Лобанов М.
Стихия ветра

/ М. Лобанов // Николай Рубцов в воспоминаниях друзей : ранее не опубл. стихотворения и материалы / Н. Попов. – М., 2008. – С. 209-217.

Живая клетка в природе – это чудо, неразрешимая до сих пор тайна, перед которой убого-примитивна любая синтетика с ее блеском и новизной. Такое же чудо в искусстве – органический образ:

В том краю, где желтая крапива
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень.

Там в полях, за синей гущей лога,
В зелени озер,
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор.

Интуитивность образа у Есенина заключает в себе такую содержательность, в сравнении с которой плоскими, крайне элементарными были бы любые рационалистические рассуждения о тайне «земли глагола». Одно из главных свойств есенинского образа – жизненная конкретность, цельность. У Есенина образ возникает из органично-жизненных подробностей, из живой бытовой картины.

У Блока основой образа становится музыкальность стиха, призванная заворожить читателя, ввести его в русло лирического настроения. Музыка была для Блока началом, основой мирового бытия. Широко известны его слова: «Слушайте музыку революции». Эта музыка стала, говоря словами самого поэта, «сокрытым двигателем» его поэмы «Двенадцать».

Совершенно иная природа отражения революции в поэзии Есенина – непосредственно через трагедию чувства, внутренние противоречия личности самого поэта, через психологическую борьбу старого и нового в сознании. Драматизм усугублен тем, что в поэзии Есенина нашла обостреннейшее выражение не только личная судьба поэта. Пронзительность его лирики нельзя понять вне судьбы русской деревни, оказавшейся на историческом острие. Есенин не знал, что Блок называл «проклятием отвлеченности» (считая это своим недугом); социально-историческая глубина и конкретность противоречия поэзии Есенина проявляются в самой жизни чувства лирического героя. В известном значении поэзия Есенина – это история души поэта, тех внутренних, духовных процессов, которые происходят в нем и в которых преломляется общее, характерное для времени.

Для понимания поэтики Есенина, ее органичности многое открывают слова самого поэта о том, что творчество должно быть «природой», а также его признание: «Я сердцем никогда не лгу». Что такое творчество как природа? Это значит, что оно должно быть продуктом не одних голых мозговых усилий, а выражением всего бытия личности в ее духовно-нравственных, волевых, эмоциональных и вообще человеческих качествах; выражением органичной, целостной связи художника с изображаемым миром. В этом смысле точны слова Есенина как органа природы, и можно добавить – не только природы. Поэтический образ у Есенина настолько первороден, что воспринимается как живое движение человеческого чувства:

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.

Это то же чудо, что и пушкинское расставание с молодостью:

Ужель и впрямь, и в самом деле,
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?

Проникновенность чувства у Есенина такова, что она становится откровением бытия, как, например, ощущение неповторимости земного существования в стихотворении «Мы теперь уходим понемногу...».

Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.

Поэзия Есенина – это «половодье чувств», богатство душевного постижения жизни, всего того «родного и близкого, от чего легко зарыдать». Родительскую избу, перелески, проселки и так далее поэт довел до читателя в такой поэтичности, что Россия была бы скудна без них. И вместе с тем поразительна глубина прозрений есенинских образов.

Обратимся к Блоку, чтобы нагляднее было видно своеобразие есенинской поэтики, вспомнив блоковские стихи о смерти, о «живом мертвеце». Или из другого стихотворения «Пляска смерти». В первом случае – легкая ироничность с «улыбкой рассудительной» о смерти, во втором – сарказм о чиновниках – ходячих мертвецах, которые скрывают «для карьеры лязг костей». Для сравнения приведем есенинское четверостишие:

Я устал себя мучить бесцельно,
И с улыбкою странной лица
Полюбил я носить в легком теле
Тихий свет и покой мертвеца.

Это уже такое психологическое состояние, которое достаточно испытать однажды, чтобы носить его в себе постоянно. Принято говорить, что лучше один раз увидеть или испытать самому, нежели десять раз прочитать об этом или услышать от других. Но откровения Есенина воспринимаются не как «вычитанные», а как испытанное нами самими, настолько свободны они от литературности (обычно сковывающей непосредственность выражения чувства, мысли даже у большого художника).

В этом и заключается высшее искусство в преодолении тяжести формы, в таком творчестве, когда форма уже не замечается и остается сама природа чувства, мысли, то, что «на душе лежит» у поэта и передается нам. Кстати, в творчестве и живет то, что больше слов, – тот конкретный психический материал, который остается в памяти читателя помимо слов (то есть помимо буквального выражения), наконец, сама причина, вызвавшая слово.

Поэзия Есенина, как всякое великое творчество, не может усваиваться формально («есенинская школа» стиля, образности и т. д.), а является вечно живым стимулом для тех творческих сил, которые выходят за пределы эмпирики и жаждут «творчества природы», ждут соединения с глубинными слоями бытия. Для таких живых поэтических сил Есенин всегда был опорой и будет опорой в борьбе против смертельной опасности в поэзии – рационалистичности.

Чрезвычайно актуальна эта проблема в нынешней поэзии. В ней преобладает рационалистичность, но есть и факты, которые свидетельствуют о том, что поэзия продолжает жить в своем органическом качестве. В стихах Николая Рубцова нетрудно заметить есенинские интонации, но более существенна связь в другом: в самом природно-органичном восприятии мира. О поэзии Рубцова говорят, что «не она от нас зависит, а мы зависим от нее». В тех же стихах, откуда взяты эти слова, читаем:

Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть,
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?

От того, как ответить на этот вопрос: да или нет, – и зависит, собственно, судьба поэзии. Да, можно, когда захочется покоя, комфорта, выключить вьюгу или по желанию снова «включить» ее – будет то же завывание. Но мы чувствуем, как тотчас же исчезает «душа» вьюги, обрывается связь с чем-то таинственным, бесконечным, без чего не может быть и глубокого смысла конечного. Убивается воображение и сама поэзия.

Когда поэт имеет дело не с понятиями о природе, а непосредственно с нею самой, когда для него в ней есть и душа, и язык, тогда его миросозерцание неизмеримо углубляется самой причастностью к тому, что, в сущности, невыразимо. Хаос ночи, ветра в поэзии Тютчева так одухотворен, что в ней мы действительно с «беспредельным жаждем слиться».

Николаю Рубцову дано было сказать свое слово о природе и – что очень трудно после Тютчева – о стихии ветра. Это было бы невозможно, если бы поэт не обладал своим сильным мирочувствованием, в основе которого была «жгучая, смертная» связь с природой, родной землей. Но что-то «жгучее, смертное» есть и в связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой, вызывающими в его душе отклик чувств – мирных, тревожных, вплоть до трагических предчувствий. В стихотворении «Памяти матери», думая ночью в пургу о ее могиле «во мгле снегов», поэт вдруг как бы вздрагивает:

Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных...
А может, мама?
Может, ночь –
Ночные ветры?

Вы чувствуете, как и вас пронзает это: что это? кто стучит? Мать, умершая давно, но живущая в памяти как живая, – не она ли там, за порогом, в пурге, или это сама пурга? Сейчас все в ветре, вся жизнь человека, память его о самом родном, вселенная за окном – все в ветре. Эта обнаженность мирочувствования переносит сознание за грань привычного, как в том же стихотворении: «Меня ведь свалят с ног снега, сведут с ума ночные ветры». Это та сила воображения, без которой все на земле упростилось бы и жизнь сделалась плоской, несносной.

Если ветер – всего только движение мертвых атомов, то не зазвучит ли в нем некая волшебная флейта? Но когда он из недр мироздания, действительно «роющий и взывающий» в человеческой душе «таинственные звуки», тогда есть место поэзии. Душа поэта должна быть наполнена, и не только мыслью о природе, но и ею самою. Это – ясно. Сумрак не просто для глаз, а «сумрак душу врачует мне» («На ночлеге»). Это как бы двуединое бытие, когда сквозь видимую, внешнюю оболочку мерцает внутреннее, сокрытое.

Совсем особая жизнь ветра в стихотворении «Зимняя ночь». Это даже и не метель, не буран, не жалобный ночной плач, в котором «есть какая-то вечная тайна»; это – предчувствие чего-то неотвратимого, конечного, гибельного. И то, что ночью «кто-то пристально смотрит в жилище», и заявившийся на ночлег «непонятный какой-то и странный из чужой стороны человек».

Не новый ли «черный человек», который знает, кого навещать? Но эта связь не столько литературно-традиционная, сколько онтологическая. И в этом глубокое значение этой связи, значение того, что в недрах современного поэтического сознания, несмотря на всю эмпирическую зависимость от мира, живут предощущения глубокие, вырывающиеся временами в явления трагического творчества. Прямые философствования Николая Рубцова наивны («Философские стихи»), говоря его же словами, он «бессилен, как философ», зато «чуток, как поэт». То, что он называет «загадками и вопросами», открывается ему через интуицию (стихотворение «Ночное ощущение»), у поэта достаточно душевного такта, чтобы не делать из своих «ощущений» напыщенных выводов. Он хочет быть самим собою:

Вот коростели крик
Послышался опять...
Зачем стою во мгле?
Зачем не сплю в постели?
Скорее спать!
Ночами надо спать!
Настойчиво кричат
Об этом коростели...

Но в таких «ночных ощущениях» может быть больше философии бытия, чем в ученейших рассуждениях о нем. Чуткость поэта к «загадками вопросам» может быть более реальной и конкретной, чем эмпирические философствования. Психологическая объемность образа и поэтической мысли невозможна при эмпирическом миросозерцании – она требует прорыва в глубины природы и духа. Поэтический образ у Рубцова порой достигает редкой естественности:

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор,
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать – 
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать...

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

Примечательно, как разнохарактерные подробности эстетически объединяются в едином образе. Такого единства нельзя добиться никакими внешнеформальными приемами, средствами. Оно достигается только цельностью нравственно-эстетического отношения к «тихой родине». Поэт меньше всего занят заверениями, заклинаниями о своей любви к родной земле. Это чувство облечено у него в плоть картин, дорогих сердцу.

Вспоминается, как одна известная советская писательница повествовала о районном городе: райцентр, райбольница, райторг, раймагазин и так далее... Все – рай, умилялась она. Действительно, как будто сплошной рай, а читателю от этого ни холодно ни жарко. Ничего райского он тут не видит и не чувствует, ибо знает, что это – пустая игра слов, что автору вовсе не обязателен этот городок, чтобы так «остроумно» обыграть его название. Но вот о таком городке говорит Николай Рубцов:

Тот город зеленый и тихий
Отрадно заброшен и глух.
Достойно, без лишней шумихи,
Поет, как в деревне, петух
На площади главной... Повозка
Порой громыхнет через мост,
А там, где овраг и березка,
Столпится народ у киоска
И тянет из ковшика морс.
И мухи летают в крапиве,
Блаженствуя в летнем тепле...
Ну, что там отрадней, счастливей
Бывает еще на земле?

Взгляну я во дворик зеленый – 
И сразу порадуют взор
Земные друг другу поклоны
Людей, выходящих во двор...

Надо не только видеть и знать, но и любить все это, сродниться с этими людьми, чтобы с таким неподдельным чувством, с такой зримостью писать о «зеленом городе». У Рубцова вырывается признание:

И вокруг любви непобедимой
К селам, к соснам, к ягодам Руси
Жизнь моя вращается незримо,
Как Земля вокруг своей оси.

Поэта вела по жизни, конечно, не только любовь «к селам, к соснам, к ягодам Руси». Он шел от «звезды полей» к звезде вечной, к постижению нравственных ценностей, и жаль, что путь так скоро оборвался. Что поэт не выразил всего, что мог бы со временем выразить. Однако главное он успел сказать: что именно любовь – та центростремительная сила в поэзии и в самой жизни, которая удерживает творчество, отношения людей от непоправимого распада.