В.Кошелев. Пенаты без поэта

// Красный Север. – 1987. – 08.01
  

В июне 1841 года «кончила жизнь» Александра Николаевна Батюшкова, «пошехонская помещица» и сестра поэта Константина Батюшкова. За 12 лет до того она заболела наследственной душевной болезнью и все эти годы одиноко жила в имении Хантоново, под Череповцом, на руках дворовых людей. Согласно завещанию покойной, ее имение переходило в собственность ее брата, о чем специальным письмом пошехонский предводитель дворянства уведомил вологодского предводителя. 
Константин Николаевич-Батюшков, который к тому времени уже 20-й год страдал тою же неизлечимою болезнью, жил в Вологде, в семье опекуна Т. А. Гревенца (своего племянника). О смерти сестры ему, наверное, даже не сообщили: летом 1841 г. поэт (по сообщению историка М. П. Погодина, приезжавшего тогда в Вологду и встречавшегося с ним) был очень возбужден, и «подозрителен»...

Но наследство есть наследство, и опекун Батюшкова Гревенц, надворный советник, управляющий Вологодской удельной конторой, человек весьма практический и рассудительный, не замедлил вступить во владение Хантоновым и для составления «надлежащей описи» послал туда некоего «служителя Аполлона Иванова». Так возник единственный документ, позволяющий въяве представить батюшковскую «хижину убогую», обитель его «отеческих пенат», место, где он создал лучшие свои произведения.

Этот документ был» обнаружен в 1980 г. череповецкой исследовательницей Н. П. Морозовой. Указание первооткрывателя здесь совершенно необходимо, ибо те, кто занимался в архиве, могут представить себе, сколько труда, знаний и усилий надо затратить на подобные открытия. Начать с того, что опись эта хранится в Пушкинском Доме в Ленинграде, в составе связки бумаг, явно инородных для этого крупнейшего литературного хранилища. Связка именуется: «Дело Вологодской дворянской опеки по указу Вологодского губернского правления о взятии в опекунское управление имения г. Батюшкова». Когда мне впервые принесли эту связку, укрытую под обыкновенным шифром (фонд 19, единица хранения 57), я испытал некоторое смущение: она была настолько тяжела, что ее несли сразу две сотрудницы архива... Полторы тысячи листов гербовой бумаги: «денежные» документы более чем за 40 лет. «Верющие письма» Батюшкова, именные указы об установлении опеки, кляузные «донесения» опекунов, начальственные указания, доклады, счета, векселя – и описи, ревизские сказки, отчеты о прибылях и убытках... И все это написано трудным для нашего восприятия почерком первой половины XIX столетия, и все однообразно, одинаково, – и, кажется, мало имеет отношения к интересующему тебя предмету. Сколько терпения нужно, чтобы найти на листах с 1091 по 1098 этот документ, разобрать корявый почерк «служителя», его составившего, чтоб хотя бы понять, о чем тут речь идет! Поэтому – хвала первооткрывателю. 

К тому же надобно учесть, что Аполлон Иванов был явно «не Пушкин» и что о литературных достоинствах этого документа говорить не приходится. Если бы я решился поместить здесь его весь, как он есть, – читатель поморщился бы: кому это нужно? Опись «земельного владения» и «господского строения», имена крестьян, «движимое и недвижимое имущество»». Скучно. 

Но что прикажете делать, если литературного описания Хантонова попросту не сохранилось? Некоторые детали есть в сочинениях и переписке Батюшкова, что-то можно почерпнуть из рассказов старожилов, – но только детали. Притом же литературное описание – вещь достаточно условная. Вот классическое описание Хантонова: 

Описание яркое и.выпуклое – но попробуйте на его основе конкретно представить себе, как могла в условиях русского Севера выглядеть эта «хижина убогая»? А в другом месте даже «шалаш простой»?.. Так что поневоле приходится обращаться к творению Аполлона Иванова.

«Господский деревянный одноэтажный дом, мерою в длину на 7, а по переду на 7 саженях, с двумя крыльцами, крытый тесом; внутри оного коридор, покоев 7, дверей створчатых столярной работы 7, а домашней – 3, на железных петлях, из коих две с железными наружными замками, а в сенях две двери на железных петлях без замков. В доме печей кирпичных 5, с железными затворками и медными крышками, камин...». Представление о «хижине» несколько проясняется, не так ли? Вообще подобные описи лучше воспринимать в сопоставлении с литературными произведениями.

Составитель описи, далекий от поэтических метафор, описывает состояние – усадьбы довольно подробно – и «хижина убогая» обрастает ценными для краеведа: деталями: «В доме две кухни, господская и людская, в них две печи, пекарни с железными заслонками, из коих в господской кухне находятся плита и котел чугунные. В доме окон 17, из них одно на балконе – створчатое, с зимними насаженными рамами. В кухнях окон 6, из коих три с зимними и с летними, а три с одними летними рамами».

Столь же детально представлены и другие усадебные постройки: «овчарная изба с двумя окнами», «скотный двор», «скотная изба», «каретная», хлева, 2 овина, «сарай для скотины», «хлебный анбар»... Обыкновенное поместное хозяйство; Именно так – «обыкновенно» – воспринимает Хантоново описывающий его «служитель», посланный практичным опекуном.

Но для Батюшкова его «убогая хижина» становится символом поэтического бытия и прямо сопоставляется со знаменитым имением римского поэта Горация – Сабинами:

Между тем в отсутствие поэта его «мечта» становилась весьма прозаической:

«Новгородской и Ярославской губерний в сельце Хантонове с деревнями 66 ревижских мужска пола душ… и притом сбирается с оных за зиму оброку 58 руб. 99 2/3 коп., а с крестьянок вместо новин деньгами 32 руб. В сельце Хантонове высевается ржи 24 четверти, а ярового хлеба втрое, сена накашивается до 170 возов... При сельце фабрик, заводов и других механических заведений не имеется»...

Поэт мечтал о том, чтобы «жить дома и садить капусту, как Гораций», – но неизменно уезжал от этих буколических желаний во всеконечные странствия.

А дома сеяли рожь и косили сено те, кто не думал ни о поэтических «приютах», ни о бегстве за «мечтой»: крестьяне Ивановы да Мысляковы, Васильевы да Андреяновы, Петровы да Казмины... Эти «хантоновские» фамилии подробно перечислены в описи: по домам и по семьям. Всего в деревне Хантоново да в соседней с ней Петряево в 1841 г. проживало 66 крепостных «душ мужеска пола» и 81 – «женска пола». Да в усадьбе четверо дворовых: Дмитрий и Василий Осиповы, да Семен Афанасьев с сестрой своей Авдотьей. Да «незаконноприжитые» Авдотьины дети: Иван, Федор, Митрофан и Ермил...

Поэт явно предпочитает общаться с «парнасскими музами» и «милыми тенями» далеких друзей-поэтов. Но и его крестьяне – это тоже не просто «фон» или «необязательное» дополнение к его творческой жизни. В этих «душах мужеска и женска пола» обитала своя, глубокая культура, которая подчас врывалась и в романтически условный мир образов Батюшкова, и этот мир по-своему переосмысливался. Живя в Хантонове летом 1817 г., Батюшков, на основе живых преданий и лубочных книг, задумывает поэму «Русалка», – закончить ее он не успел...

Поэт замечает в своем «хантоновском» послании, что живет он «без злата и честей». Какое уж тут «злато»! «Относительно до имущества» (как выражались в старину) опись Хантонова – весьма трезвый реалистический документ. Она рисует картину удручающей «поместной» бедности. А вся картина – в скупом перечислении.

Вот что осталось после смерти сестры поэта: 7 «святых образов», «ложки столовы 84 пробы» – 4, «4 штуки салфетного полотна», «чайник фарфоровый и чашка с блюдечком», «чулок бумажных 8», «две шкатулки малые» и... все! За этим нехитрым набором стоит образ Александры. Николаевны, в ее простых бумажных чулках, с неприхотливыми житейскими запросами, – и с удивительно доброй душой!

Еще деталь описи: «Книг французских разных двенадцать, русских – пять»... Все, что осталось к 1841 году от богатейшей «хантоновской» библиотеки Батюшкова, которую он, уезжая в Италию, просил сохранить. Куда она подевалась? Может быть, куда-то перевезена, может быть, просто «разошлась» по соседям... Во всяком случае, следов ее отыскать не удалось.

...Уже во время составления этой описи никого из Батюшковых в усадьбе не было. После смерти поэта Хантоново перешло во владение его младшей сестры – Варвары Николаевны Соколовой, которая, кажется, не жила здесь. Потом, к концу XIX в., усадьба была продана другим хозяевам. Она пустела, разорялась – исчезла.

Память о ней погребена в описи, которую так трудно отыскать в архиве.

Память, о ней – жива в чудесных созданиях поэта: