Е.Аспиз. С А.И.Куприным в Даниловском 

// Литературная Вологда. – №5. – Вологда, 1959
  

Автор настоящих воспоминаний, которые мы публикуем с незначительными сокращениями, Евсей Маркович Аспиз родился в 1877 году и живет в настоящее время в Москве. Будучи фельдшером в Балаклаве, он познакомился с А. И. Куприным. Писатель ввел его вскоре в очерки «Листригоны», а в конце 1906 года пригласил «добродушного фельдшера» к себе и жил вместе с ним эту зиму в селе Даниловском Устюженского уезда, в имении своего друга Ф. Д. Батюшкова. Об этих днях, проведенных с писателем, и рассказывает Е. М. Аспиз в своих воспоминаниях.

Воспоминания Е. М. Аспиза подготовлены к печати литературоведом А. В. Храбровицким.

В конце 1906 года я стал получать от Куприна настойчивые приглашения погостить у него и поехал к нему в Петербург. При доме на Разъезжей у Пяти углов, где помещались редакция журнала «Современный мир» и семейная квартира Куприна, была еще квартира из двух комнат для него лично. Там я и поместился, так как у Куприна, кроме того, была еще рабочая комната в Гатчине, где он тогда большею частью и жил.

Это было время тяжелой реакции. Одни ударились в мистицизм и богоискательство, другие просто прожигали жизнь; попойки и оргии стали обычным явлением в литературных и интеллигентских кругах. Куприн, у которого привычка к кутежам укоренилась еще со времени его офицерской службы, был втянут в кутящие круги богемы. Большую «известность» имел тогда фешенебельный ресторан «Вена», где обычно собирались писатели, известные адвокаты и т. д. Был и более дешевый литературный кабачок «Давыдка». Этот ресторан стал резиденцией Куприна, его третьей и наиболее часто посещаемой квартирой, куда, как говорили, направляли даже корреспонденцию на его имя.

Один раз я решил заглянуть туда и нашел Куприна в окружении каких-то странных людей, напоминавших персонажей Достоевского. «Благородные», но опустившиеся лица, не то чиновник, не то ходатай по судебным делам, «погибшие таланты»... Там же слонялись сотрудники бульварных газет, которые тут же писали статьи и составляли сенсационную хронику. Куприн среди них был законодатель и бог. По-видимому, многие и угощались на его счет. Обращался он с ними бесцеремонно и даже деспотически. Я смотрел на них с любопытством. С неменьшим удивлением они смотрели на меня, которого Куприн рекомендовал им как своего друга, но который между тем сидит и пьет только чай. Они посматривали на меня, по-видимому, ожидая, что я скоро выкину какой-то трюк, покажу, как пьют «непьющие», и, очевидно, были разочарованы, когда я ушел, ничем себя не проявив.

Близкие стали опасаться за здоровье Куприна, а он был возбужден, становился раздражительнее и придирчивее. Помню такую сцену. Куприн сидит в столовой, у себя дома. Около него – Федор Дмитриевич Батюшков, редактор «Современного мира», друг и поклонник таланта Александра Ивановича. Он старается удержать Куприна, успокоить его, предлагает ему съездить то в одно место, то в другое. Куприн отклоняет все предложения. Наконец Батюшков предлагает поехать в гости к Короленко. Куприн некоторое время раздумывает, потом встает и решительно говорит:

– Едем к Короленко.

На другой день я спросил Батюшкова, как мог он решиться повезти Куприна в такое время к Короленко.

– Нет, я был спокоен, – сказал Батюшков, – я знаю, как Короленко удивительно действует на Александра Ивановича и как Александр Иванович его любит и, почитает. Вы бы посмотрели на него, каким он был там, как кротко и внимательно слушал Владимира Галактионовича, как он и сам потом разошелся, интересно рассказывал. Это был совсем другой человек...

Чтобы вывести Александра Ивановича из тяжелого состояния, вырвать его из богемного окружения, Батюшков увез его к себе в деревню, в имение Даниловское Новгородской губернии. Надеялись, что чистый воздух, охота, новая обстановка, другое окружение вернут Куприна к работе.

Батюшков пожил с ним там несколько дней, потом дела заставили его вернуться в Петербург. Однако оставить Александра Ивановича в деревне одного казалось его близким недостаточно надежным делом, и вот ко мне явился Батюшков и стал уговаривать поехать в Даниловское, пожить там с Куприным.

– Вы, – говорил он, – как-то жаловались, что мало знакомы с деревней. Вот вам случай узнать деревню в Новгородской губернии, где наиболее чисто сохранился старинный русский быт. Вам будет интересно. А уж как это было бы хорошо для Александра Ивановича. Он вас любит, вы на него хорошо действуете. Я бы отправил туда с вами волшебный фонарь, картинки, книжки, и вы вместе с Александром Ивановичем устроите там рождественскую елку для детей. Я состою почетным попечителем Даниловской школы, и хотел бы устроить праздник для школы. Вам это все будет интересно.

У меня еще оставалось много времени до окончания отпуска, и я согласился. Вспоминаю, что дня за два до моего отъезда в Даниловское на петербургский адрес Куприна пришла посылка из Ясной Поляны – портрет Л. Н. Толстого с его автографом. Получение этого портрета было праздником для близких Куприна. Я должен был отвезти Куприну известие об этом событии или самый портрет (сейчас хорошо не помню). Его близкие надеялись, что это встряхнет Александра Ивановича, вдохновит его на работу.

В Даниловском я нашел Куприна значительно посвежевшим, окрепшим, более спокойным, опять жизнерадостным. Со свойственной ему способностью интересоваться всем окружающим, он был в курсе всей жизни усадьбы, в дружбе со служащими и рабочими имения и уже успел завязать связи с рядом других деревень и имений.

Моему приезду Александр Иванович обрадовался, много расспрашивал о своих близких, о делах редакции, поскольку это мне могло быть известно, о Батюшкове, о гостях-писателях, которые бывают у его жены Марии Карловны, издательницы «Современного мира». Помню, когда я назвал среди виденных в его доме гостей писателя Ясинского, он недовольно нахмурился и проговорил по адресу жены:

– Зачем она принимает этого старика? Не надо бы его принимать...

Как и следовало ожидать, большое впечатление на Куприна произвело известие о портрете Толстого. Он весь вечер говорил о Толстом, повторив между прочим уже раз слышанное мною от него оригинальное сетование на великого писателя:

– Толстой всех нас писателей наперед ограбил. Толкнешься куда-нибудь, а там уже побывал Толстой, и нам делать нечего.

Мы уже улеглись в постели, а беседа о Толстом продолжалась. Давно забыты ее детали, но навсегда запомнился особенный восторженный тон писателя, говорившего о своем великом собрате.

Первое время мы проводили дни таким образом. Утром бродили по лесу, Куприн с ружьем, я в качестве зрителя, компаньона, должен был «пугать» зайцев, а Александр Иванович стрелять. Впрочем, видали мы только следы зайцев, так ничего и не настреляли. Но эти прогулки в ясные морозные солнечные дни в обществе неиссякаемо остроумного и веселого Куприна остались мне памятны на всю жизнь. По вечерам мы читали. Александр Иванович любил читать вслух и читал мастерски. Я его сменял на короткое время отдыха. Читали мы тогда Диккенса.

Однажды Александр Иванович робко и застенчиво попросил меня почитать ему вслух... Куприна. Когда я кончил, он сказал:

– Вот вы так неважно читаете в смысле произношения, а прочли, между прочим, замечательно. Именно так, как я думал, когда писал.

По моим логическим ударениям, по интонациям он видел, что вещь его доходит до читателя.

Куприн ревниво относился к успеху у читателей своих современников-писателей, кроме Толстого, которого он считал недосягаемым. С особой ревностью относился он, например, к Леониду Андрееву, успех которого у читателей считал не вполне заслуженным. Раз, когда я изложил ему впечатление, которое на меня произвела одна из вещей Андреева («Анфиса»), и толкование мое этой пьесы, он с некоторой горечью сказал:

– Завидую Андрееву, который имеет таких читателей, как вы, которые умеют вычитать у него такое, чего даже у него нет.

Через несколько дней после моего приезда начались наши выезды «в гости». Куприн очень обрадовался присланному Батюшковым волшебному фонарю и решил продемонстрировать картины соседним помещикам. И вот почти каждый день после обеда мы отправлялись на санях в Медведевку, в Жуковку и другие какие-то усадьбы. Только наши сани въезжают во двор или даже еще издали услышат наш колокольчик, на крыльцо, несмотря на сильный мороз, уже выбегают любопытные, с нетерпением спешат узнать, кого к ним занесло. Наш кучер неизменно выкликает:

– Даниловские приехали!

Народ оказался там прелюбопытный. Казалось, что перед нами воскресла эпоха Гоголя, персонажи «Мертвых душ». Те же Коробочки, Маниловы, полинявшие, оскудевшие, выцветшие Ноздревы и Собакевичи... Принимали нас хорошо, рады были новым людям. «Даниловские» было вдобавок неплохой рекомендацией. Куприн быстро попадал им в тон. Тотчас по прибытии он налаживал волшебный фонарь и показывал картины, иногда сопровождая их чтением текста, а чаще импровизируя пояснения к картинам. Смотрели с любопытством, смеялись, но больше всего оживлялись, когда заканчивалась демонстрация, и можно было повести гостей к столу, где к тому времени выставлялось большое количество разных домашних наливочек, настоек, солений и маринадов. Разговоры все время вертелись вокруг качества и способа приготовления всех этих солений и наливок.

Провожали нас в некоторых местах какими-то старинными манерами, хороводными поклонами, величаниями. Обычно просили еще приезжать. Сами же нам почему-то визитов не отдавали, не то потому, что у нас дам не было, не то потому, что мы казались им все же неопределенными людьми. Гости – «даниловские», а кто такие – толком неизвестно, не то при капиталах, не то шаромыжники с картинками, неизвестно для чего разъезжающие.

Однажды у нашего крыльца остановились сани, и в клубах густого морозного пара к нам ввалилась громадная фигура в покрытой инеем шубе. Сзади следовал такого же роста кучер, который стал разоблачать своего барина. Снял с него одну шубу, под ней оказалась другая, потом пальто и еще что-то. Наш гость становился все тоньше и тоньше, фигура все уменьшалась в объеме, и, наконец, из последней шубы выскочил худощавый юноша в гимназическом мундире и пискливым голосом заявил, что он приехал по поручению отца отдать нам визит и поздравить с праздником. Метаморфоза была так неожиданна и забавна, что мы не удержались от смеха, а Куприн подскочил к гостю, поднял его на воздух и опустил сконфузившегося юношу в кресло. Потом Куприн как-то хорошо его занял, он у нас долго сидел и уехал довольный.

Во время наших поездок по деревням, под тем или другим предлогом, Куприн заходил в избы крестьян, где заводил разговоры и знакомства. Поражала бедность и мрачность крестьянской жизни. Единственный денежный доход у них был от продажи молока в сливной пункт при сыроваренном заводе. Мы были поражены, когда узнали, что за ведро молока платили не то 13, не то 15 копеек, причем нередко молоко приходилось возить или носить за 10–12 верст. Это была чудовищно низкая цена даже по тем временам.

Однажды мы зашли в избу, где увидели женщину в скорбной позе, тихо качающую люльку. Лицо ее выражало глубокую печаль, да и все остальные в избе были словно после похорон: ходили тихо, говорили печально. Александр Иванович осторожно стал расспрашивать женщину о причине ее печали. С рыданиями крестьянка рассказала, что накануне у них пала корова. Картина эта произвела на нас большое впечатление, и мне казалось, что когда-нибудь она найдет место в произведении Куприна.

Попадались и более зажиточные хозяйства. В одном сравнительно небедном доме нас оставили на праздничный пирог. Мы сидели за столом и в ожидании пирога угощались какой-то противной самогонной брагой, которую Куприн едва мог пить. Наконец сияющая хозяйка принесла свой поспевший пирог. Он был испечен из ржаной муки и начинен картошкой с подсолнечным маслом. У Александра Ивановича еще хватило мужества проглотить кусок и даже похвалить пирог, а я, сознаюсь, не мог этого сделать.

При посещении крестьян Куприн приглашал детей на устраиваемую им в школе елку, которая была назначена на один из дней святок.

II

Сборы к елке шли полным ходом. Приготовлены были игрушки, пряники, конфеты, мешочки для подарков, елочные свечки и пр. Большая часть всего была в посылке Батюшкова, остальное добывали на месте, для чего приходилось ездить иногда за 30–40 верст и даже в уездный город, отстоящий верст за 60.

В соседнем селе была довольно большая лавка, которую содержал местный кулак. Он же был обладателем единственного во всей округе граммофона. Александр Иванович решил получить этот граммофон. Мы поехали в лавку, где сначала Александр Иванович сделал большой заказ на конфеты и пряники, а потом стал обхаживать хозяина:

– Смотрю я на вас, Иван Петрович, интересный вы человек, самостоятельный, благодетель для всей округи! Что бы тут без вас делали...

Лавочник самодовольно ухмылялся.

– Образованный, – продолжал Куприн.

– Какое наше образование...

– Не говорите, сразу видно человека. Ведь вы все для других стараетесь, а это и показывает вашу образованность. Вот я хочу для детей елку устроить. У кого конфеты закупаю? У вас.

– Хорошее, хорошее дело, – одобрил купец.

– Хочу еще у вас просить, – продолжал Куприн,– одолжить на вечер граммофон. То-то для детей радость будет!

Лицо лавочника сразу переменилось. Он насторожился, но все же с хитрой улыбкой сладеньким тоном ответил:

– Зачем им граммофон? Обойдется и без граммофона.

Куприн принялся его убеждать. Наконец лавочник решительно заявил, что граммофона он не даст:

– Ежели для вас, так, если не побрезгуете зайти в дом, любой номер пущу, а из дому выносить никак невозможно, уж извините.

Уговоры Александра Ивановича, обещание закутать граммофон в шубу, оставить залог, предложение, чтобы сам купец приехал со своим граммофоном на елку, – ничто не помогло. Купец стоял на своем. Тогда Куприн вдруг резко переменился. Он покраснел от гнева и сказал:

– Я думал, в вас хоть что-нибудь человеческое есть, а вы только жила.

Повернулся и ушел. Неудача эта очень расстроила и разгневала Александра Ивановича. Всю дорогу, когда мы ехали обратно домой, он ругался и угрожал:

– Обожди... я тебе покажу! Попомнишь меня.

Я никак не мог понять, чем он думает ему отомстить. Изобьет, что ли?.. Наконец Куприн пояснил свою угрозу.

– Я его опишу, да так опишу, что он и весь его род запомнят меня навеки. Я выверну всю его внутренность наизнанку, я его так опишу, что имя деревенского кулака станет примером подлости, мерзости! Собственные дети кулаков отвернутся от них со стыдом и омерзением... Офицерам я отомстил, теперь возьмусь за кулаков.

– Знаете, как я написал «Поединок»? – минуту спустя продолжал Куприн. – Вскоре после моей свадьбы мы с женой и с Иваном Буниным зашли в ресторан Палкина, сели за столик, спросили вина. Сидим мирно, попиваем. Вдруг жена подымается и настойчиво просит уйти. Когда мы были уже на улице, она объяснила, что сидевшие за соседним столиком офицеры за спиной у нас подмигивали ей через зеркало, как бы чокались с ней, пили за ее здоровье. Во избежание скандала она нам ничего не сказала, а просто увела. Я бросился было назад побить им физиономии, но жена и Бунин вцепились в меня и не пустили. Вот тогда я и написал «Поединок».

Я, конечно, понимал, что не этому случаю мы обязаны появлением «Поединка», но, несомненно, что и этот и другие подобные случаи столкновений Александра Ивановича с офицерами влияли на эмоциональную окраску этого произведения.

Наступил день елки. Из дальних сел дети прибыли спозаранку, школа еще была закрыта. Дети толпились в холодных сенях. Когда мы об этом узнали, Куприн отправился на санях и привез к нам целую гурьбу ребят, устроил им закуску, чай и долго возился с ними.

Часов в пять началось торжество. Детей набилось до отказу. Сначала наладили волшебный фонарь. Читал Куприн. Показывали «Тараса Бульбу» по Гоголю. Дети реагировали шумно, смехом, восклицаниями. Потом впустили детей в комнату, где была зажжена очень эффектно разукрашенная елка. Начались беготня, игры, песни, пляски. Главным и почти единственным руководителем и организатором был Александр Иванович. К концу вечера пошла раздача книжек и мешочков со сластями. В дверях толпились крестьяне и крестьянки, издали любуясь на своих веселых ребят. Александр Иванович решил и их угостить и отдал распоряжение приказчику Даниловской усадьбы взять корзину конфет и пряников и обойти всех взрослых, что и было исполнено. При этом приказчик следил, чтобы не слишком много брали, чтобы всем хватило. Некоторые, впрочем, конфузились, и сами брали понемногу, но иных ему приходилось осаживать:

– Одной, одной рукой угощайся...

В общем, елка удалась на славу. Все были довольны, а больше всех Александр Иванович, благодушное и праздничное настроение которого после этого вечера держалось несколько дней. Я все ожидал, что наконец он засядет за работу. Провожая меня к Куприну, его близкие говорили: «Главное, старайтесь, чтоб он за работу сел». Но как его засадишь! Не мог же я уподобиться его матушке, о которой Александр Иванович рассказывал, что, когда он последний раз гостил у нее, она все пыталась его приохотить писать: «Ты лучше, Сашенька, садись и пиши. Если б мне платили за писание деньги, я бы все сидела и писала».

III

Наши поездки по гостям все еще не кончились. Объездив ближние окрестности, отправились мы в город Устюжну, где у Александра Ивановича тоже были знакомые и где уже в честь Куприна, как писателя, был устроен вечер. Собралась вся чиновная интеллигенция города. Дамы блистали нарядами и демонстрировали свою великосветскость. Мужчины говорили больше об охоте. Хозяин вечера был страстный охотник, все комнаты были заполнены охотничьими трофеями, звериными шкурами, стены увешаны оружием и т. д. Дамы в начале вечера окружили Куприна и завели беседу о литературе, о любимых поэтах и «стишках». Хозяйка принесла свой литературный альбом, куда она записывала нравившиеся ей стихи. Одна из дам прямо заявила Александру Ивановичу, что она тоже писательница, но не пишет только потому, что ей некогда. Куприн галантно и забавно перед ней расшаркивался и от имени литературы выразил сожаление, что у нее так мало времени...

Вечер, начавшийся благопристойно и по-провинциальному пышно, закончился тем, что мужчины все перепились, несмотря на противодействие дам, каждая из которых, впрочем, останавливала только своего мужа, почти поощряя в то же время, чтобы другие пили. К концу вечера дамы, забыв всю свою великосветскость и приятные манеры, покрикивали далеко не нежными голосами на своих мужей и только думали о том, как бы их увести домой. Куприна мне пришлось увести б гостиницу, где мы остановились.

Оправившись вскоре, свежий и жизнерадостный, он предложил мне поехать с ним в гости к доктору. Я уже слышал кое-что об этом докторе. Окончив университет, он по идейным мотивам пошел земским врачом в самую глушь, но недолго выдержал тяжелую обстановку и запил. Пил он одиноко, мрачно и угрюмо.

Мы приехали к нему после обеда. Доктор обрадовался Куприну и сразу вступил с ним в спор, как будто продолжая раньше начатый и незаконченный диспут. Доктор был безнадежный пессимист, подавленный невежеством, бесправием, бедностью и забитостью окружающих; он не видел никаких просветов в жизни.

Куприн, наоборот, был жизнерадостен и влюблен в будущую прекрасную жизнь, которую он, правда, только смутно себе представлял, и совершенно не мог доктору объяснить, каким образом нынешняя неприглядная жизнь вдруг станет другой, светлой и счастливой.

Слушая их спор со стороны, было ясно, что оба они с каким-то снисхождением смотрят друг на друга. Доктор видел в Куприне наивного человека, не знающего настоящей жизни, а потому верующего еще в какие-то химеры и мечты, а Куприн смотрел на доктора с сожалением, как на слепца, который забился в норку, откуда не видно зари грядущего рассвета.

Когда мы возвращались от доктора домой, Куприн был хмурый, тяжелый и злой. Нам пришлось проезжать мимо расположенной недалеко от нашей усадьбы, школы, выстроенной на средства Батюшкова. Это было двухэтажное деревянное здание. Внизу находились классы, а наверху квартиры учителей. Была уже пол ночь, лишь в одном окошке в верхнем этаже мерцал слабый огонек. Но он привлек внимание Александра Ивановича. Он вдруг приказал кучеру остановиться, вышел из саней и направился к школе. Мои уговоры ехать дальше не помогли, он все твердил: «Пойдем в гости...»

Подойдя к двери, Александр Иванович принялся колотить в нее. Дом всполошился, в окнах замелькали огни, послышались встревоженные вопросы: «Кто там?!»

– Это Куприн, – последовал ответ, – приехал поздравить с праздником.

Нас впустили. Сонные, наспех одетые люди засуетились и стали готовить стол. Александр Иванович немного оживился и поддерживал обычный обмен поздравлениями и тостами «за ваше здоровье».

В ту ночь в доме находился гость, тоже учитель, но без места, недавно уволенный не то за нелады с начальством, не то за «вредное направление». Это был худой, изможденный человек с большой черной бородой, плохо одетый и весь какой-то жалкий. Узнав, что перед ним Куприн, он подсел к нему и каким-то елейным пономарским тоном начал жаловаться:

– Всю жизнь мечтал я встретить русского писателя, чтобы выложить перед ним душу русского сельского учителя, чтобы рассказать о всех наших мытарствах и обидах, о глумлениях, которые совершают над нами все, начиная с урядника и кончая председателем земской управы... Описали бы вот мою обиду...

И он стал рассказывать, за что его уволили. Куприн сначала его слушал как будто спокойно, но мало-помалу взгляд его становился все более мрачным и тяжелым... Не то елейный голос учителя его раздражал, не то сознание своего бессилия...

Я подошел к нему и, решительно сказав «Идем!», повернулся и пошел к выходу. Куприн покорно последовал за мною.

На следующий день, когда я проснулся, Александра Ивановича в комнате уже не было. Оказалось, сначала он бродил около дома, потом отправился в баню, которая в тот день топилась, а затем заперся во флигеле, попросив передать мне, что пошел работать.

В главном доме он появился только вечером. Это был совершенно другой человек: свежий, улыбающийся, нежный, оживленный! На другой день он опять с самого утра работал и через два-три дня прочел мне вполне готовый рассказ «Слон».

Слушая чтение, я чувствовал, что перед автором, когда он писал, носился образ его пятилетней дочери, которая в ту зиму много болела и часто, закутанная в одеяло, имела очень печальный трогательный вид. Александр Иванович то и дело вспоминал ее. Чувствовались и нотки диккенсовского «Домби и сына», которого мы читали вслух по вечерам. Рассказ был так свеж, нежен и трогателен, что я удивлялся и радовался. Куприн в эти дни много гулял, читал, писал письма, решив, по-видимому, восстановить прерванные в последнее время деловые и дружеские связи.

Праздники между тем давно прошли. Мне надо было уезжать, я простился с Александром Ивановичем и. оставил Даниловское.