Рогов А. П.
Коклюшки с копеечками

Скептики обычно ухмыляются: «Ну были кружева, нет их – разве это так уж важно? Это ведь не рубахи, не платья, не пальто. Многие вообще никогда не вспоминают об их существовании. Забава ведь, украшение; мало напридумывало их человечество за свою историю...» Да, конечно, кружева – всего-навсего украшения. Вещь в обиходе совсем, как говорится, не обязательная, особенно сегодня. И все-таки большинство и современных женщин и девушек почему-то не могут видеть их равнодушно: затихают, осторожно вертят, перебирают или гладят, и глаза каждой наполняются при этом таким светом и отрадой, что боишься рядом слово вымолвить, чтобы не спугнуть это состояние в человеке... А в прежние времена, говорят, точно такое же отношение к кружевам было и у мужчин, и во Франции, например, в Испании и Фландрии вокруг этих ажурных украшений кипели такие фантастические страсти, – разворачивались такие хитрые и жестокие события, что их с лихвой хватило бы на десяток приключенческих романов. Однако на русском языке таких романов нет. Больше того, наши писатели как будто вообще никогда не слыхивали о кружевах, хотя только в России еще в начале века их плели более ста тысяч человек, в том числе немало и мужчин – ни в одной промышленности не было занято тогда столько народу. И даже у нынешних вологодских писателей – сильных и разнообразных, – живущих на самой «кружевной» у нас земле, и то я ни одного рассказа и ни одного стихотворения о кружевах не нашел. Почему так? Мне думается, только потому, что очень тяжело выразить словами те чувства, которые вызывает у нас обычно кружево. Ведь вся магия их узоров в пластике и ритмах,– а как их красоту перескажешь?! Кружева надо видеть! На них надо смотреть! Смотреть!

* * *

Есть на свете так называемая филейная вышивка. Это когда узор вышивается на ткани с частично выдернутыми нитками, то есть как бы на сетчатом поле. Родилось это рукоделие много-много веков назад, популярно по сей день и кое-где в старину даже называлось кружевом.

Но настоящие кружева появились все же позже, на исходе пятнадцатого века, в Венеции, и поначалу несколько смахивали на филейные вышивки. Только и сетчатое поле, и рисунок хитроумно шились прямо иглой безо всякой тканой основы. А по контуру в узоры вшивали конский волос, отчего они получались рельефными, а все кружево очень упругим. Они были фантастически красивыми, эти первые венецианские кружева, и ими в считанные годы заболела вся Италия: Генуя, Милан, Альбиссола. Лучшие художники делали для них рисунки, составляли целые альбомы и издавали их. А это ведь были времена Великого Возрождения, и вы знаете, как владели тогда своим искусством итальянские художники. В богатейшие растительные орнаменты они стали включать изображения сложных мифологических сцен, ваз, разных гротесков. Чтобы вышить тончайшими нитками даже небольшое такое кружево, нужно было не только виртуозное мастерство, но и месяцы, а порой и годы кропотливейшего, адского труда. Стоили итальянские рельефные кружева, названные позже гипюром, баснословные деньги, и поначалу их приобретали только короли да великие толстосумы. Для коронации английского короля Ричарда III, например, из Венеции в 1493 году было вывезено бесподобное кружево.

А потом, уже в шестнадцатом веке, началось нечто такое, чем не может похвастаться больше ни одно из прикладных искусств. Из Италии по Европе,– а некоторые утверждают, что одновременно и из Нидерландов, – словно великая кружевная чума покатилась. Их носили в виде широченных воротников и манжетов, из них шили богатейшие женские платья и накидки, ими густо украшали мужские камзолы и облачения священников, они обрамляли шляпы, ботфорты, перчатки и белье, ими обивали мебель, кареты, даже стены гостиных и спален, а воины устраивали из них поверх стальных лат пышные перевязи. Два, нет, почти три века мало-мальски состоятельный европеец даже и не представлял себе, как это можно прожить без кружев, они считались такой же первейшей, такой же естественной необходимостью, как еда, как обувь, например, или воздух. Тогда никому и на ум не приходило, что это всего лишь мода... По кружевам сходили с ума, на кружевах разорялись, кружевные вопросы обсуждали государственные советы, короли, кардиналы и министры. За кружева заточали в тюрьмы, били плетьми и отрубали головы. Кружева, как утверждают, даже спасли от нищеты целый народ, целое государство – Фландрию (современную Бельгию). И хотя в конце шестнадцатого и в семнадцатом веках их производилось уже огромное количество, лучшие из них по-прежнему стоили очень дорого, и король испанский Филипп III запрещает своим подданным вообще носить кружева, дабы люди больше не разорялись на пристрастии к этому украшению. Карл V повелевает учить в Нидерландах кружевоплетению поголовно все население. В Англии усаживают за подушки даже мальчиков. Более того, там издается строжайший трактат, в котором определяется, кому, что и как дозволено носить из кружевных изделий. Король французский Людовик XIII, как, впрочем, и короли Португалии, Австрии и Англии, грозят заточением и даже виселицей тем, кто будет покупать и ввозить в их страны фламандские кружева, которые стали к тому времени самыми популярными и продавались по баснословным ценам. Но угрозы помогали мало – отток золота во Фландрию был поистине катастрофическим, и тогда французский министр Кольбер нашел единственно верный выход из создавшегося положения: добился учреждения во Франции сразу нескольких крупных кружевных мануфактур, пригласив для работы на них и для обучения француженок двести мастериц из Фландрии и тридцать из Венеции. Мануфактуры открылись в Алансоне, Седане, Валансьене, Шантильи, Аржантоне, Байи, Реймсе...

Легкие, прозрачные, золотисто-желтые и черные кружева с тонкими узорами и разными мелкими «мушками» на тюлевых фонах и по сей день вырабатывают на тех старинных мануфактурах, и, как все кружева, они называются именами породивших их городов.

Начиная с семнадцатого века французские алансоны, валансьены и шантильи стали тоже очень знамениты, но славу фламандских кружев им все же не удалось затмить. Во Фландрии вообще считали и считают, что кружевоплетение родилось у них, а не в Венеции. Во всяком случае, самое ныне распространенное плетение – на коклюшках– придумали действительно там. Главная же особенность фламандских кружев – их необыкновенная, почти воздушная тонкость и всегда очень изящный рисунок на так называемых снежных, мерцающих звездочками фонах.

На полях Фландрии и Брабанта произрастал лучший в Западной Европе лен; видимо, сказывалась их открытость влажным североморским ветрам. Но сами фламандские и брабантские крестьяне из своей тончайшей кудели никогда ничего не пряли – ни ниток, ни кружев. Чтобы не смялась, укладывали ее аккуратными кольцами в овальные плетеные корзины и везли в Брюссель или в маленькие городки Малин и Бенш.

Тесные сплошь кирпичные улицы. Кирпичные мостовые. Дома узкие, в два-три этажа, с островерхими черепичными крышами. Окна зарешеченные, высокие, широкие, света давали много, но тепла внутри домов из-за обилия камня все-таки не хватало. Поэтому двери, ведущие с улиц прямо в комнаты, летом были все время открыты. Возле них играли дети, возле них ставились обеденные столы, принимали гостей.

А под домами устраивались глубокие подвалы. Непременно такие, чтобы в них постоянно держалась сырость, чтобы стены и низкие сводчатые потолки были липкими, а сальные свечи задыхались от влаги и вокруг них плавали бы мутные желтоватые ореолы, не способные даже поколебать густую темноту, набившуюся в углы. Чем сильнее из этих углов несло холодом, чем быстрее человека пробирал здесь озноб, тем подвал считался лучше. Это были знаменитые фламандские прядильни, в которых работали только очень молодые девушки и девочки, иногда восьми-девяти, а чаще всего двенадцати – четырнадцати лет. В сырости льняная кудель пропитывалась влагой, волокна становились очень эластичными, и нитки можно было сучить тонкие-тонкие. Они не обрывались даже тогда, когда их почти не было видно – совсем как паутина. Осязать, скручивать волокна в такие нитки могли лишь нежные, еще не огрубевшие детские и девичьи руки, которых с каждым годом требовалось все больше и больше, потому что слава фламандских кружев начиналась именно с этого паутинного сырья. Из других ниток тут просто не плели. Но вы подумайте, что это значит, продержать еще не окрепшего физически ребенка в таком подвале несколько лет. Ведь кроме всего прочего, там после двух часов работы и дышать становилось трудно, и не то что ниток, а лиц сидящих в отдалении подруг-то нельзя было различить за плавающими желтоватыми ореолами...

* * *

Но почему же люди не останавливались ни перед чем из-за этих украшений?

А вы посмотрите на любое женское платье, отделанное кружевами. Даже если их совсем немного, какая-нибудь узкая оторочка – и то это платье выглядит нарядным. А если кружев побольше – воротник, жабо или манжеты, например,– уже не важен и фасон платья, оно в любом случае очень торжественно, красиво и празднично. И чем их больше, тем больше ощущение праздника. Да вспомните мушкетеров и их наряды в обильных кружевах. Ведь право же, они воспринимаются как участники какого-то грандиозного и бесконечного бала-маскарада, хотя были всего лишь солдатами. А персонажи знаменитых полотен Рубенса, Веласкеса, Франса Гальса, Ван-Дейка... Короли, камеристки, полководцы, врачи, торговцы, домохозяйки, шуты, пьянчужки... Разные сословия, разные лица и обстановка, но впечатление такое, словно жизнь каждого из них тоже была похожа на сплошной красивый праздник. А ведь это не так. Жизнь в те времена отличалась средневековой грубостью, была полна нищеты, насилия и жестокости, и не только для неимущих классов... Но люди не хотели замечать этого. Они, как и во все времена, хотели радостей, хотели чувствовать себя счастливыми и вот нашли украшения, которые как нельзя лучше подходили к любой одежде и делали каждого необычайно красивым, приносили ощущение вечного праздника.

То есть каждый как бы стал носить праздники на себе. Все стали носить...

Не просто красота и нарядность, а именно праздничная красота и нарядность– вот главные свойства любого кружева, его существо. И пока люди ищут радостей, они будут увлекаться кружевами.

* * *

Ни одна сельскохозяйственная культура не требует столько труда, сколько лен. Мало что его надо посеять во влажноватую, но уже теплую землю – попробуй захвати такой момент, когда еще и других весенних полевых работ полно! Мало что его непременно надо пропалывать от лютых сорняков. Его ведь, когда поспеет, еще и не жнут и не косят, а теребят, а попросту говоря, выдергивают из земли вместе с корнями, и до недавнего времени это делали только вручную и только женщины и ребятишки, потому что мужчины об эту пору всегда заняты на уборке картошки. Посушат лен немного в конусах и в маленькие снопики свяжут. Потом под навесы свезут, развешают там для дальнейшей сушки. Потом обмолотят, кто вальками, которыми белье при стирке бьют, а кто цепами или каменными катками – получат льносемя. А тресту – так называется льносоломка – обратно в поля везут, на скошенные луговины, где уже пробилась зелененькая отава. Расстилают на ней ровными тоненькими рядами – чтобы вылежалась и вымокла под осенними сырыми температурными перепадами и дождями, волокно от этого как бы отопревает от наружного ненужного стебля – костры. Как стебель становился хрупким, тресту снова ставили в конуса для просушки, снова везли под навесы, снова досушивали. На стлищах и первые разборы волокна сделают – по длине и прочности. Потом – это уже в зимнее время – мять ее будут чаще всего вечерами да ночами, когда со скотиной развяжутся, чтобы, не отрываясь, быстро все справить, не дать просушенному волокну «остыть», отсыреть. Мялки у большинства были допотопные: деревянный желоб на ножках и в нем ножевидное било с ручкой – сунут лен в желоб и бьют, мнут его, чтобы кострика – твердая оболочка – отделилась. Потом все те же женщины и девушки (мужчины льном не занимались) мечевидными дощечками – трепалами – освобождали уже подвешенные волокна от остатков кострики и грубых частиц (отрепьев), идущих на пряжу для мешковины. Потом железными «щетьми» –деревянными досками с набитыми в них зубьями – чесали лен в первый раз. Потом уже щетинными щетками или деревянными малыми гребнями – во второй, и получали, наконец, совершенно чистое волокно – кудель. Из кудели, надеваемой на гребень прялки (самопрялок с колесом на Руси долго не было) женщины и девушки и выпрядали зимними вечерами тонкие льняные нитки. Левой рукой вытягивали волокно из кудели, скручивали его, а большим и указательным пальцами правой руки накручивали уже готовую нитку на веретено... Прясть обычно собирались в какую-нибудь большую избу помногу человек, и назывались эти вечера супрядками. На них обязательно пели, сказывали сказки, шутили, и монотонный труд казался уже не таким утомительным. Туда, где собирались девушки, приходили и парни с гармошками и балалайками. Прясть приходилось очень много, так как лен шел ведь не только на кружева, но и на тканье холста – главного материала русской деревни...

* * *

Какая-то тетка сбежала с крыльца, всплеснула руками и затараторила:

– Что ж вы здесь-то толчетесь! Там ить петь начали...

А надо сказать, что в этом селе при Доме культуры был великолепный хор стариков, знавших великое множество старинных обрядовых песен. Они-то, эти старики, и уговорили председателя колхоза устраивать в деревне свадьбы «по-бывалошнему», отобрав для этого, конечно, только подходящие сегодняшнему дню ритуалы и песни.

Я вошел в горницу, в которой бывал не раз, и не узнал ее. Очень большая, аж в шесть окон, она стала как будто еще больше. Это потому, что вынесли всю мебель: шкафы, кровать, диваны, телевизор. Только столы под клетчатыми скатертями расставили широкой буквой «П». Да стены, прямо сами толстые бревна, желтой теплой краской выкрасили. И везде полотенца развесили. Уйму полотенец. На окнах, в углах, на фотографиях, над дверьми, просто на стенах, воткнутых в паклю спицах. Все белые, и все или в красных вышитых узорах – в петухах и елочках, – и еще обшитые кружевами, долгими и короткими. Кружевное или расшитое полотенце и одно-то всегда выглядит очень нарядно и торжественно, не случайно на них принято хлеб-соль подносить, а когда их оказалось сразу так много, да на теплом желтом фоне, да все крахмально-белоснежные – изба от этого наряда как будто белым чистым цветом переполнилась, который не только вмиг и душу высветил, но и навел на мысль, что лучшего украшения для свадьбы, чем белое нарядное полотенце, наверное, и придумать невозможно: в нем ведь и символическая чистота есть, и красота, и представление о достатке с ним связано. Чего уже больше-то желать молодым! И потом это очень красиво, когда вся изба в полотенцах, и над центром стола, где посадят молодых, два связаны в большой пышный узел.

Невеста расположилась пока в дощатом закуточке за печкой на бабушкиной кровати, окруженная подругами. Она была в серебристом гипюровом платье до пят, украшенном белыми искусственными цветами, и в фате. Очень современная невеста, причесанная в районной парикмахерской, сияющая озорными карими глазами, без конца прыскающая от веселья в кулак и что-то шепчущая подругам. И те тоже были очень нарядны и возбуждены, и все ждали, что же дальше будут делать шесть старух в домкультуровских богатых сарафанах, столпившиеся у двери в закуток. Их запевала, похожая на дородных кустодиевских красавиц, при моем приходе чертыхалась, потом хохотнула и махнула рукой:

– Взамуж ведь идешь, чего сияешь-то?! – И опять рассмеялась: – А чего уж, девчонки, а?! – Это ее подруги-старухи девчонки-то! – Коль не хотят плакать, может, веселую им...

Но запели они все же то, что полагалось петь перед приездом жениха: про полую воду на лугах, которая унесла-улелеяла три кораблика с бережка, и один с красной девицей...

Голоса у старух были надтреснутые, сипловатые, но пели они очень здорово, с двумя разными подголосками: один – прерывистый, как всхлипы от душившей человека тоски, а второй – задумчивый, уговаривающий примириться со случившимся. Они, эти голоса, то будто переговаривались между собой, то звучали вперебой.

Ту песню я, к великому сожалению, не записал, но позже встретил очень похожую у Александра Яшина:

И да прошел век дивичьёей, да прошло
девичьёё житье,
И прошло девичьёё житье, все хоженьё,
да гулянье!
Отходила я да отгуляла летом на шелковой траве,
И летом на шелковой траве, зимой по
белому снегу...
Колокольчики сбрякали, да сердечко
дрогнуло,
И сердечко дрогнуло, ретивое
приодрогнуло.
И да не вешняя вода под гору
разливалась,
И да под гору разливалась, подворотни
вымывала,
И да не кем снегу бросило, да не искры
рассыпались,
И да не искры рассыпались да во весь
высок терем...

Появилось странное ощущение, что я только что... видел эту песню. Честное слово!.. Я стал озираться и увидел кружева на полотенцах – там было то же самое: в их как бы выложенных белой тесьмой зигзагообразных рисунках каждый новый элемент тоже ведь начинался с окончания предыдущего. Это было какое-то внутреннее единство между старинными обрядами, старинными песнями и вот этими характерно вологодскими кружевами.

Тогда я долго думал над этим и после стал, конечно, искать каких-нибудь подтверждений своим соображениям.

И нашел вот что: «...готовить, расшивать и украшать свое приданое было уделом всех девочек, начиная с самых юных лет... Обычаи, сохранившиеся до сих пор в мещанских и крестьянских семьях (речь идет конкретно о Вологодчине) убирать к свадьбе и даже при обыкновенных или менее торжественных собраниях (в деревнях) горницу «наспичниками» (полотенцами, развешиваемыми на спицах по стенам), покрывать постель новобрачным несколькими «постилальниками» (простынями), до семи штук иногда, готовить специальные «убрусы» (большие полотенца-перевязи) для невест и женихов, а также и для дружки, который везет образ, служат тому подтверждением.

Все только названные предметы расшивались по «перевити» атласником по вырезкам и отделывались кружевом. Их выставляли в доказательство умения, трудолюбия и усердия молодой.

На все эти работы соседи и знакомые ходили смотреть, судить и рядить о них».

* * *

Впервые о русских кружевах упоминается в Ипатьевской летописи под 1252 годом, и названы они там златыми – ими был обшит кожух князя Даниила Галицкого. А потом их описания встречаются в исторических документах все чаще и с такими вот эпитетами: кованое, плетеное, шитое, пряденое, волоченое, низаное, саженное жемчугом... Это столько, значит, существовало способов их изготовления. И «нигде мы не находим такого богатства и разнообразия материалов для кружев, как в России. Употребляли волоченое золото и серебро, сканое и пряденное с шелком, золотую и серебряную нить или канитель и разного рода, так называемые, блестки, звездочки и прочее. Были кружева саженные и низанные жемчугом и перьями, и пухом, и горностаем...».

Кружевоплетение же называлось у нас в старину «женским замышлением», а сами кружевницы – «плетеями».

И еще одна особенность русского кружева: оно вплоть до нынешнего века разделялось на заимствованное, для знати, и свое – народное, не менее распространенное. Причем «кружева, бывшие в употреблении у самого народа, оказываются в большинстве ниоткуда и ни от кого не заимствованными, такими кружевами, которых происхождение не может быть выведено ни из каких чужеземных образцов».

Это свидетельство самого крупного специалиста по русским кружевам Софьи Александровны Давыдовой.

Да вот вам хотя бы названия некоторых наших кружевных узоров. Вслушайтесь в них, вдумайтесь!

Павлинки. Дубовый лист. Корабли. Протекай речка. Барабаны. Денежки филейные. Лапти. Брошки-пышки-города. Вертячий край. Розы. Колуны. Бараньи рожки. Блины. Вороньи глаза. Города старинные. Зобастый. Красные мыса. Куриные лапки. Огурчики. Пава за павой. Пальцы. Пышечки. Пустушка. Рак-замок. Рыжечки. Рябушка. Сосновый бор. Суровые колеса. Сыпчатое. Узенька перевенька. Череночки. Яблочки. Четырнадцать рыбок. Узкие узятки...

В России существовало четыре основных типа кружев: русское сколочное, немецкие вилюшки, сцепной манер и численные.

Сколочное – от сколка, особого рисунка, закрепленного на подушке, по которому многими парами коклюшек одновременно выплетали и узор, и мелкую сетку фона.

Сцепное и немецкое – тоже по сколкам, но раздельное: сначала–узор, затем – сетка; все немногими парами коклюшек, а затем сцеплялось при помощи тамбурного шва.

Численное же плелось без всякого рисунка, просто кружевница сидела и отсчитывала одинаковое число переплетов, и у нее бесконечно повторялся один и тот же узор. Эти кружева называли еще мерными, и они у нас самые старинные.

Центрами русского кружевоплетения были Вологда, Елец и Мценск, Михайлов на Рязанщине и слобода Кукарка Вятской губернии. Это все с округами, конечно. Плели их и в других местах: в Балахне, в Тульской губернии, Московской, Петербургской, Тверской, но уже не в таких масштабах.

Но в Вологде в начале минувшего века никому и на ум не могло прийти, что их город вскоре невероятно прославится по этой части, и кружевом здесь будут заниматься многие десятки тысяч человек. Плели себе до той поры женщины да девчонки в крестьянских избах и мещанских домишках обычные мерные узятки да городки в основном для собственных нужд да совсем немножко на продажу. Богатые да тонкие немецкие сцепные делались лишь в барских поместьях. Там крепостные мастерицы и дивный валансьен умели выплетать, и бланш, и малин. Господа специально для этого нитки из-за границы выписывали. Простой люд довольствовался своим, привычным. И еще, как вы помните, любили в Вологде расшивку по перевити атласником: узор из нитяной тесьмы, нашитый на ткань, «поле» которой потом частично выдергивалось, превращалось в сетку. Это старинное рукоделие бытовало во многих местах, но здесь узор делали особенно плавным, напевным. То есть уже и в седой древности шли в орнаменте и от традиционного русского узорочья, и от своих северных песен.

И вот вологодская мещанка Анфия Федоровна Брянцева взяла да и выплела такую же белую тесьму на коклюшках, а фон сделала звездочками-снежинками – получилось необычайно красиво и, главное, ни на какое другое кружево не похоже. Стала таким же ленточным узором выделывать косынки, тальмы, покрывала для подушек и даже целые платья. С чьей-то легкой руки эту манеру назвали вологодской, а саму ленту – вилюшкой.

Вскоре к делу подключилась и дочь Анфии Федоровны – Соня. Коклюшки взяла в руки пятилетней, а в десять – двенадцать уже мало чем уступала матери.

Слово опять Софье Александровне Давыдовой:
«Только русское кружево и сцепное могут служить образцами местного типичного плетения. Все же остальные кружева вырабатывались постепенно трудами Брянцевых, которые пользовались настолько же каждым новым, занесенным в Вологду образцом, настолько и своей личной, весьма богатой фантазией, чтобы вносить как можно более разнообразия в свое рукоделие...»

В начале шестидесятых годов Брянцева надумала выплетать женские воротники с длинными концами, и мода эта так привилась, воротники «так понравились, что выдумщица Брянцева, исполняя многочисленные заказы, стала зарабатывать в день до 60 копеек (а обычно хорошая мастерица получает не более 20–23 копеек)».

К ней стали приходить знакомые и незнакомые, просили обучить новой «вологодской манере плетения». Приводили дочерей, и они вместе с Соней никому не отказывали. Сначала обучали только городских по вторникам и четвергам; пять-шесть уроков и перерыв, пока девочки дома усваивали пройденное, потом снова уроки. С детей состоятельных родителей Анфия Федоровна брала по пятачку в день. Бедные же расплачивались тарелочкой ягод или каким-нибудь лакомством. Мать и дочь любили сладкое. Потом нахлынули желающие из ближних и дальних деревень. С крестьянских детей Брянцевы уже ничего не брали. Жили девчушки по углам. К десяти утра сходились с узелками, в которых кусок хлеба и соленый огурец или вареная картошка. В час подкреплялись и до четырех-пяти плели. С двенадцатилетних девчушек до сорокалетних женщин – все вместе. Взрослых ходило тоже много.

«В течение многолетней деятельности г. Брянцевой у нее перебывало не менее 800 учениц, получивших возможность зарабатывать себе насущный хлеб. Пример этот единственный в летописях кружевного дела, заслуживающий самого большого внимания, тем более что преподавание плетения кружев предлагалось так бескорыстно лицом, сильно и постоянно нуждавшимся в средствах к существованию».

Давыдова подчеркивает здесь очень важное обстоятельство, а мне хочется еще раз сказать о самом главном: Анфия Федоровна и Софья Петровна Брянцевы не просто обучали кружевоплетению – это вологжанки умели и до них, – они обучали именно своей, новой, вологодской манере, которая вскоре и превратила Вологодчину в один из самых знаменитых и самобытнейших центров не только российского, но и мирового кружевоплетения. Они, Брянцевы, разработали основы вилюшечного плавного и мягконапевного узора, так похожего на северные песни.

Ты послушай, млада-милая,
Ты в остатнее, во последние:
Ты не езди за забыть-реку,
Ты не пей-ко забытной воды.
Ты забудешь, млада-милая,
Ты свою родную сторону.
Ты забудешь, млада-милая,
Ты меня да горюшиночку
Со своим да малым детушкам.
Ох, охти мине тошнешенько,
Моему да ретиву сердцу...
Тут я, сирота, догадалася,
Горюша, я сдомекалася,
Что сыру бору не выгаревать,
Синю морю не высыхивать,
Не плыть камню по поверх воды,
Не бывать моей милой-младе
По поверх земли...

Видите, какой богатый и ритмичный словесный узор, какая пронзительная поэзия! А ведь это очень печальная песня-причет молодой вдовы...

«Несмотря на крайне усидчивую работу в течение всей жизни... почтенная Анфия Федоровна и на 73-м году плела тонкое кружево, вышивала атласники, выделывала всевозможные ажуры на довольно тонком полотне, сама рисовала и даже колола сколки. Все-то она делала с помощью очков, которые, между прочим, всегда носила на лбу».

И вот любопытные цифры: к 1880-му году на Вологодчине насчитывалось 1100 кружевниц, работавших на продажу, и общий их заработок равнялся 25 тысячам рублей. А к 1912 году там уже было 39 тысяч мастериц, и зарабатывали они в общей сложности 1348 тысяч рублей. То есть промысел за тридцать лет вырос в тридцать с лишним раз. И Брянцевы были одной из важнейших причин этого. Ведь мода на их кружева росла в России как снежный ком. А на все обзаведение для выработки кружев женщине требовалось всего один рубль тридцать копеек: заказать козелки и коклюшки, сшить подушку да купить материал – нитки. Самое доступное обзаведение было для приработка.

«В настоящее время, – писал публицист Н. Шелгунов, – кружево плетет почти вся Вологда или, точнее, все население вологодских чердаков и подвалов или первых этажей. С 8 и до 12 ночи все работают, а то и по 20 часов». Заработок же 20 копеек, 25–30 – уже большой. Цены на отечественные кружева были в России почему-то до дикости низкие, в десятки раз ниже, чем на заграничные. «Бывают случаи, когда кружевничество служит единственным средством существования... Такое кружевное несчастие – это гордое нищенство, не просящее милостыни».

Но людям кружевницы несли только радость, делали их празднично-красивыми...

Очень много труда для развития русского кружевоплетения положила и уже упомянутая Софья Александровна Давыдова.

Типичная женщина-подвижница семидесятых годов, она, подобно Елене Дмитриевне Поленовой, не просто первой в России занялась его изучением и описанием. Главным для нее была работа в разных комитетах и комиссиях по поддержке и развитию кустарной промышленности. Поездив по провинциальным деревянным городкам России, по бесконечным, прикрытым соломой деревням, перезнакомившись с тысячами кружевниц-крестьянок и мещанок, эта петербургская госпожа в модных шелках не только умом, но и сердцем своим постигла всю тяжесть жизни народной. И потому рядом с историческими, художественными и экономическими изысканиями, рядом с восхищением беспредельной талантливостью русского простого человека на страницах ее книг то и дело встречаешь строки, похожие на крик: «Люди! Помогите же русским плетеям! Помогите этим «гордым нищим, не просящим милостыни!»

Софья Александровна составляла очень обстоятельные руководства для занятий разными рукоделиями, участвовала в создании специальных складов по сбыту кружев, избавлявших мастериц от алчных перекупщиков. Больше же всего сил положила на учреждение первой у нас школы кружевниц, которая по ее проектам должна была готовить руководительниц кружевоплетения в разных уголках России. Когда такая школа, поименованная Мариинской практической школой кружевниц, была, наконец, открыта в Петербурге и ее выпускницы сделали свои первые шаги на местах, кружевная промышленность России всколыхнулась и пошла набирать силу так, как никогда не набирала. О Вологодчине я уже говорил. Почти в три раза увеличилось число кружевниц в Орловской губернии, их там стало 34 тысячи. С 7 тысяч до 14 вырос отряд мастериц на Рязанщине. А всего по стране их насчитывалось более ста тысяч. Существенно выросли и заработки. И главное, все более яркий и самобытный характер приобретали сами русские кружева: вологодские – напевно-поэтический, елецкие – утонченно-прозрачный, вятские – заостренно-энергичный, Михайловские – простодушно-веселый. А отличие их всех от западных состояло в том, что там все делали как можно сложней, пышней и орнаментально натуралистичней, чтобы непременно поразить человека, а у нас старались высветлить и согреть его душу лаконичным веселым узорочьем.

* * *

Это было еще в Отечественную войну. На Вологодчине девчат тогда мобилизовывали на работы в леспромхозы. Учили смолокурить, делать бочки. И ничего, не хуже чем у парней бочки получались, белые, крутобокие. И вот на этих-то новеньких бочках стали вдруг появляться разноцветные узоры из цветов и листьев – то на крышках, то на боках. По правилам, такой товар надо было выбраковывать, но получатели брали его с удовольствием, и поэтому автора «росписей» не искали.

И вдруг директор, замотанный резкий человек, вызвал к себе Диану Смирнову. Долго, хмуро оглядывал ее высокую тощую фигуру, ее удлиненное лицо с выступающими скулами и рыжеватые, слегка взъерошенные волосы. Потом отрывисто сказал:

– Через два месяца в Московском художественном училище имени Калинина приемные экзамены. Поедешь туда. Талант у тебя. И на новых бочках не рисуй. Я тебе бумаги немножко собрал...

Как он прознал, что бочки она расписывала, как про училище из той лесной глухомани справки навел, Диана Алексеевна до сих пор не поймет...

Истинная вологжанка, Смирнова занималась, конечно, на отделении кружева, но после окончания училища поехала не к себе, а в рязанский городок Михайлов. Она очень любила цвет, краски, а там плели единственные у нас в стране цветные кружева, да еще самые необычные по форме, самые народные в России, как писали в старых книгах.

Михайлов стоит на широкой, но в пределах города совершенно мелкой реке Проне. Мелкая она от того, что михайловцы уже сотни лет ссыпают в нее печную золу. Зимой же, на случай гололеда, они посыпают ею и все крутые улицы и тропы, и уютный пестрый городок приобретает от этого особую провинциальную ухоженность и кажется еще уютней. А летом он очень зеленый, с массой сирени, яблок и бузины, в центре довольно пыльный и по вечерам оглушает невероятной тишиной, в которой, однако, хорошо слышишь и тявканье собаки где-то на самой окраине, и голос телевизионного диктора в другой стороне, и плеск воды в Проне на каменном перекате, где женщины полощут белье.

Смирнову назначили художницей на Михайловскую фабрику «Труженица», выпускавшую платья, блузки, рубашки и белье, отделанные вышивками и кружевами. Узкими белыми простенькими кружевами, которые плели всего несколько десятков пожилых надомниц.

– А где же ваши цветные кружева?! – удивилась Диана Алексеевна.

И в ответ услышала, что мастерицы уже не помнят, как они и выглядели-то, эти знаменитые некогда кружева. Оказалось, что лет тридцать тут только белые «узятки» и плетут, и большинство ничего другого делать не умеет...

У старинных Михайловских кружев, кроме уже названных особенностей, была еще одна: нитки на них шли не тонкие, как в других промыслах и в Европе, а толстые, пухлые, в основном шерсть домашнего крестьянского кручения, отчего кружево получалось плотным и ворсистым, как дорогая тяжелая ткань. Обильное красное сочеталось здесь с яркими синими вкраплениями, зелеными, с желтыми и белыми. Специалисты считают, что михайловское кружево самое древнее у нас, что по рисунку и характеру оно точно такое же, какое на Руси плели в шестнадцатом и семнадцатом веках из металлических нитей, а потом унизывали жемчугом и нашивали на шапки, шубы, душегреи. И удержался на Михайловской земле этот старинный рисунок лишь в силу совершенно удивительного пристрастия здешних крестьян к очень нарядным одеждам. В 1880 году один старик из села Стубло объяснял так: «У нас мода вот так: из последнего бьются, а не уступят друг дружке». Крестьянки, все как одна, обшивали подол верхней сорочки пестрыми узорными полосами, вытканными из разноцветных шерстей и обрамленными по низу кружевами с цветными разводами. Фартуки, по-старинному «занавески», делались тут только кружевные, с рельефным красивым рисунком, с вставками из кумача и цветных ситцев. И каждая крестьянка, конечно, старалась чем-нибудь от другой отличиться – так что в узорах было сплошное разнообразие. Крепостных-то здесь не было, государственными числились, малость получше жили...

И вот теперь, в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, в Михайлове даже не знали, как раньше и плели-то.

Смирнова стала искать старинные кружева. У всех городских мастериц побывала, у деревенских. Которые помоложе, те только плечами пожимали, а старухи или грустнели, что ничего не уберегли («Спалил немец деревню-то в войну, дотла, окаянный, спалил!») или с превеликой охотой кидались к сундукам и извлекали из уголков туго перевязанные узелки, от которых шел одуряющий запах нафталина и многолетней тряпичной завали. Разворачивались эти узелки с трепетом, а бывало, и с тихой слезой, но никаких особенных кружев Диана Алексеевна в них не увидала, одни ветхие обрывки да спорки. Больше слежалые солдатские письма-треугольники попадались, детские волосы в газетках, огарки венчальных свечей да нитки пожелтевшего в темноте жемчуга.

И все-таки, обойдя десятки деревень, Смирнова хорошо поняла характер Михайловского кружева и попробовала нарисовать похожие, но уже как отделку для сугубо сегодняшних вещей: для скатертей, для нарядных женских и детских платьев, для торжественных полотенец под хлеб-соль. Но сколько сама Диана Алексеевна ни пыталась перевести эскиз в кружево – получалась одна чепуха: криво, грубо, тонко...

– Давай я попробую, – вызвалась как-то старейшая михайловская кружевница Матрена Ивановна Игнатова. – Небось, осилю, с пяти лет ить плету... Помню, подвесила мама к потолку над печкой маленькую подушечку, дала четыре коклюшки и показала, как веревочку вить. Я сижу наверху вью, а она – внизу...

Игнатова работала интересными коклюшками: к торцу каждой гвоздиками были прибиты свободно болтающиеся копеечки.

Коклюшки – это гладкие, чаще всего кленовые палочки с углублениями на концах, в которые наматываются нитки. Концы этих ниток привязываются к булавкам, воткнутым в большую жесткую подушку, похожую на бочонок. Держат коклюшки парами и все время ловко, прямо в ладонях перекручивают их, перевивают две нитки между собой и одновременно перекидывают, перевивают пары, зацепляя плетенку все за новые и новые булавки, определяющие основные точки узора. Чем кружево сложнее, тем больше требуется коклюшек, иногда до восьмидесяти пар, до ста. Скорость, или, как здесь говорят, спорина, – важнейшее условие в работе кружевниц, и у большинства коклюшки летают так, что за ними не уследишь. Летают и при этом часто мелодично постукивают, клен ведь дерево певучее, поэтому его и используют. А у Игнатовой еще и нежно копеечки позванивали, и это было похоже на веселое весеннее чиликанье целой стайки воробьев, хотя на дворе был стылый январь, окна залепило снегом, и в печной трубе то ухало, то выло.

Белые «узятки»-то они простым, численным способом плели; отсчитывали в уме нужное количество перевивов, и все. А тут Диана Алексеевна приготовила «сколок», картон с узором, в основных точках которого для булавок были проколоты дырочки, и они вместе с Игнатовой сидели и определяли, где сколько переплетений сделать.

И какой редкой красоты красные волны, а по здешнему – «города», потекли тогда с подушки. По гребню вроде черной изморозью те волны тронуты, а у основания все в желтых стрелках и искорках; как не повернется, как не ляжет их череда, все время в ней завораживающая ритмическая игра цветных линий идет, как будто они живые, эти волны, хотя ни на что живое, в общем-то, не похожи. Кружево, тем более цветное–это вообще совершенно особый художественный мир; попробуйте сравните его хоть с чем-нибудь. Чтобы почувствовать его красоту и поэзию – его надо видеть, а Михайловские плетения непременно в деле, на одежде, в соединении с цветными вышивками. Тогда кажется, что это сама льняная ткань, употребляемая здесь чаще всего, каким-то чудом постепенно превращается во все более плотный переливчатый узор. Обыкновенный ли сарафан им отделан или детское платьице – все равно глаз не оторвешь, до того они нарядны, неповторимы и веселы.

Потом и других мастериц учила Смирнова работать по сколкам: Клавдию Павловну Краюхину, Любовь Васильевну Малину, Марию Дмитриевну Морозову. Сколько эти женщины мучались, переводя ее рисунки в осязаемые вещи. Сколько раз, не считаясь со временем и заработками, распускали уже готовые кружева и начинали плести их снова, чтобы добиться задуманного Смирновой полета линий, нужных цветовых отношений, их пластики, упругой или бархатной фактуры.

Старенькая больная мать Малиной, увидев как-то эти новые изделия, даже руками всплеснула:

– Ой, как же ты их делаешь – такие красивые-то! Раньше таких и не плели. – И, помолчав чуток, вздохнула и добавила: – А мне бы хоть расплести такие, хоть звон коклюшек послушать...

Хорошо знающие Смирнову люди говорят, что она просто одержима кружевами, придумывает новые узоры без конца; останавливается и рисует их где угодно: в магазинах, в автобусах, прямо на улицах. Какой-то областной начальник однажды даже публично похвалил ее: «Вот человек, который буквально на всех совещаниях записывает все, что говорят товарищи...» Если бы он знал, что в ее блокнотах нет ни одного слова, а только замысловатые решетки, речки, паучки, огурчики, мысики, подсолнухи, лепешки, балалайки, солнца... Это все названия узоров. На многочисленных совещаниях их рисовать спокойнее всего...

Смирнова поставила себе задачу: не просто воскресить традиции, а обязательно осовременить их, сделать новые Михайловские кружева еще нарядней, интересней и веселей, чем прежние. И сейчас можно только поражаться тому буйству фантазии и таланта, с которыми это дело осуществлялось. С конца пятидесятых годов новые узоры осваиваются на фабрике чуть ли не ежемесячно, и почти каждый удивляет оригинальностью решения, цветовой декоративностью, жизнерадостностью. Да вы попробуйте найдите в магазинах

изделия с Михайловскими кружевами – они идут нарасхват. И на любой выставке перед ними теперь восторженно гудящая толпа – и на отечественных, и в Монреале, в Осака, в Брюсселе – в мире ведь нигде не делают сейчас цветные кружева.

* * *

Работают Михайловские кружевницы в двухэтажном розовом доме, стоящем на главной улице городка. А новые большие корпуса кружевного объединения «Снежинка» расположены на одной из окраин Вологды. Расстояние между ними семьсот километров. И если в Михайлове число мастериц около двухсот, то в «Снежинке», учитывая пять отделений и всех надомниц, их более восьми тысяч. Есть в Вологде и великолепное училище с отдельным пятиэтажным общежитием. Есть творческие лаборатории. Есть единственная в стране кружевница Герой Социалистического Труда Нина Ивановна Васильева. Есть лауреаты Государственной премии Капитолина Васильевна Исакова, Вера Дмитриевна Веселова, Виктория Николаевна Эльфина, Эльза Яковлевна Хумала, Варвара Васильевна Сибирцева. И кружева здесь только белые, нежно-золотистые да черные, ассортимент такой, что нужно несколько дней, чтобы хотя бы бегло все пересмотреть. Даже многометровые бесподобные панно здесь выплетают, уникальнейшие скатерти, парадные платья, шарфы, пелерины, и есть вещи просто знаменитые, обошедшие выставки десятков стран. Занавес Веселовой «Сказка о царе Салтане», например, салфетка «Иванов день» и панно «Снежинка» Эльфиной, косынки и шарфы Хумалы. Принцип везде традиционный: ленточный вилюшечный условный узор на прозрачной решетке. Но до чего все разнообразно, и до какого непостижимого изящества и гармонии доведены теперь каждая линия и каждая деталь. По длиннозубчатому краю нежнейшего черного шарфа Хумала, например, вдруг пускает белоснежную оторочку: как игольчатой изморозью одевает черный узор. Представляете, как красиво! Смотришь на такое кружево, и почему-то чудится, что слышишь клавесин.

А в работах Эльфиной будто солнечно заливается рожок...

И все-таки, несмотря на художественные особенности и иные масштабы, в главном между Михайловом и Вологдой нет никакой разницы. Как и между всеми другими кружевными промыслами.

Везде круглые тугие подушки, обвешанные коклюшками. Везде чуть выбит пол под козелками от их постоянного елозания. У всех кружевниц искалечены, обломаны ногти на больших и указательных пальцах – булавки-то приходится выдергивать и вставлять ежедневно сотнями. Везде непрерывно и ровно постукивают, позванивают коклюшки. Коклюшки с копеечками многие любят. И хотя звон этот действительно похож на весенний воробьиный гомон, когда он звучит час, день, месяцы и годы подряд – согласитесь, эта монотонность может и надоесть. Да еще и движений размашистых кружевницы стараются не делать – иначе руки отвалятся от усталости. И считать перевивы надо постоянно...

В общем, монотонная эта работа. Очень монотонная, несмотря на никогда не выключаемое в мастерских радио и на то, что все кружевницы очень любят петь и много поют, даже утверждают, что без песни настоящего кружева не сплести. Мужчины, скажем, ни за что бы не выдержали такой работы.

А вот кружевницы не только выдерживают, большинство из них просто одержимы ею и не уходят из мастерских и после смены.

А однажды я даже был свидетелем, как к директору «Снежинки» пришли несколько пенсионерок и попросили разрешения поработать в праздник:

– Четыре дня свободных. В мастерских пусто, никому не помешаем... А мы душу отведем...

Я наблюдал за ними и понял, что каждая кружевница, взяв в руки коклюшки, превращается в художницу и живет в том непередаваемом счастливом состоянии, когда у нее из обыкновенных ниток получается несказанная красота. Она делает людям праздник, вечный праздник. И завтра будет его делать. Всю жизнь!

Рогов А. П. Коклюшки с копеечками // Черная роза : книга о русском народном искусстве. – М., 1978. – С. 192 – 211.