Русская поэзия последних трех десятилетий, как подчеркивают самые разные критики и литературоведы, определяется прежде всего именем Николая Рубцова и творчеством близких ему поэтов. С ними связано все самое значительное в поэзии данного периода.
«Николай Рубцов, – писал литературовед Юрий Селезнев, - вошел в литературу в то памятное время, когда о лучших традициях русской классической поэзии напоминали скорее используемые в стихах имена Пушкина и Блока, нежели сам дух, сам смысл творчества многих из современников Рубцова; когда бездуховность ультрамодных приемов, ритмов и рифм, рациональных метафор, ребусоподобных образов выдавались - чего греха таить - и принимались порою за неоспоримые достоинства и даже подлинные поэтические ценности»1 [Селезнев Юрий. Мысль чувствующая и живая. - М., 1982. - С. 210].
Представление о поэтической эпохе начала 60-х годов лучше всего дают воспоминания современника, поэта и литературоведа Роберта Винонена, учившегося в Литературном институте вместе с Н. Рубцовым. В них запечатлена как выразительная картинка поэтических пристрастий литературной молодежи, так и пронзительное одиночество Н. Рубцова, полное непонимание его юными современниками. Это непонимание, кстати сказать, порой толкало Н. Рубцова на непонятные для окружающих поступки: однажды он снял со стен портреты русских поэтов – Пушкина, Лермонтова, Некрасова... – и, уединившись с ними, читал им свои стихи. Казалось бы, чудачество, но ведь есть тут глубокий смысл: Н. Рубцов ощущал себя наследником великой национальной поэтической традиции и через головы неинтересных ему «громких» поэтов-современников обращался к вечности, к подлинным непреходящим ценностям. Р. Винонен вспоминает, как на студенческой вечеринке читали стихи по кругу; «Кому-то было тесно во Вселенной, он задевал волосами звезды, у другого играли ассонансные рифмы вроде «интересно - интеллекта», в белых стихах третьего рифма роскошно отсутствовала... Настал черед поэта-первокурсника, паренька из Вологды... И Н. Рубцов прочитал «В горнице моей светло...». Произошла некоторая заминка: больно уж все просто, даже наивно. Так и было сказано: мол, парень ты хороший, но поэзия дело серьезное. Мы в космосе, а ты «матушка принесет воды»!»2 [Винонен Роберт. Чувство пути. - М., 1981. – С. 242-243]. Судя по пересказу Р. Винонена, тот, кому было тесно во Вселенной, был менее всего занят Вселенной, которую ему прекрасно заменяли непомерно расширенные границы собственного эгоистического «я». У Н. Рубцова же крестьянская горница с традиционным укладом жизни становилась при свете ночной звезды подлинной Вселенной. И это было в духе народных представлений о мире: изба - своеобразный микрокосмос.
«Родной дом, – пишет Василий Белов в книге «Лад», – а в доме очаг и красный угол были средоточием хозяйственной жизни, центром всего крестьянского мира. Этот мир в материально-нравственном смысле составлял последовательно расширяющиеся круги, которые замыкали в себе сперва избу, потом весь дом, потом усадьбу, поле, поскотину, наконец, гари и дальние лесные покосы, отстоящие от деревни иногда верст на десять - пятнадцать». Космос в широком значении, как увидим далее, есть в поэзии Н. Рубцова, да и в данном стихотворении. Здесь выражена – в традициях русской классической литературы – органическая связь человека с миром:

В горнице моей светло. 
Это от ночной звезды. 
Матушка возьмет ведро, 
Молча принесет воды...
Красные цветы мои 
В садике завяли все. 
Лодка на речной мели 
Скоро догниет совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень.
Завтра у меня под ней 
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы.
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…

Лирическое «я» поэта здесь тем и интересно читателю, что оно несет какие-то важные для других людей чувства и представления.
Ощущение себя частью огромного целого, мира Божьего и делает человека человеком, человеческую жизнь осмысленной и необходимой, а поэтическое творчество - общественно значимым и значительным.
У Пушкина не случайно сказано:

И неподкупный голос мой 
Был эхо русского народа.

Н. Рубцов в своем предельно сжатом стихотворении-четверостишье «О Пушкине» определит:

Словно зеркало русской стихии, 
Отстояв назначенье свое, 
Отразил он всю душу России! 
И погиб, отражая ее...

Если же поэт замкнут в узкоэгоистическом мирке, то неминуем разрыв с миром народной жизни. Иногда такой разрыв ощущали и они сами. Так, Е. Евтушенко признавался:

Голос мой в залах гремел, как набат. 
Площади тряс его мощный раскат, 
а дотянуться до этой избушки 
и пробудить ее – он слабоват...
Сравним это со стихами Н. Рубцова:
С каждой избою и тучею, 
С громом, готовым упасть, 
Чувствую самую жгучую, 
Самую смертную связь.

Те поэты, которые чувствовали «самую смертную связь» «с каждой избою и тучею», то есть с жизнью своего народа и Мира, стремились выразить через свое творческое «я» общенародные чувства и представления. Вероятно, потому, что их голоса не гремели как набат, их и назвали «тихими лириками» - так же неточно, как писателей, поставивших в своих произведениях общенародные (в том числе и «деревенские») проблемы, – «представителями деревенской прозы» (а то и вовсе - «деревенщиками»). Ныне же авторитет таких поэтов, как Н. Рубцов, А. Жигулин, А. Прасолов, Ю. Кузнецов, В. Казанцев, утвержден глубоким интересом к их творчеству... Главным признаком их является ориентация на народность во всем широком смысле этого слова, работа не «на потребу», а во имя высших целей искусства.
Предметом искусства всегда был «человек и душа человека» (слова Гоголя о «Мертвых душах»), его отношения с миром, с другими людьми. А значит - и жизнь общества, жизнь народа в его прошлом и настоящем, думы о будущем. Традиция эта не прерывалась; она только находилась под спудом в 30-50-е годы, была неизвестна широкому читателю, одурманенному эрзацами, подделками под искусство. Уже конец 50-х годов - это и лучшие стихи Н. Заболоцкого, и чистейшая христианская лирика Б. Пастернака из романа «Доктор Живаго», это неумолкавшая поэзия Анны Ахматовой, во многом перекликавшаяся с христианскими стихами Б. Пастернака. 
Н. Рубцов мог не читать «Мартовской элегии» Анны Ахматовой (1960), тем более сама Ахматова не читала Рубцова: он начал печататься в Москве значительно позже. И, однако, насколько же оказались близки они - и не просто «тематически», почти текстуальными совпадениями, одними и теми же образами, особенно частыми в поэзии Рубцова: церковный купол, грай вороний, дубы и березы, лодка из снов и предзимний пейзаж - все поразительно совпадает! Близки они и в своем обращении к Богу, к вечным ценностям, к вечной своей России, к ее прошлому и настоящему:

...Набок сбившийся куполок, 
Грай вороний и вопль паровоза, 
И как будто отбывшая срок 
Ковылявшая в поле береза. 
И огромных библейских дубов 
Полуночная тайная сходка, 
И из чьих-то приплывшая снов 
И почти затонувшая лодка... 
Побелив эти пашни чуть-чуть, 
Там предзимье уже побродило, 
Дали все в непроглядную муть 
Ненароком оно превратило...

А далее идет концовка этого стихотворения Анны Ахматовой, конечно же, отличная от мира Рубцова, чисто ахматовская:

И казалось, что после конца 
Никогда ничего не бывает... 
Кто же бродит опять у крыльца 
И по имени нас окликает? 
Кто приник к ледяному стеклу 
И рукою, как веткою, машет?.. 
А в ответ в паутинном углу 
Зайчик солнечный в зеркале пляшет.

Как характерно для двух столь разных поэтов: среди российских просторов кто-то из прошлого окликает нас, напоминая о себе...
Следует вспомнить и классическое стихотворение А. Ахматовой «Родная земля» (1961). Легкий налет былого декадентства в образном строе не мешает увидеть главного в этом стихотворении - верности русской классической традиции, свойственного русской поэзии негромкого, ненарочитого и глубинного патриотизма, ту «самую смертную связь», о которой писал Н. Рубцов. А ведь Анну Ахматову считали «камерной поэтессой»! Между тем именно она на протяжении всех тяжких десятилетий была хранительницей национальной поэтической школы, и, может быть, ее опыт помог Н. Заболоцкому и Б. Пастернаку избавиться от «набега разрушительных глаголов» и прийти в конце концов к классической ясности:

Есть в опыте больших поэтов 
Черты естественности той. 
Что невозможно, их изведав, 
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь 
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту…

«Она всего нужнее людям», - добавляет Б. Пастернак, в 1957 году написавший: «Я не тужу об исчезновении работ порочных и несовершенных... Я не люблю своего стиля до 1940 года, отрицаю половину у Маяковского, не все мне нравится у Есенина. Мне чужд общий тогдашний распад форм, оскудение мысли, засоренный и неровный слог».
К аналогичным выводам о несокрушимости русского традиционного стиха пришел в зрелые годы Н. Заболоцкий: «Наша поэзия целиком подчинена тоническому принципу, и никакая разрушительная работа поэтов нашего века не могла поколебать тоническую стихию. Может быть, она и умрет когда-нибудь, когда изменятся основы прекрасного в музыке, но сейчас она полна сил, имеет все возможности развиваться далее и будет жить долго».
Наконец, еще один поэт, творчество которого завершилось в 60-е годы, - А. Твардовский, размышляя о национальной поэтической традиции, писал о себе, что он «должен был на собственном трудном опыте разувериться в возможности стиха, который утрачивает свои основные природные начала: музыкально-песенную основу, энергию выражения, особую эмоциональную окрашенность».
Священный огонь национальной поэтической традиции не угасал никогда, хотя его и пытались погасить, и отнюдь не литературными методами. Характерный пример - судьба Есенина и писателей его круга. Сам он, по новейшим исследованиям, был убит3 [Наиболее полно и доказательно об убийстве С. А. Есенина рассказано в кн.: Хлысталов Эдуард. Тайна гостиницы «Англетер». – М., 1991 (журнальный вариант: Москва. - 1989. - № 7)] и тяжко оболган после смерти, назван самоубийцей, что для многих верующих людей в значительной степени перечеркивало значение его поэзии. Уничтожены были также А. Ганин, Н. Клюев, С. Клычков, П. Орешин, П. Васильев, И. Приблудный, И. Касаткин, В. Наседкин... Чудом уцелел один только Пимен Карпов. Все они на долгие годы были вычеркнуты из литературы; поэзия самого Есенина была оболгана и запрещена. Бухарин не раз «ударял» по Есенину в главной партийной газете «Правда». Для сравнения: из пятидесяти с лишним представителей иных, далеких от национальных традиций литературных группировок погибло только трое4 [См. об этом: Кожинов Вадим. Статьи о современной литературе. - М., 1990. - С. 492].
В 1937 году (год 100-летия со дня смерти Пушкина, которого чествовали как великого русского поэта) Н. Заболоцкий выступил в защиту национальной традиции в статье «Язык Пушкина и советская поэзия», где сформулировал истинно пушкинские требования к языку: поэтический язык не должен следовать требованиям моды, а быть точным, ясным и отделанным, чтобы читатель смог понять все, что хотел сказать поэт. Прилагая эти «основные законы большого поэтического языка, завещанного нам Пушкиным», к современной поэзии 30-х годов, Заболоцкий отмечал, что «у нас до сих пор существует вредная тенденция не считаться с этими законами». В качестве примера он приводил конкретные примеры из стихов модных тогда поэтов (Д. Алтаузена, И. Уткина, И. Сельвинского) и убедительно критиковал их за бедность содержания, за небрежность стиха и игнорирование законов русского поэтического языка... Сразу после этого выступления начинается травля поэта в печати, а затем он был арестован по ложному политическому обвинению, типичному для того времени, и почти на десять лет выключен из литературного процесса. Об этом можно было бы немало говорить, вспоминая драматическую судьбу даже таких признанных русских поэтов, как А. Твардовский и М. Исаковский, которым не раз доставалось за верность национальным традициям (вспомним хотя бы критику «Василия Теркина» или жестокую травлю М. Исаковского за стихотворение «Враги сожгли родную хату...»).
И все-таки национальная поэтическая традиция выжила и в 60-е годы мощно заявила о себе в творчестве Н. Рубцова и целой плеяды молодых поэтов, пришедших почти одновременно с ним.
Интересные суждения о поэзии Н. Рубцова высказал поэт Ст. Куняев: Рубцов, пишет он, – «подлинно народный лирик с такой концентрацией лиризма, от которой за последние полтора-два десятилетия наша поэзия уже успела как-то отвыкнуть... «Стихи не лирические!» - это было самым суровым приговором (в устах Н. Рубцова. - Н. 3.). «Нелирическое» для него означало - не живое, безличное, не свое, лживое, не поэтичное... Да, в конечном счете, смысл его появления в русской поэзии сводится, наверное, к напоминанию о том, что лиризм как понятие, противоположное театральности, не покинул ее и никогда не покинет».
Другой особенностью поэзии Н. Рубцова является трагически-обостренное чувство Родины, ее прошлого, настоящего и будущего. Только теперь понимаешь, что в этом трагизме было предощущение наших сегодняшних дней, а в испытаниях истории Н. Рубцов прозревал грядущие российские катастрофы. Обращение к истории, тема лирической Памяти были знамением времени. Н. Рубцов - поэт глубоко национальный, уходящий корнями своими в жизнь своего народа, в его историю. У поэта более старшего поколения Василия Федорова читаем:

О Русь моя!.. 
Огонь и дым, 
Законы вкривь и вкось. 
О, сколько именем твоим 
Страдальческим клялось!..

Хрестоматийно известны слова Пушкина: «Уважение к минувшему - вот черта, отличающая образованность от дикости». О значении национальной памяти писал друг Пушкина, выдающийся мыслитель и собиратель народной поэзии Петр Киреевский: «Нет ни высокого дела, ни стройного слова без живого чувства собственного достоинства... чувства собственного достоинства нет без национальной гордости, а национальной гордости нет без национальной памяти».
В творческом плане поэзия Н. Рубцова - это синтез многих традиций: Тютчева и Фета, Блока и Есенина…5 [См. об этом в статье «Поэзия Николая Рубцова» (Литература в школе. - 1984. – Mb 1). Там же учитель найдет анализ конкретных произведений поэта]. Пожалуй, ни у кого, как у Рубцова, так пронзительно не звучат темы беспокойства, прощания, смерти, и в этом он близок позднему Есенину. Душевная бесприютность заставляла его еще обостреннее чувствовать трагическую судьбу своей Родины, ее безвестных стариков и ее великих поэтов:

...Версты все потрясенной земли. 
Все земные святыни и узы 
Словно б нервной системой вошли 
В своенравность есенинской музы!
Это муза не прошлого дня. 
С ней люблю, негодую и плачу, 
Много значит она для меня, 
Если сам я хоть что-нибудь значу.

Глубокая вера в возрождение России, в ее способность «вынести все» соседствует в поэзии Н. Рубцова с крайним пессимизмом, с ощущением чего-то утраченного навеки...
Н. Рубцов боготворил Россию, ее историю, ее природу, обычаи, верования. И его легко можно было бы обвинить в апологии России, если бы не это ощущение трагизма его судьбы. Впрочем, на это обвинение поэт спокойно мог бы ответить словами любимого им Тютчева: «Апология России... Боже мой! Эту задачу принял на себя мастер, который выше нас всех и который, мне кажется, выполнял ее до сих пор довольно успешно. Истинный защитник России - это история; ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу».
Поэзия Н. Рубцова, как поэзия любимых им Тютчева и Фета, философична. Но эта философичность как бы растворена в лирической стихии. В качестве примера остановимся на стихотворении «Старая дорога», продолжающем сквозную для творчества Н. Рубцова тему Памяти, связи времен и поколений. Здесь эта тема звучит особенно лирично, так как переплетается с разноголосым миром природы, с образами дороги, простора, открытого миру, открытого в прошлое и будущее:

Здесь каждый славен – мертвый и живой! 
И оттого, в любви своей не каясь, 
Душа, как лист, звенит, перекликаясь 
Со всей звенящей солнечной листвой...

Обратим внимание на близость этих раздумий Рубцова к настроениям стихотворения Фета «Как здесь свежо под липою густою...». Оба стихотворения написаны одним размером (пятистопным ямбом), но это, конечно, не самое главное их сходство. В обоих стихотворениях немало скрытых на первый взгляд «перекличек». У Фета читаем:

Как здесь свежо под липою густою – 
Полдневный зной сюда не проникал, 
И тысячи висящих надо мною 
Качаются пушистых опахал.

Сравним у Рубцова:
По сторонам качаются ромашки, 
И зной звенит во все свои звонки, 
И в тень зовут росистые леса...

Фет:
А там, вдали, сверкает воздух жгучий, 
Колебляся, как будто дремлет он. 
Так резко сух снотворный и трескучий 
Кузнечиков неугомонный звон.

«Вдали» - это в близкой «дали». Даль - оттого, что герой как бы отделен от окружающего мира летнего жаркого дня свежим шатром густой липы. Пространство постепенно расширяется, возникает звук (кузнечиков) и, наконец, «за мглой ветвей» (ср. у Рубцова: «в пыли веков») открывается вечность:

За мглой ветвей синеют неба своды... 
Как дымкою подернуты слегка, 
И, как мечты почиющей природы, 
Волнистые проходят облака.

У Н. Рубцова тема стихотворения задана уже названием: «Старая дорога». Возникает цепочка образов: дорога - облака - вечность - странники («пилигримы»). Время года – то же, что у Фета: «Июльские деньки... и зной звенит во все свои звонки».
У Фета лирическое «я» поэта внимает всему миру; то же у Рубцова:

...Душа, как лист, звенит, перекликаясь 
Со всей звенящей солнечной листвой. 
Перекликаясь с теми, кто прошел, 
Перекликаясь с теми, кто проходит... 
Здесь русский дух в веках произошел, 
И ничего на ней не происходит. 
Но этот дух пройдет через века! 
И пусть травой покроется дорога, 
И пусть над ней, печальные немного, 
Плывут, плывут, как мысли, облака...

Поэтические традиции Н. Рубцова стали близкими для многих поэтов. «После Рубцова нельзя писать по-прежнему. Многих, для кого слово было продолжением живой души, обожгло светом его поэзии», - размышляет современник. Поэзия Рубцова способствовала утверждению в русской поэзии последних трех десятилетий направления, которое назвали «тихой лирикой» и которое правильнее было бы назвать национально-русским.
Романсово-песенная основа русской классической поэзии, пришедшая в литературу из народной лирики еще в эпоху В. К. Тредиаковского и закрепленная творчеством русских сентименталистов, отвечает национальным особенностям русского языка и русского стиха. Отказаться от нее – значит сломать сами основы русского стиха. Язык и стих не прощают такого насилия. Путь Н. Заболоцкого и Б. Пастернака от формальных поисков к классической ясности - не лишнее тому подтверждение.
Без традиции нельзя создать ничего значительного. Это прекрасно понимал Владимир Соколов, когда в своем программном стихотворении (1960) написал:

Вдали от всех парнасов,
От мелочных сует
Со мной опять Некрасов 
И Афанасий Фет.
Они со мной ночуют 
В моем селе глухом. 
Они меня врачуют 
Классическим стихом.
Звучат, гоня химеры 
Пустого баловства, 
Прозрачные размеры. 
Обычные слова.
И хорошо мне... В долах 
Летит морозный пух. 
Высокий лунный холод 
Захватывает дух.

Характерно само соединение имен в этом стихотворении: Некрасов и Фет. О близости этих поэтов писали Н. Скатов, Ю. Лебедев, В. Кожинов... И Некрасов, и Фет вышли из пушкинской школы, и соединение этих двух имен как раз и говорит о том, что в русской поэзии при всем разноцветье имен есть некие общие основы. Есть здесь и второй момент: мы слишком плохо представляем себе Некрасова, если ограничиться школьной программой6 [Об этом см.: Неизвестный Некрасов // Литература в школе. - 1992. - № 2. См. также: Скатов Н. Н. Некрасов. - М., 1994 (серия «Жизнь замечательных людей»). Это первая по-настоящему правдивая книга о личности поэта, написанная без прикрас и с любовью]. И Вл. Соколов сказал нам о том, что в поэтическом наследии XIX века для нас важно все.
Поэтическая действительность - это живая природа:

Как я хочу, чтоб строчки эти 
Забыли, что они слова, 
А стали: небо, крыша, ветер, 
Сырых бульваров дерева!
Чтоб из распахнутой страницы, 
Как из открытого окна, 
Раздался свет, запели птицы, 
Дохнула жизни глубина.

Это - и поэтическое кредо Вл. Соколова (стихотворение написано в самом начале его творчества, в 1948 году). Об этом же его стихи 1960 года:

Спасибо, музыка, за то, 
Что ты меня не оставляешь, 
Что ты лица не закрываешь. 
Себя не прячешь ни за что.
Спасибо, музыка, за то, 
Что ты единственное чудо, 
Что ты душа, а не причуда, 
Что для кого-то ты ничто.
Спасибо, музыка, за то,
Чего и умным не подделать,
За то спасибо, что никто
Не знает, что с тобой поделать.

Когда-то один из «прогрессистов» воскликнул: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек». Поэты национальной поэтической традиции и в эпоху духовного распада обращались к цельному человеку. Отсюда - и постоянная тяга к русской природе, образ которой выражает у Василия Казанцева удивительную законченность и красоту Божьего творения:

Это никогда не надоест – 
Листьев неумолчное плесканье, 
Мреющих бессмертных звёзд блистанье. 
Иль, как раньше говорили, звезд.
Это не наскучит никогда – 
Плавная неправильность сугроба. 
Ровная законченность плода. 
По земле идущая дорога. 
По песку бегущая вода.
1969

Тема Памяти - одна из главных у поэтов данного направления. У того же Василия Казанцева можно вспомнить «Перед Бородинским сраженьем» (1981). Но особенно присуще историческое мышление поэту, пришедшему в русскую поэзию позже своих современников - на рубеже 70-80-х годов, - Юрию Кузнецову. Сын офицера, погибшего на войне, поэт с детства был обожжен ее огнем: он родился в 1941 году. И поэтому тема Памяти стала для него, как и для Н. Рубцова, главной. Поначалу она зазвучала очень лично - в стихотворении «Возвращение» (1972): 

Шел отец, шел отец невредим 
Через минное поле, 
Превратился в клубящийся дым – 
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернет... 
Не гляди на дорогу. 
Столб крутящейся пыли идет 
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждет, – 
Через поле и пашню 
Столб крутящейся пыли бредет, 
Одинокий и страшный.

Страшная тема Памяти звучит и в других стихах об отце, причем порой почти вызывающе для невдумчивого читателя: «...Не имел ты права умирать... Отец! - кричу. - Ты не принес нам счастья!.. Мать в ужасе мне закрывает рот» («Отец», 1969). Поэт кричит о сиротском детстве своего поколения, о погубленной жизни вдов-матерей...
Тема Памяти в творчестве Ю. Кузнецова постепенно становится более объемной, выходит на широкие просторы истории России, как в стихотворении «Знамя с Куликова поля» (1977):

Сажусь на коня вороного – 
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы. 
Луна не настигнет рассвет.
Сокрыты святые обеты 
Земным и небесным холмом. 
Но рваное знамя победы 
Я вынес на теле моем.
Я вынес пути и печали, 
Чтоб поздние дети могли 
Латать им великие дали 
И дыры российской земли.

Здесь достигается единство лирического и эпического героя, существующего как бы в двух временных измерениях: на вековых просторах России и в сегодняшнем, а в подтексте - и в завтрашнем дне, который просто немыслим без тысячелетней истории России, при всех ее резких поворотах.
Поэтов, о которых здесь идет речь, критика в прошлом пыталась обвинять в национальной ограниченности, забывая, что подлинная поэзия всегда национальна. Таково стихотворение Ю. Кузнецова «Атомная сказка» (1968), переведенное на многие языки мира и ставшее хрестоматийно известным (вспомним в связи с этим, что на многие языки мира, включая китайский и японский, переведены стихи Н. Рубцова). Старый сюжет - поход Иванушки за стрелой в поисках невесты - обретает глобальное значение:

...Положил он лягушку в платок. 
Вскрыл ей белое царское тело 
И пустил электрический ток.
В долгих муках она умирала, 
В каждой жилке стучали века. 
И улыбка познанья играла 
На счастливом лице дурака.

Для Кузнецова характерно обращение к сказке и мифу как первоосновам поэтического искусства. Именно это придает его поэзии эпическое звучание, всечеловеческий смысл.
В последние годы поэт особенно часто обращается к нашей недавней истории и к современности. Эти обращения порой звучат весьма жестко; болезненно воспринимается поэтом трагичность существования человека в современном мире, и прежде всего русского человека:

Не дом – машина для жилья. 
Давно идет сыра-земля 
Сырцом на все четыре стороны. 
Поля покрыл железный хлам, 
И заросла дорога в храм, 
Ржа разъедает сердце родины.
Сплошь городская старина 
Влачит чужие имена, 
Искусства нет – одни новации. 
Обезголосел быт отцов. 
Молчите, Тряпкин и Рубцов, 
Поэты русской резервации.
1988

Дорого придется платить народу за покушение на историю, на святыни, предупреждает поэт в стихотворении «Захоронение в Кремлевской стене»:

Когда шумит поток краснознаменный. 
Рыдай и плач, о Русская земля! 
Смотри: идет, проклятьем заклейменный. 
Последний, поименный штурм Кремля. 
Нашел кирпич почетную замену, 
Которую потомство не простит: 
Ячейки с прахом прогрызают стену – 
Она на них едва ли устоит.

Забвение народных традиций и верований жестоко мстит за себя. Подлинно христианским духом проникнуто единственное в своем роде во всей нашей поэзии стихотворение о Ленине:

Хотя страна давно его отпела 
На все свои стальные голоса, 
Но мать-земля не принимает тело, 
А душу отвергают небеса...

Здесь нет ни былых восхвалений, ни тем более конъюнктурного осуждения или глумления: «Душа его томится», - сказано в стихотворении, и тут уже нечего добавить. Книга Ю. Кузнецова «После вечного боя», куда вошло это стихотворение, вышла в 1989 году, а стихи были опубликованы еще раньше. В той же книге о перестройке сказано: «Кем мы втянуты в дьявольский план?..» Велико было прозрение поэта...
Предсказание о том, что Россия после всех испытаний пойдет своим, особенным путем, можно встретить не раз у Ю. Кузнецова. Нам предстоит «забить окно» на Запад и начинать весь путь сначала, предупреждает поэт в стихотворении «Окно», посвященном виновнику этого пути Петру I (который своими реформами разорил страну, сократил на одну треть ее население):

– А держава? Прохожий плюется:
– А держава сгорела давно. 
Слышит: стук молотка раздаете? – 
Это Петр забивает окно.

Глубочайшей верой в будущее России проникнуто стихотворение «Солнце родины смотрит в себя»:

Солнце родины смотрит в себя. 
Потому так таинственно светел 
Наш пустырь, где рыдает судьба 
И мерцает отеческий пепел.
И чужая душа ни одна 
Не увидит сиянья над нами: 
Это Китеж, всплывая со дна, 
Из грядущего светит крестами.

О трагическом опыте истории говорит поэзия Анатолия Жигулина. Всем известна тяжкая судьба поэта: мальчишкой он был репрессирован, молодость провел в лагерях:

...Только я не жалею об этом. 
Все по правилам было тогда – 
Как положено русским поэтам – 
И любовь, и мечта, и беда.
«Марта, Марта. Весеннее имя...», 1980

Поэт много писал о трагедии невинных людей, о трагедии страны и народа. И в духе русских поэтов прошлого, ощущая свою причастность к их судьбе, он благословляет Бога за данную ему жизнь: «Жизнь! Нечаянная радость!.. Жаль, что ты неповторима, Жизнь прекрасная моя».
Более тревожит его не личная трагедия, а трагичность русской истории XX века: смерть человека, гибель культуры, национальное одичание. Об этом - стихотворение «Из российской истории» (1976), где рассказано о том, как варвары XX века уничтожали древние книги:

Костры полыхали багрово,
И отблеск плясал на стене.
И, может быть, подлинник «Слова»
Сгорел в том ужасном огне...

Поэтическая точность, умение увидеть сердцем и душой и запечатлеть в слове картину природы вызвали такую своеобразную похвалу профессора-лесника И. Я. Шемякина: «Чем хороши стихи Жигулина? Читаешь и видишь, в каком типе леса ты находишься...» Большой знаток русской лирики, автор известной книги о Боратынском «Недуг бытия» и сам поэт Дмитрий Голубков писал о том, что в поэзии Жигулина «органический сплав двух таких различных стилистических манер, как обнаженно-размашистая эмоциональность Есенина и прицельная точность Бунина-поэта». «Взял в библиотеке том стихов Бунина, прочел - прекрасный и очень близкий мне по реалиям, по состоянию поэт, - признается А. Жигулин. - Я полагаю, что вся русская поэзия учила меня, кроме той, в начале которой Маяковский, Хлебников и так далее». И действительно, традиции Тютчева и Фета, Кольцова и Никитина, Бунина и Есенина можно увидеть в поэзии Жигулина. А чаще - синтез традиций, который всегда рождает своеобразного поэта: ведь поэт, пришедший после Пушкина, после Тютчева и т. д., просто не может обойти эти такие разные и все-таки всегда соприкасающиеся «школы»; он просто не может уйти от влияния их в своем творчестве, так как наличие этих разных «школ» уже навсегда запечатлено в русском поэтическом языке, в «генетической памяти» поэтического слова, образа.
Тема Памяти получает своеобразное воплощение в стихотворении А. Жигулина «Упал снаряд - и совершилось чудо...»: на опаленной стене храма, из которого ведут бой советские воины, осыпается штукатурка и открывается старая фреска - Святой Георгий... В этом стихотворении, помимо многих других тем, есть одна, о которой хочется сказать особо: казалось бы, кощунственно убивать, нести смерть из стен храма, но так было всегда в русской истории. Монастыри вставали на пути врага и утверждали ту высокую истину, которую так страстно проповедовал в нашем веке русский мыслитель Иван Ильин: злу не просто возможно, но необходимо противиться силой. Таков глубокий философский смысл этого стихотворения.
В 60-е годы взошла звезда еще одного поэта данной поэтической школы - Алексея Прасолова. Он, как и многие в русской поэзии XX века, не успел по-настоящему раскрыться (поэт умер в 1972 году). В лучших его стихах живет традиция русской философской лирики - от Боратынского до Заболоцкого:

Мирозданье сжато берегами, 
И в него, темна и тяжела, 
Погружаясь чуткими ногами, 
Лошадь одинокая вошла.
Перед нею двигались светила, 
Колыхалось озеро без дна, 
И над картой неба наклонила 
Многодумно голову она...

Еще один исток творчества А. Прасолова - традиции Есенина, в том числе традиция нравственно-философская. Вспомним строки «Анны Снегиной»: «Я думаю / Как прекрасна / Земля / И на ней человек...» Есенин - «живое, обнаженное русское чувство» - был особенно любим Прасоловым; он был для него не только живым воплощением национальной поэзии, но и великим учителем человечности, своего рода нравственным камертоном. Ведь каждому из нас с детства были знакомы и иные строчки: «Мы мчались, мечтая / Постичь поскорей / Романтику боя, / Язык батарей...» (М. Светлов). Или, например, такие: «Нас водила молодость / В сабельный поход...» и т. д. (Э. Багрицкий). Иное мы видим у Прасолова:

Тревога военного лета 
Опять подступает к глазам – 
Шинельная серость рассвета, 
В осколочной оспе вокзал.
Спешат санитары с разгрузкой, 
По белому красным – кресты. 
Носилки пугающе узки, 
А простыни смертно чисты...
...Кладут и кладут их рядами, 
Сквозных от бескровья людей, 
Прими этот облик страданья 
Душой присмирелой твоей.
Забудь про Светлова с Багрицким, 
Постигнув значенье креста, 
Романтику боя и риска 
В себе заглуши навсегда!..

Подобно Есенину, поэт отрицает «пыл барабанный лжи», который звучит в стихах, посвященных «романтике боя»... По сути, с тех же позиций выступает и Василий Казанцев в стихотворении «Как по деревне танки шли!» (после известных событий становится особенно зловещим предупреждающий смысл этих стихов). Это, а также стихотворение «Когда созреет срок беды всесветной...» как нельзя лучше говорят о том, что так называемая «тихая лирика» не чуждалась «громких» гражданских тем...
Еще на войне начиналось творчество одного из ярчайших поэтов национальной традиции - Николая Тряпкина. Неслучайно именно его упоминает Ю. Кузнецов в цитированном стихотворении рядом с Рубцовым; нравственно-этические ориентиры обоих поэтов сходны, и в этом легко убедиться, познакомившись с поэтическим кредо Н. Тряпкина:

Где там ели проскрипели?
Чей там шепот, чей там крик?
Разгадать бы травный шелест,
Положить на свой язык! 
Чтобы, властный и свободный, 
Побеждая темный прах, 
Знал я тайны первородной 
Детский запах на губах.
«Припадаю к темным норам...», 1960

Н. Тряпкин – самый крупный в наше время продолжатель традиций Алексея Кольцова и во многом – Николая Клюева, на которые, напомним, ориентировался молодой Есенин. Народно-песенная кольцовская традиция живет во многих стихотворениях Н. Тряпкина: «Летела гагара», «Хоровод», «Завивайся, березка...» и т. д. С другой стороны, в поэзии Н. Тряпкина можно увидеть ориентацию на традиции Пушкина, Лермонтова, Фета и Блока: «Рождение», «Сны», «А жизнь прошла», «Люблю я слушать голоса земли...», «Русь» и т. п. И опять, как у Н. Рубцова, мы имеем здесь синтез традиций:

Рожь ты волнистая, рожь ты густая, 
Поле широкое, небо высокое, 
Рожь да пахучий кусток молочая, 
Рожь да березки, да синь с поволокою...

Кто-то увидит здесь перекличку с лирой Кольцова, кто-то – с Некрасовым, а кто-то услышит интонации Тютчева («Зыбь ты великая, зыбь ты морская...») – и будет прав. Поэтический мир Н. Тряпкина, как, впрочем, и каждого большого поэта, широк, он требует подробного разговора.

Весь мир кругом – поющий дол, 
Изба моя – богов жилище, -
скажет поэт в стихотворении «Рождение», как бы предлагая читателю открыть для себя этот мир.
«Мы все, как можем, на земле поем», – сказал Анатолий Передреев в стихотворении «Памяти поэта» (1967). Стихотворение это, как известно, посвящено памяти Н. Заболоцкого. Но автор намеренно назвал его обобщенно, вероятно, потому, что за судьбой Н. Заболоцкого узнается и судьба Б. Пастернака, и в какой-то мере других крупнейших русских поэтов XX века:

Ты заплатил в своем начале дань 
Набегу разрушительных глаголов, 
И лишь лесов нетронутая даль 
Тебя спасла от них, как от монголов.

Русских поэтов спасала от «набега разрушительных глаголов» верность родной земле и верность традиции, вне которой нельзя создать ничего значительного.
Конечно же, русская поэзия последних десятилетий по своему уровню весьма далека от золотого века русской поэзии, осененного именем Пушкина. Есть тому и самые объективные причины: великие поэты рождаются редко, а в XX веке Россия, как показали исследования, потеряла вместе с неродившимися сотни миллионов человек... Кроме того, произошел глубочайший разрыв с тысячелетней культурой России, и последствия его уже непреодолимы...
К счастью для нас и особенно для будущего русской культуры, русские поэты советского периода, в том числе и те, о которых шла речь, смогли сохранить и донести до нас и до грядущих поколений живую музу русской поэзии. Да, у каждого из них она своя, но есть в ней то, что роднит всех, и о чем хорошо сказал А. Передреев в стихотворении «Памяти поэта»:

Тебе твой дар простором этим дан,
И ты служил земле его и небу,
И никому в угоду иль потребу
Не бил в пустой и бедный барабан.
Ты помнил тех, далеких, но живых, 
Ты победил косноязычье мира, 
И в наши дни ты поднял лиру их, 
Хоть тяжела классическая лира!

Советуем прочитать

Кожинов Вадим. Статьи о современной литературе. - М., 1990; Стихи и поэзия. - М., 1980.
В первой книге – статьи о творчестве Н. Рубцова, А. Прасолова, В. Казанцева, Ю. Кузнецова, Н. Тряпкина. В первом издании книги (1982) содержится большая статья о творчестве Н. Рубцова - сокращенный вариант книги В. Кожинова «Николай Рубцов» (М., 1976). В книге «Стихи и поэзия» есть глава о поэзии 60-80-х годов.
Страницы современной лирики. - М., 1980; 2-е изд., доп. - М., 1983.
Книга содержит статью составителя книги В. Кожинова, а также краткие биографические очерки о Н. Рубцове, А. Прасолове, Ю. Кузнецове, А. Жигулине и других; подборки стихов поэтов.