1.
Когда появляется высокоталантливая книга, что бывает не так уж часто, естественно желание литературного критика поговорить о даровании писателя, о тайне создания поразительно ярких образов-характеров, о могучем значении художественного слова. Владимир Тендряков – автор многих талантливых острополемических книг, в которых отчетливо проявилось его стремление критиковать недостатки так, чтобы помочь нашему обществу избавиться от них. Талантливым пером написана и повесть «Кончина». Но поскольку она по характеру своему философская, я бы даже сказал политическая, мне представляется важным прежде всего соотнести события, изображенные в ней, с историческими событиями жизни нашей страны, с борьбой нашего народа и нашей партии.
Владимир Тендряков в повести «Кончина» взялся рассказать читателю о многолетней истории становления социалистической деревни, о ее людях. Задача – благороднейшая, ибо в истории нашей революции не было у партии более сложных и трудных задач, чем поворот крестьянства на путь социализма.
Но нужен ли был именно такой путь, путь, требовавший серьезных жертв? Может быть, существовало нечто среднее, менее кровопролитное? Ведь говорит же автор про Ивана Слегова: «Он, Иван Слегов, бывший гимназист, мужицкий сын, кровь свою не пролил за революцию. Он хлебороб, а хлеб наш насущный выращивается не на крови». (Подчеркнуто мною. – Г. К.)
Как мне кажется, автора в этой повести в известной мере занимает стремление разобраться, не могло ли быть иного – бескровного пути, чтобы поднять деревню к новой жизни.
2.
Было бы неправильным утверждать, что автор нарочито придумал все ситуации и факты, человеческие типы. Нет, такое было в жизни, и не в одном колхозе или районе. Но с точки зрения метода социалистического реализма, правда факта, как известно, далеко еще не художественная правда, ибо надо вскрывать главные тенденции развития. Для художника вопрос в том и состоит, что и как типизировать.
В одном из недавних номеров «Правды» прочел я взволнованный очерк А. Скрыпника под названием «Вашим, товарищ, именем...». Автор рассказывает об одном хорошем колхозе на Калининщине, носящем имя Ильича:
«Удивительный дух, удивительный, неповторимый настрой у людей из этого колхоза. Все идет от того давнего ветреного февральского дня восемнадцатого года, когда на этом месте, в деревне Борок Сулежской волости, решено было создать коммуну...
Закрою глаза и вижу самых первых. Тех, кто создавал коммуну. Длинными вечерами в темной хате сидит, обдумывает, что и как, первый ее зачинатель коммунист Дмитрий Дроздов. Многого он еще не знает. Не знает, что вскоре массы крестьян начнут строить жизнь по-новому, через колхозы, как наиболее отвечающие интересам крестьянства и государства. А коммуны – это только первый трудный опыт на пути к коллективным хозяйствам...
Еще бушевала гражданская война. Кулацкие мятежи, полыхая, перекидывались из уезда в уезд. Коммунары поднимали очерствелую, одичалую землю. А по ночам с винтовками в руках защищали коммуну...»
Рассказывая далее о делах сегодняшнего колхоза, о том, с каким добром вспоминают колхозники первого председателя коммуны Дмитрия Петровича Дроздова, очеркист заключает:
«Вот так и тянется от первых коммунаров до наших дней то лучшее, честное. смелое в людях, что заронилось в души тогда, когда начиналась коммуна, когда жив был Ильич...»
Я привел эти цитаты из очерка А. Скрыпника совсем не для того, чтобы сказать: «Как жаль, что подобный колхоз с революционным прошлым не попал в поле зрения В. Тендрякова». Было бы наивным полагать, что опытный писатель, хорошо знающий быт деревни, не осведомлен на сей счет. Нет, я хотел лишь подчеркнуть, что не от такого родства происходит колхоз «Власть труда», который описан в повести «Кончина».
Да и не требуется такого родства «Власти труда» – оно бы только взломало всю философию повести.
Хотите знать, как «чтут» в этом колхозе «родоначальника», первого председателя коммуны, теперь старика, бывшего красноармейца Матвея Студенкина? Пожалуйста:
«– Это чтой за моща? Не Альки ли Студенкиной свекор?
– Он и есть! Лет пять не вылезал за порог.
– Эй, дедко Матвей! Ты ль это?
Дед разлепил веки, повел хрящеватым носом:
– Ай?
– Он самый! Что тебя с печки стряхнуло, Жеребый?
– Пийко-то... А?.. Сказывают: помирает.
Кто-то не выдержал, подпустил:
– Не в компанию ль пришел напрашиваться?..»
Или:
«– Ты что тут расселся?.. Эй, как тебя?! Слышишь, марш отсюда!
Старик очнулся, запрокинул голову, взглянул на белый свет из-под треуха и стал с натугой подыматься.
– Давай, давай, шевелись! Торчат тут всякие...»
«– Старый ворон на запах мертвечины...
Деду Матвею, должно быть, стало неловко под взглядами начальства, взиравшего с крыльца, да и стоять не под силу, и сесть снова на ступеньку уже не смел, потому, вяло поправив шапку, повернулся и побрел, с натугой волоча тяжелые валенки, налегая на клюку».
Не многие помнили, рассказывает автор, что «самым-то первым колхозным пророком» был дед Матвей.
«...забыли люди напрочь, что когда-то боялись его взгляда, слову его перечить не могли». «Плетется Матвей по уллице села, даже собаки на него не лают».
Чем же объяснить такую забывчивость односельчан?
А вот, видимо, и ответ, заглядывающий в прошлое:
«Матвей Студенкин привык смотреть на белый свет сквозь прорезь винтовки...». «Матвей лег бревном на пути...» «Матвей Студенкин сидел в окопах, валялся в тифу, лил кровь, он не жалел себя, чтоб отвоевать новую жизнь. И отвоевал! А теперь не жалел отвоеванного».
А вот еше:
«Матвей Студенкин – колода на пути. Даже ребятишкам в селе ясно – Федот, да не тот. Но что ни день, то крепче его власть – получил право указывать перстом: этого раскулачить и выслать, этого, этого...»
По совету Ивана Слегова лишили колхозники власти Матвея Студенкина. Хорошо еще, что новый председатель взял его в конюхи...
3.
Кто же такой Иван Слегов, что это за характер, нарисованный Владимиром Тендряковым?
«Всем парень взял: и умом, и крестьянской сноровкой», – говорили о нем с завистью соседи. Ему исполнилось семнадцать лет, когда загремело по стране:
«Это есть наш последний и решительный бой!..».
Иван, рассказывает автор, сразу же после революции бросил гимназию. До нее ли – потянуло домой, к земле.
А время было вот какое:
«Зимними вечерами село вымирало. Мужики ненавидели все – и новые песни, и новые речи, и новых людей в трепаных шинелях и кожушках, перепоясанных наганами, ненавидели разоренного богатея Тулупова, ненавидели друг друга, прятались по избам от злой вьюги, от чужого лиха. Эх-ма, от продразверстки бы спрятаться!»
Ну, а Слегов? Иван дозревал «один на один». При свете лучины он читал. Особенно увлекся брошюрой В. И. Ленина «Государство и революция». Как в окно, заглядывал в будущее:
«...Люди постепенно привыкнут к соблюдению элементарных, веками известных, тысячелетиями повторявшихся во всех прописях правил общежития, без особого аппарата для принуждения. которое называется государством».
Неужели привыкнут?
Не верится Ивану!
И все же Иван Слегов по-своему «дозрел». Мы узнаем из повести, что, женившись, он получил от родителей жены годовалого жеребчика. «В хозяйстве Ивана оказалось две лошади. А на что две, когда и с одной пока справляется, как справлялся отец: «Латай портки вовремя...»
«В эти весну, – узнаем мы далее, – он совершил дерзость – кто б из мужиков на такое осмелился! – лошадь сменял на поросенка. А расчет оказался верным. С тех пор начал богатеть».
Поначалу Иван Слегов вырисовывается в повести как человек светлой мечты. Он размышляет: сложить крестьянские копейки в один карман – уже богатство. На автомобиль сиволапый пожарец усядется. Электричество день в ночь перевернет.
«Пусть не сразу, пусть не скоро, но наступит час, когда все оглянутся и признают – с Ваньки Слегова началось! В селе Пожары мир до него – тот мир, что умирает сейчас при свете лучины! – будет так же походить на мир после него, как малярийное болото на райские кущи.
Воет ветер, заносит снегом село. Каждая изба – берлога, люди прячутся друг от друга, боятся стука в дверь, а не ведают, что уже стучится, да, сейчас, да, в лихую темень, ко всем стучится их счастье:
В Пожарах только он, Иван, слышит этот стук. Жаль, учитель Семиреченский не дожил – слушали бы вместе, было бы теплей, не так одиноко».
Иван Слегов хочет обрести счастье без частной собственности, приносящей только зло.
«Теперь твоя башка в артели, – рассуждает он, – твои мозги общие. Разве это не счастье – себя перед другими наизнанку вывернуть? Все, что знаю. – ваше, люди добрые! Еще школу особую заведу в Пожарах, мужицкие дети станут читать Лекутэ».
Даже рысаков своих – серую пару, гордость великую – отдал в коммуну Иван Слегов. «Что еще? Рубаху с плеч? Готов!» Чего же он хотел взамен? Только одного: простора, чтоб развернуться» – руководить. «Доверьтесь, силу и душу отдам без остатка!».
Но люди не доверились. «Вспомнили об Евлампии Лыкове, ему доверились – он понятней, он свой, ты – белая ворона». А почему не доверились? Видимо, вспомнили поучения Матвея Студенкина, который об Иване Слегове сказал так:
«Почему бы это ему, богатенькому, братства да равенства захотелось? А потому, проста душа, чтоб крепче тебя оседлать, снова наверх выскочить – работай, я покомандую! Братство!.. По селу головы ломают – мол, коней, свиней, коров своих – все отдает. Задаром, от доброго сердца? Ой, нет, ставка-то не мала, но и выигрыш велик. За коней и свиней он силу получить хочет над нами, над деревенскими пролетариями».
В конце концов понял Иван Слегов, что зря он предлагал себя односельчанам «и оптом и в розницу».
«Один Матвей Студенкин – колода?.. Ой нет, каждый! Весь путь из непролазных колод, не мечтай пройти – ноги сломаешь». «Обворовали, сволочи, выхолостили, горло бы рвать каждому!..»
Всем своим дальнейшим повествованием Владимир Тендряков как бы хочет убедить читателя, что напрасно не доверились Ивану Слегову. Уж он-то повел бы дело по-хозяйски, не допустил бесчисленных безобразий, которые творятся в коллективном хозяйстве.
Повел по-хозяйски? Но ведь если разбираться в образе Слегова до конца, если быть последовательным, то нужно сказать, что это хотя образ и сложный, но психология у него как ни верти – объективно близка к кулацкой. Нет, не случайно в его истощенный ненавистью мозг пришла простенькая мысль»: поджечь колхозную конюшню перед самым севом. «Сами постарались, чтоб стал врагом».
Черный замысел Слегова не удался; председатель Евлампий Лыков не дал поджигателю зажечь спичку: он огрел его оглоблей по спине, да так, что на всю жизнь оставил калекой, хотя и с хорошо работающей головой.
(Нельзя не заметить здесь, что автор не рисует общей картины, которая наблюдалась в этот период в советской деревне. Я убежден, что не локальным был поджог в Пожарах. Как свидетельствуют исторические факты, только в 1926 году было зарегистрировано 400 террористических актов со стороны кулаков, а в 1927 году – 700. А если брать 1929 год, то только в сельских местностях РСФСР было зарегистрировано около 30 тысяч поджогов. Это означало, что в деревнях республики ежедневно полыхало около сотни пожаров. Хочется напомнить читателю и о другом факте из истории, чего он не найдет в повести «Кончина». Многие кулаки пытались в те годы приспособиться к новым условиям. Они вступали в кооперативы, стараясь организовать под их флагом капиталистическое производство. Не случайно Советское правительство приняло pяд специальных постановлений о борьбе с лжекооперативами).
4.
Председатель колхоза Евлампий Лыков («удобный человек, потом самого бедняцкого роду») скрыл от всех попытку Слегова поджечь колхозную конюшню. Скрыл и свою расправу с ним. У Ивана перебит позвоночник, отнялись ноги. Но голова-то у него работает, вот и решил Евлампий: «Без ног-то ты мне подсобней». Так стал Иван Слегов счетоводом колхоза, а затем – бухгалтером, правой рукой председателя, главным его советчиком. «В минуты откровения, – говорится в повести, Евлампий Лыков признавался: «Иван, мой посох, без тебя я так далеко бы не ушагал». Позже говорится еще решительнее: «Пийко Лыков когда перебил хребет и, должно, до сих пор свято верит – Ванька Слегов его раб по гроб жизни. Да, перебил, да, обезножил, привязал к стулу, от Пийко ни на шаг, но кто чей раб? Чье слово – бог?..»
Итак, Иван Слегов – «посох» председателя колхоза, а его слово – «бог» для председателя колхоза. А верит ли Иван Слегов в строительство колхоза как в правое дело? Нет. Сам В. Тендряков утверждает, что Слегов «служил колхозу, но в душе не верил в него». И в другом месте: «Еще не успела опуститься оглобля на спину Ивана, но уже хрустнула пополам вера в колхоз».
Как же работали председатель колхоза и счетовод-бухгалтер в течение тридцати с лишним лет?
Проводя в жизнь советы Слегова, Лыков стал знатнейшим человеком, гремел по области, стране, он окружен всяческими почестями. В самом селе в каждом доме он «гость особый». «Каждый здесь счастлив тем, что живет в одно время, под одной луной с Евлампием Никитичем Лыковым». «Все есть у Евлампия Лыкова, все, о чем только может мечтать человек».
...Процветает колхоз «Власть труда». Гордость района, гордость области. Но кругом – нищенские колхозы. Всего четыре километра от села Пожары село Петраковское. Здесь земли даже лучшие, чем в Пожарах. Но, оказывается, эти соседние колхозы – «два мира через узкую дорожку, под одним небом, под одним солнцем, на одной земле, граница в два шага – тут сытость, там голод, здесь колос, там бурьян!» В Пожарах – «двадцатый век, как и положено», в Петраковском – «черт-те какой – средневековье!»
Автор рисует потрясающую бедность в Петраковском. «Петраковцы одни из первых начали стряпать пироги из травы...» А между тем в Пожарах «в каждой избе молока вдоволь... детишкам дают варенные в самоваре яйца всмятку»…
И вот в повести ставится вопрос: «Так должно быть?» Его задает племянник председателя Лыкова Сергей.
Сергей не находит ответа на этот страшный вопрос. Трудно «отвечать не по-заученному», – поясняет автор. Будущая жена Сергея Ксюша пытается ответить наивно: у них, мол, нет такого замечательного председателя, как Евлампий Лыков, а к тому же «петраковцы лодыри. «– У них, – говорит Ксюша,– все мужики разбежались. Работать некому, потому и бедность».
Но петраковцы когда-то жили не хуже пожарцев – значит, умеют работать? Насчет ответов Ксюши автор резюмирует: «...глупая девчонка путала местами причину со следствием, мужиков-то из Петраковской повыдуло случайным ветром...».
Так где же эта тайная причина богатства среди вопиющей бедности? Ответ читатель найдет, если внимательно прочтет все, что относится к жизни и быту колхоза «Власть труда».
И тут мы должны обратить взор к социальной природе этого прославленного колхоза. Пусть читатель подумает: многим ли он отличается от лжекооператива?
«Посох» Лыкова – Иван Слегов – не просто не верил в колхоз. Если судить Слегова по его делам, то вернее было бы сказать так: Иван Слегов прекрасно понимал экономические выгоды коллективного крестьянского хозяйства. Но его меньше всего интересовало, будет ли над этим колхозом развеваться социалистический флаг. Он много делал такого, что вступало в противоречие с подлинно социалистическим ведением сельского хозяйства. В этом колхозе нередко брало вepx эгоистическое, индивидуалистическое, частнособственническое.
5.
К концу повести, в минуту откровения (или просветления?) бухгалтер Иван Слегов так объясняет жене дела свои с умирающим в этот час председателем Лыковым:
«...Мы с дружком Евлампием не зря более тридцати лет трудились, оставили такую заквасочку, что раз попробуешь – навек косоротым станешь».
Что же это за «заквасочка»? Ответ напрашивается сам собой, и я бы его сформулировал так: уметь жить прежде всего «для себя» (в местническом значении этого слова), жить под флангом кооператива, в обход законов, в обход государства, попирая всяческие моральные нормы.
Не слишком ли круто сказать так? Нет, посудите сами. Не только мысли, но и дела рождаются во «Власти труда» «с помощью «бабки-повитухи» – безногого Ивана Слегова».
«…По стране шел голодный год – тысяча девятьсот тридцать третий. В районном городе Вохрове «видеть по утрам мертвых вошло в привычку». «Многие бродили по пыльным неказистым улочкам, волоча слоновьи от водянки, бескровно голубые ноги, собачьи просящими глазами ощупывали каждого прохожего…»
А в колхозе «Власть труда» в этот страшный год собрали приличный урожай. Евлампий Лыков потирал ладони: «Излишечки имеем. Ха! В такой-то год!» И дает указание счетоводу Слегову: «Ты быстренько разбросай все, что есть, по работникам, и пусть не мешкают, часть развозят. А уж развезут – шалишь, по избам районные охотники не пойдут шарить, ежели и вздумают, то следов не отыщут. Кругом-то травку жрут! На нас народ молиться будет!» Но «бабка-повитуха» смотрит еще дальше: «Настало время строиться». «– Сейчас время строить?! – недоумевает Лыков. – Да сейчас за бешеные деньги гвоздя ржавого не раздобудешь. «– За деньги – да. А за хлеб?»
Так начинается «шахер-махер». Везут с государственных предприятий в обмен на хлеб и картошку все, что никакому госплану и во сне не приснится. «Со станции потянулись подводы – везли кирпич, стекло, кровельное железо, олифу в огромных бутылях, упрятанных в плетеные корзины». «...Начальство с кирпичного, начальство со строек выискивают нужный пунктик, чтоб по нему составить законную бумагу – вы нам, мы – вам, квиты».
Со стройкой размахнулись так, что материалов не хватило. Нет и денег свободных. Как быть дальше? Но счетовод уже все предусмотрел: «Покупать... Я попридержал окончательный расчет по трудодням. Пускай в оборот». «...греха нет, ежели мы у совестливого Пашки ремешок на брюхе стянем».
И далеко идущий авторский вывод: «Евлампий поступал по-слеговски, не мог иначе. Иван ощутил свою силу: вот как оно оборачивается, слушай – не слушай, да ослушаться не смей».
...Потянулись в Пожары из Вохрова обездоленные ссыльные кулаки (ведь «росла слава о новоявленной житнице»). Руководители колхоза не прочь «пригреть» кого нужно для дела. И не напрасно, выходит, многих «пригрели». Автор не забыл рассказать, что Михайло Чередник, например, «принятый по счастливой оказии, стал потом в колхозе бригадиром знаменитой строительной бригады. Его наградили орденом, о нем не раз писали газеты...» (Размышляй, читатель! Может, и Ивана Слегова со временем почтили бы орденом!)
...Год 1941-й. Война. Лыков получил бронь. И опять «для чуткого носа в воздухе запахло жареным, столь явственно, как и в голодный тридцать третий год». Правда, лыковскому колхозу пришлось теперь сдавать хлеб и за «не тянущих», но «лыковская экономия» пролетала. За счет чего? «Руки эвакуированных женщин заменяли не только мужские руки взятых на фронт пожарцев, но даже лошадей, даже ненадежные эмтээсовские машины». «...К лыковской «паперти» пролегли дороги от Москвы, от блокированного Ленинграда, от захваченных врагом Киева и Минска, даже от Одессы и Севастополя». «Людей, как добрый барышник лошадей, он оценивал сразу на глазок. Лыков имеет право выбора, остальными пусть занимается собес и прочие».
...Госплан – учреждение, конечно, лишнее при таких возможностях: «За две машины картошки можно достать угловое железо, еще две машины – получай стекло. Ни за какие деньги не найдешь мастеров-рабочих. За деньги – нет, а за муку и масло – пожалуйста. Рабочие ставят теплицу. В этой теплице средь зимы вызревают помидоры и огурцы. Их не нужно сдавать, они не предусмотрены планом госпоставок... В столовой одной воинской части для высшего комсостава в буфете появляются салаты из свежих огурцов, а на складе колхоза «Власть труда» – кабель нужного сечения... Колхоз «Власть труда», и без того раньше богатый, раздобрел уже сказочно: новые фермы, теплицы, электростанции, мастерские, подсобные заводики – вкупе миллионные доходы... Евлампий Лыков носил в петлице пиджака боевой орден Отечественной войны первой степени».
Не хватит ли примеров? В повести их много и один другого гуще, всего не перескажешь.
Могут спросить: «Так что же, так и хозяйничают на своем предприятии Евлампий Лыков со своим «посохом» Иваном Слеговым? А где же район, область, где коммунисты? А настоящих коммунистов попросту нет в повести. О политотделах МТС тут даже слыхом не слыхивали, о секретаре колхозной парторганизации только однажды вспомнил автор, сказав, что тот человек среднего уважения, потому что его средне опекает Евлампий Никитич». «Секретари меняются чуть ли не каждый год, всех их рекомендует райком, а значит, по мнению Евлампия Лыкова, пусть райком и блюдет их». Правда, есть здесь секретарь райкома КПСС Чистых-старший, «проходящий стороной по истории». Его арестовывают как врага народа, двадцать лет ждал он реабилитации. Промелькнул в повести и секретарь обкома партии из старых ветеранов, знавших Ленина. Но и тот подвергся аресту и исчез с горизонта. Характеры эти – любопытнейшее явление в повести, но разговор о них требуется особый, здесь он только отвлек бы нас от главной мысли.
Почему же такое невмешательство в дела «Власти труда»? Автор отвечает так; «...Евлампий Лыков есть Евлампий Лыков, не тот масштаб, чтоб на него можно было без опаски давить».
6.
Повесть написана В. Тендряковым, но это, разумеется, отнюдь не означает, что В. Тендрякову нравятся все его герои.
Что касается характеристики Евлампия, который «никогда не упускал случая обойти по кривой закон», то мне кажется, что автор, пожалуй, присоединится к той оценке, какую дали ему родной сын, родной племянник и Алька Студенкина:
«– Вы все – так-перетак! – пятки моему бате лижете! Вы все на лапах перед ним! А я пли-аал! Не боюся! Он с бл... водится! Кобелина колхозный, общий! Я от него с детства в стыде! Пли-вал! А я пить буду, позорить буду, потому совестью мучусь! Из-за него! Из- за кобеля!..» – так говорит сын.
Красочна сцена, когда молодой Сергей Лыков «отвесил пощечину» своему дяде-председателю. А еще до того по селу Пожары стали шепотком передавать: «Неприличные слова говорил младший Лыков старшему: «Ты, мол, особый вид паразитов – не ты для народа, народ для тебя! Ты – о господи, как язык повернулся! – жирная вошь на общей макушке».
Но, может быть, всех ближе к истине секретарша Лыкова Алька Студенкина (невестка первого председателя коммуны). Она говорит про всю лыковскую компанию: «Сволочи вы! Гнездо сволочей!»
И все-таки, когда председатель занемог, к этой «жирной воши» на другое же утро прилетел на самолете из области профессор. А когда Евлампий умер, высокое областное начальство почтительно несло его гроб на своих плечах. Из города прислан военный оркестр. «Впереди несли подушечку из черного атласа с орденами». Когда внесли на сельское кладбище знатного председателя, «на пути попалась могила, свежая, в рыжей глине, бросающаяся в глаза среди осевшего снега. Здесь вчера без шума, второпях схоронили Матвея Студенкина, первого пожарского председателя...»
Узнаем мы из повести и еще об одном любопытном факте. Бывший секретарь райкома Чистых, возвратившись через двадцать лет из дальней ссылки, тот самый, который перед своим арестом хотел было снять с поста председателя Лыкова, теперь говорит своему сыну, подхалиму и лизоблюду, работавшему заместителем у Лыкова:
«...Я считал, что Евлампий Лыков гнет в своем колхозе вражескую линию. Так считал, был убежден. Да, я хотел ареста Лыкова. Если б я победил, то Лыкову не поздоровилось. Но победил-то Лыков... Теперь должен или не должен я задать себе вопрос: кто был прав? Кто?.. Честно, без виляний! Он или я? Так вот!.. Со всей революционной прямотой теперь признаю – он прав! Он создал выдающийся колхоз, которым гордится не только район, а и вся область. Жизнь доказала! И мне после этого ненавидеть Лыкова?.. Ты понял, пресмыкающееся? Уважаю Лыкова!
– Уж не считаешь ли, что вы – два яблока с одной яблоньки? – спросил сын.
– Считаю. Одного корня мы».
Вот и разберись теперь, почему один колхоз, живущий в нарушение элементарной советской этики, богат и знатен, а другой, где все «по закону», не может вылезти из нужды. Каковы бы ни были субъективные намерения автора, но философия повести тут может быть понята и так: «Победителей не судят!»
Мне скажут: что вы, наоборот, Тендряков именно судит таких победителей!
Судит? Но тогда избегает четкого и ясного приговора.
Однако это часть проблемы. По объективному смыслу повести получается, что добиться успеха колхозники могут только тогда, когда они работают прежде всего на себя, без вмешательства с любой стороны. Тогда они и государству дадут пользу, как дали ее Иван Слегов и бывший «полубатрак, полурабочий» Пийко Лыков.
Просчет Владимира Тендрякова состоит, на мой взгляд, в том, что он в своих раздумьях не учел самого важного – учения Ленина о сочетании в хозяйственном строительстве интересов личных и общественных.
Ильич ставил знак равенства между понятиями «работать на себя» и работать «на рабоче-крестьянскую власть». Именно поэтому Программа нашей партии подчеркивает: «Колхоз сочетает личные интересы крестьян с общественными, общенародными интересами, индивидуальную и коллективную заинтересованность в результатах производства».
Нарушение органического сочетания моральных и материальных стимулов в нашей деревенской практике к явилось, как известно, одной из главных причин отставания сельского хозяйства. Об этом недвусмысленно сказал XXIII съезд КПСС. В повести же получилось так, что берется под обстрел лишь одна сторона проблемы: нарушение принципа материальной заинтересованности в отсталом колхозе (до появления Сергея в Петраковском). Философствующие герои повести «Кончина» рассуждают по-своему. Тот же Иван Слегов – самый умный и деятельный человек в повести – пытается понять молодого Лыкова, ставшего бригадиром в Петраковском и сумевшего «сотворить там чудо» (взять урожай выше Пожарского). «Кто ты, – думает о Сергее Слегов, – рано созревший мошенник или чудотворец?» Чудо-то оказалось в том, что Сергей сумел убедить петраковских баб «на карачках» вытащить на поля навоз, отказавшись от помощи техникой (трактористов ведь кормить хлебом надо, так не лучше ли самим его получить!). Иван Слегов раскрыл тайну успеха Сергея: «Он на молодого да необщипанного Ваньку Слегова чуток похож». А в чем? Сумел дать понять петраковским колхозницам, что дело им предстоит не казенное, не бригадирово: «попробуй только поперек встать – плешь проедят. Свое! Тут великий смысл. Чужое делать – неволя, свое-то не подневольное». Философия тоже не из сложных: свое и общественное – антиподы! А отсюда Слегову недалеко и до вывода: «...Тысячу лет, а проку ничуть. Человек так уж создан – больше всего любит себя, никак не соседа. Некрасиво, но что поделаешь – такова жизнь. Природа не барышня, сантиментов не признает».
Читаешь такое и вспоминаешь слова Николая Погодина о советском человеке:
«...Но есть другая, более важная и поистине величественная обметь, где мы давно обогнали Америку и весь капитализм. Это человек, его сознание, его характер. Тут некому соревноваться с нами, и никому нас не догнать. Можно, повторяю, отыскать в нашем человеке много недостатков, и все равно по коренному, серьезному, большему счету он – восхитительная личность, устремленная в мировое завтра».
В самом начале повести В. Тендряков счел нужным заметить, что молодой тогда еще Слегов, раздумывая над словами песни «Это есть наш последний и решительный бой», полагал, что воевать придется теперь только с Пожарской землей.
Ну, а писатель? Писатель упустил из виду классовую суть борьбы за землю, то главное, в чем действительно видела в те годы партия «последний и решительный». Она, партия, видела его совсем в другом. «Если мы в песне поем, что «это есть наш последний и решительный бой», – говорил В. И. Ленин на Всероссийском съезде политпросветов, – то, к сожалению, это есть маленькая неправда, – к сожалению, это не есть наш последний и решительный бой». Успех же последнего боя Ленин видел вот в чем: «Или вы рабочих и крестьян сумеете слить в этой борьбе или не получите успеха».
Приходится сожалеть, что тема поддержки крестьянства рабочим классом автора в этой повести не занимает, хотя она и охватывает события огромной социальной значимости. Да, собственно, тема эта композиционно и не легла бы в повесть. Что бы делать в ней рабочему, скажем, из тех 35 тысяч, которые по зову партии поехали на работу в деревню в 1929 году? Появись такой персонаж, раскрой автор механику классовой борьбы в деревне – это была бы уже другая повесть! Автор счел лишь возможным скороговоркой сказать о пришлых из города только в связи с бедностью Петраковской: «...Петраковская не получила науки. Председателем там покорно приняли присланного сверху, похожего на Матвея рубаку, который сердито жал на процент...» (подчеркнуто мной. – Г. К.)
7.
В. Тендряков пишет, что спор ведется «с умершими». Спор нужен, с его точки зрения, потому что «Лыков стал привычкой. От своих привычек люди легко и быстро не отказываются – только с болью, только с боем». «Евлампий Лыков умер, Евлампий Лыков жив...»
И самое главное: «Спор ради тех, кто причитал по «кормильцу», спор против тех, кто готов кормиться именем Лыкова».
Да, такой спор вести можно и нужно. Но читатель вправе спросить: а какие силы способны выиграть этот бой? Может быть, они олицетворены в образе Сергея?
Намечен этот образ интересно. Видимо, этот образ очень дорог автору.
Сергей Лыков многими своими поступками и действиями вселяет в нас уверенность, что при таком председателе колхоза, как он, не будет беззакония. Но он со многим мирится, главное в его борьбе – пощечина своему дяде. Является ли он последовательным, непримиримым борцом? Нет. Все то поистине положительное, чего от него можно ждать, остается за пределами повести.
Следовательно, этот образ не столь полнокровен, чтобы можно было всерьез надеяться на победу Сергея в споре, о котором пишет автор.
Конечно, нам приятно читать, когда Сергей Лыков говорит: «Кто кого еще сильней, Евлампий Никитич? Кто – кого?..» Но ведь характеры-то быстро не развиваются. Не бравада ли это? Ведь еще совсем недавно до этих слов Сергей говорил п другое. Вот диалог Сергея с бригадиром петраковской бригады (после того как Евлампий Лыков и Иван Слегов «предали» бригадира Сергея, сняв тракторы с его полей: «Так что, – говорит Терентий Шаблов, обращаясь к Сергею, своему помощнику, – давай-ко тянем-потянем да вытянем бригаду.
– Не вытянем.
– Что так, дружочек?
– Тянулку мой дядя отрезал.
– Это какую-такую?
– Надежда называется. Она здесь прежде у каждого человека была. Нынче нам, брат, зацепиться не за что».
Разумеется, радостно и то, что Иван Слегов признается своей жене, что, если Сергей Лыков станет председателем колхоза, то ему, Слегову, не придется уже «по-нашенски крутить», как это у него получалось с Евлампием («...по-нашенски крутить нельзя. Нашенские колеса по ступицы сносились»). Но согласитесь, читатель, этого еще очень мало, если «всюду порядки одинаковы», если «Евлампий умер, Евлампий жив».
Нет уж, если пытаться художественными средствами затрагивать проблемы политики, то без опоры на силы партии тут не обойтись. А в повести действует в основном та сила, которая «солому ломит». Такое упущение трудно объяснить, ибо, как справедливо отмечалось XXIII съездом КПСС, наша «партия и народ годы и годы непреклонно шли по пути, указанному Лениным».
Буквально несколько слов о характере типизации истории колхозного движения.
Взять, скажем, образ Матвея Студенкина. Можно ли его защищать? Не просто! Такие люди многое нам портили. Полные самых добрых намерений и желаний, шли они в деревни устраивать коммуны, коллективы, не умея хозяйничать, потому что коллективного опыта у них не было. Но ведь только высмеять таких людей – проще простого. Вот почему художникам, которые пытаются создавать образы Матвеев Студенкиных, следовало бы для начала поразмыслить над высказываниями В. И. Ленина не только об ошибках первых лет колхозного движения, но и о том, что были в нашей истории и такие обстоятельства, «когда ничего, кроме как действия по-военному, нам не оставалось и в области экономической».
Мне кажется, что всякий непредубежденный читатель может поспорить с В. Тендряковым также по характеру его описаний колхозной жизни в более поздние времена. Никто, конечно, при этом не станет оспаривать, что бед у нас было хоть отбавляй. И объективных, и субъективных!
Я не претендую на всесторонний анализ повести В. Тендрякова, но счел своим долгом остановиться на том, что мне представляется в ней спорным, ошибочным или недостаточно проясненным.