Е.Марасинова, Т.Каждан. Культура русской усадьбы 

// Очерки русской культуры XIX века. – М., 1998

 Элитарность усадебной культуры

Социальная периферия

Личность владельца и мир усадьбы

«Вишневые сады» дворянства: экономическая нецелесообразность усадебного быта

«Родовое гнездо» – мечта и мистификация российской действительности

Духовное и интеллектуальное пространство усадьбы

«Обитель дальняя»

Крестьянский мир дворянской усадьбы

II

Элитарность усадебной культуры

Время максимального могущества российского феодального сословия стало и временем расцвета загородной дворянской усадьбы. «Жалованная грамота на права и преимущества благородного российского дворянства» 1785 г. повторяла, обобщала и окончательно юридически закрепляла его привилегированное положение. Дворянин объявлялся свободным от телесных наказаний и всех видов податей, лишить его чести и звания можно было теперь только по суду и с высочайшей конфирмации. Подтверждалось право дворянства на свободу от обязательной государственной службы, приоритетное владение землей и крестьянами. Имение с недрами и водой, а также лесами, «растущими в дворянских дачах», оставалось наследственной собственностью, не выходящей из рода даже в случае тяжких преступлений владельца. Дворянству было разрешено участие в производстве и торговле. Именно представители господствующего сословия получали образование, соответствующее европейскому уровню просвещенности.

Эти обстоятельства дали мощный импульс развитию усадебной культуры и определили характерные черты «классического» этапа в ее истории, приходящегося на последние десятилетия XVIII - первую треть XIX в. Эпоха царствования Екатерины II стала началом бурного монументального строительства загородного ансамбля, когда возникают комплексы в имениях, где ранее не было даже господского дома. Императрица в одном из писем отмечала «манию строительства», охватившую ее подданных [25] О последних десятилетиях XVIII в. Андрей Тимофеевич Болотов вспоминал: «...правду сказать, и околодок наш был тогда так пуст, что никого из хороших и богатых соседей в близости к нам не было. Тогдашние времена были не таковы, как нынешние [1789 г.]; такого великого множества дворянских домов, с повсюду живущими в них хозяевами, как ныне, тогда нигде не было: все дворянств находилось тогда в военной службе, и в деревнях живали одни только престарелые старики, не могущие более нести службу или за болезнями и дряхлостью, по какому-нибудь особливому случаю оставленные...» [26]. Уже в конце столетия усадьбы возникают по всей расширяющей свои границы Российской империи, в тех районах, где издавна существовало помещичье землевладение, и в тех, где получали богатые вотчины екатерининские вельможи, например на Украине и в Крыму. Особенно интенсивное усадебное строительство развернулось в местности с традиционно крепкими позициями российского феодального сословия, центром которой была Москва. В «Путешествии из Москвы в Петербург» А.С. Пушкин писал: «Некогда в Москве пребывало богатое, неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые... некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга...». А летом Москва пустела: «...гости съезжались на дачу».

Однако создание сети усадебных ансамблей нельзя считать процессом, типичным для всего дворянства. Преимуществами господствующего положения воспользовалась в первую очередь элита сословия. Дворянская усадебная культура – явление уникальное во всех отношениях. Достаточно привести несложные расчеты, основанные на данных работ А. Романович-Славатинского, В.И. Семевского, В.М. Кабузана, С.М. Троицкого [27]. Строительство даже не отличающегося особой роскошью усадебного ансамбля с господским домом, церковью, пейзажным парком и живописными запрудами предполагало труд не менее 200 человек. К началу XIX в. лишь 2–3% стотысячного российского дворянства могли позволить себе загородные усадьбы, отличающиеся от крестьянской избы и демонстрирующие элитарный быт помещика. Вот эти 2–3 тысячи «родовых гнезд» и создали феномен усадебной культуры, навсегда слив свои классические очертания с российским ландшафтом.

Жанровые черты усадебной культуры периода ее расцвета были определены загородными резиденциями вельможного дворянства, такими как Кусково и Останкино Шереметевых, Архангельское Юсуповых, Батурин Разумовских, Надеждино Куракиных, Умань украинского магната Потоцкого. Роскошь подобных ансамблей обеспечивалась мощными хозяйствами с использованием последних агрикультурных достижений. Загородные дворцы создавались лучшими архитекторами и паркостроителями: Н.А. Львовым, В.И. Баженовым, И.Е. Старовым, М.Ф. Казаковым, Д.И. Жилярди, К.И. Бланком, в них трудились целые артели декораторов, живописцев, крепостных мастеров и вольнонаемных ремесленников. Усадебные комплексы могущественной элиты имели практически профессиональный театр, многотомные библиотеки, богатейшие коллекции и собрания картин. Так, быт подмосковной Отрады, одного из знаменитых Орловых, графа Владимира Григорьевича, обслуживало более двухсот человек, среди них – лакеи, кучера, форейторы, садовники, артисты, музыканты, всякого рода секретари и конторщики. Был доморощенный поэт и свой астроном, извещавший графа о передвижении звезд и планет, не обошелся сановный владелец и без усадебного «богослова», роль которого выполнял ученый камердинер [28]. Для столь многочисленной «челяди» в 1806 и 1808 гг. были специально составлены «Штаты и положения дворовым людям Его Сиятельства Гр. Владимира Григорьевича Орлова, вольнослужащим) и церковникам, находящимся при московском и отрадненском домах» [29]. 

К 20-м гг. XIX в. активное строительство представительных загородных резиденций постепенно сокращается, что было связано как с оскудением средств даже в среде высшего дворянства, так и с нараставшей тенденцией к камерности поместного быта. В это время усадьбы чаще перестраивались, чем возводились заново. Кузьминки, именовавшиеся ранее Влахернское, в 20–30-е гг. также реконструируются. Уральские заводы владельцев усадьбы князей Голицыных позволили придать блеск этой подмосковной, о роскоши которой свидетельствует серия литографированных видов, выполненная в первой трети века.

Загородные резиденции сановников становились объектом подражания для многих помещиков с более скромными средствами, которые также стремились благоустроить свои имения, возвести господский дом и окружить его службами, парком или садом. Сословный гонор дворянина, владеющего 100 душами и менее, не позволял, однако, ему довольствоваться бытом однодворца. «Приклеенные к избе четыре дорические колонны с фронтонным треугольником над ними» [30]  становились знаком причастности к «благородной касте». Но лабиринты из палок, веток и огородных растений, грубоватая крестьянская трактовка классической архитектуры, упрощенный пересказ плохо понятых художественных идей [31] не создавали еще атмосферы усадебного быта «золотого века» российского дворянства.

Загородный ансамбль не может быть механически представлен «инвентаризацией имущества», основанной даже на самых достоверных описях. Например, имение Меньшиковых Черемушки – это не просто «подгородная дача, именуемая с. Знаменское, с землями, лесами, каменными и деревянными строениями, с мебелью, с посудою, всякого звания земледельческими орудиями и машинами, с пожарным, кузнечным и столярным инструментом и с конскою упряжью...» [32]. Каждая усадьба имела свою судьбу и свой образ жизни, который не мог быть растиражирован путем наивного подражания. История загородных ансамблей тесно переплеталась с биографиями их владельцев, личностью человека, создавшего комплекс, укладом семьи, одухотворившей стены господского дома.

Дворянская усадьба конца XVIII–первой трети XIX в. – это особый стиль жизни, свое неповторимое мироощущение, это и загородная увеселительная резиденция, миниатюрный прообраз царского двора, многофункциональное, огромное хозяйство, театр, дворец, музей, монументальный ансамбль сановника; это и сельский культурный салон, приют поэта, ученого, философа, уникальный сад агронома-новатора, кружок политических единомышленников; это и патриархальный семейный очаг.

Многоликая специфика усадебного быта могла проявиться в одном ансамбле, который в силу своей универсальности представал одновременно «родовым гнездом», роскошной резиденцией аристократа и кабинетом просвещенного дворянина. На протяжении рассматриваемого времени постепенно складывалась «философия сельской жизни» [33], мешающая дело с бездельем [34], где нашлось место для роскошных фантазий, ритуализированной традиции и поэтического вдохновения.

«Понятно, что с очень большой долей условности можно объединить в одну историко-культурную тему дворцовые загородные резиденции крупных российских вельмож, представителей богатейших помещичьих фамилий, с одной стороны, и скромные сельские приюты мелкопоместного дворянства – с другой» [35], – справедливо пишет Г.Ю. Стернин. Действительно, расцвет усадебной культуры конца XVIII–первой трети XIX в. был обусловлен деятельностью этих «крупных российских вельмож, представителей богатейших помещичьих фамилий», иначе говоря, историей дворянской элиты, а вернее, элит, отличающихся сложной структурой и недолговечностью могущества отдельных родов.

Сложный, обусловленный многими взаимосвязями мир усадьбы дворянской элиты рассматриваемого периода возник как порождение следующих процессов развития привилегированного сословия России:

– формирование иерархии верхушки дворянства, включающей несколько пересекающихся элит: элиту власти, т.е. крупных чиновников, близких ко двору; экономическую элиту, к которой относились богатые землевладельцы; просвещенную элиту, первые поколения российской дворянской интеллигенции и, наконец, элиту прошлого, затухающие фамилии с гордой родовой памятью о прежнем могуществе. Состав дворянской знати был нестабилен, на два-три поколения поднимались к престолу и стремительно богатели отдельные семьи, затем род мельчал, беднел, затухал, и на его место приходили новые сановники и магнаты. Власть политической элиты оспаривалась элитой культурной, а порой и экономической, не имеющей часто доступа к трону;

– появление слоя просвещенного дворянства, усвоившего элементы западноевропейской культуры, которые, попадая в российский социальный контекст, приобретали нередко иной смысл и функции. Образованная элита стала социальной базой первых поколений российской интеллигенции, оппозиционно настроенных и по отношению в престолу, и по отношению к светской массе;

– противоречивый, так и не завершившийся процесс формирования сословной культуры дворянства (воплотившийся, в частности, в осознании ценности родовой памяти, традиций, реликвий) был осложнен становлением в среде образованной элиты социально-психологического типа самоопределяющейся «личности новоевропейского времени.

Социальная периферия

Интенсивное обживание территории имения, возведение господского дома и разбивка парка были связаны с отходом владельца от государственной службы. Так, Вороново начинает отстраиваться лишь после женитьбы и увольнения от дел президента Вотчинной коллегии И.И. Воронцова. Следующий период расцвета усадьбы связан с отставкой другого ее владельца, Ф.В. Ростопчина. Ссылка П.А. Катенина стала лишь началом его добровольного уединения в усадьбе Колотилово Костромской губернии, где поэт отстроил себе заново дом [36]. Коммуникации тех лет, весенняя и осенняя распутица исключали совмещение сельской свободы и государственной службы, где не допускались длительные отлучки. О чиновнике, месяцами проживающем в усадьбе, забывали, его обходили, он терял покровителей и не мог рассчитывать на успешную карьеру. Разведение оранжерей и выращивание экзотических цветов в подмосковном Узском генералом от инфантерии П.А. Толстым, командиром пятого пехотного корпуса, расквартированного в Москве и окрестностях, может считаться скорее удачным стечением обстоятельств, чем нормой.

Правительство предусмотрительно старалось не назначать дворян на службу вблизи их родовых имений и таким образом ставило чиновника перед выбором: либо «наслаждение собственностью своею», либо карьера. Доктору философии, бывшему советнику Гатчинского городового управления при Павле I А.М. Бакунину предлагали место попечителя Казанского университета, но он предпочел семейный очаг в Премухине и согласился лишь на должность попечителя Тверской гимназии [37]. В рассматриваемый период возможна была такая характеристика социального статуса: «капитан-поручик в отставке, помещик Орловской губернии».

Уход от придворной жизни часто сопровождался переездом в барскую неслужащую Москву, что стало одной из причин столь блистательного расцвета именно знаменитых «подмосковных». С 1807 по 1810 г. князь Б.В. Голицын, взяв временную отставку, проживает в Москве и Вяземах [38]. Н.С. Ментиков, также выйдя из службы в чине полковника гвардии, поселился в Москве и на протяжении нескольких десятилетий развивал и совершенствовал хозяйство в Черемушках.

Отказ, пусть даже временный, от карьеры следовал за «неуспехом по службе», потерей фавора, опалой или желанием покинуть свет, т.е. скрытым или очевидным, внутренне мотивированным или ситуационным конфликтом с чиновной средой. Вольно или невольно усадьба становилась убежищем, психологической нишей, своеобразным тылом, который необходимо было укрепить. Любая, даже малая, неудача на служебном поприще вызывала спасительную мысль о бегстве в усадьбу. Идеал тихой спокойной деревенской жизни, избавлявшей от утомительной суетности большого света, прочно укрепился в сознании дворянина, поддерживая его часто иллюзорную надежду на всегда существующую возможность ухода.

Итак, событием, непосредственно предшествовавшим созданию усадебного комплекса, оживлению ранее пустовавшего имения, была отставка владельца, превращение его, пусть, как правило, временное, из чиновника в помещика или даже скорее вотчинника. Можно было вполне успешно руководить хозяйством и собирать оброк через управляющего и приказчика. Дворяне в некоторых своих разбросанных по различным губерниям деревням вообще никогда не бывали. Но заочно вести усадебное строительство, через переписку разбивать парк и продумывать интерьеры господского дома оказалось значительно сложнее, а собирать коллекции и организовывать оркестр – просто бессмысленно. Жизнь в усадьбе без барина затухала мгновенно. Степан Борисович Куракин свое знаменитое Степановское-Волосово начинает отстраивать после выхода в 1789 г. в отставку в чине генерал-майора. Смерть настигает владельца в 1805 г., и незавершенный комплекс переходит к его брату Александру Борисовичу, послу при венском, а потом при французском дворе. Постоянные отлучки хозяина усадьбы становятся причиной крайне затянувшегося строительства. Окончательный свой вид усадьба приобретает лишь при Алексее Борисовиче, который искренне любил Степановское и даже запечатлел его виды на картинах, выполненных маслом.

Уход со службы часто оказывался временным. Некая гибкость социальных возможностей господствующего сословия позволяла владельцу усадьбы покинуть теперь уже отстроенный загородный ансамбль и вновь оказаться в чиновной среде.

Переезд в имение, уход со службы, удаление от городской жизни неизбежно приводили к понижению значимости чиновного статуса и светского престижа в сознании дворянина. Сельская свобода ослабляла регламентацию чиновного мира и условности обычая. Усадьба становилась местом для домашнего театра, дилетантских литературных опытов, превращаясь в мир вольной эклектики. В своеобразных усадебных клубах устраивали карточные вечера, играли на бильярде, музицировали. Ритуалом усадебной жизни оставалась ежегодная охота. Усадьба – это образ жизни, особый бытовой уклад, стиль поведения. А.А. Фет писал: «Что такое русская дворянская усадьба с точки зрения нравственно-эстетической?» «Это «дом» и «сад», устроенные на лоне природы, когда человеческое едино с «природным» в глубочайшем органическом расцвете и обновлении, а природное не дичится облагораживающего культурного возделывания человеком, когда поэзия родной природы развивает душу рука об руку с красотой изящных искусств, а под крышей усадебного дома не иссякает особая музыка домашнего быта, живущего в смене деятельности труда и праздного веселья, радостной любви и чистого созерцания» [39].

Владелец Суханова, князь П.М. Волконский, блистательный генерал, участник Отечественной войны 1812 г., очень ценил тихие дни, проведенные в своей подмосковной. В июне 1824 г. он писал графу А.А. Закревскому: «Живу совершенно как в раю, никуда не тороплюсь, ответственности никакой, делаю, что хочу, занимаюсь целый день разными работами по дому, в саду, отделываю дорогу в парк» [40].

Уклад деревенской жизни дворянина формировался не спонтанно. Владелец усадьбы, пользуясь относительной свободой и удаленностью от официоза, сам создавал свой стиль и круг общения, свой распорядок жизни, свою сферу обитания, свой маленький неповторимый мир. На расстоянии всего 60 верст от Москвы отошедший от общественной деятельности и большого света, перенесший четыре года шлиссельбургского заточения Н.И. Новиков в родовом Тихвинском провел безвыездно более 20 лет. Здесь жил он «с троими детьми, с верным другом, с супругою покойного друга и с коротким приятелем Лекарем», «сделался садовником», упражнялся «по любимой материи», получал «регулярно в день рождения и именин по переведенному манускрипту» от С.И. Гамалеи и засиживался за полночь за дружеской беседой [41].

Загородный дом превращался в социальную периферию дворянской империи. Именно социальную. Усадьбы располагались недалеко от столиц или крупных городов, архитектуру ансамбля никак нельзя назвать провинциальной. Усадьба становилась периферией в смысле известной независимости и удаленности от эпицентра господства бюрократических ценностей и потому местом, где формировались иные ориентации и стремления. В свое имение удалялся частный, скажем, нечиновный человек: или помещик, заводящий обильное хозяйство, или свободный поэт, или неудавшийся сановник. Обаяние усадебной культуры было создано не изредка наведывающимся преуспевающим вельможей, а дворянином, который отошел от чиновной иерархии и проживал в деревне постоянно или большую часть года, возвращаясь в город лишь по первому снегу.

Личность владельца и мир усадьбы

Усилия этих роскошествующих вельмож, отставных чиновников и ссыльных писателей, направленные на создание усадьбы, мотивировались различными стремлениями. Стиль жизни в усадьбах определялся предпочтениями их владельцев. Увеселительные загородные ансамбли стали прекрасным местом для престижной демонстрации богатства и реализации дорогостоящих затей. В таких имениях охоты сменялись балами, обедами, за прогулками по парку следовали фейерверки, катания на лодках, карточные вечера. «Летом один праздник, как правило, переходил в другой, – пишет B.C. Турчин, – хозяева и гости переезжали из одного поместья в другое; и так месяцами» [42]. Например, в Марфино, когда усадьбой владели Салтыковы, съезд гостей из Москвы доходил до двухсот человек. Просвещенный вельможа, однако, не мог ограничиться лишь многолюдными увеселениями. В усадьбах возникают постоянные театры и оркестры. При этом высокая эстетика практически никогда не приносилась в жертву практичности.

Резиденции сановников становились визуальным воплощением могущества не только владельца, но и самой власти, к которой он был причастен. Монументальные парадные ансамбли возникают в это время в присоединенных к России районах Польши, Белоруссии, Крыма, Украины. Так, Гомельская усадьба Румянцевых в 1834 г. была выкуплена царским наместником в Польше князем И.Ф. Паскевичем. Он проводит реконструкцию дворца и создает парадное здание, предназначенное для размещения воинских трофеев и высочайших подарков. Как указывает исследователь В.Ф. Морозов, в облике дома Паскевича очевидна отсылка к памятнику польского классицизма – двору Станислава-Августа, чем зодчий и заказчик хотели показать идентичность положения царского наместника и польского короля [43].

Владения помещиков могли стать и сферой их сельскохозяйственных увлечений. Деятели «легализованного» в 1820 г. Императорского Московского общества сельского хозяйства С.И. Гагарин в Ясенево, П.А. Толстой в Узском, Н.С. Меншиков в Черемушках, А.И. Герард в Большом Голубино строили богатые оранжереи и теплицы, разводили уникальные растения [44]. Так на российских равнинах была воплощена формула Вольтера: «каждый должен возделывать свой сад» [45].

Загородная дворянская усадьба была местом не только для театрализованного быта, изящных затей владельца и репрезентации его чиновного статуса. В своей вотчине отошедший от дел феодал мог посвятить мерно текущие дни научным занятиям. Кабинетом на природе, где мысль свободна от суетных забот, представила исследовательница С.С. Каткова дом поэта. П.А. Катенина в Костромской губернии. Усадьба Колотилово включала минимальное количество служб, в ней сложно представить жизнь большой семьи: она была предназначена для уединенных занятий владельца и нечастых приемов друзей [46]. В подмосковном Марфино Н.П. Панин соорудил почти лабораторию алхимика для изучения оккультных наук и магнетизма [47]. А бывший директор Академии наук уже упоминаемый граф В.Г. Орлов имел в своей Отраде физический и геологический кабинеты, бережно хранил библиотеку, архив и некоторые личные вещи М.В. Ломоносова, приобретенные у вдовы ученого братом Г.Г. Орловым [48].

Вольный мир сельской усадьбы, одухотворенный непосредственной близостью природы, превращался в Аркадию поэтов, литературный салон, кружок политических единомышленников. В премухинском доме Бакуниных происходили совещания «Союза спасения» и «Союза благоденствия», читались Шеллинг, Кант, Гегель, звучало фортепиано, встречались участники кружка Н.В. Станкевича [49]. Загородными культурными центрами второй столицы были Большие Вяземы Голицыных, Остафьево Вяземских и многие другие подмосковные [50].

Дворянская усадьба – это, конечно же, замкнутый мир семьи, подобно Премухину A.M. Бакунина, где выросло десять детей. Не случайно и А.Т. Болотов писал: «Я расскажу вам, как по приезде из службы в отставку обостроживался я в маленьком своем домишке, учился хозяйничать и привыкал к сельской экономии, ... как познакомливался со своими соседями... потом женился, нажил детей, построил дом новый, завел сады; сделался экономическим, историческим и философическим писателем... чем веселился...» [51]. «Семейное гнездо» было и важнейшей сферой социализации личности дворянина, и священным местом памяти рода, запечатленной в фамильных портретах, усыпальницах, обелисках.

За многоликим и сложным усадебным миром стояло столь же сложное переплетение мотивов и взглядов его создателя. Усадьба была выражением личности владельца, визуальной реализацией его ценностей и вкусов Дворянин финансировал и организовывал строительство, подыскивал архитектора, выступал и заказчиком и воплотителем проекта, именно он продумывал до мелочей ту среду, где будут расти его дети, где он увековечит имена предков и свою собственную жизнь, именно он определял весь уклад усадебного быта. «Если не удастся мне сим домом пользоваться и в нем жить, – писал А.Б. Куракин, – пусть же останется он здешнему месту прочным украшением и памятником мне» [52].

Л.А Перфильева в статье о дворце в Остафьево детально исследует вопрос об «авторстве» А.И. Вяземского, отца поэта, и его участии в создании проекта господского дома, который в основном был построен за пять лет, с 1802 по 1807 г., год смерти князя. На отдельные виды работ владелец Остафьево заключал договоры с подрядчиками. Его вмешательство в деятельность «архитектора-профессионала и вклад в общий процесс создания дворца были вмешательством «заказчика» – эрудированного, активного, влияющего на волю архитектора-исполнителя. И влияние это должно было проявиться достаточно сильно, чтобы и сам князь, и его потомки считали проект дворца «его собственным» [53].

Планы и чертежи проекта господского дома, подписанные заказчиком после необходимых пометок и исправлений, часто бережно хранились в архиве усадьбы или семейных коллекциях. Стены в кабинете и залах украшались живописными изображениями старого барского дома.

Владелец ансамбля не был связан ни архитектурными канонами, ни более ощутимым в городе давлением обезличивающего официоза. В родной «отчине» он и не думал скрывать свое индивидуальное начало. Так, фамильное Борисоглебское все тех же Куракиных при князе Александре Борисовиче переименовывается в Надеждино, каждому домику, каждой тропинке дается название, обозначенное на доске, возникают дорожки, посвященные братьям Степану и Алексею. Образы друзей и привязанностей князя, события его сложной эмоциональной жизни буквально выплескиваются на аллеи парка. «Эти названия вызывают у меня, – писал Куракин, – приятные и интересные воспоминания: они обозначают природу чувств и имена людей, которые занимают мое сердце. Они будут часто вызывать у меня грусть, но она всегда будет сопровождаться душевным спокойствием...» [54]. «Сквозь облако слез» читали гости Надеждино названия посвященных им тропинок [55].

Типичные композиции загородных домов, стилистика английского или французского парка, характерные интерьеры гостиной и кабинета становились лишь поводом для фантазии дворянина, перерабатывались и трансформировались владельцем в соответствии с его представлениями о семейном укладе и жизненных ценностях. В рамках господствующих архитектурных, строительных, художественных, садово-парковых традиций возникали усадебные комплексы, каждый из которых имел свое неповторимое своеобразие. Уникальный синтез природы, архитектуры, скульптуры, живописи, достигнутый в дворянской усадьбе, должен был иметь одного автора, и им выступал владелец. Дворянину, по всей видимости, было важно не просто унаследовать господский дом и парк, но воплотить свои пристрастия, вдохнуть свое живое начало в архитектуру ансамбля. Из поколения в поколение каждый представитель знатного рода Шереметевых отстраивал именно свою усадьбу, со своим укладом и стилистикой. Сподвижник Петра I генерал-фельдмаршал Б.П. Шереметев в духе голландской архитектуры возводит Мещериново, его сын Петр Борисович воплощает елизаветинское рококо и его переход к классицизму в Кусково, Николай Петрович в конце XVIII в. оставляет творение отца и всю свою судьбу отдает уникальному театру в классическом Останкино, и вот опять роскошный дворец покинут наследниками, а по Петергофской дороге Дмитрий Николаевич отделывает дачу Ульянка, верный традициям рода уже в начале нашего столетия С.Д. Шереметев устраивает свое Михайловское.

Смена владельцев одного усадебного комплекса порой могла привести к причудливому сочетанию в ансамбле различных архитектурных стилей, отражающих вольные эстетические пристрастия и вкусы. Так, подмосковное Быково в конце XVIII столетия принадлежало М.М. Измайлову, начальнику Экспедиции кремлевского строения, где работали В.И. Баженов и его помощник М.Ф. Казаков. Неудивительно, что пейзажный парк загородной резиденции екатерининского вельможи был украшен творениями В.И. Баженова. До наших дней сохранилась беседка на одном из островов обширного пруда. Пройдет несколько десятилетий, и уютное Быково отойдет Воронцовым-Дашковым. Новые владельцы в середине XIX в. перестроят доставшийся от прежних хозяев господский дом в богато украшенное строение, напоминавшее дворцы эпохи Ренессанса.

К созданию усадебного ансамбля присоединялась вся семья владельца, доверенные лица, управляющие имением, постоянные гости. В этом «домашнем творчестве» важно было не только совместное обсуждение проекта, но и обживание господского дома в первый зимний сезон, а потом его «доделка» [56]. Так возникал идеальный мир усадьбы, определялась высокая семиотическая насыщенность его пространства, особая система координат, в которой каждый элемент во взаимосвязи с другими нес свою смысловую нагрузку. «Садовое место, – писал А.Т. Болотов, – можно почесть полотном, на котором устроитель сада малюет свою картинку» [57] .

Усадебная культура была порождена личностью дворянина, стремящегося построить свой идеальный мир, реализовать свое «я», обустроить по своему усмотрению землю, наконец, создать особый микроклимат, окружив себя близкими людьми.

«Вишневые сады» дворянства: экономическая нецелесообразность усадебного быта

Безусловно, владение дворянина, где располагался окруженный парком господский дом, было хозяйственным организмом, куда входили пашни, сенокосы, леса, пустоши, где создавались кирпичные заводы, организовывалось сыроваренное, полотняное, суконное производства, строились мельницы и торговые пристани, лесопильни и плотины. Отставные чиновники и военные, став помещиками, заводили образцовые хозяйства. Владельцы крупных вотчин могли себе позволить применение агротехнических новшеств, уникальные оранжереи и теплицы, конные заводы, насчитывающие по нескольку десятков чистокровных лошадей. Так, сенатор Ф.И. Глебов-Стрешнев еще в конце XVIII в. ввел в Знаменском-Раек вместо традиционного трехполья более экономичную травопольную систему с посевом клевера. Выйдя в отставку довольно молодым человеком 33 лет в чине полковника гвардии, Н.С. Меншиков вступил в Московское общество сельского хозяйства и организовал в своих Черемушках развитое промышленное садоводство. В 40-х гг. XIX в. Бакунины открыли Премухинскую усадебную мануфактуру. В имении существовало сыроваренное и характерное для Новоторжского уезда писчебумажное производство. Крупные помещики, длительное время проживающие в деревне, имели своих архитекторов, живописцев, плотников, штат поваров, лакеев, секретарей и пр. На месте изготовлялись холст, шерстяные ткани, ковры, мебель. 

Землевладелец был заинтересован в регулярном и возрастающем получении оброка, «присовокуплении дохода», избавлении от «убыточных обстоятельств» и содержании своего «хозяйства во всяком порядке» [58]. Российский феодал непоколебимо верил, что благополучие его земель зависит от жесткой организации работ, мобилизации всех ресурсов вотчины, максимального использования труда крестьян. Он пытался вникнуть во все детали своего многоотраслевого хозяйства, строго следил за обработкой, хранением и товарной реализацией урожая, нередко проявлял осведомленность по поводу аграрных обычаев той или иной местности. Многие помещики справедливо видели одну из важнейших причин низкой урожайности в «обработке земли без навоза, от чего земля вырождается и из года в год приносит плоды хуже». Представители «благородного» сословия неплохо освоили науку экономии и научились учитывать возможности «убыточных обстоятельств». Данные источников свидетельствуют о несостоятельности мифа о якобы «элитарном гоноре праздного класса», презрительно сторонящегося участия в производстве и торговле. Напротив, российский дворянин был способен завести псарный и скотный дворы, устроить черепичную фабрику, учредить винокуренный завод и сбыть продукцию.

Однако большие хозяйства с новейшей технологией были привилегией лишь ничтожной по численности богатейшей верхушки дворянства. Надежная экономическая основа роскошного усадебного быта продолжала оставаться явлением элитарным, часто ситуативным и конъюнктурным. Блестящие загородные дворцы и огромные пейзажные парки нельзя считать неотъемлемой чертой российской дворянской культуры. Многие крупные вотчинники управляли своими разбросанными по многим уездам деревнями через приказчиков. Владения же средних и мелких помещиков в рассматриваемый период нередко приходили в упадок, закладывались, перезакладывались, продавались за долги и возрождались уже в руках новых хозяев. Российский дворянин был по своему владельческому сознанию скорее помещиком, чем вотчинником, несмотря на то что условный характер земельного держания был ликвидирован еще в начале XVIII в. и подтвержден Манифестом о вольности дворянства. Зависимость роста поместных дач от монаршей милости и успешной служебной карьеры не позволяла даже крупному латифундисту относиться к своим деревням как к вечной и потомственной собственности. Права держателя земли оспаривало не только государство и община, но также и усиливающаяся буржуазия.

Язык мемуаров и писем, вышедших из среды дворянства конца XVIII – первой трети XIX в., позволяет предположить, что в сознании владельца понятия «усадьба» и «имение», «вотчина» и «поместье» сливались. Дворянин писал о «доме» или «саде», когда речь шла о целенаправленном благоустройстве быта его владения. В целом же в источниках личного происхождения преобладали расширительные и объединяющие термины, отождествляющие собственно господский дом, окружающие его строения, парк, службы, все имение. Говоря о «деревне», «волости», «даче», «хозяйстве», «местности», автор имел в виду именно усадьбу. Подобное словоупотребление свидетельствовало, с одной стороны, о недостаточной рефлексии российского землевладельца, а с другой – о сложной мотивации развития усадебной культуры, не сводимой только к экономическим потребностям дворянина.

Материальные пристрастия дворянства отличаются странной на первый взгляд равной заинтересованностью в обладании землями и табакеркой с портретом императрицы, деревнями и сервизом. Отсутствие чисто прагматического, хозяйски-расчетливого отношения к богатству предполагало существование особой специфической меры достатка, лежащей вне сферы исключительно экономических потребностей и интересов. Уровень притязаний правительственных чиновников определялся стремлением к обладанию богатством, не уступающим достатку представителей социальной среды, к которой причислял себя дворянин. «О нашем приятеле Моркове скажу, что подал он записку, чтоб ему дали до 5000 душ, считая то еще и за малое. Я ему получить их желаю, думая, что удел его и для меня масштабом служить может, – писал А.А. Безбородко, – но он все недоволен будет, имев претензию поравняться с нами» [59].

Богатство не являлось главным критерием, определяющим положение личности в системе дворянской иерархии. Существовали сословные ценности, котирующиеся выше, чем материальный достаток. Расположение светской среды обеспечивали, прежде всего, знатность происхождения, дружественные и родственные связи с высшим должностным дворянством, престижные знакомства и, конечно же, чин Достаток без соответствующего статуса и так называемое «плебейское богатство» не гарантировали дворянину социальной состоятельности и светского признания. Наличие никак не зафиксированной, но общепринятой в среде господствующего сословия меры достатка ориентировало дворянина на демонстративное потребление материальных ценностей.

В XVII в. землевладельцы не сооружали в своих имениях роскошных господских домов, не разбивали парков, как правило, проживали в городах. К середине и особенно концу XVIII в. дворцово-парковые ансамбли с представлениями, балами, фейерверками уже составляли «славу», «достоинство» и «наслаждение» вельможи. Граф Н.П. Шереметев писал: «Украсив село мое Останкино и представив оное зрителям в виде очаровательном, думал я, что, совершив величайшее, достойное удивления и принятое с восхищением публикою дело, в коем видны мое знание и вкус, буду наслаждаться покойно своим произведением» [60]. О самих же Шереметевых говорили. «Роскошь может быть почтенною, когда она имеет своею целью общественную пользу и удовольствие» [61]. При этом под «общественной пользой» дворянин первой трети XIX в. мог иметь в виду самые различные жизненные ценности: преданность интересам императорской службы, честность независимой позиции государственного сановника, «доблесть светского человека», самосовершенствование и т.д., даже исполнение особой роли душевладельца, которому Бог и государь вверили на попечение крестьян. Но лишь единицы размышляли об ответственности перед Отечеством собственника земли, призванного организовать на ней преуспевающее хозяйство.

Столь дорогое нам очарование дворянской усадебной культуры, обернувшееся в конце концов ее гибелью, заключалось в том, что усадьба никогда не была и не воспринималась просто как эстетически оформленный административный центр имения, вотчинная контора. Архитектура загородного комплекса и весь поместный быт никак не отвечали интересам экономической целесообразности. Из главного в имении селения господский дом перемещался в более изолированное место, вокруг него возникал обнесенный оградой садово-парковый ансамбль [62]. Строились погреба, увенчанные беседками, для конюшни или каретного сарая выбирался тип греческого храма, а скотный двор воздвигался по законам классических ордеров, насыпались искусственные холмы, не утихали празднества с многочисленными гостями. Сооружение людских, кладовых, амбаров нередко поручалось выдающимся архитекторам. Так, погреб-пирамиду и корпуса винокуренного завода в Митино Новоторжского уезда проектировал владельцу Д.И. Львову его дальний родственник Н.А. Львов [63]. Даже в развитии хозяйства дворянин часто видел «затею». Достаточно упомянуть попытки акклиматизации шелковицы, разведение фисташковых деревьев и выписанных из Англии оленей для натуры пейзажного парка. 

Налаженный быт усадьбы воспринимался вовсе не как условие управления хозяйством, – напротив, прибыльные владения должны были обеспечить роскошь загородной жизни. В блистательном Архангельском князя Н.Б. Юсупова всячески развивались художественные ремесла, не имеющие промышленного значения и призванные лишь удовлетворять высокие эстетические вкусы владельца. По стенам дворца висели гравюры учеников Юсуповской рисовальной школы. На усадебной мануфактуре изготовлялась фаянсовая и фарфоровая посуда, которая затем расписывалась подглазурным кобальтом [64]. В Купавне по распоряжению князя выделывались дорогие художественные шелка, скатерти, шали, пояса, обойные штофы. В богатых усадьбах крепостные девушки ткали ковры и даже целые картины, передающие виды регулярных парков с прогуливающимися среди стриженых аллей кавалерами и дамами и с размешенными среди травы и листвы животными и птицами [65].

Дворянские усадьбы представляются идеальным, искусственно созданным пространством, редкими оазисами огромной крепостнической страны. «Нигде усадебный мир не оказывался столь малосвязанным с древними традициями сельской жизни, – пишет Д. Швидковский, – нигде так часто не жертвовали соображениями экономики для воплощения идеала, как в России. На нашей равнине разыгрывалась в Екатерининскую и Александровскую эпоху самая грандиозная и прекрасная в своей беззаботности провинциальная уютная пастораль» [66].

Духовное содержание усадебного пространства, в конечном счете, определялось не количеством десятин поместного владения и не производительностью сыроварни. С усложнением духовного мира дворянина, с формированием первых поколений русской интеллигенции возникло феноменальное явление бедной усадьбы, где также шла напряженная духовная и умственная жизнь.

В обнищавшем Тихвинском, которому угрожала опись и продажа с аукциона, Н.И. Новиков «беспрестанно боролся с нуждами, недостатками, принужден был кормить дворовых и крестьян покупным хлебом». Однако он не позволил «сим горестным обстоятельствам» истончить его душевные силы. Он много размышлял, восстанавливал разоренную библиотеку, поддерживал интеллектуальную теософскую переписку и справедливо полагал, что «хлопот мы никогда не переживем, а хлопоты нас переживут». Владелец бедного имения старался сохранить «свежие и покойные мысли». В его восприятии природы не было прагматического цепкого взгляда агронома. «У нас в деревне настоящая весна, река пошла, воды слили, снегу совсем ничего нет, 25 показалась зелень и комары, но по утрам самые легонькие морозцы бывают. Вот как рано началась весна!» В какой-то степени особый духовный настрой русского землевладельца передают наблюдения Н.И. Новикова за будущим урожаем: «Побитая рожь градом, по благости Господней, от корня выросла и уже выколосилась. Коль дивен Господь Бог наш во всех делах своих!!! ...Не сетуйте, любезный друг, что вы не скоро успеваете в добрых своих желаниях. Посмотрите на пшеницу и рожь: вдруг ли оные достигли к совершенству своему?» [67].

«Родовое гнездо» – мечта и мистификация российской действительности

Расцвет дворянской усадьбы сверкнул не более чем на полстолетия. Поэтому большинство имений могут быть названы «родовыми гнездами» лишь метафорически. В селе, принадлежащем фамилии в лучшем случае с середины XVII в., а то и купленном в начале XIX, часто господский дом вообще отсутствовал. Строительство ансамбля начинается в конце XVIII в. и завершается в первой четверти XIX. Усадьба находится во владении семьи, как правило, два-три поколения и продается, навсегда расставаясь с родом, создавшим ее великолепие. За два десятилетия сооружается барский дворец, разбивается парк, возникает система каскадных прудов, вырастают службы, освящается церковь, в единый детально продуманный комплекс включается родовое кладбище, и первое надгробие воздвигается на свежей могиле самого владельца отстроенной усадьбы. Такая яркая и молниеносная история может быть рассказана с теми или иными вариациями о многих ансамблях.

Род Куракиных владел селом Волосово Тверской губернии по официальным документам с XVII, а по семейным преданиям с XV в., однако монументальное строительство усадебного ансамбля в нем стало реальностью лишь в 1792 г. при князе Степане Борисовиче, детство которого, кстати заметить, прошло в другом имении, Гатчине, приобретенном самой императрицей у Куракиных для подарка Григорию Орлову, когда Степану было 10 лет. Окончательный свой вид комплекс в Степановском-Волосове приобретает уже при племяннике бездетного Степана Борисовича Борисе Алексеевиче в первую четверть XIX в. Еще более стремительно возводится Введенское Лопухиных, полученное от Павла I в 1798 г. и перешедшее к Зарецким не позднее 30-х гг. XIX столетия. Знаменское-Губайлово досталось В.М. Долгорукому от рода Волынских в качестве приданого супруги. Активное строительство усадебного комплекса приходится на конец XVIII в., 1812 г. наносит имению значительный урон, а в 1836 г. оно уже переходит в руки надворного советника Н.С. Деменькова. Знаменское-Раек – это усадьба вообще практически одного поколения семьи Глебовых-Стрешневых. Прекрасный ансамбль, дар сенатора Ф.И. Глебова своей супруге Е.П. Стрешневой, так и не был завершен при жизни владельца. Его вдова уже не ездила в Раек, проживая в своем родовом Покровском, которым Стрешневы владели с конца XVII в. Наследники не замедлили продать усадьбу. В род Воронцовых Вороново попадает как приданое. И.И. Воронцов отстраивает его в 60-е гг. XVIII столетия, создание усадебного комплекса продолжает его сын. Он сооружает действительно роскошный дворец, в результате разоряется и теряет все воздвигнутое, передавая в чужие руки и кладбище с могилами родителей. В самом начале ХIХ в. Вороново покупает Ф.В. Ростопчин, который сжигает его перед угрозой французского нашествия в 1812 г., а в середине века усадьба уходит и из этой семьи.

Исследование усадебных ансамблей показывает, сколь зыбкой была судьба «родовых гнезд» в России. Иногда в права на имение вступали все дети, и у одной деревни могло возникнуть два, а порой и более совладельцев. Так, состояние И.В. Новикова, 700 душ крестьян, частью в Калужской, а частью в Московской губерниях, перешло к вдове и затем к четырем детям. Село Тихвинское, куда вернулся в 1796 г. Н.И. Новиков после заточения, находилось в его совместном владении с младшим братом Алексеем Ивановичем. «Вы знаете, что у нас деревня одна, – писал Н.И. Новиков А.Ф. Лабзину. – Брат привык уже к хозяйству и всем оным управляет; а я уже ото всего уклоняюсь, следовательно, совершенно без всякого дела, почти как чужой живу... Сии обстоятельства, чтобы дать себе какое занятие и наружное упражнение, обратили меня к садовничеству» [68]. После смерти Новикова Авдотьино-Тихвинское было продано с торгов и досталось П.А. Лопухину, а затем перешло в Комитет для разбора и призрения просящих милостыню.
Известны случаи завещания усадьбы внукам. В истории Черемушек это стало трижды повторенной дедами традицией. Граф В.Г. Орлов, потеряв обоих сыновей, также подарил свою Отраду сыну младшей дочери, названному в честь деда Владимиром. Иногда выбор наследника мотивировался собственно интересами усадебного хозяйства. Генерал от инфантерии ПА Толстой последние годы жизни провел в имении Узское, посвятив их своему страстному увлечению – цветам. Он завещал роскошное садоводство, а вместе с ним и всю усадьбу четвертому сыну Владимиру, поскольку именно он перенял сельскохозяйственные увлечения и навыки отца [69].

Однако нередко завещания вообще отсутствовали, и усадьба становилась объектом судебной тяжбы между наследниками. Екатерининский вельможа В.А. Всеволожский приобрел село Середниково в 1775 г., в 1796 г. владелец скончался, так никому и, не отписав имение, которое в результате подверглось разграблению племянником усопшего. Лишь в 1801 г. суд решил дело в пользу брата покойного, генерал-поручика С.А. Всеволожского, владевшего усадьбой только до 1806 г. В 1814 г. Середниково переходит к графу Г.А. Салтыкову, а в 1824 г. его уже покупает Д.А. Столыпин, брат бабушки М.Ю. Лермонтова [70]. Неустойчивость родовой традиции поместного быта проявилась в курьезном завещании усадьбы... чину. Известный коллекционер Н.П. Румянцев, имея брата, свое с любовью и вкусом отстроенное гомельское владение завещал передать только канцлеру или фельдмаршалу, а себя похоронить в Петропавловском соборе города. После его смерти в 1826 г. брат все же некоторое время владел имением, правда, никогда в нем не жил, и вскоре продал его в казну, откуда оно перешло в военное ведомство. В 1834 г. Гомельскую усадьбу выкупил князь И.Ф. Паскевич [71].

Однако, несмотря на прерывание дворянских родов, наследование по женской линии, обеднение одних фамилий и возвышение, порой кратковременное, других, случавшееся равнодушие детей к «поместным затеям» отцов, владельцы усадеб стремились передать свои творения в надежные руки и сохранить вотчины в собственности семьи. Когда поэт, библиофил и генерал-лейтенант русской армии Б.В. Голицын получил в 1803 г. в наследство усадьбу Вяземы от дядюшки Александра Михайловича, мать генерала княгиня Наталья Петровна с радостью писала брату мужа: «Между новостями, касающимися до детей моих, еще тебе, батюшка, сообщу доказательство дружбе князь Александра Михайловича нашева в память друга еваво и брата покойному отцу их. Деревню свою Вязему отказал после себя сыну нашему кн. Борису с тем, чтобы деревня никогда из роду нашего вытить не могла и чтобы оное его желание тверже быть могло, подавал письмо Государю» [72].

Фамильный гонор этих «родовых гнезд» напоминает о себе в гербах на фронтоне господского дома, собраниях портретов, обелисках, памятных досках на стенах храма, во всей атмосфере усадебного быта. При этом, не зная истории ансамбля, трудно определить статус имения, в котором возведена усадьба, было ли оно передаваемым из поколения в поколение майоратным наследством или же недавно приобретенной землей, а может и подарком фавориту. И Степановское Куракиных, несколько столетий принадлежащее древнему роду Гедиминовичей, и пожалованная внезапно поднявшимся Орловым Отрада отстраивались в единой знаковой системе как фамильные вотчинные владения.

Типичным примером визуальной репрезентации фамильной доблести рода князей Голицыных может считаться парадный въезд в усадьбу Кузьминки, которой князья владели лишь с середины XVIII в. В начале липовой аллеи, прямым проспектом выводящей к господскому дому, возвышались чугунные ворота в виде дорической колоннады. Характерно, что такие же ворота были отлиты на уральских заводах Голицыных по проекту К. Росси для Павловска. Только в Кузьминках они завершаются не двуглавым орлом, а гербом княжеского рода.

Родовая память оказывалась не длительно накапливаемым культурным слоем старой усадьбы с ее неспешной традиционностью, а архитектурно-стилистической реализацией идеи фамильной гордости, существующей в сознании владельца. В собрании портретов или грусти семейного кладбища отразилась рефлексия дворянина по поводу судеб своих предков. В усадьбе, которая часто была несравненно моложе фамилии владельца, семейная память не наследовалась, а воплощалась и актуализировалась. Опоэтизированное в российской словесности понятие «родовое гнездо» означает не древнюю историю имения, а установку живущего в нем помещика престиж глубоких семейных корней. Процесс формировании сословной культуры дворянства не обошелся и без тщеславной моды на родовитость. Архитектурный комплекс усадьбы и бережно хранимые собрания могли быть как переписанной набело традицией боярской фамилии, так и имитацией знатности только что приблизившегося к престолу вельможи. «Древние фамилии приходят в ничтожество, – писал Пушкин. – Новые поднимаются и в третьем поколении исчезают опять. Состояния сливаются, и ни одна фамилия не знает своих предков». В этих обстоятельствах быстрой смены состава элит российского дворянства за доблесть почиталось и просто наличие мало-мальски длительной истории семьи.

Усадебный комплекс стал не только репрезентацией идеи дворянского рода, но и социальной сферой, где шло ее развитие, где благородная память о своих корнях становилась составной частью личности владельца. Уже сам факт, что В.М. Долгоруков-Крымский, отстроив полученное в приданое Знаменское-Губайлово, выразил желание после смерти разлучиться с женой и быть погребенным на Волынщине, где уже существовала родовая усыпальница Долгоруковых, свидетельствует о постепенном росте ценности фамильной памяти в сознании дворянина. Сын Василия Михайловича, переживший годы опалы в Знаменском, также местом своего последнего пристанища избрал Волынщину. Его потомки, продавшие в 30-е гг. XIX в. Губайлово, бережно вывезли семейные реликвии в родовую усадьбу Долгоруковых.

Духовное и интеллектуальное пространство усадьбы

Давайте более пристально вглядимся в сам усадебный комплекс, задержимся в парадных задах, постоим в жилых комнатах, всмотримся в фамильные портреты, пройдемся по аллеям парка, попробуем представить ушедших хозяев этих стен и заросших садов. Проследим весь путь в усадьбу, который начинался не от въездной аллеи и не с большака, а еще в городе – с ожидания, сборов и предчувствий.

Дни дворянина, как правило, проходили либо в городе, либо в поместье, но стиль и образ жизни в этих двух важнейших сферах бытования российского господствующего сословия принципиально отличались. В рассматриваемый период правительство все более стремится упорядочить городскую застройку, государственная идея воплощается во внешнем облике как столицы, так и провинциальных городов [73]. Даже в старых русских городах усадебная застройка постепенно вытесняется. Вводимая правительством система образцовых и типовых проектов пресекала частную инициативу владельца городского дома в оформлении своего жилища. Монументальные городские особняки сановников были не только жилыми домами, но и резиденциями представителей царской власти с функциями государственных учреждений, рядом служебных помещений, соответствующим штатом и приемными часами. Дворцы крупных чиновников возводились часто на казенный счет, и личный вкус их обитателей мог проявиться лишь в убранстве интерьеров дома [74]. Типовой фасад как бы превращался в средство выражения подданства [75]. Город ориентировался на регулярность, симметрию, подчиненность, здесь наиболее отчетливо была выражена мощь государства, опирающаяся на нормативность стиля [76]. Даже неслужащий дворянин ощущал себя лицом, ответственным перед властью. Но сам факт постоянного пребывания помещика в городе предполагал его включенность в чиновную иерархию, его тесную связь с городской светской средой.

В усадьбе дворянин был владельцем и творцом собственного идеального мира. Он мог даже дать имя возведенному им ансамблю, выразив в таких поэтических названиях, как Отрада, Раек, Нескучное, Прибежище, свое отношение к созданному им оазису. За разросшимся пейзажным парком усадьбы простирались луга, овраги, перелески. Городская застройка неумолимо сокращала парк и сад около господского особняка, окна которого раскрывались на площадь или улицу. Барина в усадьбе окружали совершенно иные, чем в городе, звуки. Его не будил стук подков о каменную мостовую, скрип тарантаса, крик извозчика. В городе были невозможны одинокие прогулки по полям, скованный условностями человек мог позволить себе лишь променады по набережной или прешпекту при скоплении людей и досужих взглядах прохожих. В поместье не объявляли приемные часы и не назначали время для деловых визитов, зато по неделям гостили друзья, родственники и соседи.

Усадебная атмосфера невольно формировала особое мироощущение, другие приоритеты, иные отношения в семье, задавала более естественный ритм, определяемый тесным общением с природой и сезонными циклами. Так город превращался для дворянина в пространство государства, а деревня – в мир независимого человека. «Усадебное самоощущение поместного обитателя, – пишет Г.Ю. Стернин, – крупная сила духовного становления русского человека Нового времени. Возникало особое культурное пространство, насыщенное философическими размышлениями об основных жизненных ценностях, рождалась усадебная мифология, имевшая выходы и в христианский космос, и в языческую картину мироздания, и в общие идеологические формулы российской действительности, и в поэтические представления о смысле бытия» [77]. 

Каждая встреча с усадьбой, где прошли детские годы дворянина, где он приобрел первые жизненные впечатления, где на стенах – портреты предков, а на родовом кладбище – их могилы, каждая такая встреча становилась этапом, свиданием с самим собой прежним, мощным стимулом саморефлексии. «Миновав белые воротные столбы, въехав в парк и завидев сквозь деревья знакомые очертания флигелей или портик центрального дома, человек вновь включался в когда-то прерванный и очень личностно окрашенный временной поток» [78]. Вот как вспоминает встречу с домом детства Н.Н. Муравьев, сподвижник А.П. Ермолова, человек, близкий декабристам и по духу и по происхождению: «Приехали в город Лугу, откуда поворотили влево пролеском, чтобы побывать в отцовской родовой вотчине Сырце. Мы, двое старших, очень обрадовались увидеть сие место, где провели ребяческий возраст: я до седьмого года от рождения, брат же до девятого. Все еще оставалось у меня в памяти после десятилетнего отсутствия, где какие картины висели, расположение мебели, часы с кукушкою и пр. Первое движение наше было рассыпаться по всем комнатам, все осмотреть, избегать лестницы и даже чердак, как будто чего-нибудь искали» [79].

Русская дворянская усадьба отличалась продуманной до деталей планировкой, с большим вкусом избранным положением на высоком берегу реки, озера или каскада прудов. Формировался не только парк вокруг господского дома, как бы заново создавалась вся окружающая усадьбу местность, которая порой воспринималась как умело скомпонованный на картине пейзаж. Даже дорогу в усадьбу старались проложить по наиболее живописным местам. Заказчик и архитектор, приступая к созданию ансамбля, прежде всего, заботились об органическом соединении будущих построек и природного ландшафта. «Привел я лучшего в то время архитектора, – писал В.Т. Орлов о своей Отраде, – и указал он мне на место на высокой горе – построить тут трехэтажный барский замок и церковь. План мне полюбился, однако, исполнил я его не совсем в точности. Церковь на высокой горе, на открытом от лесов месте, построил, а для постройки дома опустился пониже, к берегу реки, между лесами» [80]. Получив в самом конце XVIII в. в подарок от Павла I Введенское, П.В. Лопухин пригласил Н.А. Львова осмотреть местность. Отмечая живописное расположение имения, архитектор заметил: «Натура в нем свое дело сделала, но оставила и для художества урок изрядный» [81] .

Каждая усадьба включала господский дом, к которому вела въездная аллея, завершающаяся, как правило, двором полукруглой формы, куда выходили парадный фасад барского жилища обычно с двумя флигелями по бокам. Задний фасад с террасой был обращен к парку. Невдалеке во многих усадьбах возвышалась церковь с родовым кладбищем. Господский дом был окружен службами. К наиболее традиционным хозяйственным постройкам можно отнести дома прислуги, флигель управляющего, экипажный сарай, конный двор, кузницу, оранжереи или теплицы, погреба, амбары, кладовые. Неотъемлемой частью усадебного комплекса был парк и фруктовый сад, а также гидросистема той или иной степени сложности.

Усадьба библиофила А.И. Мусина-Пушкина Валуево интересна тем, что включала многие элементы загородного комплекса. До наших дней сохранились господский дом, соединенный галереями с двумя флигелями, конный и скотный дворы, два флигеля у въездных ворот, ограда, башни, пейзажный парк с «Охотничьим домиком», гротом и каскадными прудами.

При общности основных элементов ансамбля каждая усадьба отличалась своим неповторимым своеобразием построек и общей композиции. Так, в богатых загородных комплексах возводились звонницы, родовые мавзолеи или усыпальницы, здания театров. В Степановском Куракиных вдоль проспекта, ведущего к господскому дому, был построен целый городок, где имелись многочисленные дома для людей, больница, пожарная каланча. Конечно, дворянские имения отличались по своим материальным возможностям. Были бедные владения, расположенные неподалеку от крестьянских изб, были и великолепные комплексы вельмож. Однако традиционной особенностью русской дворянской усадьбы являлось органическое соединение жилых и служебных построек в единый архитектурный ансамбль, окруженный парком и садом. «Старинные хозяйственные службы, – писал А.Н. Греч, – очень красивые по своей архитектуре, придавали усадьбе вид настоящей и цельной домовитости» [82].

Создатели загородных комплексов заботились не только о живописном виде из окон на широкую въездную аллею или на гладь прудов, но ориентировались и на вид поместья, который открывался за расступившейся листвой парка перед долгожданным гостем, притягивал взоры путника на большаке и звонаря на монастырской колокольне. Широкий проспект, обсаженный березами или липами, вечерняя лампада перед иконой над аркой ворот – все эти детали усадебного ансамбля создавали особое трепетное состояние в душе утомленного путешественника. Искусствоведы отмечают «рассчитанность на расстояние», «повышенный центральный объем» в архитектуре многих дворянских усадеб [83]. «Дом с полукруглым выступом, украшенным ионическими полуколоннами, обрамляют далеко вынесенные вперед флигеля оранжерейных корпусов, – писал А.Н. Греч об Архангельском. – Между ними большое расстояние – но отсюда, издали, все скрадывается, сливается в один архитектурный организм, и три террасы итальянского парка, с их парапетами, статуями, вазами, сходами, фонтанами, кажутся фундаментом грандиозного и монолитного дворца» [84].

Господский дом, «почтенный замок» был средоточием жизни в усадьбе и композиционным центром всего архитектурного комплекса, имеющего, как правило, осевую планировку. Главная ось определялась въездной аллеей и проходила через центр здания, пространственная ориентация которого продолжалась в разбивке регулярного парка у его стен. Так, овальный зал остафьевского дворца Вяземских был расположен на пересечении продольной и поперечной планировочных осей ансамбля усадьбы в целом. «Связь овального зала с пространством парка осуществлялась его полукруглым выступом в виде полуротонды... семь арочных окон которой должны были дать направление семи аллеям парка, лучами расходящимися от фасада дворца» [85]. При этом оси анфилад в городском особняке оказывались своего рода продолжением осей регулярного города, которые как бы не признают стен и пронизывают пространство здания и пространство города одним порядком [86]. В поместной усадьбе планировка господского дома была связана с разбивкой парка и всей композицией архитектурно-ландшафтного комплекса, который часто без видимых границ переходил в лес, луга, завершался у берега реки. «Обладая большой центробежной силой, направленной к господскому дому, – пишет Г.Ю. Стернин, – усадебное пространство было открыто и во вне» [87]. Подобная планировка, конечно, создавала у помещика иное мироощущение, чем у городского жителя.

Специалисты считают вторую половину XVIII в. и все царствование Александра I периодом господства стиля, воспроизводящего архитектурные каноны классицизма [88]. Греческие портики и фронтоны усадебных построек навсегда слились с пейзажем среднерусской равнины под низким сереньким небом. Господский дом был, как правило, 2–3 этажным, деревянным, покрытым слоем штукатурки. Фасад завершался треугольным фронтоном, поддерживаемым капителями ионических, дорических или коринфских колонн. Нижний этаж, цокольный, иногда отделывался рустовкой, бельэтаж имел высокие окна, за которыми угадывались анфилады парадных зал, на антресолях располагались детские и комнаты учителей с почти квадратными окнами. От дома полукругом или по линии фасада шли галерейки, приводящие к двум флигелям, повторяющим классическую стилистику главного здания. С теми или иными вариациями подобное описание может быть отнесено к барским жилищам в Степановском Куракиных, Введенском Лопухиных, Рождествено Кутайсовых, Знаменское-Раек Глебовых-Стрешневых, Останкино Шереметевых и многим другим усадебным комплексам. Замысел дворянских жилищ большинства имений связан с идеями итальянского архитектора XVI в. Андреа Палладио, который создал модель загородной виллы, воспринявшей архитектурные формы древнеримской виллы, «единственного образца частного человека, которым располагала классическая культура» [89]. Искусствовед Г.И. Ревзин считает, что «чистое палладианство», этот новый образец усадебного строительства, появляется в России с работы Ч. Камерона в Павловске. Венценосной матери великого князя Павла Петровича было важно подчеркнуть, что ее сын – лицо частное, имеет самое косвенное отношение к государственным делам [90].

Знаменитым автором многих усадебных построек, восходящих к «палладианскому образцу», был Н.А. Львов, которого А.Н. Греч называл «неутомимым русским Палладио». Львов был прекрасно знаком с работами итальянского зодчего эпохи Возрождения и даже перевел на русский язык его трактат. Работы Д. Кваренги, Н.А. Львова, В.И. Баженова, М.Ф. Казакова, И.Е. Огарева задавали стилистику дворянской усадебной архитектуры, которая упрощалась и видоизменялась более скромными мастерами, подгонялась под запросы владельца. Любопытный анекдот из книги 1808 г. «Начертания художеств» приводит Н.Н. Врангель. «Один русский художник чертил план зданию для зажиточного помещика и несколько раз перечерчивал... – Да, позвольте вас спросить, – говорит зодчий, – какого чина или ордена угодно вам строение? – Разумеется, братец, – ответствует помещик, – что моего чина, штабского, а об ордене мы еще подождем, я его не имею» [91]. Далее автор сообщает о курьезном случае строительства помещиком Дурасовым в подмосковном Люблино дома, с планом в виде ордена св. Анны и со статуей этой святой на куполе – в память получения им давно желаемого отличия [92].

Свою партикулярность и свои пристрастия дворянин заявлял не только через архитектурные формы палладианской виллы, но также и через псевдоготические элементы ансамбля [93]. Псевдоготику в русской архитектуре конца XVIII–начала XIX в. специалисты почти целиком связывают именно с загородной усадьбой. Городские особняки в этот период были лишены столь причудливого декора. Расцвет псевдоготики в усадебном искусстве начинается с 1760-х гг., однако подобные постройки продолжали жить и неизбежно оказывать влияние на мировосприятие личности и в XIX столетии. Важно истолковать психологический и мировоззренческий смысл данной художественной тенденции. Дом в виде замка, с башнями, стельчатыми проемами окон, садовая ограда, воспроизводящая феодальные укрепления, – все это не было случайной «затеей». За псевдоготическими мотивами, за прихотливым нарушением всякой ордерности видятся сложные мотивы владельца-заказчика, связанные, в частности, и с сеньориальным гонором несостоявшейся в России независимости феодальных замков, попытками хотя бы в архитектурных формах возродить былое боярское могущество рода. В данных строениях мы вновь встречаем настроения личности, внутренне защищающейся от всепроникающей государственности.

Окна господского дома открывались в парк, который сам по себе являлся сложнейшим художественным единством различных видов искусств. Общеизвестно, что существует несколько типов парков, среди которых можно выделить в первую очередь французский регулярный парк и английский пейзажный. Достаточно популярный в России, Франческо Милиция сравнивал регулярный парк с городом, где «необходимы площади, перекрестки, довольно широкие и прямые улицы» [94]. Действительно, геометричный и архитектурный парк был тесно связан с городским порядком и применительно к России выражал регулярную государственную идею. Соответственно в пейзажном английском парке можно увидеть проявление личностного, партикулярного начала. Строго говоря, в усадьбе, этой сфере частного человека, идея регулярности никогда не была воплощена окончательно. Небольшие цветочные партеры планировались лишь как часть, примыкающая к дому. Кроме того, и регулярно разбитые фрагменты парка неизбежно имели элементы свободного нарушения стиля. В Архангельском и Останкине, помимо парадных перспектив, всегда можно найти живописные боковые дорожки.

Регулярная часть парка, как правило, переходила в пейзажную, которая далее незаметно сливалась с естественным ландшафтом. Так, классический палладианский особняк продолжался в симметричных клумбах, а пейзажный парк открывался как бы в бесконечное пространство природы. Усадьба становилась частью мира.

Пейзажный парк нельзя сводить лишь к подражанию природе, простоте и натуральности. Извилистые дорожки, водопады, бревенчатые мостики, гроты, живописные очертания озерных берегов и прячущиеся в чаще деревьев полуразрушенные романтические павильоны воздействовали на сознание и настроение человека. Пейзажный парк русской дворянской усадьбы обращался в первую очередь не к разуму, а к чувству, отдавал предпочтение интуиции, а не канону.

Лес и горы, река и степь, мрачные ущелья и согреваемые солнцем равнины – все эти живые картины природы быстро сменяются благодаря продуманной нерегулярности парка. Небольшую площадь чисто художественными средствами удается зрительно расширить. Эмоциональное время и пространство в пейзажном парке превосходят реальные [95] . Перед нами не попытка скопировать естественный пейзаж, а нечто большее – воссоздание Природы в ее многообразии и неповторимости, по крайней мере, формулировка данной концепции.

Д.С. Лихачев писал о «семантике чувств», душевных состояний, которые переданы различными уголками, «локусами» поместного сада [96]. Необъяснимая тревога, уныние и в то же время смутные стремления посещали человека при виде печальных развалин, гробниц и урн, упавших камней, плит, вросших в землю, и прочих архитектурных деталей меланхолических садов, как будто сошедших с полотен Давида Фридриха или Юбера Робера. Инженер Т. Метиель в Умани, имении украинского магната графа Ф. Потоцкого, реализуя невероятные идеи заказчика, создал не только пещеры и водопады, но даже подземную реку Стикс [97]. Сады порождали и чувство светлой грусти, поэтичности, ожидания, порой они напоминали о загадочном и таинственном средневековье. Радостью и жизнеутверждающим настроением веяло от античных храмов на затопленных солнцем полянах.

Пейзажный парк вбирал в себя не только многообразие природы и богатство человеческих чувств, его прихотливая эклектика способна была развернуть перед сосредоточенным взором широчайшее пространство истории, планетарную географию Земли. В парках русской дворянской усадьбы сооружаются павильоны для научных и музыкальных занятий, обсерватории, Руссоевы хижины, Радклифские замки, беседки Трефиля, руины Трои, Римские темницы, произрастают Дарьины, Магомедовы или Элоизины рощи, насыпаются холмы, носящие название Курган, Гора Синай, Парнас. В пейзажных парках можно встретить Итальянский домик, Персидскую палатку, мечеть, античную колоннаду, росписи, подражающие помпейским орнаментам [98]. Как пишет B.C. Турчин, с «подобным «семантическим инвентарем» человек ощущал себя гражданином мира» [99].

В живописную композицию пейзажных ландшафтов усадебных парков внедрялись регулярные элементы, классицизм сочетался с «сажалками», рыбными прудами позднего русского средневековья. Все эти «садовые безумства» как нельзя более соответствовали вольной деревенской жизни, развитию чувства независимости частного человека.

Сложной семиотичностью, богатством образов, встречей эпох и культур отличалось и пространство господского дома усадьбы. Парадные залы богатых поместий с полами наборной работы наполнялись дворцовой мебелью, бронзовыми осветительными приборами, фарфором. Владельцы богатых усадеб имели склонность к коллекционированию. Наиболее типичным было собирательство картин, минералов, античных рельефов, скульптуры, монет, медалей, чубухов, старинного оружия. Однако больше о владельцах, их интересах, привычках, вкусах, их образе жизни мы узнаем из обстановки жилых помещений, детских. В отличие от парадных холодных зал они были более скромными и уютными.

«В каждой помещичьей библиотеке Расин и Корнель, Мольер, Буало и Фенелон, энциклопедисты Дидро, Монтескье, Д'Аламбер, Дюваль, сентиментальный Жеснер, изящный шевалье де Буффлер, Лафонтен, Жан-Жак Руссо и, конечно, неизбежный Вольтер составляли обязательное наполнение книжных шкафов. А рядом с этими авторами-классиками рослыми шеренгами выравнивались тисненные золотом корешки Большой Энциклопедии и «Bibliotheque des Vojages» – пространные описания путешествий в Азию, Америку, Индию, на острова Тихого океана Лаперуза, Шардена, Шаппа, письма и мемуары мадам де Севинье, графа Сегюра, Неккера, труды латинских и греческих авторов в переводах прозой и стихами, изыскания по античной мифологии, археологии, искусству, а в других отделах нередко поселялись сочинения по ботанике, инженерии, фортификации Линнея, Лапласа... Бесчисленные авторы, целый мир мыслей, идей и образов заключен в этих томах красивой печати, переплетенных в кожу, ... с гравированными книжными знаками» [100]. Так поэтично описывал богатейшие усадебные библиотеки А.Н. Греч. Собрания книг, как правило, размещались в кабинете, в специально отведенных комнатах. Роскошные издания могли украшать и парадные залы.

Собрания живописи были представлены далеко не только фламандскими натюрмортами и итальянскими пейзажами. В первую очередь портреты владельцев и их предков, дающие представление о сложной генеалогии рода, составляли картинные галереи поместий, которые иногда насчитывали до двухсот холстов. Эти полотна могли напоминать о родстве дворянской фамилии с Рюриковичами, московским боярством, польскими магнатами, а порой и с царствующими Романовыми. Так, в усадьбе Ф.И. Глебова Знаменское-Раек изображения летописцев Нестора и Пимена, открывающие портретную галерею, как бы декларировали непосредственную причастность владельцев и их предков к истории России. Гонор древних родов звучал и в фамильных гербах, высеченных на стенах парадных комнат, на фасаде господского дома, при въезде в усадьбу. В фамильную память включалось и собственно жилище помещика. Карандашные рисунки, гуаши и гравюры передают историю его создания, воспроизводят старую постройку, интерьеры. В архиве усадьбы можно было найти чертежи уже давно разобранного дома, на месте которого возведено классическое здание.

«Постоянное присутствие прошлого в настоящем необычайно обостряло зрение, превращало даже самые заурядные предметы бытового обихода в путеводитель по человеческой судьбе. Такой особый вид одухотворения предметной среды – существенная часть усадебной мифологии. Образ усадьбы для ее обитателя двоился, существуя на грани реального, вполне осязаемого, и таинственного, уходящего в даль времен» [101].

Понимание сложнейшей семантики русской дворянской усадьбы невозможно без посещения церкви и родового кладбища. Замечу, что в западноевропейских феодальных сеньориях, как правило, строились часовни для владельцев, храмы же, посещаемые крестьянами, находились в селах. В России помещик молился вместе со своими людьми в церкви, возведенной прямо на территории усадьбы. На стенах усадебного храма устанавливались мраморные доски, повествующие о ее основателе, об именах родных и друзей, с которыми была связана история усадьбы. Фамильное кладбище – возможно, самая трогательная и проникновенная часть поместного ансамбля. Родовые могилы как бы соединяли поколения, примиряли жизнь и смерть. В своем сельском уединении русский дворянин воздвигал обелиски и урны в честь близких сердцу людей, в знак дружеской привязанности. Такие памятники «чувствительного зодчества» можно найти во многих имениях. В стихотворных надписях и посвящениях слышна скорбь разочаровавшегося сердца, усталость души, выстраданная мудрость. Не увидим мы в усадебных надгробиях суетного прославления чинов усопшего.

Образ государственной власти, однако, также был отражен в пространстве усадьбы, и его присутствие не ограничивалось лишь портретами. В садах воздвигались колонны и обелиски, высочайше пожалованные владельцу, устанавливались доски в память о визите монарха. В России, однако, не сложилось традиции постоянных путешествий венценосной особы по «замкам» своих вассалов. Мы не найдем в русских «дворянских гнездах» «комнаты короля», самого священного помещения любой более или менее крупной западноевропейской сеньории. «Императорская комната» была не убранной на случай внезапного появления монарха гостиной, а, как, например, в Архангельском, залой с портретами и скульптурами умерших и здравствующих представителей дома Романовых.

Однако дворянин не просто прославлял имя властвующего императора, он стремился встать рядом с известнейшими персонажами всех эпох, и в этом контексте владелец затерянного на российских просторах поместья становился не ревностным чиновником, а участником мировой истории. Рядом с портретами предков владельца и обелисками на их могилах художественно переданный образ царя не столько олицетворял самодержца, сколько служил символом, подтверждающим достоинство и гордость рода.

Итак, собираемые поколениями библиотеки, коллекции живописи и фамильные портреты, родовые кладбища, церковь, парадная въездная аллея, тенистый парк – все эти неизменные атрибуты эстетизированного усадебного быта создавали богатейший мир образов, превращали поместье дворянина в пространство, дающее возможность почувствовать всю прелесть и многообразие природы, сконцентрировавшее историю, культуру, семейную память. Независимо мыслящую личность формировала не собственно сельская свобода, а именно весь усадебный комплекс с его сложнейшей знаковой системой.

«Обитель дальняя»

Идеальный мир «родового гнезда», созданию которого непосредственно предшествовала отставка владельца и удаление от нивелирующего воздействия бюрократической иерархии, становился символом приобщенности к российскому благородному сословию, а не штату верноподданных слуг монарха. Усадебный комплекс превращался в некую пасторальную искусственную сферу, полную иносказаний, которые не были равны изображаемому и тем самым чрезвычайно расширяли смысловое пространство ансамбля. Знаковая система «родового гнезда» апеллировала к прошлому и одновременно через мир интересов растущих детей устремлялась в будущее. Вместе с осмыслением своих корней и своего продолжения происходил рост и усложнение личности. Видимо, это имел в виду Пушкин, когда писал:

И вот это «самостояние» человека, не сводимое к кичливости родовитого потомка или могуществу «новой знати», выпестованное в духовном оазисе усадьбы, довольно быстро привело к расшатыванию так и не окрепшего самосознания дворянства. Фрондирующий интеллектуал заявит о духовном, а не кровном родстве, демонстративной роскоши противопоставит обаяние запущенного сада. И вот уже владельцы загородных резиденций (герои «Горя от ума») с враждебным недоумением будут говорить о неслужащем дворянине, который

И сам Пушкин напишет АЛ. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества, аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием; мы не хотим быть покровительствуемы равными; ...русский поэт... является с требованием на уважение как шестисотлетний дворянин» [102].

Русской усадьбе была свойственна почти универсальная многофункциональность, поэтому обеднение дворянства и возникновение первых поколений русской интеллигенции привело не столько к затуханию и упадку усадебной культуры, сколько к ее функциональному изменению.

Непродолжительный период расцвета дворянской усадьбы вобрал в себя сложную эволюцию доминирующего в ней мироощущения – от торжества приемов до замкнутого мира близких по духу людей. Через многообразие судеб и ситуаций просматривается тенденция к постепенной эволюции быта помпезных резиденций. Богатые загородные ансамбли никогда не противопоставлялись более скромным поместьям [103].В свою очередь в личных источниках и литературных памятниках все отчетливее звучит восприятие заросшего сада и обветшавшего господского дома как символов духовности усадебной культуры.
В поэме «Осуга», посвященной речке, на которой расположилось Премухино, A.M. Бакунин напишет:

Посетивший Остафьево в 1806 г. шотландский путешественник, художник Роберт Кор-Портер отметил, что дом Вяземских приспособлен «как для веселого времяпровождения, так и для глубочайшего умственного труда...» [104]. Вторая тенденция в истории усадебной культуры победила и оставила наиболее глубокий след. Престиж загородного дворца сановника сменяется покоем «обители дальней» ищущего уединения писателя, и вот уже не сверкающая роскошь воспевается в одах, а очарование старой аллеи привносит ощущение светлой грусти в поэтическую строку.

Так в истории дворянства зародится еще один феномен – маленькое небогатое имение с чрезвычайно интенсивной духовной жизнью, где в скромном господском доме, без «покоев праздных» [105], возникнут самые проникновенные страницы русской литературы.

Не став цитаделью феодала и центром экономически могущественной латифундии, усадьба превращается в духовный оплот дворянина. На землях самовластного государства возникали оазисы интеллектуальной и нравственной независимости. Даже насильственная ссылка в поместье, принудительное удаление от большого света воспринимались в просвещенной среде как очистительный опыт соприкосновения с сельской Аркадией. Если в Западной Европе того времени чувствительный человек бежал от дисгармонии нарастающей урбанизации и промышленности, то в России роль подобного спрута, разъедающего душу интеллектуала, выполнял всепроникающий бюрократизм. Мир деревни противопоставляется не столице или губернии, а миру «искателей», придворных лакеев, черни приемных.

Усталое сердце поэта жаждало отдохновения, которое он мог обрести и в чужой усадьбе, принадлежащей другу или образованному меценату. На берегах Яузы в селе Леонове покровителя наук и художеств И.Г. Демидова подолгу гостил Н.И. Новиков; в усадьбе Остерман-Толстых и Голицыных Ильинское летом останавливались поэт Н.И. Полежаев и романист И.И. Лажечников, автор знаменитого «Ледяного дома». Н.М. Карамзин, месяцами работающий над своими произведениями в Знаменском А.А. Плещеева, признавался в одном из писем: «Люди не хотят верить, чтобы человек, который вел в Москве довольно приятную жизнь, мог из доброй воли заключиться в деревне, и притом чужой! И притом осенью!» [106].

Усадьба, превращаясь в соперницу городского салона, объединяет поэтов, писателей, художников, интеллектуалов своего времени. Имение просвещенного дворянина виделось идеальным местом для творческого вдохновения, тихой гаванью, где можно, не опасаясь, произносить крамольные речи в кругу друзей и единомышленников. Атмосфера понимания и одобрения еще более усиливала оппозиционные настроения. К концу царствования Александра I эти идиллические кружки стали главными нервными точками, через которые пульсировала русская интеллектуальная жизнь.

К феномену русской усадебной культуры можно отнести и летние дачи ссыльных декабристов на Ангаре. Внук Сергея Волконского попытался восстановить атмосферу, в которой жили в Сибири участники восстания на Сенатской площади.

«В живописном месте на берегу красивой Ангары, среди скалистых пригорков, укутанных лесом, построили они себе летнюю дачу. «Камчатник» звалась она. ...Поселения стали культурными гнездами, очагами духовного света. В каждой семье жило и воспитывалось по нескольку детей местных жителей. ...Часто съезжались, вели беседы, читали лекции и очень любили спорить; выписывали книги, журналы, устраивали общими силами читальни. Все это жило бойкой жизнью, в особенности летом... Переезд обычно совершался в Духов день. Волконские и Трубецкие выезжали вместе, одним обозом... Целое народное движение жило этими словами – «князья выехали», «князья приехали» [107]. Мстительность Николая I невольно создала уникальное явление элитарного уклада дворянской усадьбы, свободного от деформирующего душу владельца крепостничества. Не случайно один из местных жителей, сын просвещенного купца, в будущем известный врач Н.А. Белоголовый, писал: «А как весело жилось в этом прелестном, хотя глухом и так страшно удаленном от европейской жизни уголке! ...Впоследствии мне не раз приходилось слышать от самих декабристов, уже по возвращении их в Россию, с какой благодарной памятью и с каким наслаждением вспоминали они о своем пребывании в сибирских дебрях» [108].

Крестьянский мир дворянской усадьбы

Не следует за привычным термином «дворянская усадьба» забывать, что эта относительно обособленная территория была населена и крестьянами. Именно усадьба стала как бы пересечением жизни двух важнейших российских сословий. Тема народной идилии входит в архитектуру вельможных резиденций еще в XVIII в., когда в парках возникают павильоны из сучьев и коры, крытые соломой хижины дровосеков, мельницы. Но не бутафорная сельская пастораль превратила усадьбу в своеобразное место встречи изысканного европеизированного быта и народной стихии. Рядом с господским домом располагались кладовые, амбары, людская, конюшни, псарни. Уникальные системы искусственных водоемов, насыпные горы и причудливые руины были возведены руками крепостных. Владелец и его люди молились в одной церкви; крестьянский и барский мир в атмосфере «разряженного воздуха» русской усадьбы соприкасались ежечасно. Однако они были неизмеримо далеки друг от друга.

Позор душевладения мог высветиться, когда отступление от вычурных требований заказчика стоило жизни запоротому создателю античных руин в пейзажном парке. Но известны и совсем другие примеры отношений титулованного сановника и крепостных мастеров На средства помещика строились больницы, храмы, школы, училища для дворовых людей.

Особую роль в создании поэтики усадебного быта играли слуги. Н.Н. Муравьев так вспоминал о своей встрече с людьми, окружавшими его в детстве «Старые слуги отца обрадовались молодым господам; некоторых нашли мы поседевшими, иные представляли нам детей своих, которых мы прежде не видали, и скоро около нас собрались всякого возраста и роста мальчики, которые набивали нам трубку и дрались между собой за честь услужить барину. Старые мужики и бабы также сбежались, принося в дар кур, яйца и овощи» [109]. Именно эти люди часто были истинными хранителями родового очага, знатоками и поборниками традиции старших поколений, которые утрачивали беспечные молодые хозяева поместья.

Чем тоньше чувствовал дворянин, чем более богатой библиотекой окружал себя в деревенском уединении, тем острее переживал он разрушающую дисгармонию своей малой родины. За домом со стройными колоннами и архитектурными красотами парка простиралась, сколько хватало глаз, нищая Россия, перелески, болота и всюду тяжелая неподатливая земля, заглатывающая изнуряющий труд поколений Философская утопия и романтические образы приходили в противоречие с реальностью крепостничества, и снять это противоречие образованные владельцы вотчин пытались по-разному. Кто-то, негодуя против этики рабства, заменял «ярем барщины старинной оброком легким», кто-то утешался гуманным отношением к дворне, а кто-то обманывал себя в надежде на обретение покоя в своем искусственно созданном идеальном мире

II

Во второй половине XIX в. дворянская усадьба продолжала занимать одну из ключевых позиций в русской культуре. Будучи средоточием многих характерных черт духовного самосознания своего времени, она представляла собой особый мир, в котором находили отражение и обретали новые особенности различные явления культурной и общественной жизни России.

Между тем до недавнего времени усадебная культура второй половины XIX в. в значительной степени находилась вне поля зрения исследователей. Известное Общество изучения русской усадьбы, функционировавшее в 1920-х гг., уделяло основное внимание усадьбе второй половины XVIII – начала XIX в., периода ее наивысшего расцвета и подъема Наметившийся в трудах Общества комплексный метод изучения усадебной культуры не был в должной мере подхвачен последующими исследователями. Ознакомление с дворянской усадьбой стало ограничиваться большей частью ее архитектурой и садово-парковым искусством.

Первые шаги к изучению культуры русской усадьбы в более широком ракурсе наметились в книге В.С. Турчина и М.А. Аникста (1979), иллюстрированной изобразительными материалами, высвечивающими разные грани усадебной жизни Появившиеся вслед за ней монографии Д.С. Лихачева (1982, 1991), А.П. Вергунова и В.А. Горохова (1988, 1996) определили качественно новый подход к освещению историко-культурных процессов на примере исследования одной из составных частей усадебной культуры, во взаимосвязи с общими проблемами развития художественной культуры и культурной среды, реалиями усадебного бытия. Знаменательно также внимание к усадебной мифологии и ее поэтическому восприятию, отличающее труд Д.С. Лихачева.

Значительное продвижение на пути комплексного исследования проблем, связанных с историей усадебной культуры, рассматриваемых во всем их многообразии и с особым вниманием к личности, созидавшей эту культуру, содержат материалы сборников научных трудов Общества изучения русской усадьбы, воссозданного в 1992 г. [1].

Интересный опыт освещения своеобразной картины русской усадебной жизни, ее социальной и культурной истории произведен П. Рузвельт, автором упомянутой уже монографии. Однако в этом труде, несмотря на его широкие хронологические рамки, усадьбе второй половины века отведено сравнительно мало места.

История русской усадьбы второй половины XIX в. началась несколько раньше своих жестких хронологических границ. Истоки ее усматриваются в 30–40-х гг. Это была пора процветания романтизма в культуре русской усадьбы, и в первую очередь в ее архитектурной и парковой среде. Романтизм как бы вытеснял предшествующий ему классицизм, открывал новую эпоху в эволюции усадебной культуры, свидетельствующую о зарождении в ней свежих идей.

Многие явления усадебной культуры не только были типичными для русской художественной культуры в целом, но и в ряде случаев оказывали на нее большое влияние. Особенно зримо это сказывалось на провинциальной культуре: по существу, дворянская усадьба служила как бы «проводником» столичной культуры в культуру провинции.

Для провинциальной культурной жизни, особенно художественной, было характерно повышение ее уровня в тех городах, в ближайшем окружении которых располагались значительные усадебные центры. Это было свойственно и эпохе крепостного права, и десятилетиям, последовавшим за крестьянской реформой 1861 г. Воздействие усадебной культуры на культуру провинциального города обусловливалось, прежде всего, естественными связями, возникающими между ними. Многие, как правило, более крупные помещики имели в уездных и губернских городах комфортабельные дома, в которых они нередко живали, особенно в зимние месяцы, предаваясь общению и светским развлечениям. Круг общения порой бывал тем же, что и в усадьбе. Более того, некоторые помещики, не желая менять привычный бытовой уклад, придерживались в городе и деревне сходной планировки жилых помещений, одинаковой расстановки мебели, предметов повседневного обихода и даже изделий декоративно-прикладного искусства, создавая иллюзию тождества жилого пространства, образованного в столь различной по своей природе среде.

Помимо этого, статус помещика позволял владельцам усадьбы участвовать в общественной жизни провинциального города в качестве предводителей дворянства, попечителей учебных заведений и благотворительных учреждений. После отмены крепостного права сфера общественной деятельности помещика в городе расширилась за счет участия в работе мировых судов, земских организаций, в строительстве школ и больниц, народных домов и чайных, музеев, театральных зданий и библиотек-читален.
С другой стороны, дворянская усадьба оказывала значительное воздействие на культуру деревни: одно из его проявлений заключалось в обучении крестьян различным ремеслам и художествам. Развиваясь в русле современного профессионально искусства, крепостное крестьянское искусство, по убеждению П.К. Лукомского, «стояло на огромной... почти на недосягаемой высоте» [2].

Просветительская деятельность в крестьянской среде выражалась и в обучении крестьянских детей грамоте, устройстве сельских начальных и ремесленных школ, больниц и т.п.

Углублению связей усадебной культуры с жизнью крестьян немало способствовало православие. Поэтическое воздействие природы в усадебной среде обостряло восприятие духовных и нравственных ценностей, проповедываемых церковью. В то же время простота человеческих взаимоотношений в деревне и религиозное настроение, возникавшее в ходе богослужения, в какой-то мере могли смягчать социальные контрасты между прихожанами разных сословий и создавали духовную атмосферу, объединявшую и как бы уравнивавшую их, согласно известному христианскому постулату, перед лицом Бога.

Вместе с тем роль церкви в установлении связей между помещиком и крестьянами имела еще один аспект. Обычно храм служил фамильной усыпальницей для владельцев имения, которые в этом качестве придавали ему особое значение. Где и в какое время года ни скончался бы дворянин, его телу было предназначено покоиться именно здесь. Нередки были случаи временного захоронения усопшего по месту смерти в ожидании зимнего пути и последующей перевозки тела в родовое поместье. Поэтому зачастую возведение храма в усадьбе предваряло постройку барского дома. Но в заботе о духовно-нравственном просвещении крестьян храм располагался обычно в некотором отдалении от основных усадебных построек, с тем, чтобы облегчить доступ в него для всех. Во второй половине XIX в. умножились церкви, строившиеся на средства помещиков не на территории усадьбы, а в деревнях, однако, они сохраняли при этом свои функции усадебных или вотчинных церквей, особенно в качестве семейной усыпальницы. Такие храмы, по свидетельству современников, были очень почитаемы крестьянами.

В свою очередь, подпитывая городскую культуру и способствуя просвещению деревни, дворянская усадьба испытывала непосредственное воздействие народного творчества – изобразительного, песенного, архитектурного, музыкального. Пронизанная художественными идеями, порожденными народным творчеством, усадебная культура стала одним из путей, по которым эти идеи вливались в столичную культуру.

Занимая своеобразное «промежуточное» положение между городом и деревней, тяготея к обоим типам культуры и питая их новыми соками, усадебный мир творил на их основе типологически самостоятельный род культуры. На эту особенность помещичьей культуры обращает внимание Г.Ю. Стернин, подчеркивая, что она придавала усадьбе «значение некоего универсального символа российской жизни, глубоко укорененного в ее истории» [3].

Действительно, усадьба как один из важнейших и притом связующих компонентов русской жизни, более полугора веков в представлении многих поколений, принадлежавших к различным кругам русского общества, олицетворяла отечество, его природные, духовные и культурные ценности. Усадьба была во всех отношениях «родова своя», по выражению одного из персонажей писателя-народовольца П. В. Якубовича [4]. О масштабе распространения подобного восприятия усадебного мира свидетельствуют не только мемуары и отдельные высказывания современников, но и неугасимое стремление, потенциальных помещиков к приобретению имения. Это касалось в равной мере и дворян, потерявших по разным причинам родовые поместья, и интеллигенции, приближавшейся в своем духовном миросозерцании к наиболее образованному дворянству, и чиновничества и купечества, особенно развернувшего усадебное строительство в последней трети XIX в.

Самодостаточный и замкнутый мир русского дворянского поместья по природе своего социального, хозяйственного и бытового уклада являл собой некую картину государства в государстве. Особенно ярко это выражалось в дореформенные десятилетия, когда владелец усадьбы, независимый от бюрократической системы государственного правления, считал себя сувереном в своем имении, вершителем людских судеб и властелином их душ. Впрочем, лучшие из них, обладавшие чувством справедливости и ответственности за своих ближних, немало прилагали стараний к тому, чтобы не только наладить помещичье хозяйство и усадебный быт, но и благоустроить и обеспечить жизнь подопечных крестьян; благообразный внешний вид крестьян и домов, в которых они жили, составлял предмет особой гордости таких помещиков.

Отношения многих помещиков к крестьянам сохраняли черты патриархальности. «Любовь к мужику, – вспоминал кн. С Е. Трубецкой, – отнюдь не народническое преклонение перед ним! – чувство особо близкой связи с крестьянством я впитал в себя из окружающей меня среды с самого моего рождения. До некоторой степени мои чувства к крестьянину носили какой-то смутный отпечаток родственности ... Такое восприятие не было индивидуальной моей особенностью: таково же было ощущение моих сверстников, росших в той же атмосфере, что и я» [5].

Разумеется, сказанное не должно создать идеализированное представление о взаимоотношениях помещиков с крестьянами. Не касаясь крайних сторон психологии крепостника, плодившей «салтычих», следует иметь в виду два обстоятельства. Первое из них связано с тем, что, за немногим исключением, принадлежавшие таким помещикам усадьбы не представляли сколько-нибудь значительного культурного центра, так как он мог образоваться лишь в более или менее гармоничной среде, исключавшей жестокие формы насилия. Второе обусловлено сравнительно меньшей распространенностью подобных усадеб, чем это представлялось в литературе послеоктябрьских лет. Гораздо актуальнее представляется вопрос о мелкопоместных усадьбах, которые численно преобладали в общем количестве дворянских имений и в массе своей не являлись «образцами» культурного быта. Исключение в этом плане являют собой усадьбы творческой интеллигенции, разговор о которых впереди.

Реформа 1861 г, стала важнейшим рубежом в развитии русской дворянской усадьбы. Она не только расшатала устои обособленного и самодостаточного вотчинного мира, но и уничтожила представление о безграничной власти помещика над крестьянами, лишила его многочисленной дворни и плодов бесплатного труда крепостных мастеров, а также крестьян, занятых на полевых работах, скотном дворе и т.д. Рост промышленного производства свел на нет потребность в изготовлении предметов домашнего обихода и декоративно-прикладного искусства руками бывших крепостных. В помещичье хозяйство, стал привлекаться наемный труд.

Однако изменения в усадебной культуре свершились не одномоментно, а растянулись на несколько десятилетий. Архитектурно-художественный образ русской дворянской усадьбы, сложившийся в XVIII – начале XIX в. не стирался в течение всего последующего времени. Долгие годы он воспринимался как недосягаемый идеал, принадлежащий оставшейся в прошлом эпохе, приобретя впоследствии значение символа дворянской культуры. Окончательное знаковое осмысление он получает в самом конце XIX – начале XX в, когда под влиянием журнала «Мир искусства» и причастного к нему объединения художников обострился интерес к архитектуре и искусству эпохи классицизма, а в архитектурной стилистике стало формироваться течение неоклассицизма.

Не прерывались, по существу, на протяжении всего XIX в. и многие традиционные линии, наметившиеся в русской усадьбе в начале столетия. Владельцы поместий, несмотря на многие попытки преодолеть сложившийся усадебный быт, фактически продолжали придерживаться патриархального образа жизни, традиционных взглядов на архитектурно-парковую среду усадьбы и традиционных форм культурной жизни. Собственно патриархальный характер усадебного бытия, налаженного и размеренного, непременное широкое гостеприимство, потребность в привычной, обжитой, пусть даже скромной, но уравновешенной жилой архитектурной среде, спланированной по законам симметрии, в привычном наборе мебели и предметов быта, были выражением стойких традиционных основ усадебной культуры. Примечательно, что при всем изменении стилистических особенностей и принципов компоновки усадебных сооружений и проникновение в усадебную культуру новых веяний, ощущение традиционного характера усадебной культуры не оставляло ни хозяев имений, ни их гостей, что находило отражение в беллетристике, периодике, драматургии и изобразительном искусстве того времени.

Может быть, именно стойкостью традиций в известной мере объясняется феномен русской усадебной культуры второй половины XIX в. Эта верность традициям (не случайно из чудом дошедших до нашего времени усадебных построек наибольший процент приходится на классицистические), а иногда и своего рода игра в традиции во второй половине века все более проявляли себя как нечто, противостоящее общему потоку, что позднее, вероятно, способствовало органичному проникновению в сознание архитекторов-неоклассицистов идей классицизма.

Следует, однако, подчеркнуть двойственный характер отношения к проблемам традиций в усадебной культуре второй половины XIX в., в которой сосуществовали одновременно открыто саркастическое отношение к ней и внутренняя, часто завуалированная приверженность к тем же традициям.

_________________________

В 30–40-е годы наиболее свободно, органично и, пожалуй, последовательно эстетика романтизма, развивавшаяся в определенном противодействии сложным и противоречивым социально-историческим условиям николаевского времени, выразилась в усадебной художественной культуре, и, прежде всего, в формировании архитектурно-парковой среды. Более того, представляется, что идеи романтизма затронули усадьбу намного ранее, нежели они получили теоретическое оформление в литературе, изобразительном искусстве, театре, музыке и архитектуре. Проникновение романтических тенденций в усадебную культуру на более раннем этапе было подготовлено свойственными усадьбам эпохи классицизма проявлениями сентиментализма и предромантизма. Убедительное суждение Д.С. Лихачева о том, что «отдельные романтические элементы в пейзажных парках появились гораздо раньше самого романтизма в литературе и только впоследствии получали свое осмысление в духе эстетики романтизма» [6], представляется вполне правомочным распространить на архитектуру усадеб, неразрывно связанную со своим парковым окружением.

Если с конца XVIII в. постепенно происходила, по словам ученого, «консолидация признаков Романтизма в единый романтический стиль садово-паркового искусства» [7], то она могла иметь место лишь во взаимосвязи с архитектурой «малых» форм усадебного и садово-паркового зодчества, а также с общей декоративной обработкой фасадов усадебных построек. Характерно, что «псевдоготика» в творчестве В.И. Баженова, М.Ф. Казакова, Ю.М. Фельтена, В.И. Неелова применялась лишь в усадебном зодчестве. «Псевдоготика» развивалась в русле классицизма, формировалась большей частью по канонам ордерной системы, с использованием «готических», как их в то время называли, форм, построенных не по правилам «истинной архитектуры», с привлечением отдельных мотивов западного русского средневекового зодчества.

В усадебном строительстве 1830–1850-х гг. применение средневековых форм в своих исходных позициях выступает как определенная традиция в русской усадебной культуре. В этом смысле традиционным было и восприятие стилизации на темы европейского средневекового зодчества. И так же как в предшествующую эпоху, под «готическим вкусом» подразумевался не определенный большой стиль, а лишь намек на него. В усадьбах создавалась с помощью подобной стилизации театрализованная архитектурная среда, которая во взаимодействии с «первозданной» природой способна была пробуждать романтические настроения. Но эта среда воспринималась в эпоху романтизма иначе, чем в XVIII в., так как в бытовавших тогда представлениях она соответствовала духовным идеалам человека и отвечала его стремлениям к прекрасному. В отличие от эпохи классицизма, в стилистике архитектурных форм в «готическом вкусе» зодчие обращаются к мотивам, утвердившимся к тому времени в современной жилой архитектуре, основанной на новых принципах организации жилого пространства и претворения в композиции и убранстве замков и коттеджей образов национального средневековья. В усадебной архитектуре тех лет распространяются постройки, отмеченные печатью «английского вкуса» и имеющие вид замка или коттеджа. Подобная архитектура соответствовала эстетическим установкам романтизма и одновременно отвечала задачам комфорта, уюта, известной простоты загородного жилища. Английский быт возводится в образец достойный подражания. В русском обществе в моду входит англомания, которая особенно любопытно проявилась в усадебной культуре.

В архитектуре усадеб становится популярным тип коттеджа. Самым ранним и характерным образцом применения английских готических мотивов в русском романтизме XIX в. был дворец Николая I «Коттедж», построенный в Петергофе А.А. Менеласом. Но то было все же сооружение дворцового типа, возведенное в одном из крупнейших царских поместий, вблизи столицы. В данном контексте больший интерес представляют усадебные дома, построенные в среднепоместных имениях. Как и петергофский «Коттедж», их отличали принципы симметрии, на которых строилась композиция этих сооружений, а также более значительно по сравнению с английскими прототипами размеры.

Одной из первых таких построек был господский дом в Любичах, Кирсановского уезда Тамбовской губернии, возведенный в 1830-е гг. его владельцем Н.И. Кривцовым по собственному проекту. Н.И. Кривцов – личность далеко не заурядная, оставившая заметный след в истории русской культуры. Близкий знакомый А.С. Пушкина и П.А. Вяземского, участник Отечественной войны 1812 г., потерявший в битве под Кульмом ногу, Кривцов не только не поддался своему несчастью, но и приложил немало усилий для расширения своего образования в надежде принести пользу отечеству. Он предпринял трехлетнее путешествие по Европе, во время которого встречался с выдающимися людьми, изучал устройство школ, судов и других учреждений, увлекался идеями Руссо. Пребывание в Англии в качестве служащего русского посольства он использовал для пополнения их знаний. Особое внимание Кривцов уделял английскому образу жизни и архитектуре. Выйдя в отставку, он поселился в Тамбовской губернии, где, по словам его первого биографа Я.И. Сабурова, «развернул свой удивительный вкус в садоводстве, архитектуре и сельском хозяйстве» и «слыл англоманом» [8]. Б.Н. Чичерин, родители которого были близкими друзьями Кривцова, отмечал, что в Англии «особенно он пленился английским бытом, жизнью в замках, которая представлялась ему идеалом частного существования» [9].

Имение Н.И. Кривцова Любичи располагалось на излучине речки Вяжли, где среди голой степи вскоре возникла «англо-русская» усадьба с большим барским домом в английском стиле, с высокой башней, на которой развевался флаг, и небольшой, пристроенной к дому церковью; отдельно, в степи, вдали от жилья Кривцов построил часовню-усыпальницу, которая позднее послужила местом захоронения его самого, его жены, умершей в Петербурге, и его брата, дипломата П.И. Кривцова [10]. К началу нашего века ни одной из этих построек, кроме башни, не сохранилось.

«Пленившись английским бытом, – писал Б.Н. Чичерин, – он брал из него то, что могло прийтись к русской среде и что составляет потребность для образованного человека ... Созданный им быт сделался образцом для всего края. Это был новый просвещенный элемент, внесенный в русскую помещичью жизнь» [11].

Судить об архитектурном облике построек в Любичах, как и окружавшем их парке, разбитом, вероятно, с помощью пензенского садового мастера, англичанина Магзига(?), невозможно. Некоторое представление о господском доме может дать указание В А. Баратынского, что дом, построенный им в подмосковном Муранове, представлял собой «импровизированные маленькие Любичи» [12].

Англомания Кривцова коснулась не только принципов архитектурного решения созданного им усадебного ансамбля, но и пронизывала быт его семьи и всю его деятельность. Осуществлению его обширных агрономических планов послужило имение его брата П.И. Кривцова – Тамала Саратовской губернии, которым он управлял. Помимо занятий собственной усадьбой и Тамалой, он находил время для внедрения новых, увлекавших его идей в среду окрестных помещиков. Есть данные, что многим из своих соседей он возводил дома.

Любичи вместе с усадьбами друзей и соседей Кривцова – Н.И. Чичерина и С.А. Баратынского (брата поэта) образовали как бы единый культурный центр, хотя каждая из усадеб имела самостоятельное значение.

Родовая усадьба СА. Баратынского Мара была основана в конце XVIII в., с классицистическим домом и парком, полным барских «затей», пришедших в запустение. Подобно Кривцову, владелец возвел в «готическом вкусе» по собственным рисункам летний дом в парке, над гротом, воспетым его братом.

В основе проекта барского дома в Карауле (в том же уезде) Н.В. Чичерина, по свидетельству его сына Б.Н. Чичерина, лежал план, составленный Н.И. Кривцовым для дома Бологовских, родственников Чичериных. Дом строился в 1840-х гг. по проекту московского архитектора (предположительно А.С. Миллера) также по типу коттеджа [13], на высоком берегу реки Вороны, в окружении большого ландшафтного парка – создания того же пензенского садового мастера Магзига. Англизированная архитектура господского дома в Карауле, чуждая, казалось бы, всем традициям русского зодчества и неадекватная русской природе, оказалась возможной благодаря лаконичности форм, естественно в эту природу вписанной.

Интерьеры дома, составлявшие удобную и уютную жилую среду, известны нам лишь по фотографиям начала XX в., на которых запечатлена почти вековая собирательская деятельность Чичериных. Каждая комната представляла собой своего рода музей, с любовно подобранной экспозицией фарфора, бронзы, светильников, тканей. Стены трех комнат нижнего этажа – столовой, гостиной, «Белого зала» – были заполнены наиболее значительными картинами из их собрания: произведениями школы Веласкеса, Веронезе, подлинниками Яна ван Гойена, Пальмы Младшего, Н. Маса, Г. Терборха, а также русских живописцев – В.А. Тропинина, В.К. Шебуева, И.К. Айвазовского, Ф.А. Васильева и др.

В круг общения Кривцовых, Чичериных, Баратынских, Хвощинских – владельцев соседнего поместья Умета, входили также обитатели Зубриловки (Балашевского уезда Саратовской губернии, – князья Голицыны и их сосед по имению Я.И. Сабуров.

Тип коттеджа по архитектурно-пространственной композиции и рациональным основам внутренней планировки, видимо, отвечал требованиям, сложившимся в передовых кругах русского общества под воздействием их сложного, наполненного интеллектуальными занятиями быта. Почти одновременно с упомянутыми усадьбами Тамбовской губернии, в разных уголках России возникают усадьбы, в которых, помимо близкой к ним трактовки архитектурных сооружений в романтическом англизированном духе, обнаруживаются сходные черты в организации культурного быта. Среди них – уже упоминавшееся Мураново. Создавая эту усадьбу, поэт Е.А. Баратынский вряд ли ограничивался намерением достигнуть сходства с Любичами лишь в архитектуре господского дома. Думается, что его замыслы были гораздо шире и распространялись на образ жизни, которым он, возможно, пленился в усадьбе Н.И. Кривцова. Во всяком случае, одновременно с постройкой дома он занялся хозяйственными делами, среди которых далеко не последнее место занимало воспроизводство продаваемого на своз леса. В архитектурном же творчестве главное внимание Баратынского было сосредоточено не на оформлении фасада дома, а на его внутренней структуре, в которой взаимодействовали два на первый взгляд противоречивых начала – использование анфиладной системы в планировке помещений первого этажа и одновременно свободного построения внутреннего пространства, не связанного канонами. В центре дома была устроена трехчастная гостиная, выходящая граненными выступами на главный и садовый фасады. Своеобразие подобного решения и вызываемое им чувство покоя отмечаются всеми, кому доводилось писать об этих интерьерах. Особый уют приобретала гостиная в вечернее время, когда сюда собиралась вся семья, зажигались масляные светильники и свечи, звучала музыка.

Определяющим в организации культурного быта Муранова было воспитание детей. Классные занятия здесь чередовались с совместными с родителями прогулками и семейными вечерами в гостиной, с музицированием, непременным чтением вслух, рисованием, рукоделием и пр. За счет учителей, людей не только образованных, но иногда и очень одаренных, расширялся достаточно замкнутый интеллектуальный круг обитателей усадьбы. «Наш дом сейчас очень напоминает маленький университет, – писал Е.А. Баратынский матери летом 1842 г. – У нас пять чужих человек, среди которых судьба доставила нам превосходного учителя рисования. Наша мало расточительная жизнь и доход, который мы надеемся извлечь из лесного хозяйства, позволяют нам много делать для образования детей, пока же они и их учителя оживляют наше одиночество» [14].

Архитектурно-парковая среда, природа, повседневный, хозяйственный и культурный быт соединялись в Муранове в простой, разумно организованный и целостный мир, который благоприятствовал и литературным трудам Баратынского. Однако вскоре этот мир был разрушен. Осенью 1843 г. Е.А. Баратынский с женой и старшими детьми отправился в путешествие по Европе, во время которого в июне следующего года скончался в Неаполе.

Увлечение английской готикой затронуло и тех помещиков, которые не хотели перестраивать свои усадебные дома, сооруженные в годы классицизма (дань традициям и уважения к старине!) и обладающие значительными художественными достоинствами. В этих случаях владельцы поместий возводили в некотором отдалении от старых господских домов, среди живописных картин пейзажного парка новые дома в английском вкусе, более комфортабельные, уютные и скромные. Здесь уже упоминался летний дом в Маре С.А. Баратынского, который был построен таким же образом. Но еще более интересно в этом отношении Авчурино Полторацких под Калугой.

Авчурино к 1840-м гг. было во владении Полторацких почти 50 лет (с 1792 г.). Постройка второго каменного барского дома, с характерными для романтизма стрельчатыми окнами, зубцами и фиалами, дополненными высокой восьмигранной башней, придававшей сооружению облик английского старого замка, соответствовала европеизированному хозяйству Авчурина, слывшему образцовым и применявшему новейшие достижения агротехники того времени. Известностью пользовались конный завод и «опытная практическая ферма» Д.М. Полторацкого; фасады этих построек, кстати, также были обработаны в «готических» формах.

Высоким уровнем отличалась культурная жизнь Авчурина. Среди друзей строителя «готического» дома С.Д. Полторацкого были такие выдающиеся деятели русской культуры, как П.А. Вяземский, В.Ф. Одоевский, Н.И. и И.С. Тургеневы Сам хозяин был страстным библиофилом. Книжные шкафы стояли во всех парадных комнатах «готического» дома; собственно, для библиотеки, включавшей книжное собрание деда С.Д Полторацкого, известного библиофила П. К. Хлебникова, и была сооружена башня.

Новые вкусы общества повлияли и на характер требований богатого заказчика к стилевой и образной интерпретации усадебного ансамбля. Известно, например, что на исполнении своего желания «придать главному дому усадьбы вид средневекового замка» [15] настаивал граф А.Х. Бенкендорф при перестройке в 1830-х гг. своего поместья Фалль (на берегу Балтийского моря, под Ревелем). Все сооружения этого ансамбля, от дворца до парковой скамейки, были спроектированы архитектором А.И. Штакеншнейдером в «готических» мотивах. В таком же стиле было выполнено и внутреннее убранство дворца, включая его меблировку.

Главное звено ансамбля усадьбы Фалль составлял обширный пейзажный парк с аллеями из каштанов и лиственниц, с множеством укромных «запущенных» уголков, украшенных легкими «готическими» павильонами и руинами, с водопадом, устроенным в непосредственной близости от дома – перед его террасой, с акцентированными перепадами рельефа. Особенно романтическое впечатление производила развернутая в сторону моря панорама, создававшая эффект «подлинности» таинственного средневекового замка, выступавшего своими башнями и зубцами над темными купами деревьев.

Почти в то же время, когда благоустраивался Фалль, мотивы английской замковой архитектуры нашли применение в подмосковном поместье Паниных Марфине. Во владении Паниных усадьба оказалась в 1830-х гг.; для реконструкции некогда бывшей здесь и сожженной французами в 1812 г. усадьбы Салтыковых был приглашен архитектор М.Д. Быковский. Работы велись в 1831–1846 гг. Яркий образец архитектуры романтизма представляет собой великолепный, представительный, тонко связанный с природой ансамбль, созданный М.Д. Быковским. По словам исследователя творчества этого мастера Е.И. Кириченко, архитектор, сохранив основы регулярной планировки марфинского ансамбля, сместил акценты, которые приглушили эту регулярность, основанную на симметрично-осевой композиции. При этом «на первый план выступили иные черты – живописность, картинность, пейзажность ... композиция, рассчитанная на мгновенную обозримость, обрела многоплановость и подвижность» [16]. Вопреки наличию парадного двора, фланкированного двумя флигелями и расположенного со стороны парадного (подъездного) фасада дворца, противоположного пруду, М.Д. Быковский организовал живописный подъезд к нему со стороны пруда. Этот подъезд предполагает последовательное ознакомление путника с пристанью, грифонами и фонтаном, панорамой дворца, воздвигнутого на высоком, обработанном террасами и лестничными сходами холме, узким «готическим» мостом, торжественными «готическими» в английском стиле воротами.

Романтическому восприятию марфинской усадьбы способствуют две церкви, возвышающиеся вблизи главного ансамбля, – Рождественская (1707), построенная крепостным архитектором В.И. Белозеровым в формах петровского барокко, и Петропавловская (1770-е) в стиле классицизма.

Тенденции романтизма проявлялись не только усадьбах, где архитектура и окружающая ее природа сами давали к тому повод. Во многих случаях владельцы поместий упорно сохраняли старый ансамбль усадьбы, сложившийся в эпоху классицизма, берегли его, избегали реконструкций, ограничиваясь обычным ремонтом. Помещики сознавали, что как стиль классицизм себя изжил, но им он все еще казался прекрасным. В этих ощущениях тоже опосредованно проявлялся романтизм. Романтизм мог сказываться также в том впечатлении, которое усадебный мир производил на постороннего наблюдателя. Наконец, самый быт такой усадьбы мог быть пронизанным идеями романтизма.

В последней трети XIX в. в России усиливается несколько приглушенное в предшествующие годы воздействие на усадебные архитектурно-парковые комплексы романтических настроений. В самом тяготении человека к природе, связи с которой все более утрачивались в эпоху быстрой модернизации общества, было заложено романтическое мироощущение. Но подобные тенденции в усадебном строительстве этого времени проявлялись по-разному. Одним из проявлений новой волны романтизма было возобновление увлечения готикой. В ряде крупных поместий возникают здания дворцового типа, вызывающие ассоциации с французскими замками эпохи Возрождения (Шаровка Кёнигов Харьковской губернии, Аллатскиви Нолькенов вблизи Чудского озера). Их архитектура была построена на сочетании разновеликих объемов, дополненных многочисленными башенками, фронтонами, зубцами.

Иной была трактовка средневековых мотивов в менее крупных усадьбах, где рациональные требования к загородному жилью преобладали над стремлением к романтическим образам, и простые очертания архитектурных масс скрашивались скупым убором – лишь намек на мотивы далекого прошлого.

Романтическими побуждениями было продиктовано также стремление к утверждению в русском зодчестве того времени и, особенно, в усадебной архитектуре национального стиля. Не последнюю роль в этом процессе сыграли народнические идеи, под влиянием которых возникает интерес к крестьянскому народному творчеству во всех его видах и рождается мысль об использовании его самобытных мотивов в профессиональном искусстве. Основоположниками этого направления в архитектуре последней трети XIX в. были В.А. Гартман и И.П. Ропет (Петров), которые отказались в своей практике от обращения к древним прототипам и черпали свои идеи в крестьянском прикладном искусстве. Оно воспринималось многими современниками как передовое и особенно поддерживалось В.В. Стасовым. Помимо известных абрамцевских построек можно назвать «Теремок» в Ольгине Новгородской губернии, дом в Глубоком Псковской губернии, пристройку к усадебному дому в Рюминой Роще Рязанской губернии, выполненных с применением трактуемых в этом роде форм.

В целом усадебная архитектура второй половины XIX в. была затронута всеми течениями, которые были характерны для русского зодчества той поры. Особенно модны были эклектические течения западного толка, которые в усадебном строительстве оказались в русле традиций, сложившихся в эпоху классицизма. С другой стороны, может быть, именно богатство стилистических исканий и способствовало той многоликости художественных образов, которая избавила усадебное зодчество от скучной монотонности.

Значительные изменения коснулись в это время и социального состава владельцев загородных усадеб. Наметившийся еще в предреформенные годы процесс перехода старых дворянских поместий в руки купечества усилился после отмены крепостного права.

На первых порах, самоутверждаясь, новые хозяева стремились сохранить незыблемой старую архитектурно-парковую среду усадьбы и оставляли в неприкосновенности внутреннее убранство барского дома, пытаясь воспроизвести здесь бытовавший некогда уклад. Но по мере течения лет это охранительное отношение к художественному миру усадьбы стало уступать коммерческим интересам. Сначала сравнительно редко, но в дальнейшем все чаще встречаются случаи перестройки старых усадебных сооружений, перепланировки и вырубки парков. На их месте в результате дробления поместий и усадебных территорий стали возникать дачные поселки. Так, прекрасное благоустроенное подмосковное имение Волконских Каменка (Богородского уезда) к концу 1880-х гг. разделилось на семь отдельных усадеб, принадлежавших различным владельцам, главным образом, из купечества. Ситуация «Вишневого сада», таким образом, в реальной жизни сложилась задолго до того, как она получила отражение в художественной литературе.

Любопытный пример «дачного» использования усадебной территории являет собой Кунцево, родовое поместье Нарышкиных (с 1690 г.), разделенное в середине века между Солодовниковыми и Солдатенковыми (впрочем, последние сохранили старый господский дом конца XVIII в. и значительную часть ландшафтного парка). Остальная территория была превращена ими в дачный поселок.

Примечания:

25 Цит. по: Шамурин Ю. Подмосковные. М., 1914. Кн. 1. Вып. 3. С. 52.

26 Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Т. 1. М., 1993. С. 127–128

27 См: Романович-Славатинский А. Дворянство России. 2-е изд. Киев, 1912; Семевский В.И. Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II. Спб., 1903; Кабузан В.М., Троицкий СМ. Изменения в численности, удельном весе и размещении дворянства в России в 1782–1858 гг. // История СССР. 1971. № 4

28 Столица и усадьба. 1917. № 83-88

29 Спрингис Е.Э. Графы Орловы в Отраде. К вопросу о взаимоотношениях господ и крестьян // Русская усадьба: Сб. ОИРУ. № 2(18)

30 Записки графа М.Д. Бутурлина // Русский Архив. 1897. № 5-8. С. 403

31 См.: Згура В. Новые памятники псевдоготики // Сб. ОИРУ. 1927. Вып. 1. С. 4

32 Коробко М.Ю. Черемушки-Знаменское // Усадебное ожерелье Юго-Запада Москвы. М., 1996. С. 40

33 См., например: Олейников Д. Александр Бакунин и его поэма «Остуга» // Наше наследие. 1994. № 29-30

34 См., например: Письма Дмитриева И.И. братьям // Сочинения Ивана Ивановича Дмитриева. Спб., 1893. Т. II.

35 Стернин Г.Ю. Об изучении культурного наследия русской усадьбы. С. 12

36 См.: Каткова С.С. Дом поэта П.А. Катенина в усадьбе Колотилово Чухломского уезда Костромской губернии // Русская усадьба. Сб. ОИРУ № 2(18). С. 131

37 См.: Олейников Д. Указ. соч. С. 52

38 Рязанов A.M. Жизнь владельца усадьбы Вяземы князя Б.В. Голицына по письмам его к маменьке Наталье Петровне // Остафьевский сборник. М. 1995. С. 92

39 Цит. по: Турчин B.C. Усадьба и судьба классицизма в России. С. 28

40 Иваск У.Г. Село Суханово, подмосковная светлейших князей Волконских. М, 1915. С. 29

41 Письма Н.И.Новикова. Спб., 1994. С. 51, 66, 68, 92, 164

42 См. об этом: Турчин B.C. Аллегории будней и празднеств в «сословной иерархии» XVIII–XIX веков: От усадебной культуры прошлого до культуры наших дней (эссе) //Русская усадьба. Сб. ОИРУ. №2(18). С. 24

43 См.: Морозов В.Ф. Гомельская усадьба Румянцевых-Паскевичей в конце XVIII - первой половине XIX века // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. № 2 (18). С. 109

44 См.: Коробко М.Ю. Узкое // Усадебное ожерелье Юго-Запада Москвы. М., 1996. С. 112

45 Морозов В.Ф. Гомельская усадьба Румянцевых-Паскевичей в конце XVIII – первой половине XIX века. С. 106

46 См.: Каткова С.С. Дом поэта П.А. Катенина. С. 131-132

47 См.: Шамурин Ю. Подмосковныя. М, 1912. Кн. 1. Вып. 3. С. 82

48 Столица и усадьба. 1917. № 83–88

49 См.: Лирумова Н.М. Семья Бакуниных в Премухинской усадьбе // Мир русской усадьбы. С. 10, 11, 14; Олейников Д. Указ. соч.

50 См., например: Рязанов A.M. Усадьба Большие Вяземы в Пушкинское время. Хозяева и гости // Усадьба в русской культуре XIX –начала XX века / Материалы научной конференции. 22–24 ноября 1994 года. Пушкинские горы, М., 1996

51 Болотов А. Т. Жизнь и приключения... Т. 2. С. 187–188

52 Восемнадцатый век. Исторический сборник, издаваемый по бумагам фамильного Архива... князем Ф.А. Куракиным. М., 1905. Т. II.

53 Перфильева ДА. Дворец в Остафьево и его место в русской культуре рубежа XVIII–XIX вв. // Остафьевский сборник. Вып. 3. С. 76

54 См.: Евангулова О. С. Изображение и слово в художественной культуре русской усадьбы // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. № 2(18). С. 44

55 Там же

56 См. об этом: Тыдман Л.В. Роль заказчика в формировании художественной культуры XVIII–XIX веков // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. № 2(18)

57 Экономический магазин. 1786. № 27. С. 65

58 См., например: письмо В.Г. Орлова Н.П. Шереметеву // Отголоски XVIII века. М., 1896. Вып. 1. С. 12

59 Архив князя Воронцова. М., 1879. Кн. 13. С. 345

60 Цит. по: Чернышев В.И. Усадьбы России. М., 1992. С. 4

61 Любецкий С. Село Останкино с окрестностями своими: Воспоминание о старинных празднествах, забавах и увеселениях в нем. М. 1868. С. 13

62 См. об этом: Кузнецов В.И. Дворянская усадьба XVII столетия // Русская усадьба. Сб. ОИРУ. Вып. 1(17). С. 84–89

63 См.: Чернышев В.И. Усадьбы России. С. 23

64 См.: Греч АЛ. Венок усадьбам. С. 41, 43

65 Там же. С. 116

66 Швидковский Д. Усадьбы старые... С. 10

67 Письма Новикова. С. 67-68, 108, 165, 115, 55, 124, 239

68 Там же. С. 54-55

69 См. об этом: Коробко М.Ю. Узкое. С. 111; Он же. Подмосковная Узкое // Наше наследие. 1994. № 29-30. С. 130

70 См. об этом: Панкова Н.Б. Анализ архитектурной истории главного дома усадьбы Середниково // Остафьевский сборник. Вып. 3. С. 67, 68, 71, 73; Мачульский Е.Н. К истории усадьбы Середниково // Русская усадьба: Сб. ОИРУ. Вып. 1(17). С. 107

71 См. об этом: Морозов В.Ф. Гомельская усадьба Румянцевых-Паскевичей в конце XVIII – первой половине XIX века. С. 107

72 Рязанов A.M. Жизнь владельца усадьбы Вяземы князя Б.В. Голицына по письмам к его маменьке Наталье Петровне. С. 91

73 См.: Тыдман Л.В. Пространство домов-дворцов XVIII– первой половины XIX века как объект исследования. С. 231

74 См. об этом, например: Михайлова М.Б. Усадьба как ключевой элемент градостроительной композиции (XVIII – первая треть XIX в.) // Русская усадьба: Сб. ОИРУ. № 2(18). С. 29

75 См. об этом: Ревзин Г.И. Частный человек в русской архитектуре XVIII века. Три аспекта проблемы

76 См. об этом: Кириченко Е.И. Русская усадьба в контексте культуры и зодчества второй половины XVIII века

77 Стернин Г.Ю. Об изучении культурного наследия русской усадьбы // Русская усадьба: Сб. ОИРУ. №2(18). С. 11

78 Он же. Усадьба в поэтике русской культуры. С. 48

79 Муравьев Н.Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800-1825. М., 1989. С. 80

80 Нефедов А. «Отрада» графов Орловых // Памятники Отечества. 1994. № 31. С. 48

81 Чернышев В.И. Усадьбы России. С. 26

82 Греч А.Н. Венок усадьбам. С. 9

83 См. об этом, например: Греч А.Н. Венок усадьбам. С. 20, 37–38, 40; Чернышев В.И. Усадьбы России. С. 27

84 Греч А.Н. Венок усадьбам. С. 37–38

85 Перфильева Л.А. Дворец в Остафьево и его место в русской культуре рубежа XVIII-XIX вв. С. 78

86 См.: Ревзин Г.И. Частный человек в русской архитектуре... С. 244–245

87 Стернин Г.Ю. Усадьба в поэтике русской культуры. С. 51

88 См. об этом, например: Врангель Н.Н. Помещичья Россия // Врангель Н.Н. Венок мертвым. Спб., 1913. С. 51; Турчин B.C. Усадьба и судьба классицизма в России. С. 23; Чернышев В.И. Усадьбы России. С. 4

89 Ревзин Г.И. Частный человек в русской архитектуре... С. 242. «В данном случае я вновь убеждаюсь, что не бывает чистых архитектурных приемов – строение, как и любая знаковая система, читается только в контексте». Палладианские «дворянские гнезда» вновь возродятся в России в конце XIX столетия, когда купечество и буржуазия попытаются воспринять классическую традицию уходящего русского господствующего сословия

90 Там же

91 Врангель Н.Н. Помещичья Россия. С. 51

92 Там же

93 См. об этом, например: Ревзин Г.И. Частный человек...; Згура В. Новые памятники псевдоготики // Сб. ОИРУ. 1927. № 1-8

94 Саваренская Т.Ф. Западноевропейское градостроительство XVII–XIX веков. Эстетические и теоретические предпосылки. М., 1987. С. 32

95 См. об этом: Кириченко Е.И. Русская усадьба в контексте культуры... С. 55

96 См.: Лихачев Д. С. Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей. Л., 1982. С. 101

97 См.: Ожегов С. С. История ландшафтной архитектуры. М., 1994. С. 134

98 См.: Кириченко Е.И. Русская усадьба в контексте культуры... С. 58; Турчин B.C. Усадьба и судьба классицизма в России

99 Там же

100 Греч А.Н. Венок усадьбам. С. 34–35

101 Стерши Г.Ю. Усадьба в поэтике русской культуры. С. 49

102 Переписка А.С. Пушкина. Т. 1. М., 1982. С. 480

103 Не случайно и просвещенный вельможа Александровского царствования Н.П. Румянцев покинет возведенный во времена Екатерины II помпезный дворец отца в Гомеле и устроит собственную усадьбу по типу североевропейского жилого дома вдали от главной площади, в живописном месте на берегу реки Сож (см.: Морозов В.Ф. Указ. соч. С. 108)

104 Перфильева Л.А. Дворец в Остафьево и его место в русской культуре рубежа XVIII-XIX вв. С. 83

105 Олейников Д. Александр Бакунин и его поэма... С. 56

106 Письмо Н.М. Карамзина И.И. Дмитриеву // Грот Я.К, Пекарский П.П. Письма Н.М. Карамзина И.И. Дмитриеву. Спб., 1876. С. 62 (основной текст)

107 Князь Сергей Волконский. Воспоминания. М., 1994. С. 64–65

108 Русские мемуары. Избранные страницы. 1826–1856 гг. М., 1990. С. 57-58

109 Муравьев Н.Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800-1825. С. 80-81

1 Русская усадьба: Сб. Общества изучения русской усадьбы. Вып. 1. (17). М.; Рыбинск, 1994; Вып. 2 (18). М., 1996. К числу этих сборников следует отнести также книги: Мир русской усадьбы: Очерки. М., 1995; Усадебное ожерелье Юго-Запада Москвы. М., 1996. (Редактор указанных изданий – Л.В. Иванова)

2 Лукомский Г.К. Старые годы. Берлин, 1923. С. 82

3 Стернин Г.Ю. Усадьба в поэтике русской культуры // Русская усадьба: Сб. Общества изучения русской усадьбы. Вып. 1 (17). С. 47

4 См.: Якубович П.В. На ранней зорьке // Якубович П.В. Повести о детстве и юности. М., 1989. С. 108

5 Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991. С. 61

6 Лихачев Д.С. Поэзия садов: К семантике садово-парковых стилей. Спб., 1991. С. 177

7 Там же. С. 200

8 Сабуров Я.И. Николай Иванович Кривцов, 1791–1843 гг. // Русская старина. 1888. № 12. С. 723

9 Чичерин Б.Н. Из моих воспоминаний: По поводу дневника Н.И. Кривцова // Русский архив. 1890. Кн. 4. С. 503

10 Ныне Любичи превратились в железнодорожный узел; усадьба не сохранилась

11 Чичерин Б.Н. Указ. соч. С. 506-507

12 Баратынский Е. Письмо матери, А.Ф. Баратынской. Лето 1842 г. // Баратынский Е. Стихотворения. Проза. Письма. М., 1983. С. 194

13 Сгорел в 1997 г.

14 Баратынский Е. Указ. соч. С. 193–194

15 Петрова Т.А. Андрей Штакеншнейдер. Л., 1978. С. 15

16 Кириченко Е.И. Михаил Быковский. М., 1988. С. 144