Когда-то мне казалось, что молиться под высокие церковные своды плетутся лишь черные старушки с «темно-деревянными» сморщенными, как печеные яблоки, лицами. Там они поют бессмысленные и красивые псалмы и, в общем, играют в некую старомодную, смешную, неопасную игру. Но года два назад я вошла в «действующую» церквушку в одном из московских переулков. Шла служба. К выставленному у царских врат лику бога прикладывались в самом деле сморщенные черные старухи. За ними к тусклой, грязной иконе подошел парень лет 25. Обыкновенный парень – костюм, белая рубашка, галстук... Из кармана у парня торчала синяя авторучка. Несколько секунд он истово бил поклоны, потом приник губами к Иисусову рту и попятился, не переставая креститься и кланяться. Мне стало не по себе. Откуда такому взяться?..
Этого парня я вспомнила еще раз, читая в журнале «Наука и религия» повесть В. Тендрякова «Чрезвычайное происшествие». Признаюсь, журнал «Наука и религия» мне попадался на глаза не часто. Но повесть Тендрякова – как не прочитать! С тех пор вот уже несколько месяцев, я читаю этот журнал. Декабрьская книжка его| за прошлый год порадовала читателей еще раз – в ней напечатан рассказ В. Померанцева «Оборотень». Да, хорошо делает журнал, привлекая писателей...
Две эти вещи – «Чрезвычайное происшествие» и «Оборотень» – написаны о разных эпохах, о внешне непохожих событиях и людях, но они – об одном: о борьбе за «душу живу», за разум человеческий, за свет и добро в сердце человека.
…В небольшом сибирском городке сорок лет проработал директором школы Анатолий Матвеевич Махотин. Школа – одна из лучших в районе. Директор знает своих ребят, любит их. Ребята любят директора. Жизнь течёт мирно. И вдруг «ЧП» – Тося Лубкова, «неприметная из неприметных, самая робкая, самая тихая из учениц», оказывается, верит в бога, да не она одна: выясняется, что верует и математик Морщихин – угрюмый, замкнутый человек, но добросовестный работяга, о котором директор порой незлобиво думает: «Ну, этот хоть пороху не выдумает, но дело свое знает».
Неприятное открытие произвело целый переворот в душе старого директора. Махотин упорно ищет первопричины, заставившие комсомолку верить евангельским притчам, советского учителя – славить Иисуса.
Проще простого – «принять меры». Долой из школы комсомолку Лубкову, вон с работы Морщихина, которому два года до пенсии. И снова будет тихо и мирно. Но Анатолий Матвеевич мыслит иначе: «Я слишком просто понимал прежде воспитание: вызови к себе ученика, поговори, втолкуй, воздействуй на него своим педагогическим обаянием. Ерунда! Нельзя воспитывать, вырывая человека из коллектива, нужно действовать так, чтобы весь коллектив стал воспитателем!»
Внутренний мир подростка вмещает в себя много больше, чем страницы учебника, он шире и глубже таблиц, дат и формул. Воспитание юного ума и сердца нельзя доверять равнодушным! Безотчетная тяга к религии вовсе не была заложена в Тосе Лубковой изначально. Она бросилась к господу потому, что ей было мало того, чем она жила в школе. Девушка искала веры – той, что может служить Опорой жизни. – и, конечно, не обязательно «христовой». Но что делать, если всем – и дома, и в школе – не до нее?!
Да, преступление – доверять воспитание детей равнодушным. Им доверяют подчас, и тогда Тося бежит за человеческим теплом к тетке Серафиме, а та и рада: утешит, приласкает, с богом научит дружить...
Старый честный директор не побоялся ударить себя в грудь и громко крикнуть: «Моя вина!» Зато отец Тоси Лубковой, «ответственный райкомовский работник», не то что боится, – ему просто в голову не приходит, что в истории с дочерью есть хоть капля его вины. Лубков реагирует по-своему: «Пресечь решительно и бесповоротно». «Эх, – с горечью думает Махотин, – эти районного масштаба Александры Македонские, направо и налево рубящие гордиевы узлы. Пресечь – в этом слове заложено не созидание, а разрушительство».
Нет, пожалуй, такой критической статьи о В. Тендрякове, где не говорилось бы об особой напряженности коллизий, остроте психологического анализа произведений этого писателя.
И напряженность, и острота присущи в полной мере «Чрезвычайному происшествию». Драматизм и актуальность повести усугубляются тем, что конфликт в ней выходит за пределы спора между верующими и атеистами, – это еще и конфликт между теми, кто бьется за душу человека и кому нет до этой души дела.
Как поступить, например, с Морщихиным?
Морщихин свою веру в бога скрывал от людей десятки лет: когда о ней узнали, он попросил директора оставить его до пенсии на работе, и тот согласился: «За эти два года мы собьем учеников в такой тесный коллектив, что чувство одиночества и заброшенности станет лишь воспоминанием, а случаи, подобные тому, какой произошел с Тосей Лубковой, уйдут в далекие предания. За эти два года день изо дня возле ребят будет находиться человек с чуждыми взглядами, но со связанными руками. Он постоянно на глазах у всех будет терпеть поражение за поражением». Но Махотину не поверили, не доверили. Лубков, знающий твердо, что по закону верующий учитель не может находиться в школе, настоял на увольнении. В результате Тося продолжала жить тихо и неприметно; забытая людьми, отказавшаяся от бога, она стала «просто» обывательницей, а «пострадавший за веру» учитель математики оброс приспешниками и проповедует чуть ли не в открытую. Впрочем, лубковым теперь это не так важно – Морщихин ведь ушел из советской школы...
Ходят еще по нашей земле лубковы, люди сухие, ограниченные и глубоко равнодушные к людским судьбам. Лубков еще в чем-то силен, с ним не просто бороться и секретарю райкома Ващенкову – человеку благородному, справедливому, но пассивному там. где зло скрыто, где оно не связано со сводками посевной кампании.
Конец повести оптимистичен. Махотин – не мироносец, но воин. Он многому научился, он обрел новые силы для борьбы не только с богом, но и «нищим духом» Лубковым. В это верит Тендряков, в это верит читатель.
Повести свойственны некоторая риторичность, в отдельных случаях – недостаточная глубина и четкость психологических характеристик, но это умная повесть. Удача писателя – образ Махотина. От его лица и ведется рассказ. Цельная, искренняя натура, глубоко чувствующий человек, Анатолий Матвеевич не поучает, – он сам мучительно ищет, сомневается, советуется с читателем. И приходит к правде. Не «принятие мер», а непримиримое, но доброе, умное слово убеждения надо противопоставить тупой силе суеверия, – и тогда все меньше парней с авторучками в карманах будет склоняться перед иконами...
В рассказе В. Померанцева «Оборотень» столкновение противоборствующих сил еще более трагично.
Много лет назад приехал по делу о самосуде в глухую старообрядческую таежную деревушку молодой следователь. Полуюродивый фанатик Меченый, убеждённый, что на роду ему написана страшная судьба (он – «без дня», родился 29 февраля), тупо, с ненавистью верит, что пришелец оттуда, из советской жизни, – это и есть его заклятый враг – оборотень. Спасая свою жизнь, герой рассказа, долго стремившийся «очеловечить» Меченого, убивает его.
Как и у Тендрякова, рассказ построен в форме монолога героя. В точных и выразительных, полных боли и ужаса словах рассказывает молодой юрист о кошмарном, почти средневековом человеческом бытии, пронизанном ненавистью к миру, презрением к человеку.
На протяжении всего рассказа идет внутренний напряженный спор человека с бессмысленным изуверством, потрясающим эгоизмом, разума – с духовным убожеством, помноженным на слепую злобу.
Образ Меченого преследует героя всю жизнь. Полупомешанный изувер предстает ему то в виде «человека в сутане», хладнокровно отдавшего на растерзание злобным монашкам «согрешившую», то в образе восточного шейха, закопавшего в землю живыми непокорных чад своих.
Тендряков и Померанцев говорят нам: за пресловутым религиозным смирением всегда кроется холодное пренебрежение к человеку, за преданностью богу – беспощадное, разнузданное изуверство.
Произведения, напечатанные в журнале «Наука и религия», – это предостережение и таким, как Лубков, и таким, как подчинившийся старообрядцам комсомолец Мишка Онуфриев, – всем, кто равнодушен. Пусть они знают: они – союзники, союзники врага хитрого, злого, умеющего улавливать души людские, мешающего торжеству человеческого в человеке.