и мира, которое "невыразимо" на обычном языке. Стихия света как раз и является своего рода осуществлением своего единства, тем "материалом", или, если угодно, "языком", в котором свободно, органически равноправно сливаются "голоса" мира и человеческой души.
Стихия света уже сама по себе есть нечто такое, что в равной мере свойственно миру и человеческому духу. И слово "свет" обозначает душевное состояние столь же естественно, как и состояние мира. <...>
Свет души свободно связывается со светом мира или даже переходит в него (и обратно):

...Надежды, скрытые в душе,
Светло восходят в день цветущий...

Светлый покой опустился с небес 
И посетил мою душу!..

...Звездный небосвод 
Полон светлых душ...

...И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром...-
(здесь "светлая печаль" - своего рода синоним "лунного света". – Вадим Кожинов)
...Вдруг вспыхнут все огни эфира
И льется в душу свет с небес...

Однако такое прямое, открытое соотнесение света мира и света души не очень характерно для поэзии Рубцова. Для нее типичны сложные и тонкие связи "внешнего" и "внутреннего" света, и в конечном счете эти связи есть повсюду. Свет всегда объединяет, сливает воедино мир и человеческую душу, стирал границу между ними.
Это обусловлено, в частности, тем, что свет в поэтическом мире Николая Рубцова предстает как необычайно гибкая, богатая движением и оттенками, полная жизни стихия. И это наиболее существенно"(3).
Связь мотивов души и света, как совершенно справедливо подчеркивает В. Кожинов, в первую очередь обусловлена онтологически и только затем поэтически. Но специфика творчества Рубцова и заключается именно в такого рода превалировании бытийственного над индивидуально-психологическим. У Рубцова нет (или почти нет) ярко выраженной поэтической "установки". Его стихи, по выражению Кожинова, - нерукотворны. Иными словами, собственно субъективный и объективный взгляды на мир находятся в поэзии Рубцова в неравноправных отношениях: второе преобладает, не исключая, безусловно, и первого. Мотивная структура поэта дает этому наглядные примеры. Так, в частности, стихи, пронизанные световой символикой, затрагивают именно такие вопросы бытия, которые являются основополагающими проблемами мира вообще, а не только художника как частицы этого мира.
"Слово "свет" и другие слова этого корня (светлый, светить, светящийся, рассвет, просветление, освещенный и т.п.) встречаются в стихах Николая Рубцова более ста раз. Но это далеко не все. Рубцов очень часто употребляет и слова, выступающие как своего рода синонимы слов "свет" и "светлый" - например, сияние, сияющий, блеск, блестеть, луч, лучистый, излучающий, сверканье, сверкать и т.д." (4).
Итак, "можно с полным правом утверждать, что стихия света выступает так или иначе в каждом зрелом стихотворении Рубцова, а множество его вещей всецело основаны на этой стихии"(5).
Интерес к цвету у Рубцова связан с тем, что сама категория света (равно как и цвета) есть универсальная категория объективного бытия. Начиная с Платона, данная категория непременно находится в центре внимания философов. Сам Платон постулировал понятия "природного" и "умопостигаемого" света. Только посредством света разум, согласно Платону, познает действительность. Миру познания (света) противостоит мир мнений (мрака или, по крайней мере - отсутствия определенного света) (6).
Плотин довольно эклектично дал общую картину понимания феномена света в греческой философии. Свет есть аналог (природный) эманации высшего существа, порождающей весь окружающий мир. Свет вместе с тем есть свидетельство божественного порядка (7). Подобный взгляд, с теми или иными инвариантами, пройдет через всю мировую философию.
По словам С. С. Аверинцева, культура христианства диалектично восприняла символику света: одновременно и как "блистание", восхищающее душу, но слепящее глаза, и как нечто "согревающее сердце"(8).
"Свет и цвет обычно предстают перед нами как выражение прекрасного в природе. При созерцании любого пейзажа светоцветовые феномены являются для нас определяющими. Восходы и закаты солнца, игра световых бликов на поверхности воды, свет луны, звездное небо служат неисчерпаемым источником эстетического переживания, пробуждают творческую фантазию художника.
Почему это происходит? Несомненно, это связано с тем, что светоцветовые феномены обладают особой яркостью и гармоничностью. Они непосредственно чувственно воспринимаемы. Более того, они обусловливают восприятие человеком любых окружающих его объектов, открывают его зрению и познанию красочный мир явлений природы. И все же, сталкиваясь со столь глубоким и неоспоримым эстетическим значением света, люди всегда чувствовали, что за всем этим кроется какая-то загадка" (9).
Христианская традиция вводит в оппозицию "свет-тьма" оценочный фактор - "добро-зло": "...Но люди более возлюбили тьму, нежели свет, поэтому что дела их были злы" (Евангелие от Иоанна.3.19.).
Отсюда интерес художников именно к этой центральной проблематике:

Две области - сияния и тьмы -
Исследовать равно стремимся мы.
(Е.Боратынский "Благословлен, святое возвестивший")

Световая символика в искусстве зачастую рассматривается в системе, цветовых представлений. С естественнонаучной точки зрения, свет и цвет - две ипостаси единого феномена: цвет не возникает без участия света, его трансформаций, "игры".
Хотя цвет, по замечанию В.В. Кожинова, "не играет сколько-нибудь существенной роли в поэзии Николая Рубцова" (10), некоторые цветовые предпочтения поэта складываются во вполне определенную картину: красный цвет (в различных проявлениях) упоминается, как минимум, в десяти случаях, синий - в шести, голубой - в пяти, зеленый и желтый превалируют (десять и двенадцать случаев) (11).
Современная Функциональная психология выявила некоторые закономерности в выборе того или иного цвета в процессе художественного творчества. Наблюдения М. Люшера, Л. Веккера, Л. Мироновой и других исследователей (12) не могут, вероятно, полностью накладываться на творчество всех поэтов вообще, однако способны указать на некоторые любопытные закономерности. Так в частности, швейцарский ученый Макс Люшер выделил четыре цвета, относящихся к основным в системе художественного творчества: темно-синий, зеленый, красный, желтый.
Эти цвета определенно соотносятся с "базовыми социально-психологическими потребности личности": темно-синий – покой, зелёный - самоутверждение, красный - активность, желтый - перспектива. Явственна связь этих цветов с некоторыми природными факторами (они непременно проявляются в виде мотива или прямого предиката в творчестве того или иного художника). Небо, конечно, соотносится с темно-синим цветом (и наоборот), кровь и пламень - с красным цветом; солнечный свет - с желтым; зеленый цвет соотносится с символом вечного обновления жизни, с растительностью.
В поэзии Рубцова можно без особого труда найти соответствия такого рода построениям психологов. Красный цвет у поэта определенно отсылает к мифологеме "пламя":

Вот-вот подует зимним, снежным. 
Все умирает... Лишь один 
Пылает пламенем мятежным-
Наследник розы - георгин!
"Наследник розы"(13)

Символика зеленого цвета - в многочисленных стихотворениях Рубцова ("3еленые цветы", "Тот город зеленый..." и пр.). 
Небо определенно коррелирует с синим цветом:

О, сельские виды! О, дневное счастье родиться 
В лучах, словно ангел, под куполом синих небес!
"Я буду скакать..."

Гносеологическая сущность рассматриваемой проблемы выявляет стойкий интерес русских художников к раскрытию внутренних механизмов человеческого бытия:

Познай, где свет, - поймешь, где тьма.
Пускай же все пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нем грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума!
А. А. Блок "Народ и поэт"

Явственно намечаются оппозиции, которые будут актуальны для всей русской культуры: ум есть всегда некоторая противоположность душе; свет сопутствует душе, тогда как собственно логическое, "головное", умственное находится во тьме, где властвует холод, покой, неподвижность.
Понятие "свет" - "движение" - "душа", таким образом, образуют единую мировоззренческую и символическую парадигму, организующую художественное творчество ряда художников, в том числе и Рубцова. 
В наиболее современных стихах поэта мотив света не превалирует в семантической структуре текста, но выступает неким «этическим обертоном».
Так случилось со стихотворением "В горнице", которое было опубликовано в книге "Звезда полей" (1967). В. Оботунов датировал текст стихотворения 1965 годом (14). Однако, как подчеркнул исследователь, "установить с точностью время создания большинства произведений [Рубцова] не представляется возможным".(15). Дело осложняется и наличием вариантов, которые зачастую трудно различимы с основным текстом. Так, например, стихотворение "В горнице" было опубликовано тремя годами ранее сборника "Звезда полей" в районной газете "Ленинское знамя", что позволяет уточнить его датировку, но не снимает вопроса об основном варианте текста. Дело в том, что существует законченное стихотворение "В звёздную ночь", датированное В. С. Белковым июлем 1963 года (16). Это стихотворение, написанное в родном селе поэта - Никольском, и можно считать первым вариантом стихотворения "В горнице".
Классическое стихотворение "В горнице" построено на принципе развития традиционных для Рубцова тем и мотивов: звёздное мерцание и покойная тишина ночи в оппозиции к хлопотливому дню" (17); автобиографичные мотивы воспоминания об умершей матери и восприятие мира сквозь призму детского мироощущения(18); мотив "красного цветка", организующий целый массив текстов (19). Кроме этого явственно наличие некоторых бытовых реалий, переосмысленных Рубцовым (20).
Стихотворение оставляет "светлое" впечатление; лирический герой, достигнув желаемого покоя, размышляет о своей судьбе:

Буду поливать цветы, 
Думать о своей судьбе, 
Буду до ночной звезды 
Лодку мастерить себе... (21)

В целом, явственен бытийственный оптимизм стихотворения так не свойственный бытовому мироощущению Николая Рубцова. Текст стихотворения очень чётко и однозначно указывает на пространство про исходящего: оно ограничено локусом "горницы". "Горница" – лучшая комната в крестьянском доме, производное от древнерусского горьнь "верхний" от гора (22). В. И. Даль связывает слово "горница" напрямую с такими понятиями, как "покой", нечто "до мира духовного" относящиеся: понятием "горний”)(23). Таким образом, строки можно понимать более широко: как описание некого духовного (душевного) состояния лирического героя. 
Это ощущение покоя, умиротворённости передано и в раннем стихотворении "В звёздную ночь". Тут же развитые в стихотворении "В горнице" мотивы, уже упомянутые выше, и образ "горницы-души". В раннем стихотворении артикуллированы две строфы, без изменений перешедшие в текст 1964 года. 

Текст "В звёздную ночь":

В горнице моей светло, -
Это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро,
Молча принесёт воды.

-Матушка, который час? 
Что же ты уходишь прочь? 
Помнишь ли, в который раз 
Светит нам земная ночь?

Красные цветы мои 
В садике завяли все, 
Лодка на речной мели 
Скоро догниёт совсем.

Сколько же в моей дали 
Радостей пропало, бед? 
Словно бы при мне прошли 
Тысячи безвестных лет.

Словно бы я слышу звон 
Вымерших пасхальных сёл…
Сон, сон, сон 
Тихо затуманит всё.

Вторая строфа начинается часто используемым Рубцовым приёмом вопросно-ответной организации повествования, причём зачастую вопросы сродни автореминисценциям и возникают при сходных "вопросительных темах" (воспоминания о матери, к примеру):

-Матушка, который час? 
Что же ты уходишь прочь? 
"В звёздную ночь".

-Где он опять, не видели? 
Мать без того больна.
"Аленький цветок"

Мать моя здесь похоронена 
В детские годы мои.
-Где тут погост? Вы не видели? 
"Тихая моя Родина".

Важная особенность стихотворения "В звёздную ночь" - пасхальное время происходящего Мотив умирания и вечной жизни корреспондирует со сходными мотивами из стихотворений " Конец", "Элегия" и других:

Смерть приближалась.…<.…>
Легко, легко, как дух весенний,
Жизнь пролетела перед ней,
Ручьи казались, воскресенье,
И свет, и звон пасхальных дней!
"Конец"

Пространство "ухода" в "вечный покой! ("Отложу свою скудную пищу/ И отправлюсь на вечный покой". "Элегия") связано в лирике Рубцова в образом реки, приобретающей черты мифологемы античности (река Стикс): "Пусть меня ещё любят и ждут/ Над моей одинокой рекой". Или: "Пусть ещё всевозможное благо/ Обещают на той стороне". "Элегия". В стихотворении "В звёздную ночь" ладья преобразуется в "лодку на речной мели", которую "уходящий" лирический герой "В горнице" мастерит себе" (24) Одновременно тексты объединены мотивом цветка: "Красные цветы мои / В садике завяли все..." "В звёздную ночь" и "Не купить мне избу над оврагом / В цветы не выращивать мне...» ("Элегия"). Появление цветов связано в лирике поэта с образами смерти, кладбища ("Над вечным покоем", "Аленький цветок" и др.). Вместе с этими образами и мотивами важную роль в организации рассматриваемых текстов занимает мотив колокольного (вечернего) звона ("Словно бы я слышу звон"). Этот мотив почерпнут, по-видимому, из стихотворения Ивана Козлова "Вечерний Звон", известному не в последнюю очередь как романс на музыку Гречанинова. Именно тут получают своё семантическое завершение образы "отчего дома", воспоминаний "в краю родном", прощания со светлыми днями "весны обманчивой", "могильного сна". Мотив сна поддерживается и ритмической перекличкой стихотворений Рубцова и Козлова: "Вечерний звон, вечерний звон!" и "Сон, сон, сон / Тихо затуманит всё".
Влияние текста Козлова ощутимо в целом ряде рубцовских стихотворений, напрямую связанных со стихотворениями "В горнице" и "В звёздную ночь". Начиная с ранних текстов 1967 года "Промчалась твоя пора!" и "В святой обители природы", образы "Вечернего звона" становятся маркерами определённого смысла: "Неизвестная могила" и "Полночные светила" в стихотворении Рубцова "наводят много-много дум...." (Ср.: "Как много дум наводит он...." Козлова), причём и здесь возникают уже известные образы "омутных вод" и "увядающих цветов, белеющих во мгле". Колокольный звон семантизирует "пасхальные" стихотворения ("Пасха под синим небом, С колоколами…" и др.). "Омутная вода" ("И так а тумане смутной воды"), "кладбище глухое", "ромашки…как существа уже иного мира" отсылают к известной картине Исаака Левитана "Над вечным покоем" (одноимённое стихотворение, написанное между 1960-1966 годом). Вместе с этим, Рубцов пишет в 1960 году стихотворение "Левитану", имеющее знаменательный подзаголовок "По мотивам картины "Вечерний звон", в котором достигает апогея "колокольной" темы. По-видимому, нельзя отвергать и определённое влияние на рассматриваемую тему и одного из любимейших стихотворений Рубцова "Выхожу один я на дорогу..." Лермонтова, в котором актуальны именно такие образы "холодного сна могилы", "вечного сна", звёздного неба, ищущей души.
Мифологема души в лирике Рубцова имеет чрезвычайно разнообразную и полисемантическую структуру. Можно утверждать, что "душа" у Рубцова перерастает границы отвлеченного поэтико-символического смысла, становясь не просто изображающей, но организующей художественный мир поэта величиной.
Наиболее частотны образы "души", рисующие некоторое состояние данного объекта. Эти состояния столь разнообразны, что не могут быть, в свою очередь, интегрированы в некую единую типологическую модель. Состояние мыслится Рубцовым как процесс, который всегда дает нечто новое по отношению к предыдущему, никогда не стоит на месте, но изменяется, эволюционирует, живет.
Души могут пребывать в поэзии Рубцова в состояниях явного антропо-психологического порядка:

...Мне бы 
Снова вольным матросом
Наниматься на корабли!
Чтоб с веселой душой. (Здесь и далее подчеркнуто нами. - П. Г.)

Снова плыть в неизвестность...
"На реке Сухоне"

Мелькнет покоя сельского страница, 
И вместе с чувством древности земли 
Такая радость на душе струится...
"Поэзия"

...Надежды, скрытые в душе, 
Светло восходят в день цветущий. 
"Прощальный костер"

...И посреди душевной этой смуты...
"Возвращение из рейса" 

Снова душа поет,
Если идти в поход.
"Пой, товарищ..."

Душа вместе с тем есть живое существо:

Мы были две живых души.
Но неспособных к разговору.
"Вечернее происшествие" 

Разве что от кустика до кустика 
По следам давно усопших душ...
"Подорожники"

Души у Рубцова подвергаются проверке некоторыми сложными, "пограничными" состояниями:

Когда души не трогает беда, 
И так спокойно двигаются тени, 
И тихо так, как будто никогда
Уже не будет в жизни потрясений.

И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром.
"Ночь на Родине"

Душа, таким образом, есть определенная субстанция, способная актуализироваться в зависимости от состояния человека, от внешних обстоятельств. Покой, бездействие души протекает на фоне "спокойствия", отсутствия потрясений. Мы уже упоминали, что такого рода состояния характеризуют, скорее, тьму, отсутствие света. У Рубцова все более сложно, не так однозначно: печаль, что овладевает душой, "светла". Лунный свет как природное явление только иллюстрирует это состояние, но никак не является его причиной или следствием. Поэт достаточно жестко разводит понятия "реальность" и "художественный мир", создавая особое пространство происходящего. 
В ряде случаев душа испытывает влияние извне, и это становится причиной определенного состояния:

Смерть приближалась, приближалась, 
Совсем приблизилась уже, -
Старушка к старику прижалась, 
И просветлело на душе!
"Конец"

Свечение души - наиболее яркий мотив в лирике Рубцова:

Не помнит он, что было прежде, 
И не боится черных туч, 
Идет себе в простой одежде 
С душою светлою, как луч! 

И прямая автореминисценция образа:

Есть сердобольные старушки 
С душою светлою, как луч!
"Кого обидел?"

Другие "световые" примеры:
...Когда в ночи равнинных мест
Вдруг вспыхнут все огни эфира, 
И льется в душу свет с небес...
"Уже деревня..." 

Я подумал, что часто к морю 
Ты приходишь и ждешь меня, 
И от этой счастливой мысли 
Будто солнце в душе зажглось!
"Я тебя целовал..."

Если выше описывались некоторые воздействия на душу, то Рубцов описывает и обратный процесс-душа определенно воздействует на мир:

День пройдет - устанут руки. 
Но, усталость заслонив, 
Из души живые звуки 
В стройный просятся мотив. 
"Весна на море"

Описываются Рубцовым и прямые воздействия на душу: 

...Сумрак душу врачует мне..,
"На ночлеге"

Выпал снег - и все забылось, 
Чем душа была полна!
"Выпал снег" 

Светлый покой опустился 
Опустился с небес 
И посетил мою душу!
"На озере" 

...душу убаюкала
пыль твоих дорог...
"Огороды русские"

Более опосредованные случаи - когда поэт описывает состояния и процессы не собственной души, а, так сказать, другого объекта:

...Будто видит твоя душа сновиденье.
"Сапоги мои..."

Поэтика Рубцова - поиск и обретение основ бытия, попытка не только решения, но и разрешения насущных вопросов жизни. Отсюда - стремление основывать свои поэтические построения на некоторых априорных принципах, опираться на них. Это же касается и мотива души. В программном стихотворении "Душа хранит" именно рассматривая мифологема обретает черты устойчивости и непременности. Душа становится хранительницей впечатлений, важных в последующей жизни:

Как будто древний этот вид 
Раз навсегда запечатлен 
В душе, которая хранит 
Всю красоту былых времен...

В стихотворениях "Доволен я буквально всем!" и "Русский огонек" душа как субстанция пребывает в несколько статичном, застывшем состоянии. Тут нет ни воздействия внешним обстоятельством, ни собственно движения, стремления души. Но вместе с тем именно тут ощущается уверенность автора в непоколебимости и прочности этических основ своей жизни:

Поверьте мне: я чист душою... 
"Доволен я..."

Спасибо, скромный русский огонек... 
Горишь, горишь как добрая душа, 
Горишь во мгле - и нет тебе покоя...
"Русский огонек"

В противоположность этой определенности и уверенности, Рубцов описывает и другой процесс - душа претерпевает некоторые существенные перипетии, которые тоже ведут к обретению чего-то важного и необходимого. Поэтика обретения и поэтика становления диалектически взаимодействуют таким образом в лирике поэта:

...путь без солнца, путь без веры...

Давно душа блуждать устала 
В былой любви, в былом хмелю, 
Давно понять пора настала, 
Что слишком призраки люблю.
"В минуты музыки."

В "Философских стихах" Рубцов разрушает антиномию разума и души, заявленную всей мировой культурой. Поэт восклицает: "Живой душе пускай рассудок служит!" Объединение данных ранее оксюморонных понятий не случайно: "покоем веют старческие нравы", - говорит Рубцов. Душа заговорила "мстительной речью", стоя у края могилы.
Жизнь сложнее любой из описанных схем, она над моделью и вне модели бытия. "Одной земной красе В нас поклоненье свято прозвучало!" Уже известная символика пламени и льда в "Философских стихах" Рубцова существенно переосмыслена:

Пускай всю жизнь душа меня ведет! 
...В душе огонь - и воля, и любовь!

Звучит прямой призыв:

- Соединясь, рассудок и душа 
Даруют нам - светильник жизни - разум!

Разум обретает атрибуты души: свет, свечение, способность освещать, то есть познавать, жить. Но душа тут все же первична, так как она "ведет" человека, тогда как разум только направляет.
Этим приматом души и наполнены стихотворения Рубцова. Заклинание души и заклинание душой - один из приемов его поэтики:

До конца, 
До тихого креста 
Пусть душа 
Останется чиста
"До конца"

Но прими душой, как благодать...
"Девочка играет"

В последнем стихотворении игровая тематика определенно соотносится с эсхатологической. Девочка играет на кладбище, не замечая того (она пока не способна воспринять это). Мотив юности, детства и мотив случайности, игры - организует смысловую ткань стихотворения. Контрастные образы "радостного сада" и кладбища, "грустного взгляда", отягощенного знанием конца, - и веселая игра девочки, пребывающей в "святом неведении", - рисуют чрезвычайно целостную и правдивую картину. 
Эсхатологическое мироощущение – один из семантических «структурантов» поэтики Рубцова. Написанное в 1970 году, стихотворение «Я умру в крещенские морозы» получило широкую известность после трагической гибели Николая Михайловича Рубцова. Эта известность понятна в контексте «предсказательной» поэтической мифологии многих русских лириков, часто рефлектирующих по поводу своей кончины или даже напрямую указывающих некоторые временные рамки этого события. Последовавшая спустя неполный год смерть Рубцова только укрепила такое мифологизированное прочтение, окончательно оформив тему этого стихотворения (смерть, трагическая конечность земного существования). Для подобного прочтения этого поэтического текста, на первый взгляд, есть все резоны. Вот само рубцовское стихотворение:

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат берёзы.
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывёт, забытый и унылый,
Разобьётся с треском, и в потёмки
Уплывут ужасные обломки.
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя!

Целый ряд рубцовских текстов, написанных до 1970 года, начиная с самой ранней его лирики (хотя, что считать ранней лирикой Рубцова, жизнь которого оборвалась в тридцать пять лет?), наполнены определённым «пафосом конечности», ожиданием и предчувствием скорого конца. Однако эти примеры, число которых можно, действительно, множить, интерпретируются по преимуществу как выражение пессимистических настроений бесприютного поэта. Это верно только отчасти. Мироощущению Рубцова свойственен не пессимизм (это для поэта, скорее, явление бытовое, а к быту он, как известно, относился не с безразличием даже, а с презрением), а эсхатологизм (не осознаваемый поэтом, наверное, в именно богословском понимании, но ощущаемый личностно, интуитивно). Подобные эсхатологическое понимание собственной судьбы (не отделяемой, впрочем, от судьбы своего народа) создаёт своеобразный структурированный текст, описываемый в явственно выраженных пространственно-временных координатах. Пространственным маркером эсхатологического мироощущения у поэта выступает пространственный концепт «край», а временной концепт «ночь» завершает описательную картину «близкого конца»:

Всё движется к тёмному устью.
Когда я очнусь на краю...

Здесь, конечно, уже узнаётся ставшая классической рубцовская мифологема л о д к и, плывущей на другой берег, перевозящей героя в «иной мир» (невозможность попадания в этот мир, детство, к примеру, приводит к появлению образа «лодки на речной мели», которая «скоро догниёт совсем».
На «том берегу», как правило, располагается кладбище (здесь важна ещё и знаменательная оппозиция «правого» и «левого», носящая, безусловно, мифологический и сакральный характер)(24). Одновременно мифологическая сакрализация латентно указывает на случайный и игровой (в широком понимании) контекст. «Жизнь – игра» соотносится Рубцовым с «благодатью»:

Девочка на кладбище играет,
Где кусты лепечут, как в бреду.
Смех её весёлый разбирает,
Безмятежно девочка играет
В этом пышном радостном саду.
Не любуйся этим пышным садом!
Но прими душой, как благодать,
Что такую крошку видишь рядом,
Что под самым грустным нашим взглядом
Всё равно ей весело играть!..

(В этом стихотворении, видимо, зашифрован не только блоковский поэтический код, адекватно прочитываемый в связи со стихотворением «Девушка пела в церковном хоре...», но и пушкинское: «жизнь – игра») Здесь тот же «грустный» эсхатологический взгляд на жизнь, что и в стихотворении «Я умру...»; ночная же темпоральность, возникающая в последующих текстах, окрашивает мироощущение в определённо трагические тона («Когда-нибудь ужасной будет ночь»), наделяя мифологему ещё и фоновыми ассоциациями:

Кто-то стонет на тёмном кладбище,
Кто-то глухо стучится ко мне,
Кто-то пристально смотрит в жилище,
Показавшись в полночном окне...

Или: Есть какая-то вечная тайна
В этом жалобном плаче ночном.

И вот, наконец, апогей этой темы в стихотворении «Я умру в крещенские морозы», в котором настойчивое анафорическое повторение слов «я умру»(соотносимое с тройным «Кто-то») звучит и как заклинание, и как убеждённость, основанная на каком-то высшем знании. Здесь же – соединение темпоральности и фоники, которое было замечено уже в предшествующих текстах: поэт указывает январские временные координаты (напомним, что убийство Рубцова произойдёт в ночь на 19 января) и на звукомифологию «треска берёз», что, с одной стороны, в бытовом «метафорическом» прочтении – не более чем деталь сильного мороза, но и вместе с тем – в контексте эсхатологическом – метафора сакрального порядка: «берёза – свечка» (образ, закреплённый русской лирикой), потрескивание свечей в церкви...
Явная оппозиция зимы и весны в этом стихотворении тоже двоична: в бытовом плане – это надежда на изменение личной участи поэтом (возможный приезд дочери к нему): «Под вечер, - вспоминает Г.М.Меньшикова,- меня вдруг вызывают. Я вышла на улицу ...
- Зачем ты здесь? – спросила Генриетта Михайловна.
- Приехал узнать, когда вы с Леной переедите ко мне, - ответил Рубцов.
- Мы не собираемся. <...>
- И до весны я, может быть, не доживу...» (25)
Одновременно весна – это, в мироощущении христианина, прежде всего Пасха, Воскресение (случайно ли, в изданиях Рубцова сразу после «Я умру...» печатается текст стихотворения «Свадьбы были, Пасха ли...»?).
Весеннее наводнение, затапливающее кладбищенский сельский погост (очень частый образ лирики Рубцова), вырастает в грозную образность именно попирания смертью смерти, отрицания «вечности покоя», которой поэт «не верит». Уточнение «сам не знаю, что это такое...» указывает как раз на интуитивное, дологическое осознание Рубцовым такого миропонимания, которое условно можно назвать «стихийным христианством». Отрицание же «не верю», как ни парадоксально, является только одной из трансформаций «верую»: не верю в смерть, значит верю в вечную жизнь души.
Интересно, что в 1966 году написано стихотворение, в котором Рубцов во многом уже моделировал некоторые свои эсхатологические представления, но в этом тексте бытовая описательность, видимо, превалировала над бытийственной, поэтому поэтический смысл не распространялся дальше модификационного варианта мифа о всемирном потопе. Всё обошлось, успокоилась стихия, «всё пойдёт обычным чередом» и, в конечном счёте, всё ещё впереди...

Седьмые сутки дождь не умолкает.
И некому его остановить.
Всё чаще мысль угрюмая мелькает,
Что всю деревню может затопить.
Плывут стога. Крутясь, несутся доски.
И погрузились медленно на дно
На берегу забытые повозки,
И потонуло чёрное гумно.
И реками становятся дороги,
Озёра превращаются в моря,
И ломится вода через пороги,
Семейные срывая якоря...

Неделю льёт. Вторую льёт... Картина
Такая – мы не видели грустней!
Безжизненная водная равнина,
И небо беспросветное над ней.
На кладбище затоплены могилы,
Видны ещё оградные столбы,
Ворочаются, словно крокодилы,
Меж зарослей затопленных гробы,
Ломаются, всплывая, и в потёмки
Под резким неслабеющим дождём
Уносятся ужасные обломки
И долго вспоминаются потом...

Холмы и рощи стали островами.
И счастье, что деревня на холмах.
И мужики, качая головами,
Перекликались редкими словами, 
Когда на лодках двигались впотьмах,
И на детей покрикивали строго,
Спасали скот, спасали каждый дом
И глухо говорили: - Слава Богу!
Слабеет дождь... вот- вот... ещё немного...
И всё пойдёт обычным чередом. 

Библейский ветхозаветный подтекст этого стихотворения (Бог – отец, укоризненно качающий головой на своих нерадивых детей) убедительно исследован А.Ю.Кировым (26), однако в силу некоторых причин трудно ограничиться исключительно таким прочтением рубцовского текста. Видимо, здесь имела место интерференция мотивов библейских и собственно литературных, пушкинских. Это, конечно, «Медный всадник »:

Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно... <...>
...И грустно было (Ср., например, с рубцовским словоупотреблением: «Картина <...> мы не видели грустней” и «Что под грустным нашим взглядом...» - в рассмотренных выше стихотворениях. - П.Г.)

Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито... <...>
Обломки хижин, брёвны, кровли,
Товар заносливой торговли,
Пожитки бедной нищеты,
Грозой снесённые мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждёт.
Увы! всё гибнет: кров и пища!

Так, ситуация «последнего срока», волновавшая как Пушкина, так и Рубцова, сплетается в единый поэтический мир, отзывчивый и открытый к диалогу, организуя своеобразный эсхатологический текст.
Вернёмся к мотиву «души», который в поэзии Рубцова получает даже некоторую, правда, не совсем проявленную, генеалогию. Мы узнаем из стихотворения "У размытой дороги...":
Славное время! Души моей лучшие годы.

В стихотворении под "лучшими годами" понимаются детские годы героя. Но определенной фактологии в стихотворении нет, есть другое - постоянная грусть воспоминаний:

Что ж я стою у размытой дороги и плачу? 
Плачу о том, что прошли мои лучшие годы...

Одновременно с этим душа у Рубцова продолжает рассматриваться в уже описанной ранее системе оппозиций: "огонь-пламень":

Девушке весной 
Я дарил кольцо, 
С лаской и тоской 
Ей глядел в лицо, 
Холодна была 
У нее ладонь, 
Но сжигал дотла
Душу мне - огонь! <...>

Брал человек 
Холодный мертвый камень, 
Но искре высекал 
Из камня пламень.

Твоя судьба 
Не менее сурова – 
Вот так же высекать 
Огонь из слова!
"Из воспоминаний"

Традиционная символика - душа народа - душа страны - используется и Рубцовым:

Словно зеркало русской стихии, 
Отстояв назначенье свое, 
Отразил он всю душу России! 
И погиб, отражая ее...
"О Пушкине"

Символика и мифология души обогащается поэтом, он вводит коннотативное понятие "святости", применительно к "чистой душе":

Его уже любят, как святого, 
Кристально чистою душой.
"Последняя ночь"

"Душевная" мифология Рубцова, безусловно, не является прерогативой только вологодского поэта, но относится как частное к общему. Общее тут - русская поэзия, в которой данная образность чрезвычайно развита. В поэзии двадцатого века наиболее близкие и частотные мифологемы души выстраивал Н. А. Заболоцкий.
Выражение стремлений "живой души" (этот образ явственно проявляется, например в стихотворении Рубцова "По дороге из дома") для Заболоцкого - едва ли не центральная тема творчества.
Еще С. Куняев заметил, что слово "душа" становится любимым словом поэта во второй период его творчества (после освобождения из заключения). Это связало с определенными помещениями в ориентирах поэта на рубеже 40-х годов(27).
В стихах 1946 года душа все еще остается синонимом жизни, чувствования:

Ты сама меня выбрала,
И сама ты мне душу пронзила,
Ты сама указала мне 
На великое чудо земли...
"Слепой"

...Вот так я тебе и поверил! Покуда 
Не вытряхнут душу из этого тела...
"Читайте, деревья, стихи Гезиода" 

...И тварь земная музыкальной бурей 
До глубины души потрясена.
"Творцы дорог"

В 1947 году в понятии "душа" появляется новый аспект: душа, оказывается, может быть только живой (потому эпитет "живая" становится как бы частью понятия, его устойчивым элементом):

Я не умру, мои друг. Дыханием цветов 
Себя я в этом мире обнаружу. 
Многовековый дуб мою живую душу 
Корнями обовьет, печален и суров
" Завещание" 

Души могут объединяться воедино:

Свернув в направлении к мосту,
Он входит в весеннюю глушь, 
Где сосны, склоняясь к погосту, 
Стоят, словно скопища душ.
"Прохожий"

...Какой-то отголосок бытия 
Еще имел я для существованья, 
Но уж стремилась вся душа моя 
Стать не душой, но частью мирозданья.
"Сон"

И вот жизнь достигает своего апофеоза - она светит даже во мгле окружающей действительности, когда все погружено во мрак:

Улетит и погаснет ракета, 
Потускнеют огней вороха... 
Вечно светит лишь сердце поэта 
В целомудренной бездне стиха.
"Ночное гулянье"

Душа человека, потерявшая этот живительный свет, может его снова обрести:

Ты бы вспомнил, как в ночи походные 
Жизнь твоя, загораясь в борьбе, 
Руки девичьи, крылья холодные, 
Положила на плечи тебе.

Милый взор, утомленно-внимательный, 
Залил светом всю душу твою... <…> 
"Неудачник"

"Живая душа" только тогда живет истинной жизнью, когда она способна на страдание:

У ног ледяного Казбека
Справляя людские дела,
Живая душа человека
Страдала, дышала, жила.

Аналогично Заболоцкому, "живая душа человека" живет в художественном мире Рубцова не в автономном пространстве творческого вымысла поэта, но постоянно соотносится с окружающей действительностью. Отсюда в поэзии Рубцова использование приема причинно-следственных зависимостей состояний души и окружающего мира:

Есть пора - души моей отрада:
Зыбко все, но зелено уже!
Есть пора осеннего распада,
Это тоже родственно душе.
"Слез не лей..."

Итак, душа в поэзии Рубцова выступает в ряде случаев как самостоятельное целое, живет собственной жизнью. Душа в таких контекстах становится синонимом "натуры", "характера":

-Выпей с нами, смелая душа!
"На гуляние"

Как часто, часто, словно птица, 
Душа тоскует по лесам! 
Но и не может с тем не слиться,
Что человек воздвигнул сам!
"В городе"

"Душу выплескать до дна! ("Минута прощания") - вот те слова, которые с полным основанием можно применить к творчеству Рубцова. Необычайная концентрация рассматриваемого образа в его поэзии подтверждает идею о целостности художественного мира поэта. Этот мир организован идейно и структурно, формально. В некоторых стихотворения образ души не наполнен достаточно полно художественно выраженным содержанием, и такие стихи воспринимаются больше как поиски Рубцова, нежели как завершенное целое. Имеются в виду стихотворения, в которых образ души перерастает в определенный Фонетический комплекс представлений и ассоциаций поэта, имеющий чисто субъективное значение.
В большинстве стихотворений слово "душа" – рифообразующее. Его звуковой комплекс, таким образом, порождает, конечно, поток семантических ассоциаций, которые в свою очередь, принимают формальное словесное выражение. "Душа" (как понятие) может вызывать в памяти поэта сколь угодно разные представления и ассоциации (здесь уже играют роль чисто личностные факторы творца). Однако рифм к слову "душа" можно подобрать только ограниченное количество, их масса очерчена чисто формальным списком русских слов в "Обратном словаре".
И вот в нескольких стихотворениях Рубцова слово "душа" порождает появление одинаковых звуковых созвучий в тексте (в рамках одного четверостишия, как правило). Поэзия грамматики здесь, по-видимому, уступает место грамматике поэзии:

Зачем она в такой глуши 
Явилась мне в такую пору? 
Мы были две живых души...
"Вечернее происшествие" 

Рифма "глуши-души" становится едва ли не центральной в подобных стихотворениях. Даже если нет такой рифмы непосредственно в тексте, то она задается самим заглавием стихотворения:

Когда душе моей 
Сойдет успокоенье...
"В глуши"

Далее рифма варьируется только грамматически:

И отчее племя,
И близкие души,
И лучшее время
Все дальше, все глуше.
"Дорожная элегия"

Разве что от кустика до кустика
По следам давно усопших душ
Я пойду, чтоб думами до Устюга
Погружаться в сказочную глушь.
"Подорожники"

В потемневших лучах горизонта
Я смотрел на окрестности те,
Где узрела душа Ферапонта
Что-то божье в земной красоте.
И однажды возникло из грезы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как березы,
Диво дивное в русской глуши!
"Ферапонтово"

Да еще в этой зябкой глуши,
Вдруг любовь моя - прежняя вера –
Спать не даст, как вторая Венера
В небесах возбужденной души!
"Венера"

Рассматриваемый мотив отчетливо проявляется и в других текстах Рубцова, и анализируемые все вместе такие стихотворения складываются в определенный и чрезвычайно точно организованный сюжет становления человеческой души, ее исканий и в конечном итоге обретения смысла жизни в самой "живой жизни".

Примечания:

1. Кожинов В. В. Статьи о современной литературе. М., 1982.С. 161-191. 
2. Там же. - С. 180.
3. Там же. - С. 178-179. 
4. Там же. - С. 174. 
5. Там же. - С. 175.
6. Платон. Государство // Сочинения в 3 томах. М.,1971.Т.З.Ч.1.С.314. 
7. Плотин. Эннеады // Антология мировой философии. Т.1.М.,1969.С.548.
8. Аверинцев С. С. Золото в системе символов ранневизантийской культуры // Византия, южные славяне и Древняя Русь, Западная Европа: Искусство и культура М.,1973. - С.47.
9. Мостепаненко Е. И. Свет в природе как источник художественного творчества // Художественное творчество-1986.Л.,1986.С.74.
10. Кожинов В. В. Указ. сочин. С. 173. 
11. Там же. - С. 172.
12. Смотрите, в частности, работы: Мостепаненко Е.И. Свет как эстетический феномен // Философские науки, 1982, №6 .С .9 0-98. Миронова Л. Н. Цветоведение. Минск, 1984.Арнхейм Р. Искусство и визуальное восприятие. М., 1974 .Фрумкина Р. М. Цвет, смысл, сходство... М., 1984. Пэдхем Ч.,Сондерс Д. Восприятие света и цвета. М., 1978. Брилл Т. Свет. Воздействие на произведения искусства. М., 1983 и другие. 
13. Все цитаты поэта из издания: Рубцов Н. М. Видения на холме. М., 1990.
14. Рубцов Н. Избранное. М.: Худож. литер.. 1982. С. 54.
15. Там же. – с. 300.
16. Белков В. Стихи возвращаются // В мире Рубцова. [Б.м., б.г.].
17. Кожинов В.В. Николай Рубцов // Кожинов В. В. Статьи о современной литературе. М. ,1982.С.161-191.
18. См., в частности, работу: Глушаков П. О детском мироощущении в лирике Рубцова // Автограф.2000.№8.
19. Смотрите нашу статью:"3олотой ключик" (О прозе Николая Рубцова) // Автограф.1999.№5. 
20. Подробнее: Белков В. Первые итоги (Из жизни Николая Рубцова). Вологда, 1999. С.5-6.
21. "Ночная звезде" выступает здесь как противоположность свету и хлопотливого дня".
22. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т.1. М.,1964.С.442 
23. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.1. М.,1994. С.376.
24. В ранних стихах этот мотив, так сказать, более обнажён":

Село стоит
На правом берегу, 
А кладбище -
На левом берегу.
И самый грустный всё же
И нелепый
Вот этот путь,
Венчающий борьбу
И всё на свете, -
С правого на левый,
Среди цветов
В обыденном гробу...

25. Коняев Н. Николай Рубцов. Москва, 2001.
26. Киров А. Сопоставление рубцовского и библейского текста как отражение основной тенденции в изучении творчества Н.М.Рубцова последних лет // Littera scripta... 4. Рига, 2004. С. 62.
27. Куняев С. Огонь, мерцающий в сосуде… М., 1989. С. 118.