Арбат Ю.
Вечная прочность

Произошло это пятьдесят лет назад. Маленький пароходик плыл по реке Сухоне из губернского города Вологды в уездный город Великий Устюг. Бойко шлепали плицы колес, пароходик обгонял попутные и обходил встречные буксиры с лесом, сплоченным по-местному, «ершом», уступами. Пароходик высаживал крестьян на пристанях у деревень и набирал новых пассажиров. Капитан заметил высокого юношу, который бродил по палубе и, любуясь, смотрел на проплывающие берега, а иногда вынимал альбом и рисовал.

– Путешествуете? – спросил он, когда молодой художник оказался возле него.

– Как вам сказать?.. – улыбнулся юноша. – Путешествую, потому что плыву и наслаждаюсь природой. Но, в общем-то, я возвращаюсь на родину.

– Вы местный? – удивился капитан.

У юноши был вид жителя большого города, а не далекой окраины.

– Возле Великого Устюга есть деревня Кузнецово. Там я и увидел свет, там живут и мои родители. Учусь я в художественном училище. И еду на каникулы... – он снова улыбнулся. – А путешествовать я люблю. Вот поживу в родной деревне, потом загляну к друзьям в Великий Устюг. Кроме того, есть одна мечта. Живу возле Сухоны, а знаю ее только вот так, с парохода. Хочется сесть в Тотьме на лодочку и до Великого Устюга проплыть не торопясь. Останавливаться, где захочется, рисовать, просто любоваться. Уж очень красивые здесь места!

– Вы и в самом деле художник! – сказал с необычной для него ласковостью капитан. Он не мог отнестись равнодушно к человеку, который любит родную Сухону.

Юношу звали Евстафием – это имя нередко встречается на севере. А мать, отец и друзья переиначили на польский лад – Стасик. И фамилию Стасик носил тоже вроде бы польскую – Шильниковский. Но полдеревни у них звались Шильниковскими, и объяснялось это просто: предки оказались выходцами из соседнего села Шильникова. Другая половина деревни – Кузнецовские, а жители неподалеку расположенного села Угол именовались Угловскими.

Стасик любил красоту во всем – в природе, картинах, лицах, зданиях, сказках. Не меньше любил он и путешествовать, может быть, потому, что во время поездок и пешеходных блужданий чаще любуешься восходом и закатом солнца, мечтаешь, глядя на облака, где воздвигаются замки и бушуют белые бури, встречаешь случайного собеседника – соседа по ночлегу, который вдруг расскажет такую красивую бывальщину, что вовек ее не забудешь.

Вечером, после долгого пути, Стасик Шильниковский увидел родной город Великий Устюг, – белые дома на крутом берегу, колокольни древних церквей, монастырские стены, за которыми некогда скрывались от врагов посадские люди. Недалеко – устье Юга, реки, соединяющейся с Сухоной и образующей Двину. Усть-Юг, Устюг – вот откуда пошло название города.

Основанный еще в XII веке выходцами из Ростова Ярославского и Суздаля, город уважительно именовался Великим Устюгом. Не раз здесь собирались рати для далеких походов, и сам город часто становился жертвой разгромных набегов – то татар, то камских болгар, то своих же родичей-новгородцев.

Город лежал на важных торговых путях из Москвы и Новгорода на восток. С гордостью вспоминали о своем великоустюжском происхождении знаменитые путешественники-землепроходцы Семен Дежнев и Ерофей Хабаров, первооткрыватель Камчатки Владимир Атласов. В то время говорили: «Без устюжан в Сибири никакому делу не бывать».

Но порой жителям Великого Устюга и самим приходилось платить дань – десятки тысяч белок, сотни соболей. Город опустошали весенние наводнения, пожары лишали жителей крова, частые неурожаи заставляли голодать.

Все пережил Великий Устюг: и беды свои, и славу свою. К концу XIX века путешественники уже не писали, как раньше, что «город Устюг в числе наилучших городов не только Архангелогородской, но и в других губерниях находящихся, почитаться может». Нет, стал он маленьким, тихим уездным городком. И только немеркнущая красота, созданная еще предками и хранимая современниками, осталась в старинной архитектуре да в народных художественных промыслах. Самый знаменитый из них – северная чернь.

Об этой черни неожиданно и зашла речь у Стасика Шильниковского, когда он разговаривал с приятелями, встречавшими его на пристани.

Вот уж, кажется, и все новости сообщены: о том, кто из друзей приехал на лето домой, кто навсегда покинул Великий Устюг и перебрался в столицу, кого постигло несчастье – пожар.

И вдруг один приятель сказал Стасику:

– Да! Ведь ты всегда интересовался чернью. Помнишь мастера Чиркова Михаила Павловича? К нему приезжали какие-то англичане и предлагали пятнадцать тысяч. Открой, говорят, секрет черни.

– А он что? – спросил Стасик Шильниковский. Ему не хотелось, чтобы даже часть славы Великого Устюга уплыла куда-то за моря.

– Отказался! – со счастливым смехом, сам радуясь такому исходу необычного дела, ответил приятель.

Стасик Шильниковский действительно всегда интересовался северной чернью.

Чернь – это своеобразный способ украшения серебра. Мастер берет металлическую пластинку для брошки, чарку, солонку и гравирует, вырезает на них узор. Но это еще только ползаботы. Надо сделать так, чтобы выгравированный рисунок отлично выделялся, стал черным, и этот цвет не сходил. Выгравированный узор покрывают для этого черной кашицей – смесью смолотого в порошок и смоченного водой состава: серебра, свинца, меди, серы, поташа, буры и соли. Серебряный предмет с узором накаляют, черневая смесь, наложенная на него, плавится, заполняет углубления – бороздки гравировки – и припаивается к серебру. Лишнюю чернь счищают, шлифуя, и на серебре остается красивый черный рисунок, который невозможно уже уничтожить.

Посмотришь – как будто прежняя серебряная пластинка, прежняя ложка, а от черневого рисунка она стала нарядной, узорной. Ее и в руках-то держать приятно!

Кажется, известен состав – возьми и сделай. Но создание черни – это тайна немногих. Все дело в том, как смешать, в какой пропорции, в какой последовательности и когда перестать плавить. Мастера, которым досталась эта тайна, передаваемая из поколения в поколение, берегли ее пуще глаза.

Золотые и серебряные украшения с чернью делали на Руси давно. Когда близ Смоленска археологи раскапывали древние погребения в кургане, названном «Черная могила», они нашли там вещи, выполненные тысячу лет назад: перстни, нож, оковы для турьих рогов – и все с чернью. Особенно красивой оказалась отделка турьих рогов, из которых в то время пили вино, как из кубков. Можно увидеть фигуры людей, орла, борющихся драконов, собак, волка, петуха. Об уменье русских мастеров приготовлять чернь писали с завистью немецкие историки X века.

Серебряные черниговские перстни и украшения турьих рогов с чернью эпохи Святослава и церковные черненые предметы Киевской Руси хранятся в музеях. Они остались памятниками уже исчезнувших художественных ремесел. Но великоустюжские ювелиры – граверы, черневики, позолотчики – сумели до наших дней донести удивительное мастерство.

Возник и закрепился этот промысел в Великом Устюге потому, что через город, лежащий на большом торговом пути, не только везли из Сибири серебро, но и создали здесь большие склады этого драгоценного металла. Сырье оказалось под рукой, а умельцев-художников на Руси всегда отыскать нетрудно.

В XVIII веке изделия великоустюжских мастеров черни особенно славились. Существовала в городе фабрика братьев Поповых, выпускавшая, как тогда писали, «разные курьезные вещи» с черневым украшением и металлическое литье с разноцветной эмалью, так называемую «финифть». В старинных бумагах можно найти упоминания о многих искусных мастерах. Одного из них, Климшина, даже вызвали в Москву – учить тамошних златокузнецов. Прославились также Жилины, Гущины, Моисеев и другие. Про мастера Михаила Наводчикова рассказывают целую историю. Этот устюжанин умел делать очень красивые табакерки из серебра с чернью. Но друзья, надумавшие поездить по белу свету, уговорили его, и он вместе с известным путешественником Берингом отправился в Сибирь искать новые земли. Испокон веков молодежь тянется к неизведанному. Путешественники обнаружили неизвестные дотоле острова. Карта с обозначением этих островов потребовалась в сенат. Вот тут-то опытному устюжскому граверу Наводчикову и пригодилось его умение: он отлично начертил карту.

Стасик Шильниковский не забыл рассказа об англичанах, пытавшихся купить секрет черни, и, когда обосновался в Великом Устюге, решил зайти к мастеру Михаилу Павловичу Чиркову. Отец рассказывал Стасику, как Чирков стал гравером и черневиком.

По матери Чирков приходился внуком известному в середине прошлого века великоустюжскому мастеру Михаилу Ивановичу Кошкову, человеку непомерной гордости, но и удивительного таланта.

Кошков являлся единственным в те времена мастером, владевшим тайной «черни вечной прочности». В девятнадцать лет он уже работал самостоятельно и имел мастерскую. За свою долгую, восьмидесятилетнюю жизнь Кошков создал много красивых изделий. Петербургские, московские и местные богачи часто просили его сделать либо серебряную посуду с чернью, либо стопки, либо перстни. Кошков даже выполнял заказы трех русских императоров.

Приехал в Великий Устюг какой-то великий князь, и захотелось ему побывать у старого мастера: об удивительной работе Кошкова знали и в столице.

– А чернь не отлетит? – спросил важный гость, рассматривая готовую брошку.

Он не понимал, что этим сомнением наносит кровную обиду мастеру.

Кошков исподлобья посмотрел на князя, молча взял серебряную брошку с уже нанесенным на нее черневым узором, положил на наковальню и с размаху ударил молотком. Он бил, не жалея сил. Великий князь видел, что брошка расплющивалась, становилась длиннее и шире. К его величайшему изумлению, равномерно увеличивался и черный рисунок.

Мастер отер рукавом лоб, покрытый каплями пота, и протянул князю брошку. Ни единого кусочка черни не выпало, а рисунок расплылся во все стороны.

Так Кошков наглядно показал, что такое его «чернь вечной прочности».

Немало других великоустюжских мастеров, тоже работавших с чернью, старались узнать секрет Кошкова, но старик не прельщался на деньги и молчал даже во хмелю, если его пытались споить в расчете, что авось да он проговорится.

Миша Чирков попал в обучение к деду, но несладко ему пришлось. Ведь тогда, хоть ты чужой, хоть родной, все равно шел ученик к мастеру в кабалу, в услужение. Сейчас уже нет в живых людей, которые могли бы рассказать о том, как в прежнее время учили. Но в архиве сохранились интересные документы – свидетели прошлого. Вот, например, одно из «договорных писем», направленных в Великоустюгскую цеховую управу серебряного ремесла. Оказывается, отданный «для совершенного обучения серебряному черневому мастерству» мальчик обязан был как хозяину, «так и домашним его быть верну, послушну и почтительну и тому сребряному черневому и белому ремеслу обучаться прилежно и до... срока... прочь не отходить... и без дозволения из дому его никуда не отлучаться». Хозяин же брался обучать ремеслу, платить за ученика «подушные», то есть налог, «а притом обувать и платьем одевать. Шапку, рукавицы, а летом шляпу и рубашку и подобувки... иметь свои и тем быть довольну».

Вот так же пришлось «тем быть довольну» и Чиркову, поступившему учеником к деду.

В первые годы ему и времени не оставалось смотреть на работу мастера. Как было заведено для учеников, носился он на побегушках, помогал по дому.

То и дело слышалось:

– Мишка, опять воды нет! А ну живо к колодцу!

– Мишка, а ну раздуй самовар!

– Мишка, где тебя нечистая носит! Беги за водкой в кабак!

И парень вертел колодезное колесо и тянул воду, щепал лучину, бегал за водкой и, пользуясь старым хозяйским сапогом, как мехами, раздувал полузатухшие угли в самоваре. Хозяин считал, что самовар на столе обязательно должен «петь».

Только пообвыкнув малость, ученик стал в свободные минуты приглядываться к тому, что делал дед.

Начало работы для Кошкова являлось таинством, событием огромного значения. К мастерству он относился с трепетным уважением. Несколько дней постился, шел в баню и уж только после этого, запершись в комнате и проверив, плотно ли закрыты двери и даже ставни на окнах, приступал к составлению черни. Он долго смешивал составы – «колдовал», как говорили завистники.

Зато, когда Кошков брал в руки резец, он сам звал внучонка:

– Поглядывай, малый!

И малый «поглядывал».

Так прошло восемь лет. За это время Кошков убедился, что внук расторопен и трудолюбив. Он сказал: «Будешь подмастерьем!». Положил жалованье восемь рублей в месяц. А потом решил, что именно Михайле Чиркову, а не кому-нибудь другому передаст секрет мастерства и тайну черни. И передал, взяв клятву, что малый языком зря болтать не станет, а во благовременье научит, в свою очередь, самого достойного из тех, кого встретит.

С тех пор в Великом Устюге два мастера владели секретом «черни вечной прочности» – старый и молодой.

После смерти деда трудно пришлось Чиркову. Не всегда мог он найти заказы: ведь обычно работу выполняли из серебра заказчика. Волей-неволей приходилось идти на уступки купцам, делать вещи по их вкусу и против своей воли – все больше шаблонные цветочки.

Ну, да ведь кто платит, тот и музыку заказывает.

Зато когда Чирков мог делать то, что ему хотелось, что подсказывал его вкус и опыт, он создавал удивительные произведения: ножи, ложки, табакерки. Как и прежние великоустюжские граверы, он часто на браслетах, салфеточных кольцах, линейках изображал родной город и делал это вдохновенно, с любовью. Располагал на драгоценных предметах самые известные здания – церкви, монастыри, красивые дома, рисовал набережную, реку Сухону. Чирков умышленно увеличивал горки и овраги, а задний план давал несколько условно, примерно так, как это делали на старых гравюрах. Этим приемом он хотел подчеркнуть, что Великий Устюг город старинный, исторический.

Чирков рисовал и вырезал символические фигуры, охотничьи и нравоучительные сцены, заимствуя их из разных книг того времени.

Иногда, как это тоже было принято в Великом Устюге, Чирков золотил фон. А чтобы золото не слишком сияло, чеканил его мелкими точками, приглушая цвет.

Вот к этому-то известному в городе мастеру и собрался Евстафий Шильниковский.

Домик у старого мастера стоял, как тогда говорили, «во второй частине» – на северной окраине города. Молодого студента-художника Чирков встретил приветливо. Да он и вообще-то отличался гостеприимством, добродушием и веселостью – не в пример своему гордому деду.

– Решил заглянуть, – объяснил свое появление Шильниковский. – Хочу спросить: правда ли, нет ли, что англичане предлагали вам пятнадцать тысяч за секрет черни? А?

Чирков усмехнулся, погладил бородку, снял очки, которые надевал во время работы, неторопливо набил табаком неразлучную трубку, пыхнул дымком и сказал:

– Ну, хоть не пятнадцать, а десять – вот это верно. Еще могу добавить: с собой в Англию жить звали. А как это я продам то, что своим искусством добыли деды и прадеды? Как от своей Сухоны, из родных мест уеду? Чудаки!

Чирков вынул из ящика браслеты. Один с видом Великого Устюга показался Шильниковскому особенно хорош. Этот мотив очень любил выполнять и Кошков.

Вынул Михаил Павлович и чайные ложечки с выведенным чернью цветочным орнаментом.

На том, собственно, первая встреча и закончилась. Собирался Шильниковский и еще наведаться, да все как-то оказывалось недосуг. Второй раз они повидались уже после революции, в конце двадцатых годов. При участии Михаила Павловича Чиркова в Великом Устюге создали артель чернения по серебру. Евстафий Шильниковский к тому времени уже закончил обучение в Академии художеств по классу знаменитого художника-гравера Василия Матэ и успел поработать в Великоустюжском отделе народного образования инструктором по изобразительному искусству. Он писал плакаты, резал гравюры на линолеуме для местной газеты, писал декорации для городского театра. Человек энергичный, он успевал всюду и работал в полную силу.

Как-то встретился он с Михаилом Павловичем Чирковым.

– Евстафий Павлович, я ведь теперь художественный руководитель артели, – сказал старый гравер. – Не сделаете ли несколько рисуночков для нас?

Шильниковский знал, что мастера в артели нередко заимствовали узоры из разных журналов и поэтому в стиле получался разнобой, несоответствие одной части рисунка другой. С этим следовало бороться.

– Соображу что-нибудь на досуге! – с готовностью ответил Шильниковский.

Через несколько дней он принес четыре цветочных рисунка, строго выдержанных в великоустюжских традициях: на черном фоне – серебряные цветы в узорном окружении острых листьев.

Чиркову они понравились, и он пустил рисунки в производство.

И не думал тогда Евстафий Павлович, что это и станет его призванием, началом большой работы, а все, что он делал до того, окажется только подготовкой к настоящему делу.

Потом еще раз произошла встреча.

– Из Китая получен большой заказ. Для народных нужд, – сообщил Чирков.

Любопытства ради Шильниковский поинтересовался заказом. Оказалось, надо сделать много столовых и чайных ложек для Синьцзяна, северо-западной провинции Китая. Даже там знали о мастерах Великого Устюга.

Евстафий Павлович подумал: а ведь это интересно! Можно использовать китайские мотивы, которые привлекали Шильниковского еще во время учения в Академии художеств, – дать крупные цветы, бабочки, более смело сочетать чернь и серебряные узоры.

И он согласился на предложение Чиркова, обещав представить эскизы.

«Коготок увяз – всей птичке пропасть!» – шутил потом Евстафий Павлович. Но художник не пропал, а, наоборот, нашел себя. Вот уж истинно не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Помог богатый опыт, полученный Шильниковским в мастерской знаменитого гравера Матэ, Впрочем, многие сложные задачи приходилось решать, основательно поломав голову, – у прикладного декоративного искусства есть особенность: надо учитывать, что украшается бытовая вещь, имеющая практическое назначение.

Евстафий Павлович приглядывался к артели «Северная чернь». Конечно, Чирков большой мастер, но он уже стал уставать: семь десятков лет не шутка.

Мало-помалу художественное руководство артелью переходило к Евстафию Павловичу Шильниковскому. Дела оказалось хоть отбавляй: разрабатывать рисунки к новым вещам, готовиться к выставкам, и отечественным и заграничным, учить молодежь.

Евстафий Павлович с уважением отнесся к традициям великоустюгского черненого искусства. Он знал, что мастера любили вплетать в узор цветы, изображать пейзаж, а то даже и сценки. Как не вспомнить панораму Великого Устюга или картинки, навеянные иллюстрациями из старых книг?

Иногда получались и срывы и неудачи, но Шильниковский все-таки выбрал верное направление. После работы над китайскими вещами он создал рисунки к пушкинским сказкам, басням Крылова, «Коньку-горбунку». Заинтересовали его и современные северные мотивы, тем более, что другой художник, Михаил Дмитриевич Раков в своих рисунках уже дал великоустюжским граверам несколько северных тем.

Советы Чиркова Шильниковский выслушал внимательно. А старый мастер говорил:

– Отделывать надо каждую форму. Штрих делай четкий и определенный.

Не сразу далась техника Евстафию Павловичу. Чирков смотрел иногда, как трудится Шильниковский, и требовал:

– Дай-ко я сам сделаю.

Евстафий Павлович любовался свободной манерой мастера и, как говорится, наматывал себе на ус.

Всемирные выставки в Париже и в Нью-Йорке принесли большой успех и артели и Шильниковскому: оттуда пришли медали и дипломы.

Евстафий Павлович работал с удовлетворением и даже радостью. Происходил интереснейший процесс: воспитанник Академии художеств стал душой художественного народного промысла, кустарной ювелирной артели.

И еще в одном проявились черты нового: в том, как распорядился секретом черни Михаил Павлович Чирков.

Жила в Великом Устюге девочка Маша Угловская. Ей едва исполнилось тринадцать лет, когда она подошла к мастеру Амосову, одному из тех, кто знал секрет черни, хотя и не самой лучшей.

– Что тебе, пигалица? – добродушно спросил мастер.

– Научите меня чернь составлять, – выпалила девочка.

– Тебя?! – удивился Амосов.

Он смотрел на девочку, не понимая. А не шутит ли она, подговоренная кем-нибудь из недоброжелателей? Среди старых мастеров по-прежнему сохранилось «секретничанье»: они скрывали все, что касалось техники производства.

Увидев, что девочка говорит искренне и всерьез, Амосов ответил:

– Не было еще того, чтобы девки и бабы чернь понимали. Иди, не гневи меня.

И Маша ушла от Амосова, хотя ей казалось обидным, что в советское время мастер говорил с ней так. В артель она все-таки устроилась. Училась гравировать – сначала на меди, потом на серебре. Упорная и способная, она старалась делать все как можно лучше. Гравер обязан хорошо рисовать – после работы она часами просиживала с карандашом и бумагой, изучая и перерисовывая старинные узоры, ходила в местный музей, где хранились работы Кошкова и Чиркова.

Михаил Павлович Чирков, часто подумывал: кто же воспримет от него секрет «черни вечной прочности»? Росли у него два сына и две дочери. Девушки вышли замуж – им не до серебра и черни, у них другие интересы. А сыновья... Горько было Чиркову признаться, ни Костя, ни Коля по-настоящему не оценили отцовского таланта и не собирались стать художниками-граверами. Им ли оставлять секрет? Дед завещал: «Передай самому достойному». И Михаил Павлович тоже считал: «Тут надежный человек нужен».

Подкатывался, правда, позолотчик Корсаков, тоже из мастеров старого закала, вроде Амосова. Самолюбие не позволяло ему спросить у Чиркова, и он уговаривал девушек, подручных старого гравера:

– Вы припустите мне своей чернью, а Михаилу о том не сообщайте.

А те ничего не скрыли от Чиркова.

Михаил Павлович, узнав о домогательствах позолотчика, отчитал его:

– Не совестно ты живешь, Егор. Сам добивайся, а молодых в грех не впутывай.

Машу Угловскую Чирков уже заприметил. Его не смущала, как Амосова, мысль о том, что чернение – это не женское дело. Напротив: ему казалось, что у девушек даже больше усидчивости, аккуратности, точности – всех тех качеств, которые особенно нужны для изготовления черни.

В артели заговорили, что пора бы кого-то прикрепить к Михаилу Павловичу для передачи секретов составления и плавки черни. Чирков согласился с этим и сразу назвал:

– Машу Угловскую.

Никто не возражал. Машу уже успели узнать и полюбить. На общем собрании по всем правилам утвердили эту кандидатуру. Понимали мастера, что передача секрета – событие немаловажное.

Два месяца учил Михаил Павлович Чирков девушку.

Он брал пластинки меди и свинца, плавил их в тигельке, превращал в порошок. Велел запоминать, сколько для первого раза полагается брать серы и как после этого добавлять серебро. Потом учил частями снова засыпать серу.

– По времени тут нельзя рассчитать, – втолковывал он. – Если огонь не сильный, то и чернь не готова, лучше ее подварить.

Маша старалась отличить по цвету: не готово ли?

– Не отличишь, не пытайся: красная и красная. А вот если густеет, значит, перекипать начинает.

Надо, чтобы чернь была гладкая, без морщинок и особенно без «мориночек» – мелких дырок, будто наколотых иголкой. И надо, чтобы с чернью легко работалось: мастеру должно быть удобно.

– С маху-то ее составят, – поучал Чирков, – наложат, примутся напильником ровнять, а она пластами отпадает. Передержишь на огне – тоже плохо: не плавится и не ложится на изделие.

Через два месяца Угловская уже самостоятельно составляла и плавила чернь. На общем собрании членов артели ей присвоили звание мастера, – это стало праздником и для Чиркова. А ему до конца жизни установили почетную персональную пенсию. Он сидел тогда в зале и вспоминал свои восемь лет учения у деда, зуботычины и ругань. В памяти возникало и то, как колол он дрова и месил тесто, бегал за полбутылкой подмастерьям и как ему приходилось «тем быть довольну». Да, другие времена – другие песни!

А ведь верно, песни были другие. Мария Алексеевна Угловская стала заведовать производством, потом ее выбрали руководить артелью. Когда вышла замуж и решила уехать в Москву, Угловская-Сычева обучила хорошего гравера Манефу Дмитриевну Кузнецову. Та, в свою очередь, тоже подготовила смену: рассказала о секрете молодой мастерице Гале Фатеевой. Как и ее учитель, Угловская-Сычева говорила, что «по времени тут рассчитывать нельзя», что «по цвету не отличишь», а надо следить за густотой и что следует бояться морщинок и «мориночек».

«Запевалой» новых песен все-таки следует считать Чиркова: с его легкой руки женщины в Великом Устюге завладели тайнами «черни вечной прочности».

...Каждое утро, придя в большое двухэтажное здание «Северной черни», Евстафий Павлович отправляется в обход по комнатам. В секторе заготовки он смотрит, как делают из серебра крышки для портсигаров, стопки, кубки, кольца и брошки. Взглянет на полировку вещей и на то, как граверы, расположившиеся в двух больших залах, вырезают рисунок. Великоустюжские цветы, конечно, еще сохранились в рисунках – традиции не стоит забывать, цветы красивые, – но появились новые сюжеты: виды Москвы – Кремль, памятники Минину и Пожарскому, темы «Изобилие», «Мир» и другие, близкие и понятные советским людям. Манера же, стиль остались великоустюжские – те, которые вырабатывались веками.

У трех печей горят керосиновые факелы – мастерицы держат изделия щипцами, накладывают деревянной лопаткой чернь. За две-три минуты она плавится на огне и быстро застывает. Двадцать девушек снимают лишнюю чернь напильниками, чтобы потом другие мастерицы подчищали грифелем. Отдельные места, где того требует рисунок, золотят. Затем наступает очень ответственный процесс – «вторая выснимка»: убирают лишнее золото и ненужную чернь. Теперь остается только отполировать, и драгоценные предметы готовы.

На столах и полках – тысячи подстаканников, портсигаров, пудрениц, ложек, стопок, солонок, брошек, колец, ручек для ножей и вилок. Вещи подготовлены к отправке во все концы страны и за границу. Если посмотреть в лупу на каждую вещь, то возле знака пробы, отмечающего качество серебра, можно увидеть и две маленькие, с маковое зернышко, буковки «СЧ». Это значит «Северная чернь» – марка фабрики.

Шильниковский идет к себе в светлую комнату с большими окнами – пора заканчивать еще один рисунок.

Евстафий Павлович работает, склонившись над листом бумаги, а мысли не дают покоя – директор говорит: подыщите хороших, способных паренька или девушку, пошлем учиться в Москву – будет со временем смена художественному руководителю. Ох, как это верно! Пожалуй, некоторые рисунки выглядят уже старомодно. Нужно учитывать новые вкусы. У Евстафия Павловича есть кое-кто на примете. «Показать-то я все, что знаю и умею, покажу, – думает он. – Но обязательно и расскажу: и о фабрике братьев Поповых и о Кошкове, и о Чиркове, и о том, что сам добился».

Великое это счастье – взять красоту, рожденную народом, и вернуть ее народу же. В этом – вечная прочность искусства.

Арбат Ю. Вечная прочность // Светлый Север : Рассказы и очерки о русском Севере, его людях и его народном искусстве. – Вологда, 1970. – С. 197 – 216.